Текст книги "Блюз черных дыр и другие мелодии космоса"

Рай был против сноса строения 20 – так проигравшая тяжбу сторона из последних сил сопротивляется принудительному отчуждению частной собственности. В Фанерном дворце нельзя было повернуться, не натолкнувшись на кого-нибудь, но зато подобные неожиданные встречи могли оказаться совершенно бесценными. Однажды, например, Рай помогал некоему биологу проводить опыты с мертвой кошкой. “Ну ладно, с почти мертвой кошкой”. У того засбоила электроника, подключенная к зондам в теле бедной зверушки. Раю удалось на время абстрагироваться от своей любви к кошкам (он боялся смотреть на животное) и помочь биологу получить нужные данные. “Мы составляли прелюбопытнейшее маленькое сообщество”, – говорит Рай.

Миновало уже шестьдесят лет с тех пор, как Рай бродил по хлипкому трехэтажному строению и спрашивал: “Скажите, вам случайно не нужен помощник?” С того времени он мало изменился, хотя, конечно, в профессиональном отношении значительно вырос. Иногда помощник действительно требовался, и в итоге Рай два года проработал техником-лаборантом, прежде чем снова стать сначала студентом, а затем и аспирантом. “Вот аспирантом мне быть очень нравилось. Но я женился и, когда моя жена забеременела, наконец-то понял, что в жизни нужно что-то менять. Пришло время, так сказать, выбиваться в люди. А так вообще-то я бы остался вечным аспирантом, ведь тогда мне было очень весело. Я мог участвовать в самых разных экспериментах и никогда не думал о деньгах или чем-то подобном – просто проводил один эксперимент за другим. Причем некоторые из них были довольно чудные”. Рай получил степень и вернулся в Массачусетский технологический институт уже в качестве профессора, поработав перед этим в Университете Тафтса и в Принстонском университете. Не вдаваясь в подробности того, почему он покинул Принстон, Рай коротко сообщает, что ему не понравился тамошний климат.

Идея пришла к нему во время курса лекций, который он, начинающий профессор, читал на еще мало тогда известную тему: общая теория относительности Эйнштейна, теория искривленного пространства-времени.

– В институте подумали – черт побери, он же работал в Принстоне, так что наверняка должен разбираться в теории относительности!.. Но я знал о ней не больше, чем писали в популярной литературе. Я имею в виду общую теорию относительности, не специальную.

Мне стыдно было признаться, что я не знаю общей теории относительности. Я ведь запустил здесь исследовательскую программу по изучению гравитации, а теперь вдруг скажу всем, что совершенно не разбираюсь в общей теории относительности?.. Короче, это была проблема. Но не мог же я просто отказаться!

И я начал читать курс по теории относительности. К истории LIGO все это имеет вот какое отношение: эксперимент был придуман как раз во время этих лекций. В году то ли 1968-м, то ли 69-м. В освоении материала я опережал своих студентов всего на один день. У меня были страшные сложности с математикой. Поэтому я старался все объяснять при помощи мысленных экспериментов. Пытался сам все осмыслить. Математика всегда оставалась вне пределов моего понимания, но я не сдавался и продолжал стараться. Мои лекции посещали очень хорошие студенты – они не могли не заметить, что материал я объясняю довольно неуклюже, и все-таки им было интересно, потому что я всегда стремился рассказывать в основном об экспериментах, а это было редкостью. Никто прежде не читал курс по общей теории относительности, сосредотачиваясь на экспериментах… И студенты не прогуливали мои занятия. Потому что я рассказывал им много такого, чего они больше нигде не смогли бы услышать.

И вот они попросили меня обсудить гравитационные волны. Я прочитал статьи Эйнштейна на немецком языке, я ведь говорю по-немецки. И почерпнул оттуда простую идею: можно посылать лучи света, заставив их отражаться от тел, и измерять, что с ними происходит. Это единственное, что я по-настоящему понял во всей его чертовой теории.

Я поставил перед студентами задачу в виде мысленного эксперимента, потому что так ее хотя бы можно было решить, – предложил измерять гравитационные волны, посылая лучи света между телами. Идея заключалась в том, чтобы разместить в вершинах прямоугольного треугольника тела, свободно парящие в вакууме. Посылая между ними лучи света, мы можем выяснить, как гравитационная волна влияет на время, необходимое, чтобы свет дошел от одного тела до другого. Очень абстрактная задача. Трудно было даже представить, что она может иметь какое-то практическое значение…

Итак, пусть зеркала свободно парят в пространстве параллельно друг другу. Если измерять расстояние между ними, то удастся зафиксировать изменение формы пространства-времени, а значит, зарегистрировать гравитационную волну. Поскольку скорость света неизменна, время, которое требуется световой волне для распространения между двумя объектами, зависит от длины ее пути. Если свет проходит расстояние между зеркалами немного дольше, то получается, что расстояние между зеркалами увеличилось. Если же время распространения света между зеркалами оказывается чуть короче, значит, расстояние между зеркалами сократилось.

Даже самые точные часы в мире не в силах зарегистрировать такие маленькие изменения времени. И Рай придумал использовать плавающие зеркала для создания гораздо более прецизионного инструмента – интерферометра[6]6
  Идея использования лазерных интерферометров для регистрации гравитационных волн была предложена в работе М. Е. Герценштейна и В. И. Пустовойта “К вопросу об обнаружении гравитационных волн малых частот” (ЖЭТФ, том 43, 605, 1962). См. также гл. 6 настоящей книги. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. В интерферометре свет распространяется вдоль двух плеч прибора, расположенных друг относительно друга под прямым углом, в виде буквы Г. Лазерный луч разделяется надвое, так что один луч распространяется вдоль одной части буквы Г, а другой – вдоль второй, перпендикулярной, части. Каждый луч отражается от зеркала, расположенного на дальнем конце соответствующего плеча, и возвращается в исходную точку, где оба луча интерферируют друг с другом. В месте интерференции лучей появляются чередующиеся зоны двух типов. Если свет прошел одинаковое расстояние в каждом из направлений, то световые волны в одних зонах складываются, образуя яркие светлые пятна, а в других – идеально компенсируют друг друга, образуя абсолютно темные пятна. Если же длина плеч разная, то лучи света также соберутся вместе, но уже неидеально, иными словами, синхронизация между ними нарушится. (Интерферометр сокращенно называют ifo, причем иногда это коротенькое слово произносят не плавно, а выговаривают каждую букву по отдельности, словно они разделены знаками препинания, – i.f.o.)

Рай продолжает:

– Эта идея захватила многих моих студентов.

Самый главный итог того давнего курса лекций – ко мне пришли работать аспиранты. У нас проводились и вечерние занятия – лаборатория была замечательная, – и я все думал об этом странном мысленном эксперименте с парящими зеркалами и лучами света, бегающими между ними. Постепенно мне стало казаться, что идея не такая уж отвлеченная, вполне осуществимая на практике…

Рай корпел над этой задачей целое лето и после успешно проведенных в его лаборатории расчетов и экспериментов создал в существовавшем еще тогда Фанерном дворце первый маленький прототип детектора гравитационных волн. Небольшому прибору с зеркалами в центре и на концах плеч буквы Г длиной в полтора метра каждое, безусловно, не хватало чувствительности, чтобы обнаружить настоящие изменения формы пространства-времени. Однако он демонстрировал справедливость самого подхода. Теперь Рай и его студенты могли разрабатывать алгоритмы для изучения гипотетических данных, которые будут получены, если Земли достигнут гравитационные волны от взорвавшейся звезды или если две черные дыры, все быстрее и быстрее вращающиеся вокруг центра своего столкновения и в конце концов сливающиеся в одну большую безмолвную черную дыру, заставят пространство-время зазвучать. Исследователи таки добились стабильной работы своего “чертова прибора”, но для этого им пришлось трудиться по ночам, после закрытия метро, потому что Фанерный дворец сотрясался, а зеркала раскачивались, когда поезд проезжал по красной ветке, пролегавшей рядом с институтом. Раю даже удалось договориться о перекрытии в выходные дни движения по улице Вассара, поскольку настройки прибора безнадежно сбивались, стоило по ней прогрохотать грузовику. Описывая этот экспериментаторский героизм, Рай довольно улыбается – так широко, словно уголки его губ приподнимаются воздушными шариками. Еще бы: ведь они смогли создать работающий прототип детектора в таких абсурдных условиях! Впрочем, возможно, именно абсурдные условия им тогда и требовались.

Поспешное возведение Фанерного дворца было попыткой правительства справиться со своей неготовностью к действиям в военных условиях. Страна, грубо вытолкнутая из зоны комфорта, осознала, что у нее нет армии квалифицированных ученых и инженеров и что нехватка специалистов весьма затрудняет проведение военных исследований. В условиях войны новые технологии разрабатывались под давлением обстоятельств так же стремительно, как строились здания. В то время было сделано несколько важнейших открытий в сферах радиолокационной и микроволновой технологий, и все они оказались немедленно востребованы в повседневной послевоенной жизни. Хотя в 1960-е годы основная лаборатория в Фанерном дворце по-прежнему существовала благодаря военным грантам, Рай уверяет, что эта финансовая поддержка осуществлялась без выставления армией каких-либо особых требований или условий – деньги предназначались для подготовки ученых и инженеров, которые должны были заниматься различными интересными исследованиями.

– Нет-нет, наша работа вовсе не была засекречена. Это определенно был самый замечательный способ получения финансирования. Военные в то время были заинтересованы в подготовке ученых (те же, кто ввязался во Вьетнамскую войну и во все прочее, этого просто не понимали). Они не желали попасть впросак, если в будущем снова возникнет необходимость в Манхэттенском проекте или в радиационной лаборатории… Так что все, чего они хотели, – это готовить хороших ученых, причем их не волновало, над чем конкретно те будут работать.

Само существование строения 20 – этого храма научной результативности, обиталища усердных граждан самобытной и независимой страны – подтверждало правильность такого подхода. После дерзновенных научных прорывов военного времени исследования продолжались – продолжались все пять десятилетий существования Дворца; возможно, они были даже еще более интересными, хотя и проводились в менее напряженной обстановке. Важно и то, что после войны сохранилась система финансирования научных проектов. Рай говорит, что свобода, которую давала поддержка армии, послужила для него главной приманкой, когда он принимал решение о возвращении в МТИ в качестве профессора. “Вам не нужно было писать обоснование проекта. Вы просто шли к заведующему лабораторией и просили деньги. Так мне дали пятьдесят тысяч долларов – огромную сумму по тем временам. И я смог купить все необходимое для того, чтобы построить полутораметровый прототип”.

Самобытная атмосфера Фанерного дворца способствовала и тому, что над учеными не так, как в иных местах, довлел пресловутый принцип “Публикуйся или погибни”. Поэтому Рай имел возможность придерживаться в своей научной деятельности высоких стандартов. От него не требовали публиковать в рецензируемых журналах результаты неоконченных работ, неосуществленные идеи или данные небрежно проведенных экспериментов. Рай всегда сторонился такого способа академического карьерного роста, как избыточная публикационная активность. “Я никогда не публиковал слишком много статей, хотя впоследствии мне это аукнулось”.

Рай был предприимчив, практичен, успешен, но не честолюбив. Он проводил эксперименты из чистой любознательности, оставаясь при этом равнодушным к своей карьере. “Я и думать не думал о том, что мой испытательный срок истекает. Для этой мысли попросту не было места у меня в голове. Я ощущал себя профессором, которого только что взяли на работу, и намеревался заниматься самыми интересными исследованиями, какие только можно вообразить. И к черту все остальное!” Подобная беззаботность действительно позволяла ему рисковать, занимаясь исследованиями. Но она же лишила его удобства нахождения в мейнстриме научных изысканий. Астрофизические источники гравитационных волн были плохо изучены. Эксперимент Рая представлялся многим его коллегам сложной манипуляцией с непредсказуемым результатом (представьте, что вы собираетесь довести до кипения на медленном огне жидкость с неизвестной температурой кипения) – или вообще мог закончиться ничем. Да и в случае удачного его завершения было не слишком ясно, зачем он нужен.

– До меня стали доходить слухи, что коллеги волнуются из-за неопределенности моего будущего. Они поняли, что начатый мною проект слишком уж долгосрочный. По их мнению, мне следовало заняться тем, что сулит скорые результаты. Но, видите ли, я не из тех, кто нуждается в советах. Я работаю над задачей, которую мне важно решить, и плевать, сколько времени это займет.

Во главе отдела астрофизики стоял Берни Берк, и он заделался моим наставником. Я этого вовсе не хотел, однако же он самолично возложил на себя такую обязанность. И принялся курировать мою работу. Это было вполне в духе Берни. Он даже пытался давать мне советы: “Послушай, тебе никогда не видать постоянной должности. – я, кстати, понятия не имел, что это такое. – если ты не бросишь того, чем сейчас занимаешься. Откровенно говоря, это же бессмыслица, то, что ты делаешь. И ты до сих пор ничего не опубликовал.” И все в таком роде. “Ты должен чего-то добиться и сразу написать статью.”

Рай не мог допустить, чтобы его студенты слишком долго занимались интерферометром. Предстояло разработать множество новых технологий, а следовательно, никто бы из них не успел защититься вовремя. Проект обещал быть долгосрочным, причем Рай не мог даже рассчитать, насколько именно будет превышен временной лимит, отпущенный аспиранту для защиты диссертации. Кроме того, он не исключал, что коллеги начнут высмеивать саму идею его эксперимента. В законченном виде задуманный им инструмент мог появиться только в отдаленном будущем. Пока же ему нечего было возразить на неоднократно высказанные замечания о том, что астрофизических явлений, могущих в силу своей мощности заставить громко звучать пространство и время, возможно, попросту не существует.

Рай оказался на развилке. Чтобы достичь поставленных научных целей, нужно было построить большой прибор. Очень, очень большой. В несколько тысяч раз превосходящий размерами существующий прототип. Длиной в несколько километров. Длиннее всей территории Массачусетского технологического института. Подобные масштабы могли показаться абсурдными, а это грозило бы отказом от проекта. Кроме того, Рай не публиковал статей с результатами эксперимента. Его аспирантам приходилось переключаться на другие, более “классические”, проекты. Из-за всего этого его могли не переутвердить в должности профессора, что было бы равносильно увольнению. Вдобавок неожиданно пришел конец комфортному существованию лабораторий, финансировавшихся из военного бюджета. “И все из-за Вьетнамской войны… По инициативе сенатора Мэнсфилда Конгресс принял две поправки, из-за которых была фактически прекращена поддержка исследований со стороны армии. Многие почему-то считали, что из-за этих денег ученые попадают в зависимость от военных, чувствуют себя обязанными им. И это было очень плохо, ведь Вьетнамская война страшно злила людей. В общем, вся эта история стала частью антивоенного движения. Хотя то, над чем я работал, никакого отношения ни к чему военному не имело. И в итоге я быстро и впервые в жизни написал обоснование проекта”.

Году примерно в 1973-м Рай подал в Национальный научный фонд заявку на финансирование, чтобы получить возможность продолжить работу над полутораметровым прототипом инструмента. Заявку отклонили. Без денег, без четкого плана, который требовался в том числе для того, чтобы удержать аспирантов в лаборатории, Рай был вынужден заняться другим космологическим экспериментом – по измерению реликтового излучения. (Кстати, за это надо было благодарить Берни Берка, который в трудную минуту пришел на помощь Раю и его аспирантам, предложив присоединиться к важным космологическим экспериментам.) На этом новом для себя направлении он не только преуспел, но и добился впечатляющих результатов, однако его – не такая уж вроде бы и безумная – идея о регистрации гравитационных волн была, казалось, обречена.

Где-то через год после истории с отклоненной заявкой на финансирование Раю позвонил немецкий физик из Института Макса Планка. “Это был Хайнц Биллинг. Он хотел выяснить, как далеко мы продвинулись в работе над интерферометром. Казался буквально одержимым этой идеей”. Рай не мог взять в толк, откуда Биллинг вообще узнал о его маленьком интерферометре в строении 20. Единственной публикацией по теме был внутренний отчет, который наверняка не получил широкого распространения. Когда он потребовал от Биллинга прямого ответа, немец объяснил, что узнал о работе Рая из той самой злополучной заявки, отправленной в Национальный научный фонд. Рай подозревает, что фонд тогда разослал его заявку на рецензию всем солидным экспериментаторам, занимающимся гравитационно-волновыми исследованиями. – В то время у них еще не было функционирующего интерферометра. Однако они начали работать над его созданием. Понимаете, мыслящих людей остановить невозможно. Собственно, группа из Института Макса Планка как раз и сделала большую часть первоначальных разработок, ведь у них были деньги. Я всегда этому сильно завидовал. У них были деньги и подобралась большая группа опытнейших профессионалов. И они сразу стали заниматься созданием интерферометра, а я свою работу продолжать не мог. Кажется, это было в 1974 году.

Рай и радовался, что немцы быстро продвигаются вперед, и завидовал им. Он обратился с жалобой в Национальный научный фонд, рассказав, что в Германии его отклоненный проект был не только одобрен, но и поддержан самым серьезным образом. Аргументированная претензия побудила фонд выделить Раю некоторую сумму денег, достаточную для того, чтобы довести до конца работу над прототипом в Массачусетском технологическом институте. Тем временем располагавшая средствами немецкая группа, состоявшая из прекрасных инженеров, блестяще завершила работу по созданию интерферометра. И все-таки их трехметровый красавец был, как и установка Рая, слишком мал для того, чтобы обнаружить гравитационные волны. Этакая игрушка, стилизованная миниатюрная модель настоящего интерферометра.

Идея распространялась все шире, она реализовывалась и, реализуясь, увеличивалась в масштабах, совершенствовалась технологически. Она оказалась в руках других ученых, которые паяли, приваривали, прикручивали разнообразные детали, переводя мечту из мира абстрактных идей в материальный мир металла и лазерного излучения. Сложности же, с которыми столкнулся Рай, были велики и, как он уже успел осознать, практически непреодолимы. Он не мог построить настоящий, полномасштабный прибор, самое главное записывающее устройство, этот астрономический венец звукотехники. И был вынужден наблюдать, как его идею реализуют другие. Однако Рай не отступился: добиваясь успеха в иных экспериментальных областях, он параллельно продолжал создавать оборудование и привлекать к работе над интерферометром аспирантов. Его детская мечта – “улучшить качество воспроизведения музыки” – постепенно сбывалась, воплощаясь в этом зыбком, недооцененном проекте, рожденном в хлипких стенах плохо оборудованной лаборатории.

– А потом, – говорит Рай, – произошло очередное важное событие. Я познакомился с Кипом.

Глава 3
Кип Торн

Кип Торн – знаменитый блестящий астрофизик, авторитет в области релятивистской теории гравитации. Он носит примечательную бородку с белым, обращенным книзу клинышком посередине. Прежних его длинных волос уже давно нет и в помине, но присущий ему богемный дух 60-х и 70-х годов поистине неистребим. В мире мало астрофизиков, могущих сравниться с Кипом по известности и эксцентричности. Его отличительные особенности – к примеру, манера укладывать волосы, их длина и цвет – всегда вызывали повышенный интерес.

В конце 1970-х ему, уже известному профессору Калифорнийского технологического института, хотелось заняться чем-то масштабным. И Кипу, теоретику, интеллектуалу и обладателю отлично развитого абстрактного мышления, пришло в голову, что в институте надо запустить некий экспериментальный проект. Чувствуя себя в долгу перед Вселенной, этот талантливый ученый, отправившись однажды на северо-восток страны, бродил по незнакомым местам, надеясь, что прогулка поможет ему отыскать ответ на вопрос, как получше распорядиться своим природным даром. Не то чтобы он вглядывался в небо с внимательностью старателя, отыскивающего золотую жилу, но он и впрямь думал о том, какую бы из тайн Вселенной можно было разгадать на Земле. И в конце концов решил, что неплохо бы открыть в Калифорнийском технологическом институте сезон охоты на гравитационные волны.

Семья Кипа Торна перебралась в штат Юта еще до того, как там появились железные дороги. Его образованные родители были одновременно традиционными мормонами и (нетипичное сочетание!) феминистами. Отец ученого, Д. Уинн Торн, химик-почвовед, занимал пост профессора в университете штата Юта. Законы тех лет, запрещавшие непотизм, не позволяли матери Кипа, Элисон (Корниш) Торн, доктору экономических наук, стать профессором в том же учебном заведении, где работал ее муж. И хотя Элисон и инициировала там программу по женским исследованиям[7]7
  Женские исследования (феминология) – научная деятельность, направленная на изучение положения и опыта женщин в патриархальных обществах в определенное историческое время в контексте социальной и культурной действительности. – Прим. ред.


[Закрыть], официально она в университете не числилась. Когда после смерти отца Кипа миновало уже довольно много времени, мать заявила, что она сама, три ее дочери и двое сыновей (“маленькая мормонская семья”, – съязвил как-то Кип) порывают со своей церковью из-за отношения мормонов к женщине. Церковь охотно отпустила девочек, но – не мальчиков. “Нам было трудно убедить их”, – смеется Кип. Некрологу Элисон, помещенному на первой полосе городской газеты, был предпослан заголовок: “Смерть старой радикалки”. Прошло столько лет, а Кип по-прежнему восхищается матерью, и я подозреваю, что свой вольный дух – так я бы коротко охарактеризовала суть Кипа – он унаследовал от нее.

В детстве Кип мечтал стать водителем снегоуборочной машины, но в восемь лет мать сводила его на лекцию по астрономии – и он изменил своей прежней мечте. Трудно теперь рассматривать эту историю как простую случайность. С его отличными математическими способностями Кипу, кажется, было суждено пойти в астрофизики. Короче говоря, к тому времени, когда он встретил своего научного руководителя – авторитетного ученого Джона Арчибальда Уилера, – от мечтаний о снегоуборочной технике не осталось и следа.

В 1952 году, примерно за десять лет до поступления Кипа в Принстонский университет, его знаменитый наставник Уилер читал там первый курс лекций по теории относительности. Лучшим способом для самого Уилера узнать предмет глубже было – начать его преподавать. Судя по всему, это стандартная тактика для преподавателей физики. И вся дальнейшая жизнь Уилера оказалась связана с общей теорией относительности. Он взрастил сорок шесть докторов физических наук (среди которых нельзя не отметить самого прославленного, а именно – Ричарда Фейнмана[8]8
  См. подробное примечание об этом ученом на стр. 146. – Прим. ред.


[Закрыть]). Уилер известен как “дедушка американской теории относительности”, наставник первого поколения знаменитых американских ученых, работающих в этой области (в их числе находится и Кип), а также нескольких последующих поколений. Помню, как я увидела его на одном из так называемых “принстонских обедов”, где гости должны представлять за общим столом свои научные работы. Уилер, несомненно, стал там звездой. Ему было уже за восемьдесят, и он напряженно вслушивался в речи докладчиков с помощью слуховой трубки. (Уж не померещилась ли она мне?)

Уилер начал заниматься теорией относительности сразу после того, как вышел из программы по созданию ядерного оружия. С 1942 года и до конца войны он проектировал реакторы для наработки плутония. Плутониевые заводы были огромными, рассчитанными на выработку 250 миллионов ватт, что почти в два раза превышает мощность, требуемую для освещения Таймс-сквер в Нью-Йорке. И вот эту электроэнергию заключили в специальное устройство, которое затем доставили на истребителе к цели и сбросили на землю, произведя взрыв мощностью 20 килотонн в тротиловом эквиваленте. Первое в мире испытание атомной бомбы (плутониевой) провели в американской пустыне. Оппенгеймеру[9]9
  Роберт Оппенгеймер (1904–1967) был научным руководителем Манхэттенского проекта, в рамках которого разрабатывалось ядерное оружие. Его называют отцом атомной бомбы. – Прим. ред.


[Закрыть], наблюдавшему за взрывом, вспомнились тогда слова из древнеиндийской Бхагавадгиты: “Я стал смертью, разрушителем миров”[10]10
  В русских переводах Бхагавадгиты фраза передана иначе. – Прим. ред.


[Закрыть]. Меньше чем через месяц урановую атомную бомбу “Малыш” взорвали над японской Хиросимой, а три дня спустя плутониевую атомную бомбу “Толстяк” сбросили на Нагасаки.

Желая исполнить свой гражданский долг, Джон Уилер, в числе других, принялся заниматься военными разработками, несмотря на давление со стороны семьи и вынужденную приостановку собственных научных изысканий. Прежде, пока долг не призвал его, он нередко слушал новости по радио в чайной комнате принстонского Fine Hall, где царила подчеркнуто интеллигентная, в подражание атмосфере британских университетов, обстановка. Хотя Уилер и дружил с учеными-эмигрантами, в том числе близко – с Альбертом Эйнштейном, он все же считал, что слухам о немецких зверствах верить нельзя. И он им не верил. По его собственным словам, коллеги приходили в ужас, когда видели, как он беззаботно просматривает материалы нацистской пропаганды, приходившие ему, члену Немецкого физического общества, по почте. В своей автобиографии Уилер описывает, как симпатизировал Германии, веря, будто немецкое господство принесет Европе стабильность, рассказывает о своем разладе с родителями и о том, как постепенно, на протяжении войны, менялось его отношение к Германии. Уилер откровенно пишет о своих заблуждениях, которые он со временем осознал, и о том, как пришел к взаимопониманию с родителями, потому что не смог закрывать глаза на все накапливавшиеся свидетельства об ужасах фашистского режима. “Сейчас, по прошествии более пятидесяти лет, трудно воссоздать мой образ мыслей в то время. – признается ученый. – Даже когда я прилагал все усилия, чтобы помочь победить Германию, я твердо верил, что все люди по своей сути хорошие. К концу войны я был уже не так глуп. Но лишь посетив в 1947 году Освенцим, я полностью осознал кромешный ужас немецкого варварства”.

Джон Арчибальд решил внести свой вклад в военный проект, когда США 8 декабря 1941 года, на следующий день после атаки на Перл-Харбор, объявили войну Японии. Физики на время приостановили академические исследования и разъехались по стране, чтобы применить свои профессиональные навыки в Фанерном дворце Массачусетского технологического института и в лабораториях ядерных исследований в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, и в Оук-Ридже, штат Теннесси. В начале 1942 года Уилер работал в Чикаго, затем он перебрался в штат Делавэр, а в 1944-м уже трудился над созданием и запуском гигантских плутониевых реакторов, которые должны были обеспечить США атомной бомбой для победы над Германией, в Хэнфорде, штат Вашингтон. Через несколько недель после запуска реакторов Уилер узнал, что его младший брат Джо, воевавший в Европе, пропал без вести. Это трагическое обстоятельство еще более укрепило Уилера в мысли о том, что США необходимо срочно разработать ядерное оружие. Он пишет: “Тело Джо, разложившееся до костей, нашли в апреле 1946 года. Восемнадцать месяцев оно пролежало рядом с телом его однополчанина в окопе на холме, где оба были убиты”. Когда его спрашивают, что он думает об использовании атомного оружия, Уилер отвечает так, как написал в своей автобиографии: “Нельзя забывать о том, что если бы программа по созданию атомной бомбы началась на год раньше и годом ранее завершилась, были бы спасены 15 миллионов жизней, и жизнь моего брата Джо в том числе”.

В 1950 году Уилер – по соображениям национальной безопасности, в связи с эскалацией холодной войны – присоединился к работе по созданию водородной бомбы. Многие друзья и коллеги ученого не соглашались с подобными доводами и осуждали его за участие в этом проекте. Раздоры огорчали Уилера, но он стоял на своем. Даже Оппенгеймер поначалу выступал против программы по созданию водородной бомбы – оружия потенциально неограниченной мощности. (Позже, правда, он все-таки работал в этом проекте.) Хотя Джон Уилер (в отличие от Эдварда Теллера[11]11
  Эдварда Теллера (1908–2003), американского физика-теоретика, называют “отцом водородной бомбы”. Он был одним из первых сотрудников Манхэттенского проекта. После своего выступления против Оппенгеймера подвергся остракизму со стороны научного сообщества. – Прим. ред.


[Закрыть]) не свидетельствовал против Оппенгеймера на слушании 1954 года по допуску последнего к секретным исследованиям, он не был полностью не согласен со свидетельскими показаниями и принятым в итоге решением. Я специально формулирую вот так вот аккуратно, используя замысловатую конструкцию с двойным отрицанием, поскольку считаю себя не вправе более четко описать отношение Уилера к тому процессу над Оппенгеймером. Но Кип, лично разговаривавший об этом с Уилером, сказал, что я могла бы выразиться проще: “Уилер был согласен”.

Уилер также не был абсолютным противником работы Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, как не был и всецело против антикоммунистического угара, когда общественность ставила ученым в вину то, что они отмалчивались, живя в своем академическом мире отвлеченных идей. (Отцу Рая, кстати, было чего опасаться в те подцензурные времена. Он уничтожил все фотографии, на которых был запечатлен вместе с Лениным и Троцким, и, по словам Рая, “врал напропалую”. Он даже попросил сына переписать медицинские карты своих пациентов, используя код на основе греческого алфавита [а вместо а, в вместо b и т. д.]: кто-то из них, подобно самому Вайссу-старшему, мог увлекаться коммунистическими идеями, бывшими тогда в некотором смысле модными среди европейцев. Ведь любого человека, заподозренного в коммунистической деятельности, заставили бы выдать имена сообщников, включая и имя Фредерика Вайсса. Не исключено, что Уилер не слишком бы возражал против этого.)

Уилер счел для себя возможным вернуться к чистой науке, когда почувствовал, что его участие в работе на военных уже не так необходимо. Однако в дальнейшем опыт, приобретенный им в связанных с ядерной энергией исследованиях, сильно влиял на его научные интересы. Добытые тяжким трудом знания в области ядерной физики породили новые, ужасающие способы убивать людей. Бесстрастные, по определению лишенные всякой морали физические законы действовали и вне Земли. Понимание этих законов позволило ответить на ряд древних как мир вопросов. Например: почему Солнце светит? Опираясь на знания, которые позволили создать “Малыша” и “Толстяка”, ученые смогли разрешить эту загадку. Звезды сжигают в термоядерных реакциях легкие химические элементы и поэтому светятся. Так Солнце, подобно неустанно взрывающейся водородной бомбе, каждую секунду сжигает много миллионов тонн водородного топлива. Огромная выделяемая энергия поддерживает звезду в надутом состоянии и под большим внутренним давлением, оказывая сопротивление полному гравитационному коллапсу. И так продолжается очень долго. Однако через несколько миллиардов лет, когда ядерный синтез перестанет быть энергетически выгодным, то есть когда звезда, по сути, исчерпает топливо в виде легких элементов, жар в ее недрах ослабнет – и внутреннего давления, которое удерживало звезду от коллапса, станет недостаточно. Звезда начнет сжиматься под собственным весом. Но что же дальше? Именно этот вопрос, вопрос о конечном состоянии коллапсирующей звезды, Уилер считал наиболее важной физической проблемой своего времени.