Текст книги "Мой папа курит только «Беломор»"

Я протянула ему в подарок отрубленную руку

У меня есть еще одна короткая история! Посвящается всем девочкам любого возраста от 0 до 100!

Итак, дело было под Новый год, когда все ребята в школе готовились к елке. Я тоже готовилась, хотела прийти в костюме снежинки. Училась я тогда в первом классе. И вот с утра вымыла шею, уши, сижу, рисую красками и жду, когда будет уже пора пойти. Часы тикают, дядя, который должен был меня отвести, занят, он цирковой артист, сидит жонглирует, репетирует.

И вроде все прекрасно, но… предательская краска капнула на мое белое платье, и вот кровавая клякса испортила костюм снежинки. Слезы, рев, горе.

– АААА!!! – примерно так.

И ничем не отстирать.

Дядя обнял меня и сказал:

– Зачем быть сорок третьей снежинкой на елке! Давай ты будешь первой и единственной девочкой-маньяком! Ты будешь самой красивой на свете серийной убийцей!

Мы радостно испачкали кровавыми пятнами мое белое трогательное платье с кружевами, белые гольфики и даже бантики на моих косичках были в крови. Лицо вымазали тоже. Дядя с восторгом вручил мне кухонный нож, я была в восхищении. Мы придумали историю про то, как я, первоклашка, нападаю на разных там людей, которые мучают бедных бездомных животных, и кромсаю мучителей жуткими кромсаниями.

ОООООО!!!!!!!!!!!!

Клянусь, я никогда не бывала такой счастливой, как в те минуты, когда мы вместе придумывали историю и этот костюм.

Стивен Кинг плакал от зависти.

Вдобавок мы сшили мне мешок, в который сложили окровавленные картонные руки и ноги, уши и головы. Это все то, что осталось от живодеров.

Я с гордостью вошла в актовый зал, где проходила елка. Как раз шел конкурс на лучший костюм. Снежинки, котята, белочки, цветочки и солнышки в ужасе отпрянули, мамы и папы побледнели. Снегурочка спряталась за Деда Мороза, в шоке глядя, как я надвигаюсь, счастливая, кровеносная.

– Девочка, а что с тобой случилось? – спросил позеленевший весь Дед Мороз. У него даже халат стал цвета травы.

– Ничего. Это просто у меня костюм такой, – радостно ответила я.

– Ты, наверное, девочка-варенье? Или девочка – томатная паста? – с надеждой спросил дедушка.

– Нэээт, – улыбаясь, ответили мы с дядей. – Я девочка-маньяк! Истязаю живодеров. Дедушка, вы случайно не издеваетесь над животными? Нэт? Тогда вот мой вам подарок на память. – Я радостно протянула деду отрубленную руку, у него потемнело в глазах.

Снегурочка вздохнула:

– Бедная девочка! Похоже, у тебя трудное детство! Вот тебе конфетка.

– А еще?! – Кухонный нож сверкнул в моих руках. Мне дали еще. Попробовали бы они не дать ребенку, когда у него в руках острый предмет и полный мешок конечностей за спиной.

В зале родители заботливо шептали своим чадам:

– Вот с этой девочкой не дружи.

Вожатые сомневались, принимать ли меня в октябрята.

А мы с дядей были счастливы. Это был триумф. Несомненный триумф. Мы шли домой и смеялись, от нас шарахались прохожие.

У меня было самое потрясающее детство с самым волшебным дядей, которого только можно было себе придумать!

И, вероятно, я действительно была первая девочка-маньяк в СССР! Можно сказать, как Гагарин вышла в космос! Ну, если, конечно, вы не знаете других таких…

Как разбитые елочные игрушки…

Один мой друг недавно предложил собраться всем вместе и пойти в цирк, как в детстве, радостно и дружно. Там все такое сияющее и блестящее, ну просто как разбитые елочные игрушки. Просто праздник какой-то. А я отказалась, ребята обиделись.

Ненавижу цирк с детства, терпеть его не могу. У меня дядя работал в цирке, и поэтому мне было разрешено ползать и лазать повсюду. Иногда меня даже брали с собой в разные там путешествия, гастроли.

Однажды мой дядя взял меня в очередную такую поездку. Уже не помню точно, что это был за город, кажется Ашхабад или Ташкент…

Там дядя встретил ее, волшебную даму, полумесяцем бровь. Нежная пери, жар-птица, райская дива, сама элегантность, загадочная дева с вечными перчатками, белыми, синими, черными, и всегда шелковыми.

Мы удивлялись: почему так? Лето, жара, а она в перчатках… Женщина-загадка, женщина-кроссворд, женщина – кубик Рубика.

Он влюбился. И плакал, и сох по ней. Она играла, делала вид, что не замечает, иногда бросала ему легкие взгляды. Он брал в руки ее тоненькие ладони и целовал их, она никогда не позволяла снять перчатки. Никогда.

О, дева! Как холоден твой жар!

Она была клоунессой, невероятно талантливой. Ее номера были по-настоящему смешны и забавны, при этом в них была грусть, та самая, которая бывает только у настоящих клоунов, один журналист назвал ее в своей статейке Енгибаровым в юбке. Дева радовалась тихо и не подавала вида, что радуется.

Журналист задавал вопросы, она отвечала, тихо-тихо, задумчиво, как будто сама беседа не имела для нее значения. Аристократка и клоунесса. Горделивая птица в небе над головами мужчин, даже взглядом не достать.

Фотограф снимал ее в профиль и анфас, с цветами и без.

А потом попросил снять перчатки. Она отказалась.

– Все, интервью закончено. Спасибо.

И улетела, крыльями звеня…

Тоненький носик, черные кудри.

Таинственные перчатки.

Ох уж эти перчатки, они не давали мне покоя. Мне казалось, что если я буду носить их, то все у меня будет отлично, прекрасно, как у нее, далекой и счастливой птицы. Они – знаменитые и красивые – кажутся нам, тем, кто неказист и непопулярен, просто небожителями какими-то.

У них не болят зубы, им не ставят двойки, слез они не льют…

Я тоже так хочу!

И тогда я украла у нее перчатки, ту самую шкатулку с резными узорами (кто жил в наших краях, тот наверняка видел такие). А в шкатулке они – шелковые, в них, кажется, и спрятано ее счастье и волшебство. Вот они – мой билет в огромный мир славы, счастья, денег, мое имя скоро появится на афишах.

Я спряталась куда-то, в темный крысиный угол, и среди запаха опилок и звериных испражнений открыла ее.

Вот она, моя прелесть…

И что же? В перчатках были они – деревянные пальцы – как у марионеток, с проволоками там, где должны быть суставы, чтобы гнулись.

Он любил и целовал столько раз ее руки и не заметил…

Ужас. Я отпрянула в шоке, мастерская работа, мертвые деревянные пальцы.

Мне было семь лет.

Мертвые деревянные пальцы, в шелковых перчатках.

Ее отец был дрессировщиком. Тогда очень известным в СССР, она стала клоунессой, звания и прочее, не назову ее имени, ни к чему, все равно ее давно нет в живых, зритель ее не помнит, к чему трепать ее забытое имя?

Ей было семнадцать лет. Произошел несчастный случай. Зверь всегда остается зверем, диким зверем, как его ни дрессируй.

С тех пор – перчатки.

Никто из нас – гастролеров – не знал об этом. Не принято в мире цирка обсуждать раны и шрамы, травмы и прочее… Их слишком много, они слишком часто… И это как-то не обсуждается всуе, только если по делу, если надо знать, на что способен человек, для номера, для представления. Или если этого требует костюмер и гример… Когда нужно знать, что именно требуется закрыть и спрятать…

А вокруг – все такое сияющее и блестящее, ну просто как разбитые елочные игрушки.

Тем более все видели, что…

Он часто целует ее руки. Она не отнимает их. Она только-только перестала отнимать их. Она даже позволила ему обнять себя. Она – недотрога и скромница, аристократка и клоунесса, нежный эльф со звенящими крыльями…

Кто из вас может взять на себя такую миссию и нарушить чужое счастье…

Она молода, она и так наплакалась… Пусть ей достанется счастье, хоть немного. Хотя бы на краткий миг. За все ее страдания!

Она искала свою шкатулку. Она бегала по всему цирку, пряча руки.

Она нашла меня каким-то звериным чутьем, влезла в мой черный, грязный угол. Она не кричала, не плакала, просто молча, требовательно посмотрела. Я сама отдала ей это. Молча, щеки и уши горели.

Она повернулась и ушла. Моего дядю с того вечера она избегала. Меня тоже. Впрочем, я и сама боялась встреч с ней. Ее изуродованные руки плыли перед моими глазами. Впервые я поняла, что красота конечна, что мы конечны, мы смертны, наши тела не гарантируют невредимость.

Это было больно понимать, это было страшно запомнить. Вдруг я стала замечать то, о чем не говорят… Шрамы, травмы, раны, боль…

Я стала чувствовать так, будто это со мной, это у меня, это навсегда. Как будто это мои пальцы всегда будут деревянными.

Вскоре гастроли закончились, и мы уехали.

Я ненавижу цирк…

Про пингвинов и дядю Мишу!

Во времена моего детства у нас в общаге жил сумасшедший одессит, дядя Миша. Ему было девяносто пять лет, когда мы познакомились, а мне – десять. Мы дружили, я слушала его пластинки и рассказы про разное, еще до войны, и прочее.

Однажды нашу общагу затопило.

Какую-то трубу прорвало!

И вся общага в дерьме!

И воняет жутко!

Мы стоим и печально смотрим на все это! Наш дом в дерьме! И воскресенье и жара! И никто не приедет чинить трубу! Потому что выходной! И где ночевать? А оно все по стенам просто!

Я рыдаю!

А дядя Миша мне говорит:

– Все будет хорошо!

А я ему:

– Почему же? Дядя Миша!

Он задумчиво:

– Я знаю, что пингвины придут спасать нас.

Занавес.

Про человека-птицу

Бабушка моя лечила людей травами, заговорами и разными тайными обрядами.

Так вот. Как-то раз в нашем доме появилась одна семья. Жена с мужем и трое детей, мал мала меньше.

Жена плакала, ревела в голос. От слез и крика ее лицо и руки стали красными и горячими.

– Как жить, не знаю. Был муж как муж, работал, как люди, в поле на тракторе, не пил, не курил. О детках всегда думал, заботился о них. А что теперь? Вот посмотрите!

Мы с бабушкой посмотрели. Перед нами стоял безумный человек. В рваной рубахе, с растрепанными волосами, глаза горящие и счастливые. Лицо его сияло, и губы улыбались. Он как будто и не замечал происходящего. Он был где-то далеко от нас. Рука его была привязана к руке жены.

Жена сказала:

– Он решил, что он птица. Что он может летать, гнездо в саду свил. Зерно ест, воду пьет из ручья. Над нами все смеются. Дети его стыдятся. А я уйти не могу, как же его одного бросить, совсем погибнет без меня. Вот держу, чтобы не улетел, а то сами знаете, у нас вокруг горы-скалы-пропасти. Бросится откуда-нибудь и разобьется. Врачи хотят в психушку запереть, а я так думаю, запрут туда однажды и не выпустят никогда. Такое бывало. Люди говорили. На вас одна надежда. Не отказывайтесь, помогите!

Бабушка спросила:

– А что скажете, если верну его в человеческое состояние, только он больше никогда таким счастливым, как теперь, не будет? И никогда не вспомнит даже, что был таким. И только время от времени станет открываться ему какая-то тоска и печаль по тому, чего он и не помнит. Вроде и жизнь хороша, и дети, жена, работа, дом, но чего-то не хватает, а чего – и не ясно. Как тогда? С этим-то как быть? Согласитесь?

Женщина утерла слезы и кивнула.

Бабушка:

– И нас с внучкой после лечения не вспомнит. Так должно быть. Мы тенями останемся в его памяти. Только и всего. Вот как выйдет за мой порог, так и все, как метлой из памяти вымело.

Жена вздохнула:

– А мне все равно, лишь бы вылечился.

Бабушка забрала несчастного в наш дом на несколько недель. И мы стали жить. Она поила его какими-то отварами, укрывала верблюжьей шкурой, жгла перед ним ароматные травы и купала его в настойках. И говорила с ним часами. Пела с ним песни, уводила его в горные ущелья бродить, в ледниковых озерах нырять. Бросала камни, гадала на кострах, вглядываясь в пламя. Глину теплую мазала на его плечи.

День ото дня безумному становилось легче. И если прежде речь его была неразборчивой птичьей трелью, то постепенно она превращалась в обычную человеческую. Потихоньку он стал похож на себя прежнего, на тракториста.

И однажды проснулся трактористом. Встал утром, вышел во двор, взял теплую весеннюю землю в ладони и сказал:

– Пахать пора, земля уже поспела.

Бабушка молча подала ему узелок с хлебом, сыром и кувшином молока. И указала на дорогу. Иди, вот теперь ты готов, теперь тебе самое время возвращаться.

Тракторист ушел. А моя бабушка по старому уговору в уплату за свое лечение получила от жены этого человека все зерно, которое тот себе запас, чтобы есть. Мы этим и прожили весну и лето.

И все бы хорошо, только вот не успела жена вовремя гнездо его сжечь, надо было до прихода мужа от нас. Как же успеть, дом, хозяйство, работа, дети. И все одной.

Пришел он, и стали жить, вроде все по-прежнему. Как надо. Только вот утром однажды, когда жена сжигала его гнездо, посмотрел он в огонь и спросил:

– Что это ты делаешь, родная?

– Ничего, просто мусор жгу.

– Мусор? – Он долго-долго смотрел, как пламя уничтожало следы его птичьей жизни. Тревожно стало ему, мучительно, защемило в груди, будто что-то родное погибало в костре.

Но ничего в жизни вроде бы и не изменилось. И дети росли, и поле пахалось, и жена трудилась бок о бок, и вроде все как надо.

Только вот, как предсказывала бабушка, вечерами грустилось ему и тосковалось, так птицы тоскуют по небу, так люди, которые были птицами, тоскуют по себе-птицам и не помнят, что они были птицами. Тоскуют, и не находит их тоска дна и вершины. Вроде жжет в сердце, а о чем – не ясно. Разве у вас не бывает смутной тревоги, как будто пропущено нечто, утеряно в траве?

Прошло много лет. Бабушки уже нет на свете, я выросла, и мои детские черты исчезли, стерлись, теперь у меня другое, взрослое лицо. И только родинки остались на лице. Те самые, мои.

Однажды шла по улице, уже в Алма-Ате. Мимо меня прошел какой-то мужчина, старше меня. Я его не сразу узнала, ну конечно, это Птица. А он сначала прошел мимо, а затем быстро вернулся, догнал меня, схватил за локоть и заглянул в лицо.

– Я вас знаю?

– Не думаю, нет, конечно!

– А вы меня?

– Откуда? Вам показалось. Простите, я тороплюсь.

Я выскользнула из его рук и исчезла в толпе.

– Мы останемся только тенью в его памяти, – говорила бабушка. – Только тенью.

И если ты был птицей и оставил все это за бортом, то незачем тебе помнить и ни к чему тебе напоминать об этом.

В пути я обернулась, затылком почувствовала – смотрит вслед. Грустный, тревожный, испуганный чем-то неизвестным и оттого пугающим. Смотрел и молчал. Долго-долго.

«Человек-птица! Прощай!» – сказала я про себя и ушла. И больше никогда его не видела.

И, честно, я сама иногда чувствую себя такой. Рука привязана к руке, и никому не радостно от моего счастья.

Чистка «на классе»

Ночь вокруг, а мне опять не спится. Сижу, надо бы по работе писать, а не хочется.

Не-а.

Полазила по «ВКонтакту». По ЖЖ.

Друзья мои – кто уже женился, кто развелся, кто родил, кто похоронил, а кого самого, да…

Соскакиваем. Исчезаем с линии огня… У меня в классе уже трое.

Уходим. В темноту, в смерть…

Не могу представить себе, что буду старой, что буду торчать в этом мире, одна как ять. Непонятная и вроде как ненужная.

И уходить молодой не хочется, когда столько не сделано.

Грустно.

Просто вспомнилось.

Я когда в школе училась, еще в октябрятах ходила – господи, кто-нибудь, вы еще помните октябрят? – так вот, у нас вожатая устраивала чистку «на классе».

Тетка была старенькая, пенсионерка.

И заставляла вставать перед всеми и каяться в своих грехах, недостатки чистить.

А я убегала и пряталась.

Не хотелось мне чистки.

Однажды я даже описалась перед всеми от напряжения.

Потому что надо чистку перед всеми.

А я и так болезненно застенчивая, к доске выйти не могла, на вопросы учителей отвечала шепотом, глаза опустив.

А тут надо встать и громко:

– Я КАЮСЬ! Я РАСКАИВАЮСЬ!

И вожатая вопит!

– ГРОМЧЕ! ГРОМЧЕ! Я НЕ СЛЫШУ, В ЧЕМ ТЫ ТАМ РАСКАИВАЕШЬСЯ?

А тебе стыдно, и все смеются.

И оттого голос дрожит еще дрожательнее и хочется завыть.

А они ОНИОНИОНИ…

Смеются.

СМЕЮТСЯ…

Ты и так в школе последнее чмо.

А тут…

И я описалась от волнения.

Честное слово.

Я стояла и плакала от ужаса.

А оно само по ногам, предательски.

Потому что страшно, стыдно, и ничего не исправить.

А вожатая кричит:

– Да как ты смеешь! Как ты можешь! На стене наш великий Вождь! Ленин, а ты под портретом…

А я опять самая виноватая, всегда опаздываю, на уроках отвлекаюсь, вместо того чтобы про Ленина в Горках читать, стихи пишу, подражание Омару Хайяму, про вино и про женщин… Эротически-алкогольные.

А еще как-то на канат залезла на физре и уснула. Так и висела, сонная.

Потому что ночью не спала, про Омара Хайяма читала.

Он любимее Ленина в Горках.

И где эти Горки?..

А в школе меня не любили.

Рассеянная и равнодушная.

А еще плакса.

Вожатая меня за ухо – и к директору.

А тот:

– Какой позор! Она это специально! Да! Да! Да! Да! Да! Немедленно родителей! Что за выходки?!

А я вырвалась и сбежала.

И спряталась.

На чердаке, там еще в самом углу такая тонкая паутинка звенела, переливалась, и в щелочку было видно, как птицы летят надо мной в небе.

А я сидела и смотрела, как дрожит паутинка.

И боялась дышать, вдруг она порвется от моего дыхания, и всё.

Минута покоя закончится.

А там ОНИОНИОНИОНИОНИ!!!!!!!!!!

ОНИ ИЩУТ МЕНЯ!

Домой уже позвонили, наверное.

А портфель мой в классе остался.

ОНИОНИОНИОНИОНИ

Все равно найдут меня.

Все равно настигнут.

И завтра вся школа будет опять меня дразнить, потому что все уже знают про то, что я описалась от страха.

И все, конечно, смеются.

И если честно…

Бывает до сих пор, я иной раз чувствую себя так же загнанно, как в тот день.

Когда от меня что-то требуют.

Ониониониони.

– Как, тебе уже тридцать, и где твоя шикарная карьера? Где твоя машина? Где твой гламурный имидж? Где? Где? Где твои большие деньги? Большие связи? Как, ты знакома с ТЕМИ САМЫМИ КРУТЫМИ ЛЮДЬМИ, и что, ты НИЧЕГО у них не попросила для себя?

Дура!

А ты ведь могла бы, ну, публикацию в журнале, работу, и козыряй такими знакомствами чаще.

А чего ты не козыряешь?

Надо было, да.

ОНИОНИОНИ.

Да, до сих пор чувствую себя виноватой за то, что не умею и не могу, и да, я не практичный человек и, блин.

Да, описалась.

В школе я всегда была изгоем. И, если честно, до сих пор чувствую себя такой в кругу коллег-кинематографистов, писателей. Не умею вращаться в тусовке, поддерживать нужные связи. Просто сижу и тихо пишу себе дома что-то. На тусовки хожу редко, пару раз за год. Хватает впечатлений надолго.

Меня удивляет, когда люди интересуются моими текстами и хотят со мной общаться. Настораживает.

С другой стороны, я настолько замкнулась за последние годы и, наверное, всегда была такой, внешне общительная, но внутри… крепки замки, вам не пройти. И редко кому удается.

Когда прочитала о том, что какой-то школьник в Алабаме расстрелял своих одноклассников, а потом убил себя, облегченно вздохнула, ура, хорошо, что у меня не было оружия тогда!

Потому что хотелось, и неоднократно.

И да, в школе меня часто называли Кусачкой, потому что драться не умела и, когда обижали, бросалась и кусала за руку, зубами держалась. Меня били, пытались отцепить от руки, но нет, тихо держала в зубах, до крови.

Пока кровь не пойдет.

Некоторые боялись.

Всегда сидела одна.

А Омар Хайям до сих пор самый любимый автор. И мои детские стишки, подражание ему, – это и есть мои первые опыты в поэзии.

А «ВКонтакте» у меня нет ни одного бывшего одноклассника.

И в Одноклассниках ни одного.

Иногда кликаю на их страницы в Интернете и радуюсь, что могу спокойно смотреть детские общие фотки и уже не боюсь видеть эти лица, и не страшно вспоминать школу, теперь уже нет.

Мне тридцать лет.

А школа помнится.

Но друзья в моем детстве всё же были. Правда, не из школы. А со двора. Во дворе ценили то, что у меня всегда при себе энное количество всяких историй. Я понимала, что со мной будут общаться, пока я интересная, и потому круглыми сутками сидела над книжками, читала, что-то придумывала и записывала в отдельную тетрадь. Так и начала писать свои первые рассказы.

Ужас стать вдруг неинтересной был настолько силен (а значит, опять одиночество), что подстегивал меня все активнее и активнее сочинять истории, рассказывать, находить нечто яркое в жизни; там, где другой человек пройдет мимо, я находила мелочи, трогательные, смешные, разные.

Пока они слушают мою историю, они со мной.

А потому не спи, Шахерезада, пой песню, поэт.

Папины ботинки

Была у нас соседка, мать-одиночка, Вика. Тоненькая веточка, маленькая, с глазами уставшими. Стрелочница, на станции работала, поездам ночным, которые у нас раз в году останавливались, а все чаще мимо летели, сигналила что-то, знаки какие-то показывала. Мол, летите-летите, у нас тут все в порядке, жизнь идет своим чередом, пути чисты, ровны, не опасны.

Они и летели, холодно только мигали своими огнями. Сквозь нас и сквозь тьму.

Степь, ровная как стол, бесконечная, безграничная, поселок мелкий, людей всего ничего и пара улиц.

Вика, мать-одиночка. Мужа у нее в Афганистане убило. Она и сама еле живая с тех пор, бродит призраком, говорили, что она бы и не выжила, если бы не сын Паша.

Так вот… Я в то время была совсем мелкая, в первом классе училась. Неряха была, что скрывать. Вечно у меня по всему крыльцу обувь разбросана. Одежда в прихожей висит кое-как.

Тетка Муха как-то пристыдила меня, напугала.

– Чего ты так делаешь-то? Ты же девочка! Ты же должна за людьми в доме следить! Разве не знаешь, есть примета, что если обувь валяется и одежда грязная и плохо на вешалке висит, то болеть тому, кому это принадлежит! И смерть к тому близко-близко подходит и в самый затылок дышит!

Паша рядом стоял, сосед все-таки, слышал всё.

Мой одноклассник, первоклашка. Он бросился к своему крыльцу, папины тапки и ботинки начистил и рядком к ряду стал ставить. Пусть папа не болеет, пусть живет долго и скорее возвращается. А Вика смотрит на все это и молчит.

Паша не знал, что папа больше никогда…

Мама не сказала…

Мы все знали… Все-таки крохотный поселок, всего две улицы….

Чего тут не знать.

А Паша не знал…

Я его как-то встретила в Алма-Ате, уже взрослого, он программист, семья, дети. Дом свой, мама с ним живет, внуков нянчит.

А папины ботинки стоят в рядок. Ботинок к ботинку, один к одному. Начищенные.

Потому что…

Потому что сердце всегда ждет. Сердце всегда помнит и любит.

Всегда.