Текст книги "Вранье"

– Так что, Алекс, не валяйте дурака. Идите домой и отдохните.

– А что я подписал?

Аркадий начал злиться:

– У вас дома есть копия, идите и почитайте. А у меня времени, извините, больше нет.

– Там на иврите. Я не понимаю.

– Хорошо, я напомню. Если работник прерывает контракт в течение первого года, он платит неустойку в размере двух месячных маскоретов. Так понятно?

Так было понятно. Шура вздохнул:

– А что кто-то работает больше года?

Аркадий быстро глянул на Шуру, но ничего не сказал. Он, видимо, ожидал другого вопроса. А Шуре внезапно захотелось задушить этого благодетеля или, по крайней мере, сделать ему больно. Они думают, что он это так оставит. Ан нет!

– Я подам на вас в суд.

Аркадий уже набирал чей-то номер. Отвлекся, глянул на Шуру так, будто видел его впервые. Сказал рассеянно:

– Вперед и с песнями.

Он только успел перебежать дорогу на красный свет, как зазвонил телефон. Это был Паша Приходько.

– Ты, типа, крутой стал?

Шура опешил от такой наглости. Ну как быстро сработали! Паша, получается, тоже над ним начальник.

– Паша, манишма!

– Ты мне мозги не крути. За тебя, между прочим, люди просили. Тут так не делают, Шурик!

– Где тут?

– В стране нашей, родинке малой…

– А ты откуда знаешь? Так быстро успел освоиться?

– Успел. Потому что я делом занят. А ты всем мозги крутишь!

– Ты уже это говорил.

– Ты знаешь, Шурик, в чем твоя ошибка? Ты думаешь, тут Москва. А тут Израиль! Здесь с тобой цацкаться не будут.

– Слушай, Паша! Во-первых, не надо меня курировать. А во-вторых, я сам ухожу и ни у кого ничего не прошу.

– Ой, какие мы гордые! Кто ж тебя отпустит?

Надо было завершить разговор, но Шура не мог просто так взять и повесить трубку.

– Кстати. Я тебе должен сдать табельное оружие и пелефон, товарищ начальник!

Паша молчал, видимо переваривая услышанное.

– Вот год пройдет, тогда и сдашь.

Шура начал терять терпение:

– Я уже сказал. Я увольняюсь и с мошенниками работать не собираюсь. А будете мне палки в колеса ставить, я подам в суд.

– Смотри, Шурик! Израиль – страна маленькая…

Вечером позвонила Лида. Ее звонка Шура особенно боялся, но она ругала на удивление вяло: то ли ничего другого от него не ждала, то ли действия охранной фирмы ее не удивили.

– Если эти воры еще пикнут, я действительно подам в суд.

– Смешной ты, Шурик! – сказала Лида. – Знаешь, сколько ты на адвоката потратишь?

Шура не знал и даже как-то об этом не думал.

– В три раза больше, чем они у тебя вычтут. И потом, ты с кем тягаться собрался? У них же все схвачено. У них такие адвокаты, что с твоим даже разговаривать не будут. Он деньги у тебя вытянет, и привет семье!

– Ты что же, предлагаешь им еще приплатить за то, что они меня обманули?

– А никто тебя не обманывал! Ты все сам подписал. Надо было смотреть, что подписываешь.

Шура даже задохнулся от возмущения:

– Как смотреть? Там же все на иврите!

– А здесь все на иврите. Это – Израиль!

– Значит, бунт на корабле! Молодец! Вот это по-нашему!

Добренький саркастически улыбнулся и посмотрел на собеседников. Три товарища, Глускин, Бровкин и Добренький, с первого дня занятий привлекли Шурино внимание. Они были одесситами, с типичными шутками, в меру смешными, в меру навязчивыми. Гарин даже сказал, что у них наблюдаются зачатки мозгов, но не до такой степени, чтобы с ними можно было приятельствовать. Во время перекуров они совместно обсуждали унылую окружающую действительность и бездарных людей в ней, что сближало и давало иллюзию знакомых российских посиделок. В прошлой жизни такое взаимопонимание на полутонах пьянило почище алкоголя. Но тут, если Шура углублялся в тему, обнаруживалась стена, и становилось ясно, что нет, с этими товарищами дальше перекуров дело не пойдет.

Подойдя к ульпану, Шура тут же увидел Мишу, который что-то бурно обсуждал с тремя одесситами. Чувствовалось между ними полное согласие, как между давно и близко знакомыми людьми. От обиды Шура чуть было не сбился с продуманной линии поведения, которую выстраивал всю ночь перед возвращением в ульпан.

В его жизни уже случалось что-то подобное. Было это давно, в девятом классе, и никто, кроме него самого, той истории не помнил. А для него это событие было знаковым.

После восьмого класса Шура вдруг отчетливо понял, что уже никогда не избавится от репутации тихони. Сам-то он знал, что никакой он не тихоня, но переубеждать коллектив было поздно. За восемь лет ежедневного общения имидж сформировался полностью и корректировке не подлежал. Он тогда впервые подумал о том, что такое «никогда». Второго шанса не будет, и, значит, жизнь прошла впустую. И тогда он решил создать для себя искусственный шанс. Влиться в другой коллектив и там сразу показать, кто он есть на самом деле. Родители неожиданно не противились его внезапному желанию поменять школу и даже тактично ни о чем не расспрашивали. Новая школа находилась в трех остановках метро, и это был ее единственный минус. Пришлось ездить – школа должна быть английской.

Класс оказался на девяносто процентов женский. В списке числилось помимо Шуры еще четверо мальчиков, трое из которых всю первую неделю отсутствовали по болезни. Шура попытался разговорить оставшегося, по фамилии Чухин, но тот на контакт не шел. Кроме того, девочки сразу пояснили, что ни один уважающий себя человек с Чухой рядом не сядет. Шура гордо расправил плечи и сел рядом с бойкой блондинкой, которая сразу взяла его под свою опеку. У него резко возросла самооценка. Каждый день звонил Борцов, Шура расхваливал школу, говорил, что ни о чем не жалеет. Однако к концу недели почувствовал себя неуютно. Захотелось обратно, в родные стены, к знакомым лицам. Забылись старые обиды, и он понял, что там он был своим. А здесь он навсегда чужой. И какой интерес доказывать чужим людям, что он не тихоня, а совсем наоборот, человек удивительный и незаурядный? И тогда родители снова поступили мудро. Они перевели его обратно, не задав при этом ни единого вопроса. Вот только сам он стыдился первой встречи со старыми одноклассниками. Трудно было объяснить, зачем он переводился на неделю. Это еще раз доказывает правильность его прежней репутации.

Тогда Шура был еще очень молод и неопытен и так и не придумал достойного объяснения. Но класс встретил его на удивление радостно. И радость эта была искренней. Подходили, хлопали по плечу, говорили: молодец, что вернулся. Это был его класс.

Что-то похожее он испытал перед возвращением в ульпан. Но сейчас он был взрослым, и опыт давал о себе знать, так что задачка решилась сама собой. Он превратит все в шутку, расскажет массу хохмочек и, главное, никого не будет клеймить. Вот только Мишка немного сбил с настроя. Шура не ожидал, что тот за какие-то две недели найдет себе новых приятелей. Он сам бы так никогда не смог. Видимо, это и есть корень его бед. Во всяком случае, Марина всегда обвиняла его в недостатке мобильности, а он, дурак, спорил.

В ульпане прием был не таким радушным, как в девятом классе, но вполне терпимым. Казалось, соученики не очень заметили его исчезновения и, соответственно, возвращения.

Глускин сказал:

– Ну, ничего, Шура, они должны радоваться, что все кончилось без потерь.

– Каких потерь?

– Ну, как же! На целый детский садик ни одного загубленного младенца! А как известно, с нашим народом не забалуешь… Живо кровь выпьют. А еще когда пистолет дают. – Глускин безнадежно махнул рукой.

Бровкин поправил:

– Так то христианские младенцы. У своих евреи кровь не пьют.

Глускин оживился:

– Тоже верно. Хотя кто его знает? Народы сейчас мутируют. Сами не разбирают, что за младенец, какой он нации? Могут и не того загубить. Но ты, Шура, молоток! Не посрамил! Проявил себя с лучшей стороны.

С Мишей удалось уединиться только после занятий. Шура демонстративно решил не дожидаться Гарина и сразу покинул территорию ульпана. Тот нагнал его уже на улице:

– Э, что за дела? Куда бежим? Вроде ты уже безработный.

– А я не бегу… Просто устал с непривычки.

– Это да. Учение требует жертв. Но я тебе знаешь, что скажу: молодец, что все бросил. Я уже, честно сказать, не ожидал. Думал, все, погиб человек. Да и скучно тут без тебя.

Шура посмотрел на него внимательно:

– А мне кажется, ты вполне ничего. Много друзей приобрел.

Он еще договаривал фразу, но уже жалел о сказанном. Совсем дошел до ручки: сцены устраивает, как красна девица. Но Миша отреагировал неожиданно легко:

– А что делать? Тебя нет. Я человек общительный.

Именно так всегда реагировал Борцов. Шура горячился, рассказывал про кодекс чести, про моральные устои. А Борцов даже не пытался оправдываться. Сейчас Шура с удовлетворением отметил, что обиды уже нет, так что правда времена меняются, и он меняется с ними. И с Гариным спорить не стал.

– Слушай, Шурка! Что мы не белые люди? Пошли по пивку, а? Заслужили! Да и дело у меня к тебе на миллион!

Гарин выразительно закатил глаза:

– Миш, прости, сегодня не могу. Мне надо пистолет в контору занести, да и пелефон.

– Что, разоружают?

– Наоборот! Ты представляешь, забирать не хотят!

– Опасаются мести тайных врагов?

– Я серьезно. Мне это совсем не нравится.

– Да уж понятно. С пистолетом оно надежнее.

– Вот и они так думают. Хотят меня этим привязать, придурки! Вроде как при оружии – значит, не уволен.

Гарин поцокал языком:

– Смотри, какой ты ценный сотрудник оказался.

Шуре вспомнился унизительный звонок Приходько, и вновь накатила волна бессильной ярости.

– Ну, скажи, разве они могут насильно держать человека?!

– Если только в казематах. Но ты не дашься и будешь отстреливаться… Ладно, Шурик, не злись! Вот пелефон отнимут – это обидно.

Шура действительно так привык к мобильнику, что уже не представлял, как будет без него обходиться в повседневной жизни. Мелькнула мысль прямо сейчас пойти и приобрести аппарат, но он ее сразу отогнал. Кто его знает, как все обернется, может, еще с этими бандитами судиться придется. А это деньги.

Как потом оказалось, охранная фирма его не тронула. Видимо, решила о такую мелочь руки не марать. Более того, первого числа следующего месяца Шуре по почте пришла распечатка зарплаты за неделю. По сумме это слабо напоминало зарплату, но все равно было приятно. Шура даже проконсультировался с Зиной, соученицей по ульпану, дородной дамой предпенсионного возраста. Она жила в стране уже шесть лет и считалась знатоком в различных областях непростой израильской жизни. Курс иврита она повторяла третий раз, при этом по уровню знаний мало отличалась от начинающих ульпанистов. Будучи человеком самокритичным, Зина признавала, что дело скорее в ней, чем в иврите, однако не стоило отрицать, что иврит тоже не подарок. При всем при этом за долгое время ученичества у нее накопились некоторые лингвистические наработки, которыми она охотно делилась с новичками на перемене.

– Девочки, – обращалась Зина к разношерстной группке ульпанистов, демократично отметая на корню любые различия, как по возрасту, так и по полу. – Чтобы запомнить слово, надо искать знакомые корни. Возьмем, например, глагол «леитрахец» – мыться. Правильно?

Народ неуверенно соглашался.

– Так вот, а что такое мыться?

Никто не знал.

– Ну, как же? Трахаться с водой. Ле-и-тра-хец! Это очень легко запомнить.

Пенсионеры спешно ретировались. Мамаши краснели и опускали глаза, а их великовозрастные дочки, наоборот, глаза пялили. Добренький при этом доставал записную книжку и ручку и невозмутимо просил повторить:

– Только помедленнее, Зиночка! Я конспектирую.

Несмотря на весьма условное владение ивритом, Зина виртуозно справлялась с чтением финансовых документов. Ознакомившись с Шуриной распечаткой, она сказала:

– Все правильно заплатили, Шурик. Ровно за неделю. Сколько тебе шекелей в час обещали?

– Восемнадцать.

Зина опять углублялась в чтение.

– Ну, восемнадцати тут никаких нет… Максимум четыре…

Шуре стало неудобно за своих работодателей. Накалывать так по-мелкому, да кого? Нового репатрианта, олима хадашима, по-ихнему. Ну, да бог им судья! Главное – извлечь правильный урок и больше с такими людьми не связываться.

Тем временем ульпан готовился к встрече Песаха. За период Шуриного отсутствия их аккордеонистка успела уволиться и уехать к дочери в Канаду. Все учащиеся ей тихо завидовали, а преподавательница Яэль сдержанно осудила:

– У нас одна родина – Израиль. И надо учиться ее любить.

Бровкин тихо сказал:

– Лучше учиться на расстоянии.

Яэль попросила Шуру перевести реплику на английский. Шура неохотно перевел. Яэль посуровела и спросила:

– Это шутка?

– Типа того. – промямлил Шура.

Новый аккордеонист, Ури, пожилой израильтянин небрежной наружности, отличался чрезмерной доброжелательностью. Говорили, что раньше он был профессиональным военным, участвовал в нескольких боевых операциях, получил ранения и теперь, уйдя на пенсию, подрабатывает игрой на аккордеоне. Делает он это нерегулярно, только когда душа просит, так как у военных пенсия большая и живут они очень даже неплохо. Глядя на Ури, это было трудно предположить, но Шура знал из литературы, что богатые всегда одеваются неброско.

На доске висел плакат на русском языке, в котором кратко излагалась суть праздника. Ури водил указкой по русским строчкам и подробно комментировал на иврите. Тора предписывает употребление мацы в Песах как напоминание о том, что во время Исхода израильтяне «испекли… из теста, которое они вынесли из Египта, пресные лепешки, ибо оно еще не вскисло, потому что они выгнаны были из Египта и не могли медлить». Народ понимающе кивал.

Пели пасхальные песни. Они были красивые, и Шура заслушался. Ури раздал всем «Агаду» – тонкую иллюстрированную книжицу, которую полагалось читать в пасхальный вечер. Текст в ней шел на двух языках: иврите и русском. Ури напевно читал избранные главы, ульпанисты с трудом следили за русским переводом. «Из этой великой ночи мы черпаем силы для того, чтобы, освободившись от оков и теснин Галута, соблюдать заповеди Всевышнего с радостью и воодушевлением». С радостью и воодушевлением… Под аккомпанемент ивритской мелодии Шура погружался в глубины текста и уже не следил за чтецом. Смысл, удивительный в своей простоте, открылся мгновенно и легко. В этот день евреи вышли из египетского рабства и отправились на Святую землю. Как известно, дошли не все, но те, кто дошел, стали свободными людьми. И до сих пор, преодолевая страхи и сомнения, люди едут сюда, чтобы освободиться. И он смог, и, значит, вот он истинный смысл того, что с ним происходило. Бог давал ему испытания, и он справился и выбрал верный путь. Ури прервал чтение и запел новую песню. Шура оторвался от книги и посмотрел на свой класс уже другими глазами. Зина громко и весело подпевала учителю. Добренький сосредоточенно вводил новый номер в мобильник. Мама Нэла пыталась вырвать у дочки Бэлы пилочку для ногтей, но та яростно сопротивлялась. Шура уже закрывал святую книжку, когда вдруг на последней странице увидел стишок или песенку, несколько выделяющуюся на общем фоне повествования. В ней говорилось о козлике, которого купил отец мальчику. Однако радость мальчика была короткой, о чем он сам с грустью свидетельствует в стихотворной форме: «Недолго жил козленок мой, загрыз его котище злой». Притча была явно поучительная и отдаленно напоминала события, случившиеся с сереньким козликом из русской сказки.

На перемене Шура, смущаясь, спросил у аккомпаниатора, в чем смысл притчи.

– На все Божий промысел, мотэк шели!

Шура согласно кивнул. Но Ури на этом не успокоился, вырвал книгу из Шуриных рук и стал возбужденно тыкать пальцем в какие-то строчки. От сильного волнения он незаметно перешел с английского на иврит, и единственное, что Шуре запомнилось, было постоянно повторяющееся словосочетание «мотэк шели». Поблагодарив учителя, Шура выбежал на улицу. Надо было успеть перекурить и поделиться впечатлениями с Гариным.

По дороге его остановили Гала с дочкой Аллой и поинтересовались, успел ли он купить хлеб.

– Хлеб? Зачем?

– Ну, ты даешь! Неделю хлеба в магазинах не будет. Ты что, мацу жрать собираешься?

– Я как-то не подумал…

Гала постучала себя по лбу:

– Не подумал! Тут думать надо, а то без штанов останешься.

Гарин курил в компании трех одесситов, и у Шуры пропало желание откровенничать. Но оказалось, что ульпанисты обсуждают ту же тему.

– О, Шурик пришел! Все перед начальством шестеришь? – воскликнул Добренький. – Не умер в тебе еще раб. Ох, не умер!

– Да, что-то сам удивляюсь. Вроде уже приехал, а как-то освобождения не чувствую.

– Так это не сразу, – сказал Глускин, – должно сорок лет пройти. Тебя же Моисей не гонял по пустыне, а сразу сюда впустил. Вот через сорок лет поговорим.

– Точно, – сказал Бровкин, – у меня сосед Шломи… Его как раз сорок лет назад привезли в страну. В шестилетнем возрасте. То-то я смотрю: совсем другой человек… Свободный… Шурик, где отмечаешь веселый праздник?

– Да я не знаю. Хозяйка к дочери уйдет. Посижу один, расслаблюсь.

Гарин возмутился:

– Что значит расслаблюсь?! Это тебе не Первое мая. Тут должен быть порядок. Праздник такой – особенный! Излагаю в двух словах суть.

– Ладно, вы тут базарьте, – сказал Бровкин, – а мы побежим навстречу знаниям.

Однако Гарин не унимался:

– Идите. Ничего не случится, если мы опоздаем на пять минут. В конце концов, я занимаюсь с отстающим. Значит, слушай сюда. Праздник проходит следующим образом. Читаешь «Агаду» – пригубливаешь, опять читаешь – закусываешь! И так всю ночь. Сэдэр Песах! Все как в сказании написано..

– В каком сказании?

Миша сокрушенно покачал головой:

– Ну, как все-таки ощущаются пробелы в твоем образовании. Говорил тебе – учи уроки. Только тот, кто ходит в ульпан, знает иврит, как я. А тебе б все пистолетом размахивать. Хулиган. «Агада» – это сказание, что б ты понимал. Может, ты и про «сэдэр» не знаешь?

– Почему не знаю? «Сэдэр» – это «порядок».

И в этот момент Шура впервые осознал, что такое «бэседэр». Слово, которое каждый израильтянин повторял по пятьдесят раз в день в ответ на вопрос «Как дела?». «Бэ» – по, «сэдэр» – порядок.

Но не это главное. У евреев, оказывается, «хорошо» – значит «по порядку»! Эта мысль была столь же впечатляюща, сколь и неправдоподобна. В прошлой жизни Шура знал много евреев, но ни у одного из них порядка не видел. Как, впрочем, и тяготения к нему. Все что угодно – ум, занудство, обязательность, критиканство, – но только не порядок. Чего не было, того не было. Более того, миллионы евреев именно от порядка и пострадали. Правда, тогда он назывался «орднунг». Но порядок есть порядок. Не исключено, что это были неправильные евреи. Но они были. Шура это точно знал. И как любой прессинг в его жизни, эта странная идея мгновенно выдала обратную реакцию.

– Не, порядка не хочу. Праздник – это беспорядок.

– Ах, как все запущено! Ты ж еврей, Шурик! Забыл, что ли? Ты зачем сюда приехал? Чтобы тебе напомнили.

Вообще-то Шура думал, что приехал сюда совсем не за этим. Ему и там иногда напоминали. Но зачем-то он приехал?

– А может, ты приехал, чтобы бабок срубить? Скажу тебе по секрету, это не то место. Но раз уж ты так хочешь, вот тебе мой праздничный подарок. Мы с тобой и еще с одним человеком открываем бизнес.

– Это с каким таким человеком?

– Скоро узнаешь. Останешься доволен.

Гарин еще долго темнил, опуская самое главное, но у Шуры неожиданно поднялось настроение. Он ни минуты серьезно не думал ни о каком бизнесе, но расстраивать Мишу не хотелось, и он всячески подыгрывал ему, задавая все новые и новые вопросы по теме. Шуре было весело. Он будто бы выскочил из застывшего кадра и побежал дальше. Жизнь продолжалась.

Они уже подошли к учебному зданию, когда Шура вспомнил:

– Слушай, а что такое «мотек шели»?

Гарин остановился и внимательно посмотрел на Шуру:

– А что?

– Нет, просто Ури все время повторяет…

– Мой сладкий.

Шура напрягся:

– Я говорю, что такое «мотэк шели»?

– А я тебе отвечаю: «мой сладкий».

– Да ты что?! Он меня уже раз пять так назвал. Миш, а он что, голубой?

Гарин расхохотался:

– Не боись! Он всех так называет: и мужиков, и баб.

– Мило.

Миша развел руками:

– Тебе не угодишь. Хочешь, чтобы тебя падлой называли? Не получится. Тут евреи – народ чуткий и деликатный.

После занятий прощались, как всегда, на углу Герцеля и Шмуэль – Анацив. Миша торопился. По намекам Шура понял, что по делам будущего бизнеса. Когда наконец разошлись, Гарин вдогонку крикнул:

– Афикоман не забудь от Фиры спрятать!

Эта история сегодня особенно полюбилась слушателям. В пасхальный вечер взрослые прятали кусочек мацы, а дети его находили и за это получали вознаграждение. Этот самый кусочек назывался афикоманом. Во-первых, понравилось слово. Класс оживился, все представляли себе, как во время какого-нибудь застолья жена прячет от мужа афикоман, но проницательный муж его в итоге находит и выпивает. Яэль понимающе улыбалась. Видимо, все русские в этой части реагировали одинаково. А Шура задумался о том, что все праздники здесь семейные и детей не отправляют к бабушке, как делали они с Мариной, когда Гришка был маленький. Он представил себе Гришу, который ищет афикоман, но картинка не складывалась.

О Грише он старался не думать до тех пор, пока тот ему не приснился. Во сне сын был маленький, лет пяти. Шура крепко держал его за руку, они переходили дорогу на зеленый свет, а навстречу им шла Фира. Она замедлила ход и тихо сказала: «Шура, вы ушли и не закрыли дверь». Потом посмотрела на сына и добавила: «Как Гриша на вас похож. У него точно такие же щеки и нос». – «А глаза?» – спросил Шура. «А глаза другие. Но вы смотрите одинаково. Совершенно одинаково». А потом Фира куда-то исчезла, но оказывается, это он уже лежал без сна и тер мокрые щеки, так похожие на Гришкины.

В дверь робко постучали.

– Открыто!

На пороге стояла Фира в своем любимом цветастом халате:

– Шура, я кашу сварила. Хочу, чтобы вы поели горяченького.

Ели молча. Он думал о своем. Была суббота, транспорт не ходил, а дома сидеть не хотелось. При этом шататься по жаркому городу тоже не доставляло удовольствия.

– Шура, вы вчера вышли за сигаретами и забыли закрыть дверь.

Он медленно поднял глаза. Фира ждала объяснений.

– А я вам фотографию сына показывал?

– Нет, а что? Ой, покажите, правда!

– Да, конечно. Мне только надо найти… Бардак такой, ничего найти не могу…

Он бросился к телефону, даже забыв поблагодарить за завтрак.

Гриша как будто даже обрадовался звонку. Расспрашивал про Израиль, про иврит. Шура взахлеб рассказывал о Песахе, о странных правилах, в которых наверняка что-то есть, но сразу это не поймешь, надо пожить и вжиться и ощутить себя евреем.

Гриша сказал:

– Ты уже, по-моему, ощутил.

– А ты зря иронизируешь. В тебе тоже течет еврейская кровь.

– Ну, пусть она течет. В среднем темпе.

Шура разволновался. Ему хотелось доказать что-то важное, но он чувствовал, что взял неправильную ноту и никак не может с нее сойти.

– Гришка, тебе обязательно надо сюда приехать!

Гриша сказал после паузы:

– Куда, к твоей старушке?

– Ну, ты думаешь, я вечно буду у старушки?

– Хочется верить, что нет.

– Вот сниму свое жилье, приедешь?

– Пап, давай не будем. Когда снимешь – поговорим.

Точно как Марина. А как еще могло быть?

Свои дни рождения Борцов всегда справлял на даче. Обычно в апреле было еще холодно, но в доме имелась старая печь, которая почти не грела, но нужную атмосферу создавала. За годы студенчества одноклассники как-то сами собой рассосались, и остался один только Шура. Себя он мысленно не причислял ни к одноклассникам, ни к какой другой категории. Они были больше чем друзья, так как даже друзьям нельзя прощать всего того, что прощал Шура. Но это с лихвой компенсировалось особым драйвом, который возникал мгновенно, стоило только поднять трубку и набрать борцовский номер. Иногда Шуру посещали сомнения, что вдруг эта привязанность не взаимная, но он каждый раз убеждался, что Борцов точно так же не может без него, как и он без Борцова.

Вадик Борцов учился в Менделеевском. С одной стороны, он любил поиронизировать над своим выбором, с другой – считал себя великим химиком. Правда, почти все его однокурсники тоже были великими химиками, и вот это уже Шуру немного раздражало. Особенно бесил новый так называемый приятель Вадика, Петя Веснин, молчаливый очкарик с рассеянным взглядом, из тех, что не умеют быть, но умеют казаться. Шуру он обычно не замечал, а вот Марину заметил сразу. Они вдвоем уселись в углу и там молчали, а Шура сидел в другом углу и злился. Особенно поражала Марина. Он бы скорее понял, если бы она начала кокетничать с Борцовым, но с этим! Но она молчала, и оттого становилось еще муторнее. В доме было холодно, и все грелись горячительными напитками. Из разных мест то и дело доносился хохот, иногда кто-то взвизгивал, и только эти двое молчали, изредка кивая головой. Картина эта настолько раздражала своей противоестественностью, что Шура не выдержал и ушел наверх. Он лег, не раздеваясь, в маленькой комнате, в которой ночевал всегда, с самого детства.

С Мариной они встречались уже два месяца, но встречи эти были странными. Если Шура пропадал, она звонила сама. Бродили по улицам, грелись в темных подъездах. Однако любые попытки сближения Марина отвергала. Как ни странно, сейчас это не казалось игрой. После каждой попытки он чувствовал ее напряжение и мгновенное отчуждение. И потом пропадала она, и он звонил, и все повторялось.

Сегодня он впервые выводил Марину в свет, даже Борцов ее ни разу не видел. Он немного волновался, хотя не сомневался, что Марина понравится. При этом ему самому нравилось не все. При каждой встрече он пытался понять, что между ними общего, и каждый раз убеждался, что общего нет ничего. Но в этой ее чужеродности была какая-то притягательность, которую никак не получалось схватить или объяснить словами. Были моменты, когда это пугало и даже бесило. И тогда он пропадал и постепенно успокаивался, втайне надеясь, что с этим делом покончено. И еще свербило другое: ее неприятие близости. Причин могло быть множество. Если у Марины не было отношений с мужчинами, то страх ее вполне понятен. Однако именно страха он не чувствовал. Вполне возможно, он был неприятен ей физически. Но тогда зачем общаться? Можно было искать объяснения до бесконечности, но беда в том, что ни одно из них не подходило. Шура чувствовал какое-то механическое препятствие, или, можно сказать, фактическое, и этот факт известен только Марине. Как ни странно, все это не раззадоривало, а, наоборот, охлаждало, и он подспудно ждал момента, когда их отношения сойдут на нет естественным образом.

Дверь открылась без стука. Он увидел темный силуэт в проеме, долго вглядывался, но никак не мог понять, кто это. Силуэт качнулся, резко хлопнула дверь.

Он проснулся от страха, что все проспал. Рядом с ним лежала абсолютно другая женщина, которую он узнал мгновение назад. Но какое это было мгновение! До него ничего, оказывается, не было, так вялое шевеление в пространстве, которое Шура по наивности принимал за жизнь.

Когда в компании заходил разговор о женщинах, Шура почему-то смущался. Все, что было, он считал несерьезным, не таким, как у других. Собственно, долгих романов и не случалось, если не брать во внимание Свету из Крыма, которая сама настояла на продолжении отношений. Со Светой познакомились на ялтинском пляже. Она уныло брела вдоль кромки моря и искала украденные тапочки. Шура побаивался спонтанных знакомств, но девушка с унылым взором показалась неопасной, и он неожиданно для себя расхрабрился, подошел и предложил помощь. Света сразу сообщила, что у нее украли босоножки. Шура потребовал описать вещь. По ее словам, босоножки были красного цвета, без задников, немного потертые, но страшно фирменные. Шура авторитетно кивнул и пошел по следу. Несколько удивляло, почему украли только обувь. Одежда была цела, а из сумки выглядывал абсолютно сухой купальник. Но подобные вопросы в тот момент показались ему кощунственными. Ничего они, конечно, не нашли, а подробности открылись только вечером во время приватной встречи. Оказалось, что Света пошла по важным делам в кусты (но не по тем, о которых он думает), а босоножки попросила посторожить маленькую девочку. Девочку они впоследствии нашли. Ее, как выяснилось, отозвала мама, но босоножек ни у нее, ни у мамы не оказалось.

– Может, кто-то выбросил эти тапочки? – предположил Шура.

– Сам ты тапочки! Это фирменные босоножки! – крикнула Света, и Шура еще долго извинялся и объяснял, что он так называет любую летнюю обувь.

Потом они много пили, обмывая украденную вещь. Света призналась, что любит красненькое. Крымское вино чудо как хорошо. В Москве такого днем с огнем не сыщешь. Шура удовлетворенно кивал. А потом опять пошли на пляж – попробовать поискать босоножки в темное время суток. Он немного волновался. Дело в том, что первый мужской опыт с поварихой Натэллой его не вдохновил. Это случилось в начале второго курса во время сбора картофеля и кормовой свеклы. Повариха деликатно сообщила, что ничего не поняла, да и сам Шура мало что понял. «Не переживай, – сказала Натэлла, – надо трудиться, а не сидеть сложа руки». Шура согласился, но от дальнейших отношений уклонился.

Со Светой все получилось очень складненько. Шура возгордился и постарался вести себя как заправский бабник. Он испытывал к ней что-то вроде благодарности за легкую реабилитацию перед самим собой. Так получилось, что Света через два дня уезжала, но зато прилетал Борцов, которого Шура ждал с особым нетерпением. Любовную историю обсудили в деталях, дав соответствующую оценку Свете и ее тапочкам, и на этом Шура успокоился. Зато в нем появились какая-то легкость и уверенность, которые, Борцов, как водится, сбивал, но, видимо, тут произошла глобальная перестройка организма, которую сбить было уже невозможно. Хотя Шура, как всегда, другу подыгрывал, делая вид, что он по-прежнему знает свое место в их тандеме. Так было легче.

Больше никаких приключений за время отдыха не случилось. Вообще, если Вадик был рядом, познакомиться с девушками было затруднительно. Он тут же начинал язвить и выплескивать такую ядовитую иронию, что девушки мгновенно куда-то исчезали. Когда Шура указывал другу на небольшую тактическую оплошность, Борцов отвечал, что туда им и дорога и что с лохушками валандаться выше его сил.

Света проявилась, как только он вернулся в Москву. Родители сказали, что каждый день звонит вежливая девушка и требует Шуру по срочному делу. Шура посмеялся и пообещал разобраться. Но разобраться оказалось не так просто. Первый раз встретились и поехали в общежитие к какой-то Светиной однокурснице, которая еще не вернулась из родного города. Шура даже получил удовольствие от встречи. Через неделю он, презрев все приличия, каждые десять минут интересовался, когда же вернется из родного города подруга.