Текст книги "Мой папа курит только «Беломор»"

История про слона говорящего, который вдруг замолчал…

Хотите историю расскажу? Короткую? Про говорящего слона. Это случилось очень давно. У нас в Казахстане. В городе Караганде, там, где шахтеры, степь и много-много угля. Был в нашем городе крохотный зоопарк, а в нем жил самый знаменитый настоящий говорящий слон. Звали его Батыр, наверняка вы про него слышали! Про него же во всех газетах писали, по всем каналам новости крутили. Всюду перестройка, гласность, все как с ума посходили, а у нас слон, говорящий… Такая у нас страна, такая у нас земля, и мы сами такие, по-другому не можем…

Батыр говорил: «Мама!»

И разные другие слова… Добрые и злые, разные…

И ел булки с ладони, ласково брал хоботом, добрыми глазами смотрела на тебя живая гора. К этому слону была приставлена специальная женщина-ветеринар. А мой дядя любил ее и это чудо. Он приходил к этой даме, они держались за руки и целовались. Тихо, украдкой. На них удивленно смотрели животные и птицы. Мартышки смеялись, птицы пели. Жираф изумленно тянул шею…

И вот однажды Батыр заболел, вдруг, ни с того ни с сего. У него внезапно поднялась температура, давление стало скакать, и тяжелая боль поселилась в нем… И женщина-ветеринар всю ночь сидела рядом с ним и колдовала при помощи своих лекарств, а мой дядя целовал ее в темную кудрявую макушку. И нежно укрывал курткой, чтобы ее тонкие плечи не дрожали от холода.

А я держала Батыра за хобот и обещала ему, что он скоро поправится. А над нами сияли бесконечные тихие звезды. И фонари одинокими оловянными солдатиками сторожили нас и наш труд. Ночные птицы в темном небе, где сребреником сияла луна, произносили свои колдовские заклинания. И ветер уносил куда-то в неизвестные нам края запах булки, лекарств и мои обещания. Я прислушивалась к сумраку и слышала дядин шепот, смех той женщины и их поцелуи, тайные и загадочные…

В ту ночь я поняла, что такое счастье…

Мне было тогда двенадцать лет.

А потом эта женщина-ветеринар неожиданно уехала в Таджикистан. У нее там вдруг тяжело заболела мама. Маленькая старенькая мама… Не вывезти в Казахстан и одну не оставить.

И вскоре в Таджикистане началась война.

Люди стреляют, люди умирают. Никто не трогает ласковым хоботом твою ладонь. Никто не смотрит добрыми глазами в твою душу…

Батыр страдал, ему было грустно без той женщины, он любил ее и ревновал к моему дяде. Но разве мог знать слон, даже такой необычный, как Батыр, что женщины не могут любить слонов? Он этого не знал и по-прежнему надеялся, и это было мучительно для его огромного сердца.

А ведь это всем известно: чем больше твое сердце, тем тебе больнее.

Он, дивный и мощный, родился и вырос в зоопарке и, конечно же, не знал, что он не человек, а слон. Да и откуда ему это было знать?

Трудно понять, кто ты есть на самом деле, если ты никогда не видишь подобных себе…

Слон все говорил той женщине – лечившей его, спасавшей ему жизнь – свои нелепицы и по-русски, и по-казахски. Он даже матерился.

А женщина его все равно не любила. Она любила моего дядю.

Слоны бывают такие упрямые и не хотят понять простых вещей…

А дядя все не мог простить, что отпустил ее, ту невероятную женщину… Туда, где теперь война.

Где люди стреляют, люди умирают, падают в песок. И ничей теплый хобот не коснется твоей ладони, ничьи добрые и грустные глаза.

И больше мы ее никогда не видели…

И слонов таких тоже.

Умирающих от любви и от тоски и кричащих в темноту: «Мама!»

Призывающих и ждущих, несмотря на то что нет ответа, нет даже эха… и только твой одинокий голос в темноте, где все те же бесконечные звезды, и никто не знает, видит ли она их сейчас, смотрит ли на небо вместе с тобой и помнит ли она тебя и время, прожитое вместе с тобой…

Слон ждал, что она вернется.

Дядя ждал, что она вернется.

Я ждала, что она вернется.

Мы не могли не ждать… Иначе мы просто сгинули бы среди будней и выходных, среди прохожих и посреди этой треклятой осени…

А она не возвращалась… Она не могла вернуться… Может, она хотела бы вернуться, если бы могла…

Дядя бросил все дела, оставил дом на меня и уехал в Таджикистан, искать ее… Он обещал не возвращаться без нее, он гарантировал, что мы устроим грандиозный праздник, когда он вернется вместе с ней.

Я ждала его, я ждала праздника.

И слон тоже.

А дядя ездил зря, он ее не нашел. Даже следов ее. Только слова о ней…

Он встречал разных людей, которые говорили, что видели ее среди войны, среди смерти и крика.

Они говорили о ней только хорошее.

Добрая женщина-ветеринар. Она была в какой-то звериной лечебнице, и вдруг раздались взрывы, началась перестрелка. Собаки, и кошки, и другие животные, и птицы – все закричали и завыли, они как будто сходили с ума со страху.

И как не сойти, когда неожиданно ты видишь, как твой друг-человек становится зверем.

(Я бы тоже сошла с ума, совершенно точно.)

И смерть так близко… Так непонятно и бессмысленно близко. И даже не принять этот бой с ней.

Разве кошка или собака могут победить пулю? Или взрывчатку? Неравная битва, даже пытаться не стоит… Это ясно и понятно. Стоит учесть и вычесть…

Она не оставила клинику. Все оставили, а она не смогла. Она осталась. И мама ее осталась.

Разве можно бросить больных, тех, кто без тебя не выживет…

Люди уходили, а она осталась. Она не умела предавать.

И мама ее осталась. Маленькая, старенькая мама…

Две хрупкие женщины и война. Две хрупкие женщины в белых халатиках… они продолжали бороться за жизни. Вокруг все убивали, а они боролись… люди в белых халатах… уставшие люди в белых халатах…

Люди стреляют, люди умирают. И ничей теплый хобот…

Так говорили. Так помнили их, тех добрых и смелых женщин.

Они погибли. Но никто не смог вспомнить, где же их могилы. Так много гибло тогда, хоронили наспех… Как всегда на войне, на любой войне… На войне всегда хоронят как попало, разворачивают землю, бросают в ямы, без гробов, без речей, без имен, без фамилий, без слез (какие слезы, когда они все кончились), в напряженной тишине… И только ветер над головой, ветер носит пыль.

Маленькая женщина-ветеринар, такая маленькая, что даже мне хотелось целовать ее в макушку.

И ее старенькая мама, которая вдруг сильно заболела… И не вывезти ее в Казахстан, и одна она уже не может. Как часто люди не могут, когда одни. Как им трудно, когда они одни…

И теперь их нет… Исчезли, как время… растворились в секундах. Их тела теперь разойдутся на атомы. Они будут всюду… как воздух. И даже если все забудут их поступок, смелый подвиг двух тонких женщин, все равно этого не вычесть. Это останется, этого не вырвать и не отнять.

Совершенное однажды – вечно!

А я все приходила к слону и держала его за хобот. И мы грустили вместе. Мы смотрели на дорогу, мы ждали, когда она вернется, та женщина-ветеринар, и снова начнется счастье. Мы верили, что если войны нет, то это значит только одно, что вот оно – радость вошла в наш дом и больше не покинет…

Слон, наверное, догадался, он, конечно же, догадался…

В воздухе возник холод, солнце скрылось, и птицы, улетающие на юг, кричали особенно тревожно и печально. Разноцветные листья падали на его огромную спину…

Он понял, он все понял, она больше не придет… Никогда… Она теперь, с этого мгновения, в другом мире, там, где нет его, там, где они, может быть, встретятся. А может, и нет… Кто знает, может быть, у слонов другой, отдельный от нас рай?

Ты тот, на ком держится вселенная, на твоей спине, на твоей могучей спине, на которую сейчас так грустно падают пестрые листья… Осень… скоро все занесет снегом. Все станет чистым и свежим, как постиранное белье… Все сотрется, и никто не вспомнит ни о тебе, ни о том, что случилось…

Чистый белый лист. Скоро его суетливо заполнят, но там не будет твоих строк, твоих звуков, твоих следов.

Снег, снег, снег, спаси нас, излечи, останови нас. Дай передышку нашим больным сердцам. Утешь и спрячь. Чтобы не болело.

Мы полюбим тебя, снег, со всей нежностью, с какой могут любить только безнадежные и оставленные на берегу. И пусть ты знаешь многое, но не то, о чем известно им, могущественным и благородным слонам, на чьих древних спинах держится наш тонкий диск.

И, может быть, только они понимают нечто такое о тех мирах и о душах, бороздящих пространства и времена, о чем мы и представления не имеем. Просто они не могут этого нам рассказать или мы не можем это услышать. Наверное, так должно быть. Иначе спины не выдержат и никакой снег не спасет…

Батыра часто снимали на кинокамеру, ученые не давали ему жизни. Изучали его, вдоль и поперек, и писали о нем книги.

А слону было все равно. Он не читал ничего о себе. Он был скромный говорящий слон. Что же тут такого?

Он все ждал и смотрел в крохотную (для него, во всяком случае) дверцу, откуда раньше появлялась она, любимая женщина-ветеринар, в своем тоненьком белом халатике.

А она больше не появлялась…

И он, кажется, знал почему…

Но не хотел этого знать. Он был упрямый слон. Он знал множество слов, кроме одного – никогда.

Он не пропускал ни одну фигурку в белом халатике, все равно, будь то мужчина или женщина, и напрасно тянул свой теплый хобот туда, за решетку, между прутьями, он чуял запах лекарств, столь родной и знакомый, и ждал ее ласки. Но фигурки оборачивались к нему, и он видел, что это не она. Он сердился, наш упрямый слон.

И все равно тянул свой хобот и приглядывался к фигуркам и лицам, выслеживал белое в толпе.

Напрасно.

Что же случилось с ним? Он вдруг как с ума сошел, он никого больше не принимал, из них – тех, что в белых халатиках, он ждал только ее. Он не хотел изменять ей с другими, в белом. Он не хотел, чтобы они касались его тела, которое только для нее. Но они все равно хватали его и трогали своими требовательными руками, своими многочисленными требовательными руками…

Он мог бы затоптать любого, он мог бы убить любого. Своим сильным хоботом схватить и…

Но он любил. А любящее сердце не может убивать. Любящее сердце часто само гибнет, но не смеет даже прикоснуться к другому со злым умыслом. Потому что влюбленные знают тайны, нам неизвестные, они ближе нас к небу, в сумасшествии своем чисты и неразумны.

А их было много, и с каждым днем все больше… ученые… они как слоны, не понимают. Им нужно понять и исследовать. Они все трогают тебя и ощупывают. Они заглядывают в твои измученные глаза и измеряют, они прикладывают к твоему телу какие-то аппараты, они смотрят в экраны и записывают какие-то цифры.

И куда от них деться? И как им объяснить, какими словами? И возможно ли это? Да и нужно ли это?

И убежать невозможно из клетки. Крепкая она, на совесть сделана. Грустный это мир, где на совесть только клетки…

Куда же деться?

Если ты родился в зоопарке, как узнать тебе, где твой родной край? Кто расскажет тебе об этом? Покажет путь в родные саванны, где ты вечный царь и властитель?

Как узнать родную землю, если ты никогда ничего кроме этого серого неба, холодного бетона и черного железа не видел… И есть ли она? Родная земля, хоть крохотный кусочек ее на этом плоском гигантском диске, что покоится на твоей утомленной спине?

Чем больше твое сердце, тем больнее…

И никакие слова не помогают, если их не слышит та, для которой они…

А я прогуливала школу, целыми днями торчала у слона. Держала за хобот, смотрела в глаза. Курила первые свои сигаретки и ждала, когда вернется мой дядя, когда вернется она. Все понимала и все равно ждала. Люди тоже бывают как слоны.

А из школы меня собирались выгонять. Им было непонятно, им было не ясно, и как и кому рассказать, что со мной происходит? Если я и сама не осознаю, что это такое. Я люблю? Я взрослею? Печалюсь вместе со своим странным единственным другом?

Как рассказать, какие слова не отступят в бессилии, когда я открою рот, чтобы заговорить об этом?

Моя учительница, классная руководительница, отличница образования, кричала, что даже слон, хоть и животное, а умнее меня. Постыдись, девочка! И не смей на меня так смотреть! Кто ты такая? Вот он, слон, поддается дрессировке. А ты прогуливаешь, тунеядка. Про него в газетах пишут, про него фильмы снимают. А ты? Ну что же ты! Ни ума, ни сердца! Убивать таких надо… И вот отдаешь вам силы и душу, а вы… Бездари! Господи, доведете, брошу все и пойду дрессировать слонов!

А я говорила, что слон говорит: «Вон!»

И что слону хочется быть животным, а не человеком. Он устал от дрессировки. И запутался, понять не может, кто же он такой, человек или животное. И почему любимая женщина не с ним. Он измучен сомнениями, у него нет друзей, он хотел бы увидеть себе подобных, своих сородичей. Но где же они, где их взять, куда увели их пустынные пути, под каким солнцем их встретить, своих соплеменников с таким же теплым хоботом? Часто и люди не находят себе подобных, так и живут среди чужих существ. Я и сама так живу. И вы, наверное, тоже?

И сколько бы слон ни разговаривал, он никогда не станет человеком. Он, похоже, и сам понимает это. Он ведь умный слон, умный говорящий слон. Он одинок, разве это не видно?

Иногда трудно разглядеть самые простые вещи.

А я говорила, что слон говорит: «Иди вон!»

Иногда я тоже как слон, не понимаю, почему меня не любит тот, кого я люблю.

И смотрю на крохотную дверцу и жду, до оцепенения, до одурения смотрю. Как будто это может что-то исправить.

Но мы все по-прежнему стопроцентно смертны. И боли наши говорят нам, что мы еще живы.

И думаю о том, как однажды слон замолчал, но никто не понял отчего.

А он догадался, он почувствовал, что больше нет на свете той самой, ради которой он стал говорить. Так бывает, от любви говорят даже слоны и замолкают поэты…

Мучительно замолкают. Не в силах выдавить из себя хотя бы звук. Хотя бы один.

А это была сенсация. Слон замолчал. И снова журналисты и ученые, и опять ты объект для исследования. Никуда не деться!

Скажите, если можете, что же делать большому сердцу среди маленьких? Возможно, остается только молчать…

И остается любовь свою носить как хрустальный лед, обжигающий твои раны…

Не прикасайтесь! Уберите свои аппараты, здесь больше некого исследовать. Выключите свои кинокамеры, тут больше некого снимать, оставьте меня в темноте.

Снимите свои белые халаты.

Этот запах лекарств обманчив. Любимое лицо не принадлежит ни одному из вас!

Темными ночами замолчавшего слона доставали пьяный дворник и его дружки. Они пили водку у его вольера и кричали ему:

– Эй ты! Чего заткнулся? Скажи «Вон!» (Давайте выбросим матерное слово, я так решила. Пожалуйста.)

– Ну, давай, развлеки нас! Скажи! Ты, зверюга!

Я стояла и трепетала от гнева и ужаса… А слон молчал.

А они мне:

– Эй ты, чего смотришь? Эй ты, малолетка, сними трусики, дадим сигаретку! Ну чего ты! Снимай! А если платье снимешь, дадим две! Что, мало? Чего молчишь? Прикиньте, молчит, как слон.

И я молчала, как слон.

Они – оторвы, блуждающие неясные глаза, тусклые волосы, голоса треснутые, смешок чуть надрывный, в словах сор, во взгляде пыль.

Они молодые парни, сутулые спины, приземистые фигурки, разбитые кулаки…

Они смотрят как шакалы, сильные только в стае, они хохочут, чуть поскуливая.

Они…

Я смотрела на них и думала: «Батыр, ты же слон. Ты огромен и силен. Ты можешь затоптать любого из них, всех их. Ну что же ты молчишь, Батыр! Давай же! Отомсти за себя, за меня! Чего же ты ждешь? Ты же мощный зверь, на твоей спине крутится наш плоский диск!!!»

Но откуда мне было знать, что ничье любящее сердце не может убивать. Любящее сердце согласно само погибнуть, чем уничтожить кого-то. Оно даже обидеть никого не в силах. Такая в нем слабость, такое в нем могущество. Непобедимое, как те тайны, которые известны только любящим сердцам – жителям неба, потому что только в любящих сердцах скрывается оно.

А я стояла и думала, стояла и боялась, дурочка, малолетка, прогульщица, беспризорное дитя. И остаться было страшно, и уйти не могла, потому что Батыр мой друг, а вдруг эти придурки, шальные хмельные парни, сделают с ним что-нибудь! Я должна быть рядом, я должна быть рядом, я должна. И главное не трусить, повтори еще раз – не трусить, а если я струшу, то сама с собой буду в ссоре, я сама себе тогда объявлю бойкот. От этих дней и до скончания века. Нужно научиться – не бояться этих уродов. Но почему же так предательски дрожат ресницы? Что это, слезы? Господи, не дай мне заплакать, чтобы эти сволочи не обрадовались моему горю. Господи, не дай мне заплакать! Защити меня от слабости моей! Ты ведь тоже любящее сердце. Огромное любящее сердце. Я знаю, иначе ты не создал бы нас, таких больных этим чудесным вирусом. И не дал бы слону замолчать.

Иже еси на небеси, да святится имя твое…

А моя классная руководительница, обесцвеченные волосы, далеко за тридцать и не замужем, отличница образования (и так далее) звонила в зоопарк и требовала, чтобы меня не пускали. Она писала жалобы на моего дядю, на зоопарк, вызывала моего дядю в школу.

В зоопарке отвечали, что не обязаны следить за теми, кто к ним приходит, жалобы рвали и отправляли в урну. Им некогда фигней маяться. Дефицит в стране, животных нечем кормить, а вы тут с какой-то девочкой лезете…

А дядя не приходил, он искал ту женщину. Он все ездил по Таджикистану, он искал ее в списках погибших, в списках выживших. Он надеялся. На что он, дурень, мог надеяться? Странный человек…

Ему же всё уже объяснили, ему уже всё рассказали…

– Но я не видел ее могилы. И, в конце концов, произойти могло все что угодно, война это война. Не крестики-нолики, – отвечал он.

– А вот и крестики-нолики. На полях сплошные крестики, а шансов выжить – нолики, – отвечали ему.

– Я все равно буду искать!

– Что ж, ищите, этого у вас не отнять. Но учтите!

А я врала, что его не отпускают с работы. Что ему некогда.

А ему и правда было некогда… ему было некогда, ему было никогда…

Упрямый, как Батыр. Даром что человек.

А я все ходила и ходила к слону, как к тяжелобольному, умирающему другу. А кем он еще мог быть в моей дурацкой жизни? Его теплый хобот брал ласково булку с моей ладони. И мне не верилось, что где-то люди стреляют, люди умирают и ничей теплый хобот никогда… Мне не верилось, что моя страна, мой огромный Советский Союз распадается на части, что моей Родины больше нет. Такая странность. Не объяснить.

Чудеса спасают нас от обыденности, от бед, от горя. Каждому хочется встретить чудо, говорящего слона.

Когда он умер, я все не могла выбросить булку, которую в тот день принесла ему. Потому что она – ему. Потому что она для него. И сама съесть ее не смогла. И отдать никому не смогла. Так она у меня и погибла в саквояже, с которым я ходила в школу.

А та женщина так и не узнала, что случилось с Батыром, наверное, они встретились.

Может, там, за пределами своих тел, их души о чем-то говорят… Душам ведь не нужны слова и не нужно напрягать свое тело, свой хобот, чтобы сказать: «Мама!»

Слова не нужны. И молчание тоже не нужно. Потому что там другое – нечто за пределами слова и молчания, нечто неназываемое, но оно есть… как те добрые, трудолюбивые слоны, на чьих спинах все еще покоится наш горький плоский диск.

И всему этому меня научил слон.

Мой говорящий слон Батыр.

И мой дядя, который искал свою любимую во время войны, смерти и продолжал надеяться, даже когда ему сказали, что она мертва. Даже когда он узнал историю ее смерти.

И эта женщина-ветеринар…

– Я ветеринар, я не умею бросать своих пациентов…

Наверное, так и надо жить. И никак иначе.

И не бойтесь ничего, если любите.

На этом все, конец истории. Но если хотите, приходите еще ко мне, я вам много чего расскажу. На счастье, на веру, на любовь.

P. S. Ту женщину-ветеринара звали Мадина. Она была таджичка. А как звали ее маму, я не знаю. Но это не важно, важно другое…

Беречь ее, как раненую птицу в кармане…

У меня такое было. Однажды, очень давно… Мне было тогда лет десять или одиннадцать. Соседские мальчики убивали голубя, кровь его залила весь наш двор. Голубь даже не кричал, он обессилел настолько, что вздохнуть не мог. Казалось, что он смирился с грядущей смертью. Маленькое сердце, так много чувств. Крохотное сердце не имеет защиты…

Мы с моим другом отняли беднягу, в драке, били по лицу, кидали камни, швыряли палки, рвали одежду. И кричали в лицо матом, проклинали и вопили…

Я вывернулась и схватила голубя – и в карман. У меня была огромная рубашка, перешитая из отцовской, старой, еще пахла его «Беломором». Драгоценный запах. До сих пор, когда слышу его, ноги подкашиваются от нежности: папа!

Мы с приятелем кинулись вон, прочь со двора, бежать.

А за нами погоня. Жестокая погоня. Пощады не будет.

А я бегу и чувствую, что кровь голубиная по моему телу, да-да, сквозь рубашку, сквозь жесткую ткань. Я понимаю, что он истекает, а сердце еще бьется. Бьется, перепуганное и уставшее. Крохотное сердце, и так много усталости.

Надо только добежать до моей бабушки, она колдунья, знахарка, она знает, как спасти любое существо от смерти. Моя бабушка бессмертна, она святая, она знается с разными духами и призраками, бесами и ангелами. Она спасет.

Тяжело бежать! Дыхание уже перехватывает. Оно прерывается, как пунктир на отмеченной границе, границе между жизнью и смертью. В моем кармане происходит борьба, уйти ли этой крылатой душе в вечность или продолжить свою короткую жизнь…

И дышать уже невозможно. Горло словно проглотило наждаку.

Кровь струится тоненько, тоненько. И струйки все тоньше и тоньше.

А за нами враги, сволочи, с кулаками, со злостью, с камнями. Они хотят нас убивать! Они хотят в кровь нас, в кровь изодрать нашу кожу, наши тела.

Мы с приятелем не сдаемся. Не на тех напали.

Убегаем. Но если придется, то вот они мы – мы готовы снова в бучу, бить в самое сплетение. Знаем, где больнее всего. На своей шкуре узнали…

А ты, сердце, крохотное сердце, стучи, стучи.

Стучи, стучи, стучи, стучи…

Ты не можешь нас предать! Не умирай, гадский гад, ты, не умирай! Потому что иначе это всё, это конец! Не уходи, не оставляй нас! Голубь, голубь, наш голубь! Живи, гад!

Сердце! Стучи! Стучи! Стучи! Стучи!

Крохотное сердце, не сдавайся!

Пусть даже если все погибло и жизнь, кажется, пошла прахом…

Все равно! Стучи! Стучи! Стучи! Стучи!

Вот так и носим в своих карманах любовь, раненую птицу, а жить ей осталось всего ничего. Понимаете, она истекает тонкой горячей, но быстро стынущей струйкой, сквозь карман. Видите…

Но я все бегу и бегу… Не догнать вам меня, а если и догоните, то… я сломаю вам шеи, я взорву ваши тела, подожгу ваши дома, выбью окна!!!

За мою проклятую любовь, за мой лунный свет, за тень моего любимого, за, за, за, за, за…