Текст книги "Курсанты. Путь к звёздам"

Глава III. Случайный я здесь человек

В бледно-голубом ленинградском небе бродили темно-серые кучевые облака, собирая огромными пригоршнями очередную непогоду. Высоко над головой шустрый стриж выписывал замысловатые геометрические фигуры в поиске своего обеденного счастья. Будущий курсант Ленинградского военно-политического училища зажмурил глаза и представил себя офицером войск ПВО страны.

Не получилось.

Вокруг радостно ходили старшекурсники и абитуриенты-счастливчики с нужным количеством баллов, бегали и суетились те, кому не хватило балла-полутора. Они надеялись на чудо или знакомых полковников и генералов, которые по-дружески могли «воздействовать» на членов приемной комиссии.

«Позвоночников» я не замечаю, как класс, – говорил Таранов о таких «блатных» курсантах. – Если я все сам сделаю в два раза лучше, то никакой блат никому не поможет перешагнуть через меня.

У него существовала твердая уверенность в том, что главное – самому сделать работу на отлично, чем выпрашивать бонусы при удовлетворительной оценке. Переубедить его было сложно в силу природного упрямства, и кличка Таран приклеилась, как этикетка к спичечному коробку.

Это брежневское время покоя для всей страны, совсем не казалось застойным болотом Таранову. Он не замечал исправно существовавшее правило «ты – мне, я – тебе», искренне верил в коммунистические идеалы, хотел «носить кожаную куртку комиссара, как в гражданскую войну», и верил в искренность и порядочность окружающих людей. Идеализм как свойство его, пусть упрямой, но еще мягкой и податливой натуры, цвел буйным цветом у несовершеннолетнего парня, а мысли вращались вокруг комсомольских дел и симпатичных девушек. Его интересовали спортивные мероприятия, произведения искусства и обычная художественная самодеятельность. Приемная комиссия оценила его работу в пионерской дружине школы, спортивные разряды по гимнастике и волейболу, первую степень ГТО, выступления на театральной сцене, умение хорошо рисовать и писать красивым почерком. В училище ценились подобные «ярлычки», которые превращались в красные галочки у членов мандатной комиссии по ходу изучения автобиографии претендента.

Но желание учиться именно в ЛВВПУ ПВО у Таранова внезапно пропало сразу после вступительных экзаменов. Он смотрел вокруг и размышлял: «Может, ну ее эту армию?! Случайный я здесь человек… И чье-то место занимаю…» Эти мысли настойчиво лезли в голову тогда, когда он видел слезы на глазах очередного парня, пакующего чемодан.

Математику по первому образованию, точнее «оператору-программисту ЭВМ третьего разряда», скорее всего, хотелось доказать себе, что он может попасть в училище с первого раза. Главное, ему перешагнуть соотношение поступивших и не принятых, которое в тот год выглядело очень солидно: как 1 к 12. Он хотел доказать себе, что он – один из той дюжины, и может пробиться с первого раза, обогнав в заезде тех, кто отчаянно рвется к финишу.

Чем-то эта гонка напоминала предыдущие олимпиады или соревнования по легкой атлетике, где Таранов редко приходил к финишу первым. Он никогда не становился абсолютным победителем, не занимал первые места, но в тройке сильнейших или в команде лучших оказывался постоянно. «Ему ближе коллективное, а личное – потом! Пусть идет в общественную работу, – сказал как-то папа, пародируя известную песенку «первым делом самолеты». В хрущевскую оттепель начала шестидесятых годов отца Семена уволили в запас в звании капитана авиации в числе того самого миллиона военнослужащих, которые в одночасье стали безработными, и начали с нуля обустраивать свою жизнь.

Еще один минус нарисовал себе Семен, когда обнаружил, что училище оказалось не в центре Ленинграда, как ему хотелось, а в поселке, куда с Балтийского вокзала шли электрички. Плюс ко всему, от платформы еще надо шагать километр до КПП.

Слезы ребят, покидающих палаточный лагерь, их предположения, что «на следующий год приеду, и точно поступлю», его трогали, но не мешали идти до конца в обозначившейся «гонке за лидером». Этот спортивный термин ему пришелся по душе, когда Марк набрал двадцать пять баллов из двадцати пяти возможных (золотого медалиста со школы пустили по большому кругу потому, что возраст не соответствовал требованиям для поступления), Генка – двадцать два, а он – 23,75. Получалось, что Семен наступал на пятки соседу по дому, с которым был прежде только шапочно знаком, а за ними уверенно несся веселый младший сержант с серьезным армейским отставанием в знаниях, но неимоверной потенцией. Что будет, когда они поступят?

После оглашения итогов приемной комиссии о зачислении на первый курс, в строю рядом с друзьями у Таранова мелькнуло: «Если бы по какой-то причине мне предложили иное место учебы, или армейскую службу (например, в элитных войсках) солдатом, я покинул бы стены гореловского училища без сожаления». И тут же тихонечко выплыла, а потом отчаянно засвербила буравчиком в голове отчаянная идея о том, что это поступление – его судьба. Как в той узкой колее, в которую раз попав, уже не вылезешь, он будет здесь барахтаться до самого выпуска…

– Пророческие мысли возникают в экстремальной и сверхэмоциональной ситуации, – отреагировал позже на это заявление Бобрин, и Таранову не раз еще пришлось согласиться с другом.

На курсе молодого бойца почти через месяц с начала службы, весь во внеочередных нарядах, Семен понял, что солдатская служба – далеко не подарок судьбы, и вырваться за высокий забор с колючей проволокой невозможно. Он погнался за призрачным лидерством, как в пионерском лагере, и мягко увяз под советскими законами и нелепым временем. Не учел, что армия – не песочница: забрать свой совочек с ведерком, и по-тихому уйти домой не получится. Вспомнил, как мечтал об элитных войсках, и понял бесперспективность этой затеи. В училище уже появились друзья, скоро состоится присяга, там начнутся увольнения, каникулы домой обещают каждые полгода. А в армии? «От забора до упора ты служить два года!», – говорил Бобрин, который в школе жизни и воспитания успел послужить 418 дней и ночей.

В первые свои каникулы на зимней встрече выпускников математической школы Семен это понял бесповоротно, и немного сожалел, что учителя с ним холодны. «Мы столько в тебя вложили, чтобы ты служил в армии?!» – удивленно сказала биологичка, и… перестала здороваться. Одноклассники крутили пальцем у виска, хотя многие понимали: такой у парня выбор.

Марк первым узнал и поделился с другом, что единственный способ безболезненно расстаться с училищем после принятия присяги – попасть в психиатрическую больницу.

Таранову не хотелось вырываться из своей колеи психом. Медленно, с надрывом, ему пришлось выполнять все то, что требовали воинские уставы и наставления, советовали друзья и родители, предлагали командиры и политработники…

Тех, кто выбрал «психпуть» на курсе оказалось несколько человек. Болезни души бывают настолько разными, что не каждый психиатр в состоянии их понять. Не то, что вылечить. Так, один из курсантов в дивизионе ночами ходил босиком по спинкам кроватей или «собирал ромашки» под койками в казарме. Другой курсант в ходе получасовой передачи «Время», которую смотрел весь личный состав подразделений, за исключением внутреннего наряда, конспектировал речи ведущих ТВ и всех героев экрана. Мало того, страница за страницей он конспектировал подряд все тома полного собрания сочинений В. И. Ленина. Служба у него закончилось плачевно: его забрали у консульского отдела США, куда он нес четыре засаленные 96-листовые тетради с собственным научным трудом «Язвы социализма».

По вечерам пел напевы радио Морзе бывший радист, с забавной кличкой Муха. Он напевал ежедневно звуки морзянки для поддержания памяти и своего боевого духа, а вечерами регулярно шептал вполголоса Таранову: «Петя-петушок; Петя-петушок»; «Я-на-речку-шла; Я-на-речку-шла». Эти и другие музыкальные напевы определяли не только число точек и тире в буквах, но и служили необычной колыбельной товарищам по взводу.

Когда Муху положили в психиатрическую больницу, Семен с Марком – сослуживцы по отделению – вместе пошли проведать товарища. Была удивительной встреча с лечащим врачом, которого без халата, оказалось, сложно отличить от больного; напрягла беседа с главным психиатром, который вызвал приступ дикого страха, и курсантам захотелось покинуть это заведение, как можно быстрее. Еще бы! Каждая дверь запирается на ключи после очередного посетителя, а Муха с диким блеском в глазах от «чудо-лекарств» рассказывает, как ему удается аккуратно клеить маленькие и большие картонные коробочки для тортов…

Оставив больничные покои, Дымский уехал к тётке, а Таранов ещё долго ходил по питерским улицам. Размышления бросали его из стороны в сторону, но ответа на свои внутренние вопросы он не находил. Задумывался, и в ту же минуту отвлекался на замечательные архитектурные сооружения города на Неве. Возвращался к дилемме «служить – не служить», и проходил десятки раз туда-обратно через Фонтанку. Упивался красотой каждого из коней Клодта, подолгу стоял на львином мостике, и смотрел на сказочные оскалы позолоченных царей зверей.

Противоречия взрослой жизни на каждом шагу сталкивали его с очевидным враньем солидных и ответственных людей. Он явственно начинал понимать, что те, кто называли себя членами партии КПСС и занимали серьезные посты, очень часто не соответствовали должностям. Но эти люди руководили, командовали, управляли. Их слушали, им подчинялись. На возражения молодого курсанта командиры и политработники находили замечательные веские доводы, а юноша не мог возразить.

Его резкие выпады «не хочу!» или «не буду!», без аргументов в защиту своей позиции – скорее проявления банального протеста и обостренного чувства справедливости толкали его под бульдозер армейской действительности из правды и лжи, которым всегда управляют старшие по званию. Отличать демагогию от убедительного дискурса он научился не сразу, а уверенность в своих силах приобрел лишь тогда, когда покинул курсантские ряды. Но это произошло ох, как не скоро…

Грустное зрелище психиатрического отделения больницы, куда поместили сослуживца, лишний раз напомнило Таранову, что система создает все возможное для управления недовольными, бесшабашными, бестолковыми и… сильными. Тогда-то и мелькнула чья-то реплика о том, что легче всего управлять беззащитными и слабыми, для которых подчинение – способ выжить. А от умных лучше всего избавляться тихо, без суеты, и на законных основаниях. Время показало, что так оно и есть.

Муха, кстати, после увольнения из училища по болезни и выписки из психиатрической больницы, долгие годы работал в белорусском колхозе, со временем стал его председателем. «Ботаник», что собирал ромашки под койками, поступил в Ленинградский государственный университет, учился на философском факультете, пару раз приезжал общаться с товарищами по службе, а позже эмигрировал в Америку, повторяя, что «Дурка» – это место отклонения от призыва в армию.

А курсанты чаще читали слова: «Служба в армии – конституционный долг каждого советского мужчины». Этот лозунг висел в военкоматах и воинских частях, государственных учреждениях и печатался в обычных боевых листках. В те годы было немного людей, способных пройти нелегкий путь психически больного, только бы уйти от двухлетней солдатской службы. Чаще шли общим строем, с равнением на правофланговых.

«Дурдом – не для меня», – в конце концов сказал себе Семен, и принял окончательное решение учиться, примерно представляя, что ждет впереди.

Ходить в строю, есть одновременно со всеми за 20 минут, не спать по ночам в наряде, часами чистить тонны картошки, драить сапоги и бляхи до блеска, ежедневно подшивать подворотнички он учился изо дня в день весь август. Рядом с Тарановым на койках в огромной казарме, предстояло служить не только бывшим абитуриентам, но и суворовцам, которые шли вне конкурса, солдатам срочной службы, пробившимся по отдельной разнарядке. В итоге, на одной территории в сотню человек оказались подростки в возрасте от 16 лет, как у Марка, чей день рождения наступил за неделю до принятия присяги, и двадцатилетние мужчины, как Генка Бобрин.

Разные взгляды на жизнь, предшествующий опыт, семейное воспитание, национальные взгляды, уровень эрудиции – все ушло на второй план, когда они переоделись в армейскую форму и постриглись наголо.

Вышло так, что старшина протянул Семену машинку для стрижки волос, и попросил постричь его «под Котовского». Дело оказалось не сложным, и за вечер три десятка однокурсников оставили на полу под руками доморощенного парикмахера свои кудри, челки, перхоть, а некоторые – и свои домашние гниды.

Вечером Таранов стоял в строю, и оглядывал соседей, таких же, как он, одинаковых, в не по росту подогнанных галифе и гимнастерках. Нахлобученные пилотки соскальзывали с гладковыбритых голов на пол, где попадали под огромные не по размеру сапоги с торчащими из-за голенищ портянками. В удивленных его глазах светилось подлинное недоумение: «Где я? Что с нами стало в один момент? Почему никого не узнать в форме? Зеленые крокодилы какие-то…» Но в то же мгновение жесткий удар между носками сапог собственным кирзачом замкомвзвода вывел Семена из ступора.

– Пятки вместе, носки врозь! – гаркнул сержант голосом настоящего фельдфебеля. Таранов посмотрел сверху вниз на этого неприятного типа, невысокого, зубастого, с выпученными от природы глазами, который требовал выполнения своей команды с диким остервенением.

– Есть, товарищ сержант!.. А спокойнее можно?!

– Можно Машку на гражданке, а в армии говорят «разрешите»! Два наряда вне очереди за разговоры в строю!…

Со временем все курсанты привыкли к этой «наполеоновской» форме обращения, когда мелкий, но въедливый однокурсник пытается прыгнуть выше себя, опираясь на плечи остальных. В альбоме на последнем курсе училища сержант так и предстал в виде карикатуры «Наполеончика на барабанчике».

Но тогда, на первых построениях было очень обидно: на тебя орут, бьют по сапогам, отдирают плохо подшитый подворотничок, а надо все воспринимать безропотно. Естественное желание возмутиться и доказать, что мужчине следует стоять, когда пятки и носки обуви вместе, пилотку удобнее носить прямо, а не на боку, воротничок лучше подшивать на сантиметр выше, напоминая себя в гусарском мундире, упиралось в жесткое: «Молчать! Не разговаривать в строю!» И только потом, в жалобах и обсуждениях с такими же расстроенными собратьями по наряду, отмывая полы в казарме, драя унитазы в туалете, при ночной чистке картошки на кухне, можно было найти ответы на эти наивные вопросы у друзей.

Так принято. Так положено.

В Воинских Уставах и наставлениях прописан каждый шаг человека в сапогах. Вся «молодежь» возмущается, а потом привыкает, или продолжает получать наряды вне очереди. Если и они им не помогают, то добавляются душещипательные беседы политработников.

Гораздо сложнее было «армейцам» – тем, кто прибыл с действительной военной службы и чувствовал себя старше ребят с гражданки. Разница в полтора года, год и больше была довольно существенна, а опыт службы в войсках приносил особое отношение к тем, кто не нюхал пороха. На первых порах желание разделить обязанности, сбросить грязную работу на молодых, поставить их вместо себя в наряд, казалось курсантам-армейцам нормальной тактикой поведения. Однако первые же учебные занятия показали, что вчерашние десятиклассники лучше помнят школьный материал, могут проконсультировать, подсказать и прийти на помощь, а кое-кто, молча дать сдачи наиболее навязчивым или наглым.

Мало-помалу ситуация выровнялась во взводе и в батарее, появились первые проявления братства, землячества, товарищества. Легкие и добрые отношения Генки с Марком и Семеном стали тому примером. Ценить мужскую дружбу каждый из них умел, и по книгам знал, что тяготы и невзгоды армейской службы легче переносятся с друзьями. Некоторым командирам и сержантам приходилось держать некую искусственную дистанцию, уходить от панибратства, отгораживать себя невидимой внешне стеной от подчиненных: так им легче командавалось…

Остались позади вступительные экзамены, вовремя оглашены результаты работы мандатной комиссии, прошел нелегкий курс молодого бойца; Семен Таранов с Марком Дымским приняли присягу, и оба оказались в одном отделении, где командиром назначили младшего сержанта Гену Бобрина. Вот тогда-то впервые школьные выпускники и оценили армейское братство. Перед самой присягой курсанты гладили ночью парадную форму одежды. Два рабочих утюга на взвод, где некоторые курсанты впервые взяли в руки этот электрический прибор, – исключительно мало. Договорились будить друг друга по очереди. Марк гладил сонный, на рассвете, и нечаянно сжег себе брюки. «Поменять у меня нет никакой возможности. Прощай, присяга! Прощай мечта, любимая профессия!» – Марк со слезами на глазах смотрел на дыру, размером в ладонь. Генка, будучи дежурным по батарее, без лишних разговоров принес ему свои штаны, и остался в казарме с дырой на бедре…

Месяц до присяги им было категорически запрещено покидать стены училища, поэтому приезд в день присяги отца Марка неимоверно обрадовал друзей. Праздник стремительно влетел в казарму с криком дневального: «Таранов, Дымский! На КПП! Родня приехала!»

Помимо рассказов о доме и вопросов к первокурсникам, привезенных брюк, на замену спаленным, отец открыл две пол-литровые майонезные банки жареных грибов с картошкой. Эта домашняя пища, которую они с Марком не ели уже больше месяца, так запомнилась, что спустя годы, вкус этого чуть теплого, но такого аппетитного блюда, преследовал обоих в казарменной жизни наравне с любимой пахлавой или арбузами.

Напоминание о близких людях, беседы о доме и дворе, всколыхнули нормальную юношескую потребность в любви, девичьем общении, эротических воспоминаниях. Тут же полетели письма любимым с просьбами выслать фотографии или писать чаще. Переписка с девушками и родными – самое трепетное армейское явление: без писем из дома невозможно представить курсантскую жизнь.

Очень быстро Таранову прислала свою фотографию Оля. Похоже, что для этого случая она ходила в фотоателье, а не воспользовались услугами соседа с шестого этажа – Эльдара. Обычно он фотографировал на свой ФЭД дворовых знакомых. На снимке Оля чуть наклонила голову, на тонкой нежной ее шейке вилась маленькая серебряная цепочка. Взмахом бабочек тонких и густых ресниц девушка смотрела прямо в объектив красивой незнакомкой из типового набора открыток «Актеры театра и кино». Курсантов по взводу Семена она восхищала: «Прямо, кинозвезда!», – а он грустил по запаху густых волос и аромату розовой кожи, которая совсем не темнела летом. Но от этого так сладко было целовать нежные светленькие волосики, пробираясь маленькими поцелуйчиками все ниже и ниже, затаив дыхание, надеяться на большее, и останавливаться только от ее робкого смущенного «нельзя».

Эти воспоминания застигали в любой момент: на лекциях, за чтением воинских уставов, в наряде. Но особенно яркие фантазии возникали ночью, чтобы продолжаться эротическими снами и ночными поллюциями. Как и другие парни, Таранов попал в эту добровольную колею в жестком отборе на пике юношеской гиперсексуальности, где физиология диктовала свои законы. Нормальные для гражданского человека мужские предпочтения и плотские желания оставались где-то далеко-далеко: в письмах, мечтах, за высоким кирпичным забором, разделившим сегодня и вчера на две совершенно разные и неравные части.

Глава IV. Тяжело равнение вне строя

– Товарищи курсанты!? – громкий голос младшего сержанта Бобрина, первым заметившего офицеров, заставил курсантов встать. Загромыхали сапоги, упала пара табуреток, взвод вытянулся в приветствии «смирно!» перед вошедшим замполитом и молодым лейтенантом. Если майора по кличке Череп, с большой головой и блестящей лысиной, Таранов несколько раз встречал на территории училища, то юного офицера разглядывал с любопытством. Возможно потому, что он, как и остальные, примерял его роль на себя.

Замполит дивизиона сел за стол, а лейтенант самозабвенно заговорил какие-то слова из очередного партийного пленума. Постепенно Таранов прислушался:

– Вчерашним школьникам не привыкать к конспектам и тетрадкам, лекциям и семинарам. – За трибуной в еще непривычном для себя амплуа выступал лейтенант Бочаров в новенькой парадной форме. Вчера утром его представили личному составу, как командира второго взвода десятой батареи четвертого дивизиона, а сегодня он уже проводил политинформацию.

Голос лейтенанта немного дрожал от волнения, но выступал он без бумажки, пытаясь смотреть в глаза своим первым в жизни подчиненным. В казарменном проходе между кроватями поставили табуретки рядами, и получился импровизированный актовый зал. Выпускник этого года – за тяжелой трибуной с гербом СССР. Рядом – массивный стол президиума с замполитом в очках. Вокруг голые стены, и впереди полсотни стриженных парней, младше него на 4—5 лет, которые оценивающе смотрят на своего начальника.

– Вы сознательно шли учиться профессии офицера, заранее готовили себя к тяжестям и невзгодам армейской службы. Многие из вас наблюдали военную службу не понаслышке, а дома, в семьях потомственных офицеров. Все вы помните и знаете: защита Родины особо ценилась в нашем Отечестве на протяжении многих веков. В советской стране профессия военного – уважаемая и почитаемая…

Он говорил долго, немного монотонно, но к концу своей речи уверенно и спокойно. Только большинство его слушателей утомились дежурными лозунгами и призывами, клевали носами, кое-кто прихрапывал. Замполит что-то писал себе в тетрадку, и строго посматривал сквозь золотую оправу на курсантов в первых рядах.

Историческими романами, военными приключениями и детективами зачитывался Таранов все детские и юношеские годы. Алексей Толстой, Валентин Пикуль, Александр Куприн в его домашней библиотеке стояли на видном месте, как и у других почитателей отечественной литературы. Героические примеры последней войны ежегодно демонстрировал советским зрителям кинематограф и центральное телевидение с замечательными лентами «Офицеры», «Горячий снег», «Отец солдата», «Четыре танкиста, и собака».

Фильм «В бой идут одни старики» хотелось пересматривать повторно, и там постоянно находились новые и новые слова, жесты, сюжеты, примеры для подражания. Таранов смотрел некоторые киноленты по несколько раз и, как в книгах, всегда ставил себя на место главного героя. Временами погибал с красным знаменем в руках, шел на расстрел, как юный барабанщик, но чаще победоносно побеждал и выживал.

Сегодня он впервые слышал речь своего взводного командира, но чувство потока, одинаковости таких речей не проходило. Доклады, митинги, собрания и прочие мероприятия «для галочки» становились неотъемлемым атрибутом новой, теперь уже курсантской, жизни. Прослужив всего месяц с небольшим, ему стало вполне ясно, что начинаться подобное словоизвержение должно дежурными словами: «Товарищи! Генеральный секретарь ЦК КПСС в своем докладе на 24 съезде…» Или «Выполняя решения октябрьского пленума центрального комитета коммунистической партии…» А заканчивались речи призывами: «Пятилетку в четыре года…!» или «Да здравствует!..» и им подобным.

Не слишком существенные отличия в содержании делали эту форму изложения мягкой колыбельной для солидного скопления людей в любом большом зале или огромной аудитории, и жесткой пыткой для маленькой, камерной группы в классе или казарме. Здесь всё и все на виду, вздремнуть не удаётся, приходится делать умное, бодрое лицо, и прилагать немалые силы, дабы начальство не догадалось, что курсант спит.

Через полгода Таранов шутил с однокурсникими: «Хорошо политработнику. Рот закрыл – рабочее место убрал». Он научился спать с открытыми глазами, и через три-четыре семестра сам выполнял миссию докладчика, как селезень – пловца. «Дайте мне любую тему, – говорил он с легким одесским налетом, – и вы увидите, как я ее делаю». В голове сложилась ветреная курсантская формула, по которой выходило: легко говорить ни о чем, сложно говорить о чем-то конкретно.

Угнетало другое. Многословные бессодержательные доклады должны стать чуть ли не основной частью будущей профессии. Изучение главной задачи пятилетки после каждого съезда партии, основных направлений экономического или политического развития страны после регулярных пленумов, тезисов и названий множества докладов официальных мероприятий занимало не только его личное время, но и забивалась плотно в голову на большинстве политических занятий. Результатом этой зубрежки должна стать личная убежденность в правоту всего, что печатало главное издание коммунистической партии «Правда» и терпела газетная бумага.

Рядом люди жили, читали, любили, веселились, наслаждались, а курсанты-политработники зубрили, учили, повторяли месяцами одно и то же, меняя даты и авторов изречений. В перерывах они капали, красили, строили, чистили, равняли снег лопатами, натягивали на кровати одеяла, и вновь равняли, теперь уже подушки под ниточку или веревочку, отбивали их специальными досками. По несколько часов в день курсанты стояли на построениях: при подъеме, утреннем осмотре, случайной, внезапной или вечерней проверке, на прием пищи, перед и после занятий, – без равнения было невозможно! Строевые команды: «равняйсь!» и «смирно!» звучали чаще, чем слова вежливости «спасибо» и «пожалуйста». Таранов тогда подумал, что в училище отрабатывается специальная методика вертикального поклонения старшим и членам Политбюро ЦК КПСС через равнение снега, сапог, кроватей, фотографий…

Обязательные фотографии людей, известных по газетам и передачам телевидения, преследовали курсантов везде: в аудиториях, столовой, ленинской комнате, клубе, спальном помещении казармы, где были вывешены в соответствии с требованием Устава ВС СССР три больших портрета в рамках: Л. И. Брежнева – Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР, А. Н. Косыгина – Председателя Совета министров СССР и Д. Ф. Устинова – маршала Советского Союза, Министра обороны СССР. Все четыре года они взирали на каждого курсанта с высоты прибитого гвоздика и занимаемой должности, а курсанты вольно или невольно смотрели на пожилые лица, часто не различали их, путая в обилии орденов и медалей.

«Зачем мне знать весь этот иконостас?! – гладя на обилие снимков политбюро ЦК КПСС и военного командования в ленинской комнате, спрашивал себя Таранов, а сам учил, запоминал, зубрил. Позже, когда фотографии убирали, или старых героев сменяли новые, либо они переходили на другие должности, умирали или пропадали, политработнику положено было знать по своей работе: «Почему это с ними произошло?»

Спустя десять лет, на ежегодной встрече с одноклассниками, которые к тому времени защитили диссертации, стали доцентами и отличались соответствующим возрасту интеллектом, Таранов грустно подумал: «Чем он занимался все это время? Какой ерундой забивал свою голову?!»

Но самые лучшие годы уже были упущены…

Основное время жизни курсантов занимала строевая подготовка, спорт, наряды и уборка территории. Не лекции, семинары, дополнительные занятия, консультации, походы в библиотеку, сон или развлечения, а именно муштра, спорт, наряды и уборка территории. Учиться в аудитории, усваивать основной и вспомогательный материал с бессонными ночами за спиной, тяжелой головой и ломотой в ногах, удавалось далеко не всегда, и не всем.

Особое место в новой жизни занимала казарма, о которой Бобрин внятно объяснил друзьям еще в первые дни службы, и его слова основательно врезались в память Таранова.

– Казарма – мужская обитель. В ней нет места женщинам, тут царят ароматы портянок и сапог, пота и мастики для полов, властвуют сальные и пошлые шутки, летит из угла в угол мат-перемат. Здесь мы на своей территории, как в городском мужском туалете: женщина не зайдет, стесняться некого, можно расслабиться, взбзднуть, закурить в курилке, сходить на очко. Здесь есть место для занятия спортом и подшивки воротничков, глаженья брюк, сушки и чистки сапог. Здесь нет в умывальнике горячей воды, но все мы умыты и с белыми зубами, а на кафельном полу регулярно кипит стирка хозяйственным мылом. Нет парикмахерской, но постоянно кто-нибудь подстригает соседа или подбривает заросшую не ко времени шею. У каждого есть свое вафельное полотенце для ног и лица на спинке кровати, стоит рядом тумбочка, разделенная на две условные половинки. Там хранятся мыло и асидол, зубная щетка и паста, шариковые ручки и конспекты лекций.

Невозможно в мирное время жить, не снимая сапоги, а в казарме есть возможность развесить на табуретке портянки и вздохнуть коже ног. Помните, в «Золотом теленке?» у Ильфа и Петрова: «Инда взопрели озимые, рассупонилось красно солнышко, расталдыкнуло лучи свои по белу светушку. Понюхал старик Ромунальдыч свою портянку и аж заколдобился». Здесь можно говорить с друзьями и петь песни под гитару! Цветы на подоконниках, шторы на окнах, портреты на стенах, люстры под потолком – скромное спартанское убранство, предписанное уставом внутренней службы. Один большой телевизор под потолком собирает всю толпу курсантов вечерами к просмотру программы «Время», а по утрам в воскресенье – на «Утреннюю почту» и «Служу Советскому Союзу!» Четыре года в четырех стенах казармы для одного – тюрьма, а другому она – мать родная!

Взгляд на курсанта, как на рабочую силу, способную трудиться 24 часа в сутки, доминировал в мышлении большинства тех, кто командовал в училище. Однажды, Семен с Марком достали интересную книгу, которую обещали вернуть в назначенный срок, но никак не могли дочитать. Уборка, равнения, спорт, чистка картошки и чтение литературы совсем не совмещались, а на заурядной лекции или собрании, в наряде или в свободные минуты прочитать несколько станиц было реально. Но если эту картину замечал командир дивизиона, комбат или замкомвзвода, то – прощай книжка! Даже в прикроватных тумбочках курсантам первого курса хранить литературу запрещалось.

Так и в этот раз, Марк пристроился читать у окна, «роман поглотил его с пилоткой и портянками», как он сам позже рассказывал, и вдруг слышит крик: «Товарищ, курсант! Вы почему не на построении к ужину?» Отговорки про любовь к литературе, высокопарные слова, что книга важнее приема пищи, или сетование на диету, так как лишний вес Марка мешает сдавать спортивные нормативы, не действовали на Бочарова. Книгу изъяли, а Дымский получил наряд вне очереди.