Электронная библиотека » Жан-Поль » » онлайн чтение - страница 10


  • Текст добавлен: 9 марта 2022, 12:40


Автор книги: Жан-Поль


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Шрифт:
- 100% +

В невзрачно-сумеречное часто кутается душа, хотя сама она чиста и открыта; так серая корка покрывает поверхность льда, который, если его разбить, внутри окажется светлым, прозрачным, эфирно-синим. Оставайся же сам вечно чуждым такой оболочке, но только не тому, что под ней».

* * *

Тяжело бы дались любому хаслаускому уху, хоть сколько-нибудь утонченному, некоторые непривычные размеры этого стиха – например, процелеусматикус: мĕ рĕч нŏ ĕ; или второй пеон: нŏ тóль кŏ нĕ; или молоссус: жé сáм вéч; но разве поэт не вправе добиваться краткости выражения идей за счет некоторой метрической шероховатости? – Я позволю себе заметить, воспользовавшись этим случаем: для поэта вовсе не преимущество, что его длинностишия и одностишия никто не печатает в виде одной длиной строки; а ведь следовало бы надеяться, что такое вовсе не сделало бы поэтическое произведение смешным: если бы из него торчали, развеваясь на ветру, бумажные ленты длинной в локоть, словно перепонки летучих мышей, которые в развернутом виде напоминали бы ребенку свивальные паруса; правда, я не уверен, что упомянутый прием принес бы автору стихов удачу.

Покончив с этим, нотариус купил в лавке три скромных визитных карточки, потому что думал, что должен, написав на них свое имя, вручить их обеим дочерям хозяина и хозяйке дома; так он и поступил. Когда он поспешно сдавал написанные им тексты для газеты в расположенную неподалеку типографию, взгляд его упал на самый последний недельный выпуск, и он с испугом прочитал объявление с еще не просохшими буквами:

«Флейтовый концерт я опять вынужден перенести на более поздний срок, потому что быстро развивающаяся болезнь глаз не позволяет мне различать ноты.

И. ван дер Харниш»


Какую же тяжкую заботу принес на себе Вальт из типографии в свою каморку! На всю весну предстоящего ему будущего пал толстый слой снега: ведь его жизнерадостный брат потерял свои жизнерадостные глаза, которыми намеревался, оставаясь рядом с Вальтом, на это будущее смотреть. Нотариус без дела расхаживал взад и вперед по комнате и думал только о брате. Солнце стояло уже на вечерних горах и наполняло комнату золотой пылью; но все еще оставался незримым любимый человек, которого Вальт вновь обрел после долгой разлуки, только вчера, в такой же предзакатный час. Под конец Вальт расплакался, как ребенок, из-за нестерпимой тоски по брату, которому нынешним утром он даже не имел возможности сказать: «С добрым утром и доброго тебе здоровья, Вульт!» -

Тут дверь внезапно отворилась и на пороге показался празднично одетый флейтист.

– Ах, брат! – воскликнул Вальт с болью и радостью.

– Черт возьми! Говори потише, – тихо чертыхнулся Вульт. – За моей спиной кто-то сюда поднимается, обращайся ко мне на «Вы»!

В комнату вошла Флора.

– Итак, я бы хотел, господин нотариус, – продолжил как ни в чем не бывало Вульт, – чтобы завтра утром вы составили для меня контракт по найму жилища. Ты paries frangois, Monsieur?

– Miserablement, – ответил Вальт, – ou non.

– Потому-то, мсье, я и пришел так поздно, – пустился в объяснения Вульт. – Потому что, во-первых, я должен был найти для себя жилище и вселиться туда; а во-вторых – заглянуть в один или два чужих дома: ведь тому, кто желает завести в новом городе много знакомств, лучше заняться этим в первый же день по приезде, пока каждый еще хочет с ним познакомиться – просто чтобы на него поглядеть; позже, примелькавшись всем, такой приезжий уподобится старой сельди, которая слишком долго хранилась – на рынке – в открытой бочке.

– Это как раз понятно, – сказал Вальт, – но сердце мое обрушилось во тьму, когда я – сегодня – прочитал в газете о твоей глазной болезни.

И он тихо прикрыл дверь в крошечную спальню, где Флора в этот момент застилала постель.

– Дело в том… – начал Вульт и, неодобрительно качнув головой, снова толчком распахнул дверь в спальню.

– Pudoris gratia factum est atque formositatis[6]6
  Это было сделано из чувства стыда и ради благообразия (лат.). – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]
,
– ответил Вальт на братнино покачивание головой.

– Дело в том, говорю я, что, как бы вы к этому ни относились, а немецкая публика, потребляющая произведения искусства, ничем другим не одержима в такой мере, как ранами и метастазами. Я имею в виду вот что: эта публика, к примеру, очень хорошо оплачивает и всем рекомендует живописца, который держит кисть пальцами ноги, – или трубача, который дует в трубу, но не ртом, а носом, – или арфиста, перебирающего струны зубами, – или поэта, который действительно сочиняет стихи, но во сне; сказанное вполне можно отнести и к флейтисту, который вообще-то хорошо играет на флейте, но обладает еще и вторым ценным качеством, преимуществом Дюлона: то есть он совершенно слеп. – Я также упомянул метастазы – а именно, музыкальные. Когда-то я дал одному фаготисту и одному альтисту, которые гастролировали вдвоем, хороший совет: они, мол, добьются удачи, если фаготист в объявлении укажет, что может извлекать из фагота что-то наподобие звуков альта, а другой – что умеет играть на альте почти как на фаготе. Я объяснил, что им всего только и нужно устраивать концерты в темной комнате, как поступают музыканты, играющие на губной гармонике, и знаменитый Лолли; тогда каждый из них будет играть на собственном инструменте, лишь выдавая его за чужой: как было с той лошадью, которую привязали за хвост к кормушке и показывали за деньги в качестве особой диковины, говоря, что будто бы у нее голова растет сзади. – Уж не знаю, воспользовались ли те два музыканта моим советом.

Флора вышла; и Вульт спросил брата, зачем тот закрывал дверь и говорил по-латыни.

Готвальт сперва по-братски обнял его, а потом сказал: что просто он стыдится и мучается, видя, как такая красавица, Флора, опустилась до положения домашней прислуги и сама себя закопала в этой яме; дескать, красивая девушка, занимающаяся низким трудом, напоминает итальянскую Мадонну, перенесенную на нидерландское живописное полотно.

– Или ту картину Корреджо, которую обнаружили в Швеции: она была прибита гвоздями в качестве гардины к окну королевской конюшни[7]7
  Винкельман, Подражание и т. д. – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]
, – сказал Вульт. – Но ты лучше расскажи про завещание!

Вульт стал рассказывать, однако забыл упомянуть примерно треть подробностей.

– С тех пор как крылья поэтической мельницы, спроектированной тобою, мельничным зодчим, движутся передо мной в вышине, вся эта история с завещанием представляется мне какой-то невзрачной, – добавил он в свое оправдание.

– Это неправильно, – сказал Вульт. – Сегодня я убил целых полдня, утомительно манипулируя длинными тяжелыми подзорными трубами, сконструированными Доллондом, и зеркальными телескопами, – чтобы издалека рассмотреть господ резервных наследников; так вот: почти все они заслуживают виселичной веревки, этой пуповины второго мира. Из-за них ты действительно столкнешься с трудностями. – Вальт сразу посерьезнел. – Ведь если, – продолжал Вульт уже более игривым тоном, – принять во внимание твои любезные «Нет-нет» и «Адьё» в ответ на недавний вопрос Флоры, нет ли у тебя еще каких-либо пожеланий, плюс к тому ее belvedere (точнее, belle-vue ее красивого лица), а главное, наличие Семеричного созвездия лишенных наследства воров, которые, может, только ради той клаузулы, что грозит наследнику за нарушение шестой заповеди потерей шестой части наследства, и подсунули тебе эту Флору, чтобы ты ее дефлорировал-

– Брат! – перебил его покрасневший от гнева и стыда молодой человек, надеясь, что вопрос, который он собирается задать, прозвучит иронично. – Пристали ли эти слова светскому человеку, каким являешься ты?

– Прости, я имел в виду не deflorer, a effleurer, – извинился Вульт. – Ах, мой чистосердечный и сильный друг, поэзия – она ведь как пара коньков, на которых так легко летать по гладкому и чистому кристаллическому катку идеала, но очень неудобно ковылять по обычной мостовой. – Вульт замолчал, а немного погодя спросил: почему, когда он пришел, брат был таким печальным. Вальт, теперь слишком пристыженный, чтобы признаться, как сильно он тосковал, сказал только, что вчера был замечательный день, но сегодня – поскольку всегда на все праздники выпадают болезни[8]8
  Потому что большинство праздников приходится на моменты больших погодных кризисов. – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]
и как раз самые святые люди претерпевают боль – его огорчило прочитанное в газете сообщение о братниной болезни глаз, которое он и не понял толком.

Тут Вульт открыл ему свой план, состоящий в том, что, хотя глаза его совершенно здоровы, он, Вульт, каждый рыночный день будет давать объявление в газете, сообщая, что с глазами дела обстоят всё хуже, – пока не объявит себя ослепшим окончательно; и именно тогда, уже как слепой, он даст флейтовый концерт, который наверняка привлечет множество зрителей и слушателей.

– Я вижу, – сказал Вульт, – что ты сейчас хочешь взобраться на проповедническую кафедру; но лучше воздержись от проповедей: поверь, люди заслуживают того, чтобы их обманывали. Зато по отношению к тебе я чист и открыт, и твою любовь к людям люблю гораздо больше, чем самих людей.

– Ох, как ты можешь быть таким гордецом и считать себя единственным, к кому притекает вся правда? – возмутился Вальт.

– Одного близкого человека, – ответил Вульт, – должен иметь каждый, даже если он ни в грош не ставит всех прочих: одного избранного, перед кем он сам распахнет свой нагрудный панцирь и свою грудь и предложит: «Загляни внутрь». Этим счастливым исключением для меня стал ты: просто потому, что ты (хотя, как я замечаю, ты тоже более или менее знаешь мир) все же при всех обстоятельствах остаешься честным, надежным другом, чистым поэтом и к тому же моим братом, даже близнецом, и… – но довольно и уже перечисленного! -

Вальт нигде не чувствовал себя так легко и хорошо, как на месте другого человека (когда мысленно ставил себя на его место); и теперь, видя на прекрасном лице любимого брата летние веснушки и возникшую из-за жары сыпь, эти отметины страннической жизни, он думал, что жизнь в благодатной тени – подобная той, которую сам Вальт вел в родительском доме, – наверняка уберегла бы Вульта от такой пестрой нравственной крапивницы. До глубокой ночи они оба – посредством мирных инициатив и пограничных соглашений – способствовали зарождению двойного романа; и в результате вся первая, историческая, четверть их романного небесного шара так светло взошла на горизонте, что Вальту на другой день ничего больше не нужно было делать, как только придвинуть стул к столу, приготовить чернила и бумагу и приступить к работе. Радостно смотрел он навстречу воскресному утру; флейтист же – навстречу тому недалекому уже вечеру, когда он, как он выразился, будет издавать трели, словно ослепленный зяблик.

№ 16. Пещерный натёк
Воскресенье поэта

Вальт приподнялся в постели еще тогда, когда верхушки западных гор и башен сделались темно-красными под лучами раннего июльского солнца, – и сразу произнес утреннюю молитву, в которой благодарил Господа за свое будущее. Мир был еще тихим, на горах неслышно испарялось море-ночь, далекие восторги – или райские птицы – беззвучно летели навстречу воскресенью. Вальт побоялся бы озвучить безымянное блаженство, которое чувствовал, если бы делал это не перед Богом. Теперь он приступил к двойному роману. Известно, что из всех глав ни одна не доставляет такой радости, когда ее пишут (а часто – и когда читают), как первая и последняя: в этом смысле их можно уподобить воскресенью и субботе. Вальта особенно радовало, что сейчас он вправе без всяких угрызений юридической совести прогуливаться по Парнасу и играть там наверху с одной из муз: потому что он, как можно было надеяться, вчера, в юридической сфере, выполнил всё, что от него пока требовалось, – выслушал и обдумал завещание. Поскольку же накануне вечером было решено, что герой двойного романа на протяжении всего длинного первого тома будет мечтать только о друге (а не о героине): то Вальт действительно и заставил его этим заниматься, на протяжении двух часов, которым в книге соответствовало столько же лет. Сам нотариус мечтал ровно о том же – за компанию со своим персонажем и сверх всякой меры. Тоску по дружбе, этой двойной флейте жизни, он, можно сказать, добыл из собственной груди: потому что любимый брат так же мало мог заменить ему друга, как и любимый отец.

Он часто вскакивал, обозревал ароматное светлозолотое утро, распахивал окно и благословлял весь этот радостный мир, начиная со служанки у колодца и кончая забавной ласточкой в синем небе. Так горный воздух собственного поэтического творчества приближает всех живых существ к сердцу поэта; и к нему, вознесенному над повседневной жизнью, стремится приблизиться всё живое; и величайшее, что есть в его груди, побуждает его отнестись по-дружески даже к самой малости, таящейся в груди другого. С чужими же поэтическими сочинениями дело обстоит иначе: они возвышают только читателя, но не землю и не то, что его окружает.

Мало-помалу стало очевидно, что солнечный день – с криками ласточек, звоном церковных колоколов, перестуком шагов служащих лавки, снующих в воскресных сюртуках по всем коридорам, – не дает Вальту усидеть на месте: он хотел увидеть хоть один или два живых лучика утреннего солнца, от которого в его комнатку, выходящую окнами на запад, проникал лишь равномерный свет. После того как в течение долгого времени и письменный стол, и солнечная природа в равной мере магнетически притягивали Вальта к себе и он напрасно мечтал, чтобы у него было два «я», одно из которых отправилось бы сейчас на прогулку, тогда как второе продолжало бы упражняться с пером: он просто поменял одно «я» на другое, вышел из дому, пронес свою грудь, полную небесного воздуха, и голову, наполненную ландшафтами (золотые облачка Авроры еще и на улице продолжали играть у него перед глазами), через радостно шумящую рыночную площадь и покинул город вместе с пехотным полубатальоном княжеских войск под звуки труб и барабанную дробь; а башня церкви св. Николая в этот момент еще и обрушила свою духовую музыку на ту, что звучала внизу, и она соединилась с верхней в запретном секундном интервале. Оказавшись за воротами, нотариус понял, что магические, как бы издали доносящиеся радостные крики, звучащие у него в голове, происходят на самом деле от черного бегущего корпуса, или хора, школьников-куррендариев, которые фугировали и голосили в предместье. Перед ним великолепно покачивался, во всем своем пестром изобилии, сад ван дер Кабеля (который, возможно, он со временем унаследует, если правильно приступит к делу и правильно его завершит); но Вальт постеснялся идти туда, поскольку там сидели люди, и предпочел подняться к Кабелеву леску, расположенному на ближнем холме.

Там он сидел, восторгаясь росой и блеском и устремляя взгляд то в небо, то на землю. Мало-помалу он погрузился в грезы-предвосхищения – которые весьма отличны от более тесных грез-воспоминаний, поскольку последние огорожены действительностью, тогда как игровая площадка грядущих возможностей открыта со всех сторон для каждого. На этой, более радостной игровой площадке Вальт и решил водрузить большой кумир, изображающий некоего друга: изваяв его (чего он не осмелился сделать в романе) именно таким, какой нужен ему самому. «Мой неизменнодорогой друг, которого я когда-нибудь обязательно обрету, – сказал себе Вальт, – это божественный, прекрасный юноша, который, сверх того, принадлежит к благородному сословию: является, скажем, наследным принцем или графом; и именно потому он был так деликатно обучен всему, что связано с деликатностью. В чертах лица у него много римского и греческого – классический нос, выкопанный из немецкой почвы; и все-таки это нежнейшая – а не просто самая пылкая – душа, какая когда-либо мне встречалась: потому что в его железной рыцарской груди заключено мягкое, как воск, предназначенное для любви сердце. Это верный, ничем не запятнанный, с сильным характером человек, неутомимый как камень (я бы даже сравнил его с горной грядой, если представить ее прямоходящей), – настоящий гений по части философии, а еще и военного дела или дипломатии, – и именно потому меня и многих других так поражает, что стихотворения или музыка могут растрогать его до слез. Поначалу я прямо-таки робел перед этим облаченным в броню богом войны; но вот однажды в саду – то ли под впечатлением от весенних сумерек, то ли потому, что он услышал стихотворение о дружбе в давно прошедшие времена (о воинах греческой фаланги, до самой смерти сражавшихся и любивших, или о немецких оборонительных союзах и дружбе их участников), – однажды мечта о дружбе болью пронзает его сердце и он, вздыхая, начинает грезить о душе, грезящей так же, как и он сам. И когда наконец такая душа – судьбе угодно, чтобы ею был я, – окажется перед его глазами, полными слез, и обо всем догадается, и откроется перед ним, и позволит ему увидеть, как в чистом источнике, ее любовь, ее желания, ее добрую волю, как если бы она хотела спросить: «Достаточно ли тебе малого?», – то тогда вторая добрая судьба могла бы устроить так, чтобы граф, любящий, подобно Богу, все души, избрал бы, тоже как Бог, именно мою в качестве сына своего сердца, и этот сын тогда смог бы уподобиться Богу, – и тогда мы оба в светлейший час нашей жизни заключили бы союз, поклявшись в вечной, сильной, неложной любви друг к другу»…..

Этот сон был прорван красивым высоким юношей, который – в красной форме, на английском скакуне – пролетел внизу по военной дороге по направлению к городским воротам. Хорошо одетый нищий с протянутой рукой бежал ему навстречу – потом за ним вслед, потом перед ним – молодой человек к тому моменту развернул лошадь, нищий тоже развернулся – и теперь всадник, роясь в карманах, сдерживал гордый воинственный танец красивого жеребца так долго, что Вальт без усилий сумел рассмотреть и налет меланхолии на прекрасном юношеском лице (так лунное сияние преображает весенний пейзаж), и гордый нос, и такие глаза, что их обладатель, кажется, мог бы раздаривать награды за победу на ристалище жизни. Молодой всадник бросил нищему в шляпу свои часы, и тот еще долго держал их за цепочку, выкрикивая слова благодарности вслед галопирующему коню.

Тут нотариус больше не мог ни минуты оставаться вне пределов города, в котором скрылся всадник, представлявшийся ему почти другом, даже богом, увиденным прежде во сне: существом, украшенным инсигниями всех богов (signis Pantbeis). «Подружиться, – сказал себе Вальт (находясь в романтическом расположении духа, еще более сгустившемся благодаря завещанию, и полагаясь на свое переполненное любовью сердце), – это мы легко сумеем: нам бы только встретиться». – Он бы сейчас охотно отправился к брату, чтобы охладить у него на груди свое исстрадавшееся сердце, а заодно, может, и узнать что-то о прекрасном юноше; однако Вульт еще раньше просил его (из-за шпионов и особенно до того, как слепой музыкант даст обещанный концерт) воздержаться от посещений и ждать, когда брат навестит нотариуса сам.

Пока Вальт уже у себя дома предавался жертвенному горению, Нойпетер, придворный торговый агент, позвал его в свой сумрачный кабинет и попросил – еще до обеда – опротестовать несколько векселей. У Вальта – как у жука, который только что вернулся из полета, – из-под надкрылий еще долго виднелись кончики крыльев; но он опротестовывал векселя с истинным удовольствием: ведь это был его первый нотариальный акт и (что имело в его глазах еще большую значимость) первое практическое выражение благодарности к Нойпетеру. Ничто не казалось Вальту более длинным и тягостным, чем ближайшая четверть года, когда чужой человек будет предоставлять ему кров, обслуживать его и кормить: поскольку человек этот окажет своему квартиранту столько услуг, затратит столько усилий и ничего не получит взамен. Поэтому сейчас нотариус усердно и в большом количестве опротестовывал векселя, но при этом спросил – у усмехнувшегося в ответ коммерсанта, – какое нынче число, и вообще был как бы не в себе: ведь всякий раз, когда человек с поэтическим воздушным шаром – который он недавно, при посредстве орлов, заставлял перемещаться во все светлые эфирные пространства – внезапно опускается на землю, он сперва еще висит, восторженный, под этим летательным аппаратом и с изумлением озирается вокруг.

Так прошла первая половина воскресного дня. Вторая половина, похоже, начиналась иначе. От светлого хозяйского стола – где Вальт, с напудренными волосами и в сюртуке из китайки, вкушал пищу, невольно вступая в соревнование с атласом, Манчестером, сбрызнутыми лаком косичками, шпагами, батистом, кольцами и страусовыми перьями, – нотариус вернулся в свою затененную комнатку, в полном праздничном убранстве, от которого даже не смог освободиться: потому что убранство это состояло лишь из малой толики пудры, коей молодой нотариус каждое воскресенье украшал свои волосы. Припудрившись белым, Вальт чувствовал себя не хуже, чем владетельный князь, – по причине как воскресного дня, так и праздничного убранства. Ведь даже для нищего всегда открыт небесный парадиз облачения в праздничные наряды: ветер удачи принесет ему какую-нибудь тряпицу, и он поставит заплату на самую большую дыру, после чего почувствует себя заново родившимся и, раздувшись от гордости, будет снисходительно поглядывать вокруг, выставляя себя напоказ перед оборванной нищей братией. Вот только приятное намерение Вальта – провести всю вторую половину дня, занимая свою голову исключительно сочинением романа, – теперь было этой голове не по силам, и именно из-за воскресного убранства: ведь, как известно, припудренная голова работает плохо. К примеру, автор сей главы – если бы в эту минуту его для пробы облачили в королевскую мантию, чулки для коронации, сапоги со шпорами и шапку курфюрста, – будучи украшенным таким манером, тотчас отложил бы перо и, закупоренный, поднялся бы из-за стола, не завершив описание Вальтова после-полудня: потому что, когда ты облачен в такой роскошный наряд, дело у тебя точно не пойдет; единственное исключение – ныне покойный Бюффон, о котором мадам Неккер рассказывает, что он сперва сам наряжался как на праздник, а уж потом обряжал свои ученые мысли: то бишь ходил вокруг них, как нарядный и наряжающий своего господина камердинер, и до полудня облачал их в существительные, а во второй половине дня – еще и в прилагательные.

Помимо пудры, нотариусу мешало его сердце. Послеполуденное солнце светило в окно, и золотистые лучи высасывали все силы, тянули Вальта на улицу, в светлый мир, на свободу; молодым человеком овладела воскресная тоска, которая почти-бедным людям известна лучше – и переносится ими тяжелее, – чем богатым. Как часто в Лейпциге – в прекрасные воскресенья – Вальт выгуливал свою предвечернюю тоску по обезлюдевшим аллеям вокруг города! Только вечером, когда и солнце, и гуляющие возвращались домой, ему опять становилось лучше. Я знавал измученных жизнью горничных, которые, тем не менее, могли смеяться и прыгать семь с половиной дней в неделю, но только не в воскресенье после обеда: в эту пору на сердце у них становилось тяжело, да и жизнь представлялась слишком тяжелой, и они копались в своем неприглядном маленьком прошлом до тех пор, пока не натыкались там на темный уголок – например, на старую могильную плиту, – где могли усесться и плакать, пока не вернется хозяйка. Графиня, баронесса, княгиня, мулатка, голландка или баронская дочка – ты, которая, по обычаю всех женщин, обращаешься со служанкой еще суровее, чем со слугой, – не поступай так, по крайней мере, в воскресенье после обеда! Потому что люди у тебя на службе – это бедные выходцы из деревни; и у них воскресенье (в больших городах, в большом мире и во время больших путешествий вообще ничего не значащее) считалось днем отдыха, еще когда сами они были счастливее, чем теперь, то есть когда были детьми. Они охотно, ничего лично для себя не желая – ни еды, ни питья, – будут стоять на твоих светских приемах, на свадьбах и поминках, держа в руках поднос или сброшенную тобою шубу; но только в воскресенье, в этот народный и человеческий праздник, к коему стягиваются надежды всех будних дней, поверь зависимым от тебя бедолагам, что им тоже положена какая-то земная радость, чтобы они могли вспомнить детство, когда в этот праздник завета им действительно доставалась толика радости: никаких школьных занятий – нарядная одежда – довольные родители – игры с другими детьми – жаркое на ужин – зеленеющие луга и прогулка, во время которой ощущение общительной свободы украшало для посвежевших сердец посвежевший мир. Дорогая баронская дочка! Если в воскресенье, когда твоей служанке меньше приходится погружаться в работу, эту Лету жизни, ее вдруг стиснет, удушая, нынешняя душная жизнь, и откуда-то издалека, в бесплодную пустыню беспросветного настоящего, до нее донесутся сладкие звуки светлой детской поры, обещающей всем людям единый Эдем: тогда не наказывай затосковавшую за ее слезы, но отпусти – хотя бы до заката солнца – из твоего замка! – Пока нотариус тосковал, в комнату ворвался радостный Вульт – с головой, полной полуденного вина, с черной шелковой повязкой на одном глазу, с открытой шеей и распущенными волосами – и спросил, почему брат все еще сидит дома и много ли он успел до обеда написать. Вальт протянул ему листы. Прочитав их, Вульт воскликнул:

– Да тебе, божок этакий, сам черт помогает, ты настоящий ангел по части письма! Продолжай в том же духе! – Я тоже, – сказал он уже спокойнее, вытаскивая из кармана манускрипт, – работал нынешним утром над нашим «Яичным пуншем, или Сердцем» и порезвился там, насколько это необходимо для первой главы. Я хочу тебе наполовину пересказать свою хвостатую звезду (так я называю любое отступление) – о Боже, если бы ты больше ценил мой стиль! – но именно потому, что ты его недостаточно ценишь, зачитывать ее я не буду! В упомянутой хвостатой звезде я особенно яростно нападаю на тех молодых писак, которые, в отличие от тебя, в своих романах изображают бедную дружбу только как ручку двери, ведущей к любви, или как рукоятку любовной шпаги – что так же бессмысленно, как предпосылать поэтической антологии календарь или генеалогическое древо правящего дома. Этот мошенник, этот болезный герой-слабак, уже на первых страницах делает вид, будто вздыхает по другу, будто сердце его тоскует по бесконечности – и он даже пишет об этой тоске какому-то другу, если мы имеем дело с романом в письмах, другу, который у него уже есть, как требуют законы эпистолярного жанра, – больше того, он признается, что не мыслит себя без второго мира и искусства; но едва эта бестия замечает девицу и втюривается в нее (читатель тем временем все еще присматривается к другу), как эта девица сразу получает, что ей причитается; другу же приходится жалким образом составлять им компанию на протяжении еще многих страниц: вплоть до страницы 1… на которой герой – по причине неверности девицы – откровенно объявляет любимому другу, что на Земле, мол, нет ни единого человечного сердца, ни одной добродетели и вообще ничего. Тут-то, брат, я и изрыгаю огонь на такого рода пишущую братию: «Слышь, мошенник! – это, Вальт, я говорю в хвостатой звезде. – Мошенник, будь, по крайней мере, честным человеком и тогда можешь делать, что хочешь: ведь пока что в твоем романе вся разница между другом и любящим сводится к различию между свинячим ежом и собачьим ежом).» —

Тут Вульт надолго опустил глаза в свои бумаги, а потом опять взглянул на Вальта.

– И в чем же различие? – спросил нотариус.

– Этим же вопросом задается и моя хвостатая звезда, – ответствовал Вульт. – Никакого различия. Потому что, согласно Бехштейну[9]9
  Имеется в виду его книга «Естественная история Германии», т. I. Берлин, 2-е изд. – Примеч. Жан-Поля.


[Закрыть]
, свинячих ежей в природе не существует: раньше за них принимали либо самок, либо детенышей обыкновенных ежей. Со свиными барсуками дело обстоит так же. Что толку, о, романтические авторы (читал Вульт дальше по бумажке, периодически поднимая глаза, чтобы придумать еще какую-нибудь колкость), если вы будете выворачивать свои листы изнаночной стороной к небу? Они опять повернутся книзу: роса – как происходит и с положенным на землю стеклом – выступит лишь на той их стороне, что обращена к земле; так и у наэлектризованной кошки сперва надо выманить искру из хвоста, прежде чем другая выскочит из головы, и наоборот. Черт с вами, будьте, как вам хочется, «живыми», только – в открытую; живите своей ужасающей любовью, ибо это умеет любое животное и любая девица (которая, правда, по сей причине почему-то считает себя благородным существом, поэтессой и мировым бриллиантом в особой оправе); только не пытайтесь вступить с кем-то в дружбу: ибо для любящих животных дружеские отношения – такая же редкость, как и для вас. Вы ведь никогда не учились (по письмам ли Иоганна Мюллера, или по Ветхому Завету, или по сочинениям древних) тому, что такое священная дружба и в чем ее высокое отличие от любви: что она представляет собой не стремление половинчатого духа к своей супружеской или какой-то еще половине, но – стремление целого к целому, брата к брату, некоего божества к некоему универсуму – скорее ради того, чтобы создавать что-то и потом любить, чем чтобы любить и уже потом что-то создавать…..Так оно и продолжается в моей хвостатой комете, – заключил Вульт; и не удержался, слегка пожал руку брату, чья (прочитанная им недавно) глава о дружбе буквально влилась, подобно светлой и теплой струе врожденной крови, в его сердце.

Вальт, казалось, пришел в восторг от услышанного; но все-таки стал задавать вопросы: а не возникает ли дружба часто уже после любви и заключения брака, иногда даже к той же личности, – не является ли самый верный любящий, именно поэтому, и самым верным другом – не заключено ли в любви больше романтической поэзии, чем в дружбе, – не переходит ли любовь, в конце концов, в любовь к детям – не слишком ли суровые картины набросал брат, – и еще много чего хотелось Готвальту смягчить или упростить. Однако Вульт очнулся от мимолетного чувства растроганности (и от ожидания похвал, не связанных с таким количеством оговорок), сделался глухим к Вальтовым попыткам оправдать человечество и пожаловался: мол, он уже сейчас предвидит, как Вальт будет раз за разом портить ему удовольствие от злорадства, добавляя слишком много сахара – что еще хуже, чем пересолить; флейтист добавил еще, что в их «Яичном пунше, или Сердце» как раз «сладкие» сцены больше всего выигрывают за счет соседства с самыми острыми: ведь и у человека за острыми ногтями спрятана самая нежная и чувствительная плоть; «Однако, – продолжил Вульт, – давай теперь поговорим о более приятных вещах: о семерых, желающих обокрасть наследника, против которых я, чтобы помочь тебе, пытаюсь кое-что предпринять! Я должен посидеть с тобой и обсудить это».

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации