Текст книги "Блюз черных дыр и другие мелодии космоса"

Глава 4
Рон Древер

Рон Древер с самого детства отличался бережливостью. Рональд Уильям Прест Древер родился в заурядной шотландской деревне. Его семья считалась бедной даже по экономическим меркам того времени, хотя отец Рона, Джордж Дуглас Древер, выросший в промышленном городке неподалеку от Глазго, и сумел стать врачом (но, по всей видимости, не слишком удачливым). Мать, Мэри (Молли) Фрэнсис Мэтьюс, родилась в глубинке английского графства Нортумберленд, в местечке неподалеку от границы с Шотландией. Детство она провела в “большом старом фермерском доме”. Ее семья проживала наследство, достаточное для того, чтобы никому из домочадцев не потребовалось работать. Они могли просто жить, хотя и не то чтобы слишком хорошо, говорит Рон. В общем, большую часть жизни обстоятельства обязывали его быть бережливым; впрочем, особо это Рона не тяготило.

Первый дом, который родители Рона приобрели совместно, назывался “Саузкрофт” и располагался на главной дороге Бишоптона (округ Ренфрушир, Шотландия). В этом селении было примерно 700 жителей. Как я узнала от младшего брата Рона – Джона, или Иэна, – за дом они выложили 200 фунтов, все состояние, доставшееся их матери в приданое. В “Саузкрофте” мать Рона с радостью занялась садоводством, решив оставить в прошлом свое умение ухаживать за лошадьми и коровами. Отец украсил входную дверь табличкой с надписью “Доктор Древер”, и в доме, где нашлось место не только для медицинского отцовского кабинета, но и для аптеки (потому что сельские врачи были еще и провизорами), воцарилась беспокойная атмосфера быта провинциального эскулапа. Иногда пациенты становились невольными свидетелями того, как Рон, или его брат, или оба они вместе принимали ванну в единственной в доме ванной комнате. Автомобиля в семье не было. Мать Рона вообще не умела водить машину и, несмотря на капризы шотландской погоды, всегда ездила на велосипеде – как и его отец, добиравшийся до своих пациентов по неровным и разбитым дорогам.

Болели в селении часто, но заработки у врача были весьма скромные. В общине царила повальная безработица, местная экономика находилась в упадке – обычное, к сожалению, дело для того времени. Хотя подобные невзгоды, сказываясь самым неблагоприятным образом на здоровье местных жителей, и вынуждали последних чаще обращаться за медицинской помощью, услуги хорошего врача были им не по карману. А вот отец Рона редко брал деньги со своих пациентов. Они просили о приеме лично или – изредка – письменно, а иногда – даже по телефону. Местная телефонистка миссис Вудро принимала звонки на коммутаторе, который был возле почты, прямо на вокзальной площади; сначала она сообщала звонившему название селения, а потом переводила звонок в дом доктора Древера – его телефонный номер был “Бишоптон 57”. Со временем пожилой сельский врач (которого сыновья Древера прозвали Старым Пнем), то ли сознательно, то ли просто потому, что так сложились обстоятельства, передал всю свою практику доктору Древеру. Постепенно тот занял в Бишоптоне все официальные медицинские должности: врач местного казначейства, судебно-медицинский эксперт, промышленно-санитарный врач, страховой инспектор и даже врач почтового отделения.

Рон родился 26 октября 1931 года. Роды, проходившие в домашних условиях, оказались трудными. Принимали их местная акушерка из ближайшего города Пейсли и врач из какого-то соседнего городка, которых срочно вызвали, когда состояние роженицы ухудшилось. Отец Рона делал анестезию хлороформом, пропитывая им кусок ткани. Рона вытащили в этот мир с помощью пугающего и сегодня уже редко применяемого инструмента – акушерских щипцов. Рон рос трудным ребенком, и его брат Иэн полагает, что в этом, возможно, были виноваты именно щипцы. (Этот инструмент, медицинский и символичный, сохранился в специальной “родильной” сумке, которую Древер-старший продолжал использовать в своей практике.) Рон был капризен, иногда даже не в меру капризен, и вечно требовал поддерживать в доме чистоту и порядок. Иэн характеризует брата, используя особое шотландское словечко pernicketie — “привереда”. Однако близкие души в нем не чаяли. Рон всегда нуждался во внимании и никогда не испытывал в нем недостатка, так же, как и в заботе и ласке.

В непростом нраве сына его мать винила няню Уиллу. Но Иэн с ней не согласен: “Проблема заключалась вовсе не в матери, отце, Уилле или в ком-то еще. Просто была у Рона такая вот личная особенность”. Уже после того, как Иэн, покинув родительский дом, сам стал врачом, он впервые всерьез задумался, откуда брался тот вихрь, который всегда создавал вокруг себя его старший брат. “Знаете, я ведь и понятия не имел, сколько беспокойства доставлял Рональд, пока я сам не пошел в школу и не осознал, что мир, весь наш мир, вращался вокруг него”.

Брат Рона припоминает какие-то случайные эпизоды, красочно иллюстрирующие их с братом детство. “К нашей огромной радости, давний друг отца дал ему ссуду на покупку автомобиля Morris Oxford ‘Bullnose’. Это было большой удачей. Единственная проблема состояла в том, что у автомобиля в принципе отсутствовали двери: чтобы забраться в него, приходилось перелезать через высокий борт. Маме, часто нарядно одетой, особенно когда мы отправлялись в гости, было страшно неудобно это делать… Сам-то я эту машину не помню, но слышал о ней множество рассказов. К примеру, о колесе, которое однажды прокатилось мимо моего семейства у поворота за Дамбартоном. Все принялись высмеивать неизвестного бедолагу-водителя, потерявшего колесо, как вдруг наша собственная машина ужасно накренилась и осела, то есть это было наше колесо. Или о поездках в разные места, туда, где ярче светило солнце, и неважно, далеко ли был пункт назначения и насколько сложным мог оказаться маршрут. О пикниках в Троссачсе, об узких полузаброшенных дорогах, о местечках на берегах реки Клайд, куда наше семейство ездило навещать многочисленных замечательных тетушек, дядюшек и друзей”.

Дядя Рона, Джон Ричан Древер по прозвищу Рэк (“это значит холостяк”, пояснил Рон), был художником, но из-за того, что в находившейся в экономическом кризисе Шотландии спрос на изобразительное искусство оказался невысок, ему пришлось податься в судостроители. (Иэн рассказал мне, что Ричаны породнились с Древерами, еще когда обе семьи жили земледелием на Оркадских островах. Завоевавшие острова викинги дали местным жителям унизительные имена. “Ричан”, уверяет Иэн, означало “отбросы”, а “Древер” – “отребье”.) Рэк (“сама жизнерадостность, наша всегдашняя опора”, – уточняет Иэн) временно жил в их семье, когда писал статьи в газеты и учился на заочных курсах декоративно-прикладного искусства.

Всеми своими практическими навыками Рон обязан дяде Рэку. Именно он объяснил племяннику, как устроены двигатели и различные механизмы, познакомил со всевозможными любопытными инструментами и даже обучил искусству тонкой художественной резьбы.

Рон вполне мог бы чинить часы и радиоприемники для отцовских пациентов, многие из которых дарили ему вместо игрушек кусочки металла и дерева. В школе ему с трудом давалось письмо, зато он преуспевал в точных науках. Во время учебы в Академии Глазго[14]14
  Одна из лучших в Шотландии средних школ. – Прим. ред.


[Закрыть]его класс собрал из “ненужных деталей” телевизор, а Рон возглавил группу школьников, сумевших оснастить этот телевизор звуковой системой. Позже, в гараже “Саузкрофта”, ему удалось смонтировать и свой собственный телевизор. Именно по нему (диагональ всего-то несколько дюймов) семья Рона в 1953 году смотрела с друзьями трансляцию с коронации Елизаветы II. Не исключено, что это тогда был единственный телевизор во всей округе. Иэн помнит и сделанное Роном “радиоуправляемое устройство, за которым гонялась, чтобы обнюхать его, озадаченная кошка”. Младший брат до сих пор хранит в коробочке от граммофонных игл крошечный электромоторчик, который смастерил Рон.

Во время Второй мировой войны их отец, имевший за плечами горький опыт собственной службы во время войны предыдущей, решил, что семье надо держаться вместе; впрочем, боевые действия не обошли-таки стороной их скромное селение. Большой военный завод, построенный на соседнем болоте, стал одним из объектов немецких бомбардировок. Бомбы, не детонируя, увязали в иле. Позднее саперы британской армии достали их из болота и увезли в другое место, где и обезвредили, произведя контролируемые взрывы. Иногда братья Древер находили осколки от снарядов и гильзы – свидетельства проходивших в этой местности воздушных боев.

“Понимаете, я отвечал за Рона. Я бессознательно научился присматривать за ним и всегда старался держаться рядом, – беззлобно объясняет Иэн, который на три года младше Рона. – Мы всегда были близки. На Рональда бессмысленно было сердиться, он просто этого не замечал”. Позже братья вместе ездили на автобусе в Университет Глазго, как прежде – в Академию Глазго. “Наши родители никогда не переставали беспокоиться о нем”. После того как Рон получил диплом, они убедили его отказаться от исследовательской работы в Кембриджском университете, “волнуясь, что у него не получится жить самостоятельно”. Рон последовал совету родителей. “Да это и неважно, – заверяет меня Иэн, – ведь Рон всегда считал Глазго лучшим местом в мире”.

Рон обожал создавать вещи из ничего, мастерить что-то из любых подручных материалов: из кусочков резиновой трубки, из сургуча, из того, что осталось от предыдущих экспериментов или завалялось в университетской лаборатории либо дома, а однажды – из чего-то, что он отыскал в мамином саду. Ему нравилось быть рачительным. Самые первые сделанные собственными руками устройства радовали Рона не только потому, что безотказно работали, но и потому, что затраты на них были минимальными.

Во время учебы в Университете Глазго он задумал провести один эксперимент, а именно – проверить принцип Маха, наблюдая за явлением ядерного магнитного резонанса в магнитном поле Земли. “Странная это была затея, очень-очень странная.” – говорит теперь Рон. Расположившись посреди ухоженного сада своей матери, он воспользовался несколькими автомобильными аккумуляторами из семейного гаража и кое-каким оборудованием, позаимствованным из студенческой университетской лаборатории. Двадцать четыре часа просидел Рон на заднем дворе провинциального шотландского дома со старой (даже для того времени) камерой и видавшим виды осциллографом, проводя каждые полчаса необходимые измерения на ядрах лития, находившегося в банке с раствором. Принцип Маха утверждает, что инертные свойства каждого физического тела определяются всеми остальными физическими телами во Вселенной. Рона интересовала проверка конкретной формулировки этого принципа, согласно которой инерционная масса тела зависит от глобального распределения материи во Вселенной. Стало быть, изменение распределения материи в нашей Галактике, которая, по сути, представляет собой плоскую спираль с более плотным центром, будет изменять в том числе и инерционные массы ядер лития в банке. А изменение свойств ядер можно зарегистрировать с помощью ядерно-магнитного резонанса. Вместе с вращающейся вокруг собственной оси Землей вращается и материнский сад – относительно центра Галактики, самой плотной области Млечного Пути. Итак, Рон хотел проверить, изменяются ли ядерные свойства лития. Если да, то это свидетельствовало бы о том, что изменяется и инерционная масса – по мере вращения и изменения ориентации относительно плоскости Млечного Пути. Очевидно, что подобного эффекта не существует, так что Рон его и не обнаружил. Свою нехитрую экспериментальную установку он собрал из всякой всячины, и это его вполне устраивало.

Он узнал, что группа ученых опубликовала результаты аналогичного эксперимента, в котором использовались лабораторные магниты, и подумал: “Да ведь я тоже так могу! Мое оборудование вообще ничего не стоит!” Его совсем не обескуражил тот факт, что современно оснащенная лаборатория имела перед ним явное преимущество. Наоборот! Он вполне мог обойтись без дорогого магнита – у него же была Земля, предоставлявшая свое магнитное поле совершенно бесплатно. В конце концов он опубликовал результаты своего эксперимента, “который оказался даже немного чувствительнее, чем у тех ребят с затейливым оборудованием. Забавно, мое-то вообще ничего не стоило – так, всего несколько автомобильных аккумуляторов да немного проводов”.

Эксперимент Хьюза – Древера, названный по фамилиям Рона и одного из “тех ребят” (Вернона Хьюза из Йельского университета), сейчас считается проверкой точности принципа эквивалентности. Этот принцип предполагает, что в гравитационном поле свободно падающее тело будет невесомым. (Следует признать, что это не самая привычная формулировка принципа эквивалентности, но в данном контексте она уместнее.)

Благодаря этому своеобразному искусному эксперименту Рону предложили стипендию в Гарварде, где он и его научный руководитель Р. В. Паунд[15]15
  Р.В. Паунд провел множество экспериментов по проверке релятивистской теории тяготения. Наиболее известный из них – эксперимент Р. В. Паунда и Г. А. Ребкой по проверке замедления хода времени в поле тяготения (19591960, Джефферсонская лаборатория в Гарвардском универститете США). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]провели несколько хитроумных экспериментов, на которых я здесь останавливаться не буду. Сам Рон так описывал время, проведенное в Гарварде: “До того я жил, как типичный провинциал: не путешествовал, потому что у меня не было лишних денег; работа не позволяла мне ездить по выходным или в праздники за границу. Да я вообще тогда практически впервые покинул пределы своей страны. Отличный выдался год. Все оказалось совершенно потрясающим и совершенно не таким, как я себе напредставлял”.

Весьма продуктивно проведя время в Гарварде, Рон вернулся в Глазго – набравшись опыта, получив гранты и даже сумев обзавестись небольшой исследовательской группой. Он возился в лаборатории, приводя в порядок оборудование, часто в одиночку и без особого энтузиазма, пытаясь измыслить некий новый и захватывающий научный проект. В новолуние он выезжал в относительно пустынные места, чтобы наблюдать слабые, на пределе видимости, вспышки света на ночном небе. Он присоединился к группе близких ему по духу исследователей, и его научные интересы расширились. Все наблюдения Рона дали отрицательный результат (почти ничего увидеть не удалось), но от этого они не стали менее поучительными и менее интересными. Он обозревал небо до тех пор, пока не решил, так сказать, “копнуть глубже”. Вместо света объектом его исследований стал звук. Гравитационные волны все активнее овладевали умами представителей научного сообщества. Чем дольше Рон слушал, что говорят его коллеги в Великобритании – Хокинг, Сиама, Джелли и Айткен, – тем больше убеждался в том, что эти волны существуют и их можно зарегистрировать. Постепенно эта идея получила свое развитие, было сконструировано необходимое оборудование, были смоделированы дерзкие, но осуществимые эксперименты – так, шаг за шагом, развивалось новое научное направление, поддерживаемое воодушевленными энтузиастами.

Рон гордился тем, что, проложив кусками линолеума, вырезанного прямо из пола лаборатории, ненужные свинцовые кирпичи, он создал хорошо работающие фрагменты требуемой установки. Он мог соорудить нечто значительное и высокоточное, не имея ничего, кроме пары собственных рук, стеклореза, оконного стекла, обрывков бумаги, обыкновенной резинки и первых попавшихся болтов и гаек. И, рассказывая об этом, он просто сияет от удовольствия! Из ничего он мог сделать нечто, достойное восхищения.

Кип предложил Рону присоединиться к проекту Калифорнийского технологического института в 1978 году; к тому времени Рон, честолюбивый и хозяйственный, уже разработал в Шотландии свой собственный интерферометр. Он хотел создать недорогой, но достаточно большой прибор. Университет Глазго как раз расстался со старым синхротроном (разновидность ускорителя частиц), и Рону удалось переоборудовать освободившееся пространство под интерферометр, более чем вдвое превосходящий по размеру самый большой из имевшихся на то время в мире, но все же в четыре раза меньший, чем тот, который планировалось построить в Калтехе.

По словам Рона, Кип заманивал его большей финансовой поддержкой фундаментальных исследований в США в целом и в институте высочайшего уровня – Калтехе – в частности. Предложение звучало весьма соблазнительно, но Рону была важна научная репутация Университета Глазго. Недооцененного, как он полагал. В Глазго он мог делать все, что хотел, практически без бумажной волокиты, хотя и при минимальном финансировании (возможно, впрочем, что это последнее обстоятельство как раз было Рону по душе). К тому же его проект в Глазго выглядел конкурентоспособным. Тем не менее перспектива работы в Калтехе манила Рона.

Мучаясь сомнениями, он обратился за помощью к своим коллегам в Глазго, которые всегда были ему опорой (“Я питаю к ним самые что ни на есть возвышенные чувства”, – говорит Рон). Они посоветовали не упускать эту уникальную возможность, но Рон все никак не мог решиться и в конце концов остановился на варианте пятилетнего испытательного периода, чтобы можно было делить время между Университетом Глазго и Калифорнийским технологическим. “Я и понятия тогда не имел, – спокойно объясняет Рон, – насколько положение дел в США отличается от британского. Это было неочевидно для меня. Я не знал, что люди в Америке думают и поступают иначе. Я даже не представлял, что они совсем другие”.

Шотландский акцент Рона Древера мне довелось услышать лишь в давней магнитофонной записи. А вообще в своих речах он куда мягче, жизнерадостнее, чем я ожидала, и не скупится на добрые слова для героев всей нашей истории. Если сложный его нрав и дает о себе знать, то разве только в том, что он не готов сразу соглашаться даже с элементарными утверждениями. Когда в 1979 году Древер начал работать в Калтехе, он был известен как автор гениальных идей и талантливый экспериментатор. Но – что выяснилось довольно быстро – этот изобретательный и упорный человек обладал невыносимым характером. По словам Кипа, Рай Вайсс умел здраво мыслить, и теперь, оглядываясь назад, Кип (как он сам мне признался) жалеет, что прежде не придавал большого значения личным качествам своих коллег.

Рон культивировал вокруг себя ауру этакого Моцарта от науки (аналогия, предложенная Раем) – гения с душой ребенка, будто бы без всяких усилий рождающего чудесные композиции. Остальным же буквально навязывался образ Сальери – музыканта, незаслуженно зачисленного в ряды техничных исполнителей, трудившихся в тени моцартовского гения. Талантливые ученые чувствовали себя обделенными. Лаборатория стала для Рона чем-то вроде собственного “Эксплоратуриума”[16]16
  Открытый Фрэнком Оппенгеймером (младшим братом Роберта Оппенгей мера) в 1969 г. в Сан-Франциско интерактивный научный музей. – Прим. ред.


[Закрыть]. Прежде чем согласиться на предложение Калтеха, Рон настоял, что поедет в Калифорнию лишь в том случае, если самолично возглавит проект и будет действовать, ни на кого не оглядываясь. “Я думал, это очевидно”. Как руководитель Рон отдавал преимущество нестандартным – весьма, впрочем, творческим – подходам, подчиняясь только собственным представлениям и зачастую предпочитая полет воображения математической точности. Способность интуитивно понимать что-либо, не прибегая к традиционной логике, несомненно, добавляла магического сияния его ореолу гения – но остальные, хотя и чувствовали себя при этом заурядными людьми, не намеревались отказываться от привычки делать выводы на основе расчетов и проверенных гипотез. Так что эта его необычная черта создавала некоторые сложности.

По признаниям многих, Рон каждый день обрушивал на своих ошеломленных сотрудников настоящий шквал идей. Они все появлялись и появлялись, а путей решения недоставало. Продвижение вперед происходило случайно; процесс работы напоминал поведение пылинок в горячем воздухе. Как только Рон уезжал в родную Шотландию, в Калтехе, так сказать, закручивались гайки, но стоило ему вернуться, как они стремительно откручивались обратно. Что же касается шотландской команды Рона, то в его отсутствие она проводила собственные успешные эксперименты, прекрасно при этом осознавая, что Рон, стоит только ему появиться, обратит все вспять.

Чтобы работа над проектом не тормозилась, пока Рон в очередной раз проводит несколько месяцев в Шотландии, в 1980 году в Калтех взяли Стэнли Уиткомба – на должность младшего преподавателя. Ему было поручено контролировать проектирование и строительство лаборатории, вплотную примыкавшей к технологическому отделу и даже перекрывавшей доступ солнечного света в некоторые из его помещений. Кроме того, Стэн обеспечивал проведение экспертиз и выполнял обязанности консультанта, понимая, насколько ювелирная это работа – создание интерферометра, – и потому выбирая зачастую интуитивный подход. (Рай характеризует его следующим образом: “Стэн надежен как скала. Потрясающий парень. И умен как черт”.) Пока Рон фонтанировал идеями, Стэн изо дня в день управлял всей командой. И в 1983 году эта команда соорудила установку, создала вакуум и настроила лазер и зеркала для рабочего прототипа. К тому времени уже была проверена эффективность придуманной Древером конструкции, протестирована стабильность работы лазера, проведена оценка уровня чувствительности детектора. Рон прикидывал, могут ли они рассчитывать на регистрацию гравитационных волн, Стэн же все это время выступал в роли агностика. Безграничный оптимизм Рона, возможно, объяснялся царившей в начале 1980-х годов атмосферой всеобщей эйфории: тогда считалось, что источники гравитационных волн имеются в изобилии и небо полнится их грохотом. Но если их даже и множество, они точно не громкие. (Кип, впрочем, уверяет меня, что слухи о царившем тогда “безудержном оптимизме” – если, во всяком случае, вести речь о физиках-теоретиках – сильно преувеличены. В доказательство он ссылается на собственную статью 1980 года в журнале Reviews of Modern Physics, где хоть и сказано, что законы физики не запрещают существование мощных источников, но также подчеркивается, что астрофизика считает гравитационные волны куда более тихими. По амплитуде они близки к нынешней цели детектора LIGO: характерный сигнал – около одной миллиардной доли триллионной части длины плеча интерферометра.)

Рон спроектировал установку во время одиннадцатичасового перелета между Глазго и Калифорнией. Испещрив страницы блокнотов подробными чертежами, он придумал несколько изящных трюков, реализованных затем Стэном Уиткомбом в Калтехе и его шотландским “дублером” Джимом Хафом в Глазго. Пока Рон отсутствовал, Стэн двигал проект вперед в Калтехе, а Джим – в Шотландии. Рон признает, что, наверное, обеим его группам приходилось нелегко.

Интерферометры оказались более шумными, чем ожидалось, и для решения проблемы отыскали несколько оригинальных путей, среди которых были и сейсмоизоляция, и стабилизация параметров работы лазера. В идеале одна установка должна была “опережать” вторую, чтобы как можно лучше использовать научно-исследовательские разработки, устранять выявленные на другой модели недостатки и оптимальным образом распределять нагрузку между странами. Однако установки оказались почти идентичными, разве что Глазго чуть-чуть опережал Калтех по времени.

Когда пятилетний контракт истек, Калифорнийский технологический институт и Национальный научный фонд захотели получить гарантии того, что проект будет успешно завершен. Рону было предложено сделать окончательный выбор между Глазго и Калифорнийским технологическим. Однако его все и так вполне устраивало, а недовольного ропота в обоих научных центрах он не замечал. Рона радовали длительные перелеты, во время которых он имел возможность спокойно поработать над очередным эскизом для чертежников Калтеха.

Он должен был решить, что ему предпочесть: перспективы Калифорнийского технологического института или привычный комфорт Глазго. Шотландия манила своей приятной дружелюбной атмосферой, культурой, которую он понимал лучше, чем американскую, присутствием готовых к сотрудничеству коллег. Рон чувствовал, что ученые и даже студенты в Калтехе не слишком нацелены на совместную работу, не любят трудиться в команде и склонны конкурировать друг с другом.

“Я только потом понял, что это – самое обычное дело. Люди часто не хотят работать вместе и стремятся к независимости. Тут-то и коренится главное отличие, а я так долго этого не осознавал. Думаю, потому у меня и возникло в будущем столько сложностей.” Когда в 1997 году Ширли Коэн брала у Рона Древера интервью, она попыталась поддеть его: “Но, Рон, с другой стороны, разве вы, придя в проект, хотели делиться с кем-то своей властью?” На что Рон ответил: “Нет, не хотел”. Тогда Ширли Коэн продолжила: “Выходит, вы хотя бы в какой-то степени должны понимать людей, которые желают быть независимыми”. И Рон осторожно согласился: “Что ж, может, и так”. Но у меня не создалось впечатления, что он говорил это искренне. По его мнению, проблема заключалась в недостатках американской культуры общения; в подтверждение своей мысли он привел в пример характерные для Глазго дружелюбие и готовность к сотрудничеству. (Впрочем, если судить по рассказам шотландских коллег Рона, в Глазго все складывалось далеко не так благополучно. Его описывают как жесткого, предпочитающего поддерживать соревновательность и даже склонного к диктаторству руководителя.)

В конце концов Рон пришел к выводу, что самое важное – это все-таки дальнейшее развитие проекта. Требовалось создать промежуточный прибор большого размера, чтобы затем поэтапно модернизировать его, и у Калтеха, полагал Рон, есть для этого все возможности. Итак, им было принято окончательное решение. В 1983 году Рон Древер получил в Калтехе штатную должность, сожалея при этом, что ради Калифорнии ему пришлось отказаться от дальнейшего участия в британском проекте.

Наконец-то Рону удалось полностью развернуться в Калтехе. Ставки были высокие – неизвестная фундаментальная физика. Неизведанные космология и астрофизика. Значение ожидаемых открытий было велико. Охота за гравитационными волнами, это несколько неоднозначное занятие, занимавшее далеко не центральное место в мейнстриме астрофизики, стала новой крупномасштабной инициативой – на сегодняшний день это самый значительный проект за все время существования Калифорнийского технологического института.

Рон настаивал на своем подходе к созданию прототипа установки в Калтехе. Между ним и Раем сложились напряженные отношения, и Раю пришлось вернуться обратно в Массачусетский технологический институт – к его собственному скромному прототипу, забракованному Роном (“несправедливо”, как потом скажет Рай) по причине использования устаревших технологий и отсутствия должной финансовой поддержки, а также из-за других присущих ему недостатков, перечислить которые Рон даже не удосужился. Немецкая группа по-прежнему работала, и, по мнению Рая, ее прототип заслужил признание как самый на тот момент высокоточный. Бывшая команда Рона в Глазго продолжила трудиться и без него, хотя и не рассматривалась больше в качестве соперника. Лишившись с уходом Рона Древера его уникального таланта, она смогла по собственному усмотрению пользоваться ресурсами местной лаборатории и справлялась со всем очень неплохо. Но у Рона были теперь Калтех, Кип и крупнейший в мире интерферометр, превосходивший любых потенциальных конкурентов. И Рон практически уверился в том, что никто из физиков не в силах поспевать за его идеями. Помимо таланта у него были дополнительные преимущества в виде нового положения и новой лаборатории. Горизонты манили. Собственная установка, собственные идеи, собственные решения. Логично, что будущее гравитационно-волновой астрономии тоже должно было принадлежать ему.

Однако Рон не учел, что его планы может спутать человеческая психология. Неприятности были неизбежны. Ему предстояло отыскать гибкое и гениальное решение технологических проблем, стоявших перед проектом, но того, что поискам этого решения может помешать его собственное прошлое, он не предвидел.

Нижеследующая неоднозначная история характеризует хронику охоты за гравитационными волнами, пожалуй, даже ярче, чем истории любого из ее главных участников. Еще до того, как на горизонте появились Рай, Кип и Рон, Джо Вебер, отойдя в сторонку от теоретиков с их классными досками, книгами и научными упорными спорами, решил просто внимательно прислушаться к голосу пространства-времени. Он задумал стать первым, кто обнаружит гравитационные волны, – если, разумеется, таковые вообще существуют. Вебер вышел на поиск волн в одиночку и вернулся с замечательным трофеем – результатом, который он, впрочем, не мог интерпретировать. Многие, вдохновленные его примером, последовали за ним, однако никаких волн не обнаружили. Научные споры вспыхнули с новой силой, но затем сообщество потеряло интерес к этому событию.

Джо Вебер упорно отстаивал верность своих наблюдений в течение последующих тридцати лет – слишком уж ценным было для него это сокровище, а капитуляция означала бы личную катастрофу. Он оказался заложником собственной целеустремленности и непреклонности, заложником ожидания чего-то невероятного, если не сказать невозможного, заложником своих амбиций. Материального интереса у него не было, ему были важны только знания, признание и уважение. Его пленила собственная, оказавшаяся неудачной, охота.