Текст книги "Нефор"

– Это сэр Марк Наумов – наш это… учитель и наставник. Человек-легенда. Он весь город научил играть рок-н-ролл как надо.

Марк галантно кивнул и не спорил.

– А это Вентиль ушёл окурок гасить. Вент! Ручкой-то махни, болезный! Ну вот. Короче, Элен, это ребята. Ребята, это Элен.

Все, включая Катю, благодушно рассмеялись и зашлись в поклонах. После, будто спохватившись, подставили вернувшемуся Вентилю стаканчики. Вентиль снял со спины рюкзак с новой эмблемой «Металлики» и запустил в него руку. Внутри, судя по звуку, было не меньше трёх бутылок. Глухо побрякивая стеклом, Вент извлёк «Столичную»:

– Кать, будешь?

– А у тебя там пива, случайно, нет? – неловко поёжилась Катерина.

– «Троечка» пойдёт?

Она согласилась.

– А почему тебя Вентилем называют? Ты сантехник?

Вентиль, одной рукой наполняя стаканчики, сунул другую в карман и протянул Кате круглый, с пятью отверстиями, маховик пожарного вентиля. Она осторожно взяла вещицу и с любопытством завертела в руках, будто пытаясь вычислить какой-то секрет.

– И зачем он тебе?

Вентиль закончил разливать, убрал водку в рюкзак и вытянул оттуда бутылку «Балтики № 3». Протянул пиво Кате, а она вернула ему кусок металла, внимательно наблюдая, что же он будет с ним делать. Вентиль просунул три пальца в отверстия и сжал кулак.

– Ах вот оно что!

Её брови удивлённо приподнялись.

– Находчиво. У Кости другой был. Он его, кажется, из латуни выпиливал. Несколько дней скрежетал.

– Был, – согласился Вентиль.

И все одновременно и молча повернулись к цветам. Гарик вынул медиатор с буквами «БС», положил его в перекрестье барабанных палочек и задумчиво пробормотал, глядя на цветы:

– Знаешь, Катюш, почему у всех прозвища есть, а у Кости не было?

– Не задумывалась.

– Потому что все норовили звать его Кастетом. А он ни кликух, ни насилия не любил. Человека любил. Личность любил. А кастет таскал и ругался.

– Как видно, это… не зря таскал, – вклинил Дуст.

Выпили, не чокаясь, и хором хрустнули огурцами. Толпа у «Поиска», уже внушительно погустевшая и разогретая, оживлённо загудела.

– О! Впускают! – встрепенулся Вентиль.

Его рюкзак, разинув тёмную пасть, поглотил один за другим стаканчики с початой бутылкой, и вся компания вслед за толпой устремилась в клуб.

5

Внутри зал разогревался «Отбеливателем». Вентиль с Дустом тут же упрыгали слэмиться. Воодушевлённая предвкусием события публика, как в последний раз, надувалась пивом – на сейшнах редко пили что-то крепче.

На внутренней стороне двери клуба блестели выведенные красивым женским почерком строчки: «Выпил водки и бухой? По последней – и домой!». Рассказывали, что однажды этот стишок произвёл сногсшибательный эффект на одного американца.

Он очутился в Градске в связи с открытием в городе частной школы с углублённым изучением английского языка времён Шекспира. В первый же вечер, во время ознакомительной, с туристическим уклоном, прогулки по Градск-Сити, он обратил внимание на двух грустных молодых людей, уныло пьющих пиво на ступеньках «Поиска». Их лица выражали драму. Американца привлекли футболки с надписью «The Ramones». Подбежав к панкам, он, радостно бегая глазами, принялся тыкать в них пальцем и ликующе кричал: «Оу, оу! Рамоунз! Рамоунз! Кул, йе! Соу факин кул!» Панки, услыхав «фак», приложили американца бутылкой и с траурными лицами продолжили разговор – от кого-то из них ушла девушка. Завуча той самой английской школы, выполнявшего в променаде функции гида, едва не хватил удар. Сердце его зашлось, он подлетел к парням, перепрыгнув через лежащего американца, и, заходясь самым русским, какой только возможен, языком, разъяснил им ситуацию. Ошалелые панки, страшась международного скандала, затащили американца в клуб и старательно захлопали его по щекам, крича и брызгая в лицо слюной, ароматизированной «Балтикой № 9».

Придя в себя, интурист простонал: «Уот зэ хэл…» – и зажмурился от боли. Панки, заботливо прикладывая к американской голове холодное пиво, гладили иноземца по плечам и просили прощения глазами. Глядя на правдоподобность их раскаяния, добродушный американец смягчился и через завуча широко распорядился подать всем виски. Нашлась водка.

Пили все четверо, и много. Американец оказался с Манхэттена. Вышатываясь из «Поиска», он спросил у завуча, что означает надпись при выходе. Тот кое-как перевёл смысл стишка. Гринго пришёл в восторг и поведал, что в легендарном нью-йоркском клубе «CBGB», завсегдатаем которого он был в юности, на выходе висит надпись «No drink beyond this point». Выпив по такому случаю за Тайный Разум Вселенной, американец наконец собрался покинуть «Поиск», но не успел коснуться двери, как кто-то с ноги открыл её снаружи. Интурист свалился и снова потерял сознание. На сей раз приводить в чувство его не стали, а просто отвезли в гостиницу. Утром он ничего не помнил. А директор «Поиска» после тех событий почему-то поверил в реинкарнацию.

Барный ассортимент клуба не ограничивался пивом. Но напитки крепче четырёх градусов, как правило, были не по карману обычному «поисковому» конгломерату. Даже сигареты там продавались поштучно.

Наумов рассказывал про питерский клуб «TaMtAm», в котором наркотики стоили меньше алкоголя, а мордобой и ментовские налёты были естественным завершением девяти из десяти сейшнов. Говоря это, он гордился градской молодёжью, редко баловавшейся чем-то серьёзнее канабиса. (Хотя на самом деле отсутствие тяжёлых наркотиков в неформальной тусовке было лишь следствием тотального безденежья, а драки внутри среды случались редко потому, что всем с головой хватало бесконечных стычек на улицах.) Но, несмотря на неуёмную критику, с которой Марк отзывался о «Тамтаме», в голосе его с лёгкостью угадывались нотки жгущей тоски.

Наумов вообще любил вспоминать столицу русского рока. Каждый раз, когда в его руке оказывалась рюмка, он пускался в долгие рассуждения о самобытности Петербурга с населяющими его, как пчёлы улей, гениями андеграунда всех мастей, которые в умах наумовских слушателей рисовались фигурами равнозначными как минимум Фредди Меркьюри. После подобных экскурсов Марк моментально напивался.

В «Поиске» он вообще был редким гостем. А если и захаживал на какой-нибудь сейшн, то ограничивался кружкой пива и умиротворённо уходил, перезарядив батарейки созерцанием поколения lost. Сегодня же, едва переступив порог, Наумов принялся любезничать с молоденькой барменшей, похожей на певицу Линду, с кольцами в обеих губах. (Через год, после выхода альбома «Ворона», вообще добрая половина тусовщиц Градска окрасилась в чёрные цвета и полюбила марихуану.)

Очень в тему звучала «Love Buzz». Впервые видя, как Марк подкатывает к девушке, Гарик умилённо улыбнул краешек рта и, минуя бар, утянул Катю к сцене.

Пробираясь между бесчисленными Кобейнами и языкастыми смайликами, Гарик поймал два округлившихся в изумлении глаза. Огненно-рыжая девица в кожаной юбке, раскрыв рот резиновой порнокуклой, порывалась в его сторону. Он притормозил и нацелил на неё вопросительный взгляд. Девица подбежала и завопила, ещё больше выкатывая и без того огромные глаза:

– Катюха?!

Катя радостно взвизгнула и повисла на пучеглазой. Гарик облегчённо почувствовал себя обманутым.

– Инга!

– Здесь я Клюква! – сморщила нос рыжая.

Катя звонко расхохоталась.

– Почему?

– «Cranberries» люблю потому что.

– Ха-ха-ха! Но это же ужасно!

– Хорошо не Зомби, – заметил Гарик.

Теперь сморщилась Катя.

– А мне нравится, – завиляла бёдрами Клюква, – ягодка же!

Ей не нравилось.

– А это Игорь.

– Да я зна-а-аю, – искушённо протянула Инга. – Это же Бес.

Она протянула руку.

– Это ты – Клюква, а он – Игорь.

Гарик пожал руку. Крепкая. Почти мужская.

– Катюха, ты как тут оказалась? Бес дёрнул, что ли? Ха-ха!

– Дёрнул, дёрнул.

Катя прижалась к Гарику и светящимися глазами посмотрела на подружку. Та распахнула резиновый рот, будто собралась запеть что-то из «Aerosmith».

– Да ла-а-адно! Нет, я поняла, конечно, чего ты в универе последние дни… Но чтобы вы! Ну, вы круты-ы-ые, ребятки!

Тут Гарик ощутил на плече тяжесть чьей-то большой руки. Он обернулся: среди густых зарослей сверкал зуб Зи-Зи-Топа, кивками приглашающего отойти.

– Девчонки, вы тусуйтесь. Поделайте пого, что ли, – пошутил Гарик, – а я скоро.

Клюква компетентно подняла палец и заявила:

– Сейчас пого никто не танцует, мистер Роттен! Мы делаем слэм!

Гарик поцеловал Катю и растворился вместе с Зи-Зи-Топом.

Они прошли по коридору, через гримёрку, в служебный кабинет. Зи-Зи-Топ жестом велел Гарику запереть дверь, а сам подошёл к письменному столу у окна и вынул из нижнего ящика связку ключей. Затем повернулся к окну и засунул руку с ключом под подоконник. Прозвучал щелчок, и подоконник откинулся крышкой, скрывавшей двойную стенку. Зи-Зи-Топ заглянул в открывшееся пространство и протиснул туда вторую руку. Пошебуршал и вынул что-то, зажав в огромном кулаке. Протянув его Гарику, он разжал ладонь. Гарик застыл, уставившись в чёрные линзы очков. В руке Зи-Зи-Топа лежала граната.

– Пользоваться умеешь? – густо пробасил он.

Зрачки Гарика задвигались в замешательстве.

– Нет… А надо?

– Это РГД-5. Смотри: усики разгибаешь, рычаг прижимаешь. И…

Он дёрнул за кольцо. Гарик вздрогнул. Зи-Зи-Топ вставил чеку обратно и вложил гранату в ладонь Гарика, изучающе завертевшего боеснаряд в руках.

– Не волнуйся, не взорвётся, – щедро растянулась в улыбке густая борода. – Так, шуганёшь при случае.

– Откуда?

– Афганский сувенир. Бери, бери, пригодится. Тебя тут недавно чуть насмерть не затоптали.

– Ну что ж, спасибо тебе. А если менты…

– Не взрывоопасно. Носи спокойно.

Гарик благодарно кивнул, пожал волосатую руку и вышел из кабинета.

Девчонок искать не пришлось: они болтали у барной стойки с «отвёртками» в руках, из стаканов торчали трубочки. Клюква криком секретничала что-то Кате, и та прижимала ухо к её огромному рту. Заметив Гарика, рыжая замолкла и срочно присосалась к трубочке. Катя обернулась и, как-то по-новому окинув его взглядом, облизнула припухшие губы. Гарик взгромоздился на соседний стул. Катерина скользнула прохладной рукой под его ремень и прижала ладонь к голой пояснице.

– Ну что? О чём болтали?

– О тебе.

Она царапнула под джинсами ногтями.

– «Троечку!» – крикнул Гарик в сторону барменши-линды.

Катя поёрзала на стуле и переместила руку ему на затылок.

– Допивай скорее, – мурлыкнула она и закогтила ноготками.

– Я ж только…

Он закатил глаза. Уши заложило. Катя осторожно приблизилась и прикусила мочку уха:

– Пойдём танцевать? Начинают.

Из зала доносились активные приветствия. Катя вскочила и за руку потянула Гарика за собой. По пути обернулась и обменялась с Ингой какими-то, понятными только женщинам, взглядами.

Со сцены заходились криком: «Come on people now, smile on your brother and everybody get together, try to love one another right now!»

Взорвался ад. Трое парней в лифчиках – группа «Piss Dogs» – мочили на сцене «Territorial Pissings». Сотни тел, беснуясь, яростно толкались и прыгали; хлестались волосами, ударялись головами; поскальзывались и не падали; цепи скакали на плечах, путаясь в волосах – чужих и своих. Пульс резонировал в висках с резкими ударами бас-бочки. Воздух моментально сгустился и превратился в концентрированный пот. Дышать сразу стало тяжело.

Катя вбежала в зал и застыла. Рывком повернулась к Гарику, и он увидел её восторженные глаза с расширенными зрачками. Коброй бросившись, она впилась в него поцелуем и, не отрываясь, потащила в тёмный угол зала. Ударом прижала к стене, и Гарик ощутил на шее жаркие влажные губы. Перед ним поплыло пространство. Сквозь пелену он разглядел в полумраке миниатюрную девицу, бойко скакавшую с поднятыми руками. Маленькая грудь дерзко подпрыгивала, через тонкую маечку бесстыдно выпирали нахальные соски. Катин язык вращался у него в ухе, извиваясь как раненая анаконда. Гарик оторвался от стены и собой прижал к ней Катю.

Со сцены надрывались: «Dive! Dive! Dive! Dive in me!» Народ заходился в слэме, пульсируя в погружении.

«Dive! Dive! Dive! Dive in me!»

«Dive! Dive! Dive! Dive in me!»

«Dive! Dive! Dive! Dive in me!»

«Dive in me!»

«Dive in me!»

«Dive!»

«In!»

«Me!»

Совместная пульсация в «Нирване» разрядилась финальным ударом барабанов. Раздались овации и свист. Катя задрала голову и залилась смехом. Гарик тоже прыснул и чуть не произнёс: «Спасибо большое». Она развернулась и нежно, как только могла, обняла. Почему-то именно сейчас стараясь быть незамеченным, он торопливо застегнул джинсы.

Парни из «Piss Dogs» выдохлись и покинули сцену, расстроенные невозможностью переломать гитары – дорого, блин.

Тут же на их место выплыл никому не известный коллектив, прибывший специально, по случаю двухлетия кончины Курта Дональдовича, откуда-то из области. В отличие от местных рок-героев эти были похожи на музыкантов. Вслед за гитарами они расчехлили скрипки, и публика заинтригованно забурлила.

Квартет представился как «Мёртвый Вивальди» и неожиданно заиграл «Something In The Way». Зал мгновенно разбился на пары и медленно затоптался. Одиночки воздели руки и чиркнули зажигалками.

Гарик обвил Катю, она положила ещё подрагивающие руки ему на плечи, и он поймал себя на неожиданной мысли, что под «Нирвану» можно танцевать с девушкой среди живых огней.

На следующей песне «Вивальди» вдруг сменили скрипки гитарами и ещё более неожиданно влупили «School». Зал восторженно взревел и пустился в слэм, а обмякший Гарик предложил попить пива и на этом закругляться. Катя не была против.

Подойдя к пустующей стойке бара, Гарик обнаружил пиво давно выдохшимся, но на прежнем месте. Недопитой Катиной «отвёртки», конечно, не оказалось (рыжая бестия!), и они заказали её снова.

Одним махом осушив стакан, Катя указала маникюром в сторону выхода. Из коридорной темноты приближалась высокая и худая фигура. Гарик повернул голову и вгляделся. Фигура прошла в раскрытые двери бара и оказалась Наумовым.

Он выглядел расстроенным. Вяло переставляя ноги, приблизился к стойке и заказал линдоподобной барышне полтинник «Смирнова». Выпив, немного взбодрился и, разглаживая усы, вопросительно посмотрел на парочку:

– Может, ко мне пойдём? Продолжим там?

Сейшн не прошёл ещё и наполовину, но Гарика такой вариант устраивал. С Наумовым всегда было интересно – и пить, и разговаривать, и даже опохмеляться. Гарик кивнул, и оба синхронно обернулись на Катю. Она пожала плечами:

– Мне всё равно.

Троица прошла к гардеробу, оделась и, обернувшись в сторону глухо долбящих басов, выгрузилась из Nirvan’ы.

6

Звеня прикупленными по пути портвейном и пивом, компания ввалилась в изветшалую наумовскую квартиру. Сонмища идей, песен, стихов и прочих творчеств, реализованных здесь, конкурировало в своём количестве разве что с тоннами выпитого на кухне алкоголя.

В ней и расположились.

Чистой посуды не нашлось. В раковине возвышалась джомолунгма тарелок с торчащими как ледорубы приборами. Катя с видом опытного альпиниста подошла к мойке, облачилась в висевший рядом фартук и забурлила краном. Наумов попытался протестовать, но она вручила ему пару вымытых гранёных и улыбнулась. Марк обезоруженно кивнул и со скрипом опустился на старый табурет. Приятно пахнуло кисловатой сладкостью. Гарик разлил портвейн, по Катиной просьбе ввернул в холодильник пиво и предложил:

– Ну? За Курта – не чокаясь, что ли?

– Да хватит тебе! – И Наумов чокнулся так, что едва не превратил стаканы в брызги с осколками.

Они звонко проглотили.

– Ты чего скис к вечеру?

Наумов, замявшись, прикурил и пожал плечами:

– Да так. Вспомнил…

– Вкус лимона?

Марк помолчал.

– Возраст свой вспомнил.

– И чего?

– Да ничего. Просто осознал, что я старше этого вашего Кобейна.

– Ну, и дальше что?

– Да ничего. – Он затянулся. – Полное ничего.

– Ну, ты выбрал, на кого равняться… В моём возрасте он уже гениальную группу собрал.

– А в моём возрасте он уже умер. Врубаешься?

Гарик рассмеялся:

– И что теперь? Я через год так про Вишеса сказать смогу. А через три – про Кёртиса. А через пять…

– Ты не понимаешь, – перебил Наумов, – это не просто факт – это прочувствовать нужно.

– Чего прочувствовать-то?

Марк задумчиво погладил усы.

– Ты в Питере не был? Ну… Там есть район такой, Купчино называется. Самый южный. Большой – как два Градска. Так вот, там такое количество групп! – чуть ли не каждую неделю новая вылупляется. И ведь прелесть вся в чём – в Петербурге Купчино – это… Ну, как бы… центр рока, что ли… И вместе с тем жутко гопнический райончик. Там «Кино» записывали «Группу Крови», там… Ну, понял, в общем?

Гарик утвердительно кивнул и выклубил тучу дыма.

– Ну вот. Понимаешь, групп-то там много, но все – говно.

Марк внушительно помолчал, выжидая понимающую реакцию.

– Вообще все?

– Девяносто девять процентов. Говнари там дворовые, трёхаккордные.

Наумов вообще глубоко презирал эти три аккорда и сильно оскорблялся, когда при нём брали ре-минор сразу за минорным ля.

– Врубаешься? Там ремесленников – полные клубы. Талантливого музыканта – помазанника Божьего – там просто невозможно заметить, он тонет в этих девяносто девяти.

Он затушил сигарету и тут же прикурил следующую.

– Понимаешь, к чему веду?

– Догадываюсь. Я тоже должен был родиться не здесь.

– Твои попытки ещё впереди, – обнадёжил Наумов. – И панкуху ты рубить будешь не всегда.

– Ты уверен?

– Уверен. Если и будешь, то только за бабло. Что вряд ли, конечно…

– Это ещё почему? – напрягся Гарик.

– Потому что человек, играющий панк-рок в тридцать лет, – он либо болен, либо хорошо этим зарабатывает. В общем, твои попытки ещё будут. А мои, похоже, уже всё.

– Ты поэтому такой гружёный?

– Поэтому тоже. Но это фигня. Вот я зашёл сегодня на сейшне в туалет и слышу – вы толпой в зале орёте. А мне туда даже не захотелось. Вот что самое хреновое: не штырит. Вот оно и накатило. Вот так зайдёшь поссать…

Он оборвался и посмотрел на Катю. Она шумела водой и не реагировала. Марк перешёл на шёпот:

– Вот так стоишь с членом в руках и понимаешь, что это всё, что у тебя, собственно, и есть. Это твой пожизненный «Оскар» – им только и размахивать.

– Но ты же пишешь, – посочувствовал Гарик. – Может, не всё ещё и…

– А-а-а! – отмахнулся Наумов. – Это всё по инерции. Ты же пишешь не потому, что это кому-то нужно. Это талант. Он, сука, всю жизнь тебе переломает. Был бы там… сантехником или электриком. Понимаешь? По призванию. Каждый день твой талант признавали бы. Хоть в Купчино, хоть в Градске. А писать – это… Чушь это всё. Талант – это наказание. Сидит в тебе, падла, раком и терзает, грызёт каждый день.

– Раком? – не понял Гарик.

– Да, раком. Каждая строчка, каждая нота – опухоль. Зреет, болит, ноет, спать не даёт. Изнываешь, мучаешься. Пока не запишешь её – на диктофон там или в книжку записную – ходишь и болеешь, спишь через раз. Записал, из себя вырвал – и легче. Только ненадолго. И потом всё по новой. Вот и режешь себя постоянно. – Он кивнул на бутылку. – Только химиотерапия помогает.

Гарик разлил по стаканам остатки. Выпив, похлопал себя по карманам:

– Блин, сигарет забыли взять.

– Да кури мои, у меня пока есть.

Гарик прикурил и затряс пальцем:

– А я в призвание верю. Ты как-то больно уничижительно про сантехника… У каждого есть талант – да. И мера таланта, само собой, разная бывает. Но это не всё. Есть ещё призвание.

– Так я и не спорю. О том и говорю.

– Погоди, я о другом. Я эту мысль давно вывел. Люди по своему призванию делятся на два типа. Ты сейчас говоришь про талантливых и бесталанных. А по-моему, старая твоя мысль вернее была: есть те, кто обеспечивает будущее количественно – продолжатели рода, и есть улучшатели – которые обеспечивают качество этого будущего. И то и другое – важно. Причём одинаково важно. И в каждом человеке… в тебе, кстати, тоже, – он ковырнул пальцем воздух, – оба этих начала присутствуют. Здесь уже вопрос твоей свободы. Свободы выбора. Выбираешь семью – жертвуешь творчеством, самореализацией. Ты вот выбрал наоборот. Может, была бы у тебя жена, ты бы себя сейчас так погано не ощущал.

Наумов грустно вынул из-под стола вторую бутылку портвейна и стал задумчиво колупать её ножом.

– Хотя талант необходим и там, и там, – продолжал Гарик. – Тем более, – вскинул он указательный палец, – в вопросах личных. Так-то.

– Хочешь сказать, я ошибся?

Наумову никак не давалась пробка, и он начал раздражённо кряхтеть.

– Хочу сказать, что все ошибаются. Это сложно. Ты, конечно, не ошибся. Но мне кажется, что для тебя это как раз плохо.

– Почему? – повернула вдруг голову Катя.

Гарик изумился:

– Потому что ему теперь плохо. Если человек, лишённый таланта, ошибается в выборе и начинает творить, то на выходе, разумеется, получается полнейшая хрень. Но от этого никто, кроме него самого, не страдает. Хотя и это – совсем не обязательно.

Гарик уронил пепел на стол и ткнул пальцем в сторону коридора:

– Вон Дуст! Писать не умеет, но пишет. И петь не умеет, а поёт. У нормальных людей от его пения кровь из ушей льётся, а ему по барабану. Только Дуст это дело бросит, когда свою женщину встретит. Ему это легко будет, потому что бросать особо нечего – там и так таланта ноль.

Катя покорила тарелочный эверест и внимательно смотрела на Гарика, вытирая руки не знавшим стирки полотенцем. Марк молчал и воевал с пробкой.

– А если человек выбирает семью, это разве может быть ошибкой?

Гарик убеждённо кивнул, выпуская носом дым.

– Конечно. Быть семьянином – тоже талант. Только в этом вопросе ошибка может обернуться катастрофой ещё и для других.

– Не согласна. Не всегда, – уверенно бросила Катя, подходя к холодильнику с пивом.

– Всегда. Вот представь: человек от природы лишён всех важнейших для семьянина качеств. И выбирает семью. Ему бы картины писать, а он детей рожает. И что?

– И что? – Катя протянула Гарику холодную «тройку».

– А то! Кроме его клонов – носителей ген – и несчастного супруга, больше ничего из этого не выйдет.

Он открыл пиво и вернул его Кате. Наумов уже тихо матерился, тужась открыть портвейн. Гарик выхватил из его рук нож и одним движением откупорил бутылку.

– А что, два таланта в одном никогда не сходятся? – не унималась Катя.

– Это исключения. Для подтверждения правила. Это про гениев. А на гениев я бы равняться не рискнул.

Наумов исподлобья бросил на Гарика расстроенный взгляд. Катя вопросительно изогнула бровь:

– А ты кто? Продолжатель или улучшатель?

Гарик улыбнулся ей, поднялся со стула и поцеловал. Катя задумчиво и отстранённо ответила. Он снова похлопал себя по карманам:

– Так, я всё-таки схожу за сигаретами. Скоро всё скурим.

– Пятница, вечер, – напомнил Марк.

– Ничего, – улыбнулся Гарик, – постараюсь выжить.

Он оставил Катю, занявшую его нагретое место, общаться с еле живой легендой и вышел на улицу.

До ларька было пять минут. Двор Наумова чернел, посвистывая весенним ветром. Как говорил сам Марк, последний раз он видел здесь горящие фонари в год своего совершеннолетия. Снег, уже по-апрельски основательно смешанный с грязью, в поиске тропинки не помогал.

Пройдя мимо третьего мёртвого фонаря, Гарик услышал за спиной шаги. Оборачиваться не стал и привычно нащупал в кармане нож. Шаги звучали как-то нерешительно, и он решил проверить: дойдя до конца длинного дома, завернул во двор. Шаги не прекращались. Гарик напряг слух и чётко различил: всего один. Он прошёл внутри двора и снова обогнул дом, вернувшись на прежнее место. Остановился. Шаги затихли. Гарик медленно развернулся и увидел перед собой хлюпкого паренька в кепке, трениках и накинутой поверх тщедушного тела спортивной куртке с надписью «Abibos».

– Ты чего за мной кругами ходишь, малой?

Хлюпик изумился и замялся.

– Ну, не теряйся. Грохнуть хотел?

– Н-ну да, – растерянно промычал он.

– А зачем? Денег надо?

– Н-ну…

Он неуверенно кивнул.

– А сколько?

Глаза паренька забегали под кепкой, высчитывая верный ответ.

– Ну, не знаю…

– Тебе на что? – задал наводящий Гарик. – На пиво, наверное?

Малец окончательно озадачился.

– Ну, и на сигареты, да? – помогал Гарик.

Тот наконец кивнул с уверенностью. Гарик вынул из кармана скомканные купюры.

– Вот, у меня с собой двадцать штук. Десяти тебе хватит?

– Наверное, – пришёл в себя неофит.

– Держи.

Паренёк взял деньги и уставился на них так, будто щупал впервые.

– Ну, будь здоров!

И, развернувшись, Гарик пошагал прочь от озадаченного гопника. Тот постоял ещё с минуту, разглядывая деньги, и, скользя кроссовками по грязному снегу, скрылся в подворотне.

Вернувшись, Гарик застал Наумова и Катю в разгаре спора. Почему-то обсуждали роль женщины в мужском мире. Катя взмахивала руками как балерина и громко не соглашалась. Наумов вкрикивал в неё аргументы. Закончить мысль не получалось: она не слушала. Гарик облокотился на липкую газовую плиту и попытался выудить из крика суть.

Катя рассказывала о «Мире самцов» – некой древней африканской цивилизации, вымершей по причине непотребного отношения к женщине.

В «Мире самцов» женщина считалась блудницей, если в девичестве позволила себе вступить в связь более чем с пятью мужчинами. Таких оступившихся признавали низко павшими, не поддающимся исправлению порченым товаром, подлежащим утилизации. Их убивали десятками различных способов, ни один из которых – ни описаниями, ни иллюстрациями – до наших дней не дотянул. Одновременно с подобным бесчинством существовал в этом обществе закон, согласно которому каждой женщине в первые пять лет супружеской жизни надлежало ублажить полторы сотни мужчин. Только после этого она считалась состоявшейся как женщина, выполнившей священный долг перед «Миром самцов». Такие дамы имели особый вес в обществе и пользовались уважением даже среди других представительниц слабого пола.

Причиной крушения самцового мира послужила демографическая катастрофа, настигшая её естественным образом, вследствие вымирания женщин от загадочной смертельной болезни.

Заканчивая мысль, Катя добавила, что какие-то там учёные сходятся во мнении: смертельный вирус, начисто выкосивший столь любопытное общество, скорее всего, проник в ареал обитания благодаря некоему иноземцу. Вероятно, европейцу.

Наумов, одно время серьёзно и плотно изучавший историю древних миров, громко убеждал Катю, что подобного бреда не может быть ни в одном серьёзном источнике и что всё это – чушь, байка и анекдот. Катя заходилась криком, что никакая это не чушь, а исторический факт, что история в учебниках – ложь и манипуляция массовым сознанием, что она точно знает, ей рассказал такой уважаемый человек, и что «иди ты, Наумов, со своим заскорузлым знанием туда, где уже давно находится твоё никому не интересное мнение».

Марк соболезнующе смотрел на Гарика и пытался словить момент, когда Катя набирает в грудь воздух. Гарик молча убедил его дать женщине выговориться.

Женщина мотала головой, потряхивала всклокоченными волосами с розовой прядью, горячо жестикулировала и вскоре захотела пить. Поднесла пиво к дрожащим возмущением губам, сделала глоток, и Гарик с улыбкой ввернул:

– Так ты к чему, Катюш?

Ответ заставил мужскую часть компании задрать брови и приоткрыть дымящие рты.

– Я к тому, – отрывисто и чётко заговорила Катерина, – что вы до сих пор используете женщин как бесправную скотину. Между прочим, у ряда учёных есть практические доказательства того, что модель поведения, насильно вживляемая в сознание, с годами меняет структуру мозговых клеток.

Мужчины переглянулись.

– В результате спустя поколения эта модель проявляется в добровольно-бессознательном стремлении человека жить в строгом соответствии с ней. Хотя за несколько поколений до этого человеку было это не нужно, и даже вредно. Ясно вам?!

Марк закашлялся.

– Потому что только так человек может избавиться от ощущения пустоты. Он может насытить себя только тем, что его мозг считает жизненно необходимым.

Гарик стучал по наумовской спине. Катя не обращала внимания:

– Иными словами, если на протяжении веков заставлять человека есть сырое мясо, через тысячу лет он уже не сможет без него обходиться. Как вы вон без этого не можете.

Она указала на портвейн. И чуть мягче добавила:

– Ну, или без электричества, например.

– К чему же мы вас приучили-то, несчастных?! – пронзая Катю взглядом, прохрипел Наумов.

– А к себе! К писюнам своим! – кивнула она на ширинку Гарика.

Гарик удивился:

– Ты ничего не перепутала? Мы – вас?! Не наоборот?

– Да вы писюны эти ещё в детстве отрезаете! – пьяно возмутился Наумов. – Вас будто на уроках домоводства этому учат! Тема сегодняшнего урока: «Подрезаем яйца правильно».

Катины глаза округлились, и она громко вдохнула, готовясь к залпу. Но Наумов выбросил к её рту палец и, заплетаясь, продолжал:

– Я понял, что мужики для тебя козлы, не уточняй. Тссс, погоди-погоди. Только вопрос: а кто мужиков-то этих козлами делает? Мужскую бесчувственность, моя милая, чаще всего проклинают те, кто тычет своим пятилетним сыновьям пальцем в сопливый нос: «Не хнычь! Ты мужчина, мужчины не плачут!» На эмоциональность человека вешают замок и требуют от других мужиков страсти! Откуда?! А сильным мужикам откуда взяться, а? Вы им из поколения в поколение яйца режете!

Он прикурил. Катя по-детски широко раскрыла зелёные глаза и молчала.

– Кстати, в этом деле вам равных нет. Инфантильные кастраты – вот всё, что вы можете вырастить, – холодно заключил Наумов и разлил по стаканам остатки второй бутылки.

Гарик увлечённо наблюдал не столько за его речью (он был в курсе наумовских взглядов), сколько за реакцией Кати. Возмущение в её лице передёргивалось гневом и сменялось удивлением. И так – несколько раз подряд. Когда Марк наконец выговорился, она смотрела на него отяжелённым проклятьем взглядом. Затем переместила его на Гарика.

– А ты? Ты тоже так считаешь? – угрожающе прищурилась она.

Гарик ясно расслышал: «Только попробуй!». Глаза у неё были трезвые. Он растянулся в пьяной улыбке и наклонился к ней, вытянув губы. Катя раздражённо оттолкнула его и, выскочив из-за стола, непримиримым шагом удалилась в комнату. Гарик устало выдохнул. Они молча выкурили по сигарете.

– Да забей ты, – проговорил наконец Наумов и пододвинул к нему стакан.

Гарик выпил стоя и отправился вслед за Катей. А Марк, покачиваясь, допил остатки кислого пойла, опустил голову на стол и захрапел.

Катя лежала на диване, отвернувшись к стене. Стараясь не шуметь, Гарик тихо улёгся рядом и обнял её сзади.

– Я люблю тебя, – прошептал он и почувствовал, как прохлада её пальцев сжимает его ладонь.

Она засыпала.

Ночью ударили последние заморозки. Проснувшись от холода в десятом часу утра, Гарик почувствовал, что если немедленно не вольёт в себя ведро чего-нибудь живительного, то превратится в Ленина. Катя жалась к нему спиной. Он дотронулся до кончика её носа – как ледышка. Осторожно высвободив затёкшую руку из-под любимой шеи, он поднялся и укрыл Катю пледом, валявшимся комком на спинке дивана, – это Марк подложил ночью, но, в силу количества выпитого, не сообразил укрыть предмет заботы. Аккуратно подоткнув плед, Гарик выпрямился и сделал пару нетрезвых шагов в сторону. «Ещё пьяный», – прошумело в голове. Немощно передвигая конечности, он прошаркал на кухню.