Текст книги "Когда булочки ещё умели смеяться"

Чтобы соблюсти процесс, мол, вот шёл-шёл я сюда, давно и долго, устал и типа присел покурить, я неотвратимо захотел стрельнуть сигаретку, хотя тысячу лет не курю. И даже стрельнул её под мимопробегающее: «Блядь, свои надо иметь». Потом уже сидел и просто вертел эту сигаретку в замёрзших пальцах. Не прикурил даже. Зачем курить на небесах?

Я хорошо слышу себя. И когда мне не хочется думать о чём-то грязном, больном, плохом, печальном, хуёвом и тэдэ, я внутренне концентрируюсь и перепрыгиваю эту мысль. Или огибаю её, на манер сёрфера. И не думаю больше, чтобы не думалось больше… Я повертел сигаретку в пальцах, намусорил табаку под скамейку, потом встал, размял жопу, опять затёкшую от долгого сиденья на неприветливой деревяшке, и приказал себе: «Ну, прыгай!». И, услышав себя, как прыгун Бубка или как заправский сёрфер, я выпрыгнул из печального. Из прошлого. И больше в августе меня там никто не ждал.

В моём прошлом не было телефонов на коридорной тумбочке с вязаной салфеткой. Даже ближайший таксофон притулился далеко у школы. По дороге домой в этой телефонной будке я обожал поискать «двухкопеечку». И ещё любил приходить сюда, чтобы представлять себя Мальчиком-Телефончиком. Я мог подолгу зависать в этой будке, особенно если рядом кто-то нетерпеливо ждал, когда же освобожу телефон. Специально и беззлобно подличая, я неправдоподобно громко кричал в трубку: «Алё… Алё! Ну ты чо молчишь-то?» или – «Тебя не слышно! Фу-фу…». Пофыркав в трубку, я снова и снова набирал несуществующий номер из одних «восьмёрок», «девяток» и «нулей», – это чтобы диск с отверстиями для пальца крутился долго-долго, чтобы – подольше всё получалось, чтобы ждали и никогда не дождались меня те, которые за телефонным стеклом, которые – ждут позвонить. Бывало, я наконец-то «дозванивался», и тогда уж вёл долгие ниочёмные беседы с воображаемым собеседником: «А чо ты щас делаешь? Ммм. А ты уроки уже сделал? Ммм». Часто люди, желающие позвонить непременно из моего таксофона, обиженно убегали в поисках другого, свободного, махнув на меня рукой. Но иногда убегать приходилось мне.

В моём прошлом не было телефонов под рукой. Домашний телефон был только у близнецов, живущих в квартире напротив, но меня к нему ни разу не подпустили. А ещё – у бабы Шуры, из дома наискосок. Её старый послевоенный аппарат смотрелся угрожающе солидно. Чёрно-костяной телефонной трубкой мне всегда хотелось проверить что-нибудь на прочность. Звонить же было некому, а «вникуда» звонить по такому солидному аппарату я боялся…

Я и сегодня боюсь звонить вникуда. Между тем, имею такую возможность, ведь дома и на работе – куча телефонов: звони – не хочу. Не хочу, хотя в памяти моего смартфона наберётся уже полтора десятка номеров, что принадлежали не так давно ушедшим.

Людям, которых сегодня уже нет. Людям, от которых остались только воспоминания и их телефонные номера, одинаково начинающиеся с «восьмерки». Конечно, на самом деле от этих людей на земле осталось много больше, но у меня от них – в основном только воспоминания о них и их номера с одинаковой «восьмерки». И ещё наблюдение, что, уйдя, все эти люди ушли одинаково. Это когда я говорил: «А знаешь – такой-то умер…». И мне удивлялись: «Да ладно?! Чо, правда?!». Этот одинаковый вопрос: «Чо, правда?» непременно случился с каждым из ушедших и оставивших свои номера в моей телефонной памяти…

Мне кажется странной реакция на уход человека, когда собеседник вдруг переспрашивает меня: «Чо, правда?!» – словно бы допускает, будь-то бы я вдруг возьму и неожиданно заору в ответ: «Ага! Поверил! Да я напиздел! Я развёл тебя! Живой он. Гы-гы».

Разные люди, всякие воспоминания, различные номера с одинаковой цифры вначале и с одним и тем же вопросом ко мне… Но эти уже ничьи номера я не удаляю. И не звоню по ним. Глупо, конечно, но мне опасливо кажется, что если позвонишь – а вдруг кто ответит. Или включится автоответчик и знакомый голос протараторит сообщение: «Привет! Вы позвонили мне, а меня уже нет». Боязно! Боюсь и того, что захочу снова и снова прослушивать это страшное сообщение, и затем даже поделюсь с кем-нибудь возможностью позвонить человеку, которого уже нет, но чей голос можно услышать. Пока смерть не разлучит нас, пока сообщение не будет удалено. Бр! Боюсь я этого…

Видать, я не самого смелого десятка. И взрослым, бывает, трушу, и не раз ещё погрешу этим. Однажды на рыбалке испугался, когда по туристической Чусовой утренний ветер катил на меня многоэтажную громаду речного тумана. Жуткими паровозными клубами накатил. Он казался гуще молока и быстрее снеговой стены. Он лился по речной пойме, зажатый береговыми деревьями, и вместе с туманом какое-то паническое шипение с выворачивающим душу гулом вперемешку приближались ко мне. Может, просмотренные ранее фильмы ужасов вспомнились.

Короче, я испугался ирреального. Передумал геройствовать, не стал принимать стихию с открытым забралом, а ошпарено выскочил из реки и, даже не смотав удочку, нырнул в сонную палатку к своим, в придуманную сейчас надёжность и стопроцентную защиту. Быстро укрылся с головой, потому что в детстве это всегда срабатывало.

* * *

…Всем – своё время. Всему своё время. Вот и моё время пришло, когда мне в лицо говорят: «Неважно выглядишь!». И зачастую при этом показывают какие-то самодовольные зубы. «Неважно выглядишь!» – чаще всего так говорят розовощёкие лица с самодовольными зубами, и раньше эти слова меня очень цепляли. А потом я подумал: блядь, для кого живу-то?! На показуху, что ли? Неужели в буквальном смысле слова – для кого-то?! Ну уж нет!!! Подумал, и сразу внутри меня как-то всё улыбнулось, потому что – открылось, понялось. И я успокоился на этот счет. Совсем-совсем. Не, ну правда! Хорошенькой будет моя долгая-долгая оставшаяся жизнь, если я потрачу её на лицо. Да и как тогда быть с моим треском дурных цикад под небесами, в которых не по размеру звёздность? Цикадам и звёздам по фигу, важно или неважно я выгляжу.

А было время, когда мне в лицо говорили: «Губошлёп!». Я страшно комплексовал по этому поводу и даже нарочно прикусывал свои детские губы, веря – именно так у меня получается не быть губошлёпом. Наивно, смешно! Это сейчас бы я нашёл аргументы в свою защиту и рассказывал бы обидчикам, например, о прекрасном актёре театра и кино Г.Буркове, который вот уж точно – губошлёп, и ничо, и, видать, без комплексов жил, раз много в каких фильмах снимался, и в «Ералаше» вроде. А тогда мне было обидно. Прозвище прилипло ко мне, оно не ждало примеров в защиту и никак не отлипало, оно трансформировалось в обидные жесты, оно довлело, грубо преследовало, фатально изолировало.

А мне так хотелось друзей! До слёз я жаждал получить равенство среди равных. Так сильно хотелось, что однажды я совершил поступок. И нескольких одноклассников, которые, как и я, в одном направлении ходили из школы до дома и обратно, я сговорил сделать небольшой «крюк» и зайти в гастроном. В магазине я широким жестом купил всем по булочке. По белой «завитушке» под сахаром, которая и сама-то по себе была вкуснятиной, а под квас – вообще замечательной казалась. Поэтому у выхода из гастронома купил каждому ещё и по маленькой кружке кваса. Одноклассники офигели. Смотрели на меня как на сумасшедшего, стеснительно улыбались и прятали глаза, даже недолго отнекивались от вкуснятины, но, получив ускорение от продавщицы кваса: «Э-э! А ну-ка, кружки не задерживать!», навалились-таки на бесплатное угощение.

И тогда мы как-то сразу разулыбались друг другу, стали корчить потешные рожи и теперь уже смеялись как хорошие друзья. А при этом бережно кусали свои нескончаемые «завитушки». Сахар со смеющихся булочек обсыпался и норовил закатиться в рукава школьной формы, квас стрелял в носы дерзкими пузырьками, и это веселило ещё больше. Солнце светило, выискивая нас в тени квасной бочки. Про нас весь мир забыл и никто больше не подгонял, очередь за квасом стояла смирной и крохотной, а кружек с лихвой хватало на всех. Я смотрел на моих жующих друзей, и с ещё более вкусной нарочитостью жевал свою сдобу и фыркал квасом. Я был счастлив! Безмерно счастлив, как тогда, среди моих яблонь и пчёл. Моё счастье услышала даже продавщица кваса. Она всё поняла. Она тоже заулыбалась и не торопила нас со своими кружками…

Тёплые майские деньки на удачу разгулялись, и завтра-послезавтра мы такой же смеющейся компанией топали домой гастрономическим «крюком», ставшим нашей общей дорогой. Мы шли, болтая мальчиковые глупости, целенаправленно спеша к нашему гастроному, а я внутри парил, словно мешок бабочек проглотил. Счастье опять орало во мне и забывало привычно прикусывать губы. Счастье жевало смешные булочки, запивало их весёлым квасом, и совсем не задумывалось над трудными вопросами, которые, – после моего очередного аттракциона невиданной щедрости, – вдруг задала мне мама: «Слушай. А где деньги-то? У тебя же с магазинов сдача должна оставаться: от хлебного, от молочного… Где деньги?».

Я взахлёб и честно стал рассказывать ей про друзей, про булочки и про квас. Но услышан не был. От мамы влетело по полной. Крику было много, и этот крик хлестал даже больнее. Я же никак не мог понять: за что? ведь это мои друзья! я же для своих друзей! а как же мне без друзей?

Уже на следующий день мне не на что стало дружить, и мои друзья быстро куда-то растворились. Нам больше не случалось идти нашей дорогой. Я шаркал домой в одиночестве. И если бы был взрослым, то шаркал бы я тогда и рассуждал взвешенно: эта их реакция – правильная! всё – логично! дети не прощают перемен, особенно когда в утраченном постоянстве им было хорошо, бла-бла. Но я не был взрослым, я оставался всё тем же Мальчиком-Телефончиком. Поэтому домой шёл в обиде и в одиночестве, и не через гастроном, а через знакомую телефонную будку, где опять «алё-алёкал» вникуда, бессовестно злоупотребляя фальшивым безлимитом. В этот день я разозлился на весь мир, и назло всем совершенно перестал прикусывать губы.

* * *

У моего многостраничного прошлого есть и свои плюсы. Плюсы в том, что часть непричёсанного прошлого – уже в прошлом. Из хорошего, например, осталось то, что всё ещё сражу любого скоростью обнаружения Баб-эль-Мандебского пролива, только дайте карту – ткну и не ошибусь. Но всё же в моей памяти и без этого полно всякой хуйни, от которой трудно освободиться. Что мне делать с ней? Разве пойти в храм, обязательно в маленький, крохотный и уютный, не люблю я большие храмы, которые – соборы, потому что чувствую себя там словно ничтожество, попрошайка, серятина и пыль среди золота и парчи, а величественные храмы – знаю! – за мою нелюбовь к ним платят мне той же нелюбовью. А в церковь мне надо. Надо, чтобы покаяться, попросить отпущения грехов и причаститься. Но я не тороплюсь с этим. Потому что – точно! – не всё вспомню, да и не во всём осмелюсь покаяться. Впрочем, когда-то надо начинать. Начну с малого, но памятного.

Зимой 1974 года я присвоил 20 копеек. Не украл, нет-нет! Присвоил. Когда на школьной переменке прямо в ботинок мне, как в хоккейную штангу, глухо стукнув о кожзам, сверкающим колёсиком прикатилась монетка. Двадцатикопеечная! Денюжка состояла из сеанса в кинотеатр и стаканчика молочного мороженого. Дары небесные прикатились так неожиданно, что свалившееся счастье пронзило молнией безрассудства и убило в самом зародыше все попытки одуматься. Я быстро поднял денюжку, ещё тёплую от чьёго-то ротозеистого детского кулачка, и воровато спрятал в карман. Подбежали двое постарше. «Отдавай» – сказали. «Не брал!» – соврал я. «Отдавай, мы видели!» – закричали они. «Не брал…» – я твёрдо решил держаться своей очевидной лжи с перспективой из киносеанса и мороженого. Я так прикипел к прикатившемуся под ноги счастью, что не придумывал никаких версий, а лишь твердил свирепеющим старшеклассникам: не брал, не брал. Про себя же повторял несгибаемое: не хочу и не стану отдавать.

События той переменки получили развитие после уроков. К двоим старшеклассникам прибавились ещё двое. Меня били. С кровью, но не до травм, хотя – всё равно больно. Я же маниакально твердил: не брал, не брал. «Двадцатчик» же молчаливо потел в моём кармане и не спешил менять хозяина…

В данном присвоении чужих денег я и хочу покаяться. Сейчас, со страницы своей книги, – этому самое время. Каюсь. Присвоил… Свою добычу потом истратил на кино с мороженым. Кино, помню, было про Финиста-Ясна-Сокола. Запомнилось и простонародное неказистое, но вполне себе вкусное водянисто-белое молочное мороженое. От него после кино с Финистом холодно-больно саднили разбитые губы.

* * *

Сторонним наблюдателем сейчас оглядываюсь на того упёртого врунишку, что обрёк себя на тернии и истязания, но своего маленького счастья не отдал, а потом в кино с мороженым сходил. И после стольких лет уважаю в себе ту мою сильную тягу к кино. А оно стоило того: и тот кинотеатр, и то кино с умным документальным предисловием «Хочу всё знать!», только порой уж очень заумным…

Когда был маленьким, я часто убегал в кино. Сдавал авоську «чебурашек», и потом радовался любому кинопоказу. И когда повзрослел, я всегда искренно радовался фильму, если только хороший. Исторический, например. Моя взрослая видеоколлекция позволяла разгуляться по интересным фильмам, даже – по кинопроизведениям, пока видеокассеты, а потом и лазерные диски не вышли из моды и пока не раздарил их. А включать нынешнее кассовое, например, фантастику какую-нибудь, ничуть не хочу! Не нужно мне ни про ниндзя, ни про красавиц, или когда – со спасительными американцами в главных ролях.

Смотрел мало, поэтому фильмы выбирал нудно. Но уж если выбор сделал, то – эх, гуляем! Пока «парамаутпикчерс представляет», пока бегут титры, – шёл и насыпал целую горку жареных семечек, чтобы они даже бугрились в глубокой суповой тарелке. Я с блаженством нёс семечную тарелку на любимый диван, и тихим восторгом ценил, что теперь я один на всём белом свете, что телефон спит крепким сном вместе со всем долбанным миром, и пускай они ещё долго спят. А я начинал жить своей жизнью. Щёлкать семечки, забрасывая их в рот щедрой щепотью, я научился ещё в детстве. Так щелкали многие в нашем детском кинотеатре, когда весь зрительный зал уже трижды поклялся бдительной билетёрше, что «ну нету у нас семечек», и тётка якобы даже поверила нам, что никого не поймает «в семечной шелухе по самый воротник», а на деле просто ей пора было уходить, так как уже совсем стемнело для кино, и даже титры набежали… Но наконец-то за тёткиной спиной смыкались тяжёлые шторы, что целый час будут подсвечиваться только надписью «Нет выхода», а для нас это означало одно: теперь можно не таиться. И пора доставать купленные у бабок вкуснючие семечки: с солью и с каплей подсолнечного масла. И щедрой щепотью, штук по десять-пятнадцать, не меньше, прятать семечки за щеку, чтобы потом языком добираться до каждого экземпляра и там расщёлкивать поочередно, и непременно – с правильным треском, который бывает только когда семечки ещё не намокли, ещё не расквасились в слюнях у меня за щекой.

Держать «семки» за щекой и щелкать их из защёчных закромов – сложный процесс! Важен навык. И тогда каждая семечка во рту щёлкнет так же, как и все предыдущие, все они будут расщёлкиваться сухо и уверенно, как и третья, и пятая, и седьмая, десятая и даже пятнадцатая «семка», и основное слово-смысл в данном предложении – «расщёлкиваться»… Бесконечно удобно лузгать с навыком, когда – щепотью, когда щёлкаешь при полной загрузке защёчного «контейнера» и не отвлекаешься на «туда-сюда», на «за семечкой-за другой», на экран-на карман. А вот неумеха какой-нибудь, что скакал глазами в темноте, всякий раз провожая свою руку за очередной семечкой и встречая семечку перед ртом, рисковал пропустить на экране всё интересное. Такой пацан в итоге и фильма толком не видел, и глазами так упрыгивался в темноте, что из кинотеатра выходил с больной головой. А с навыком совсем другое дело! Забросил за щёку трехминутный запас, и – си-дишь-перерабатываешь, от экрана не отвлекаешься.

Вот и взрослым, бывало: заброшу, сижу, смотрю историческую жесть про племена майя и не отвлекаюсь. Даже через столько лет получалось как в детстве! Жив навык, отточенный когда-то в детском кинотеатре. Руки помнят…

Но всему своё время. И незаметно приходит момент, когда прямо-таки опостылевают эти семечки, и фильм – слава Богу! – уже склоняется к финальным титрам, и прямо даже клянёшься себе: ну вот, ещё пару «семок» лузгаю и – хватит. Но – оппа, блин, и чуть не пара десятков «семок» смотрят на меня со дна ладони, мол, «не бросай нас в терновый куст» (читай, обратно в тарелку к другим семечкам), съешь нас, крутобоких и аппетитных. Ну да ладно – сощёлкаю и их, но тогда уже – действительно финиш, так как теперь точно хватит, ведь – до чертиков. Но потом как-то неловко потянешься, чтобы задвинуть подальше эту нескончаемую тарелку с неиссякаемыми семечками, и нелепо-случайно на стол выкатится очередная порция «семок». И немалая. И понимаю, что придётся и это съесть – не пропадать же! Ну да, куда же их теперь? Не обратно же в тарелку! В итоге, щёлкаю и их, и тогда ещё дальше от себя убираю тарелку. И вдруг на столе снова чуть не пригоршня. Таким же чудесно-непонятным образом, каким и несколько минут назад выпали. Снова лузгаю… Брр.

Из-за нескончаемых «семок» не на шутку начинает ломить натруженные скулы, щиплет исцарапанный язык, саднит случайно прикушенная щека. А кино всё никак не кончается, потому что началось и давно идёт уже совсем другое, и совсем не про индейцев майя. А от семечек теперь даже подташнивает, они уже надоели до чёртиков, даже, прямо сказать – бесят, а щёлкать и щёлкать всё подмывает, словно болевых ощущений нет и не было. Словно преодолел болевой порог и открылось «второе дыхание». И я опять лузгаю. И вот уже даже как-то жаль бросать это занятие, и не ругаю себя, а так – прикалываюсь над собой, обзываю «конченным семечковым наркоманом», потому что никак не спрыгну с процесса, хотя вот уже и второе кино до последнего титра досмотрел, и новости с последующей какой-то дребеденью про сад-огород зацепил, и горячую двадцатку хитов оценил… И вот только тогда приходит настоящее пресыщение «семками». Наконец-то решаю – всё. Это значит – обожрался, и уже хватит.

Потом всю неделю гарантировано болеть языку и ныть скулам. В предвкушении такой участи даже ору на себя истошно: «Блядь! Ни за что не куплю больше эти долбанные семечки!». Ору, хотя знаю – завтра в супермаркете ноги сами принесут меня к полке с семечками, а глаза отыщут любимое название…

А вот за чтением книги семечки как-то не грызлись. Книжка никогда не требовала умения держать за щекой трехминутный запас. «Семки» и книга – антагонисты. И сейчас во время чтения я отдаюсь именно чтению, безоговорочно игнорируя даже некогда самые любимые семечки, которые – с солью и маслицем.

Вообще-то, уже в детстве ради книги я готов был идти на лишения. Как-то в детскую библиотеку пришёл в шесть часов утра. Специально вышел из дома чуть-чуть пораньше, чтобы прийти как раз к самому открытию, – к восьми часам. А пришёл к шести. Библиотека у меня в это январское утро почему-то получилась по московскому времени. В кромешной темноте, у всех зимних ветров на прицеле, я скукоженно торчал возле храма книги и ожидал чуда, когда наконец-то откроются двери. Страшно околел. Старенькая уборщица из библиотеки, выглянувшая подмести на крылечке, случайно увидала мальчишку и позвала обогреться: «Заходи! Не то помрёшь тут, грамотей ненормальный». Я постеснялся зайти. Нерешительность – она во мне с рождения. Но и не помер! И уже в восемь-ноль-ноль самым первым читателем сдавал-брал книги, хоть и мотал при этом обильный насморк на все свои рукава.

* * *

На ночь давно не читаю. Зачем? Засыпаю я моментально. Чаще всего даже не успеваю дошептать «Отче наш». Сон для меня – это маленький счастливый конец всему. Именно так, хеппиендно. Если я заснул, то – всё, и забыли. Редко-редко тащу дневные го-ловняки за собою в ночь. Чаще происходит наоборот, когда сны перекочевывают в жизнь, потому что опять приснилось нечто. И тогда утро не прохладой встречает, а лишь красными не выспавшимися глазами в обалдевшем зеркале. И ещё головой-колоколом…

Приснился Путин. Мы сидели-завтракали и по-деловому разговаривали о том, какие проценты сегодня дают банки. Я пожаловался на «Сбербанк» и рассказывал про «Почта-банк», про их 8 годовых всем и плюсом 0,25 процента при онлайн-открытии вклада, и ещё «четверть» – если ты пенсионер. Путин кивал головой, потом прокомментировал, что, на его взгляд, процент у «Почта-банка» неплохой, и он подумает…

Мы содержательно помолчали. Меня нестерпимо подмывало, и я поведал Путину свою историю за семью печатями, в которой на меня, как на живца, ловили английского шпиона. Рассказал про то, как мне дали странную студентку с некоторыми знаниями английского языка, и как потом привезли к главной гостинице нашего города… Гостиничный швейцар уже всё знал и потому был немногословен: пригласил нас в лифт, нажал на кнопку нужного этажа, прошептал номер, в какой требуется постучаться, и за секунду до закрывшихся дверей лифта пустил полуулыбку прогуляться по своим сальным губам. Из гостиничного номера я вскоре ухитрился-таки выманить указанного мне англичанина, нисколечко не обнаглевшего, хотя и обещали это на инструктаже, а вконец подозрительного и напуганного, обалдевшего и оттого пустого и неинтересного. Моя студентка всё время тормозила, краснела и постоянно «зоггуила», но я не жалел и не дожидался её, а на правах наглого провинциального журналиста всё сыпал и сыпал на собеседника вопросы о его жизни, про Англию, про то, чем он занимается там, и чем – тут. Ну и ещё всякую фигню спрашивал у англичанина, пока его шпионское раздражение не взорвалось ввиду страшной усталости от меня. И на этом мы расстались.

Вдруг Путин остановил мой рассказ, мягко тронув меня за рукав: «Не пойму… Извини! Может, я что-то упустил, но – не пойму. Как же они хотели поймать английского шпиона?». Я хитро прищурился: «На живца! От меня требовалось, чтобы шпион завербовал меня, или хотя бы – спровоцировать его на попытку вербовки». Путин взбросил бесцветные брови, как он любит это делать в телевизоре, и спросил: «Англичанин этот – он чо, совсем лошара что ли, чтобы на первой же «стрелке» с незнакомцем в незнакомой стране взять и спалиться?». Я согласился с Путиным, мол, топорный сценарий: «На деле реально так и оказалось! Сценарий провокации – топорный, ангичанин – не дурак, поэтому и не клюнул на меня-живца!»… Мы хмыкнули по очереди. Как-то одновременно сошлись во мнении, что без моего сопровождения у одинокой молодой студентки со шпионом в гостинице получилось бы лучше, гы-гы, но – «Она какая-то никакая попалась, не зря же потом из института пришло письмо, мол, не уполномочивали таковую, что слаба в английском, что имеются и получше».

Мы ещё долго говорили, и никто из нас не напрягался, что он

– сам В. Путин. «Слушай. А какой у тебя позывной был? – в завершении разговора спросил Путин. – Постой, не говори. Сам догадаюсь». Сказал, и всем видом изобразил, что остался доволен ещё не разбазаренными профессиональными навыками… Расставаясь, Путин попросил моей тёще передать привет, и на словах

– что помнит об этом занятном совпадении. Дело в том, что моя тёща родилась в день рождения Путина. Впрочем, это Путин родился в её день рождения. Тёща куда старше Путина будет.

Напоследок Путин спросил: «Признайся, почему трансляцию моей инаугурации не смотрел?». «Занят был» – опасливо увильнул я. «Да ладно!.. Но ты зачётно отскочил, – пригрозил пальцем Путин. – Мы там все от души посмеялись! Намеренно пропустить трансляцию инаугурации своего Президента, заранее попросив жену, мол, ты уж посмотри эту долбанную инагурацию, будь добра, и расскажи, чем там всё закончилось…». И в своём контролируемом смехе Путин опять взбросил бесцветные брови, как он любит это делать в телевизоре.

Столько времени беседовал с Путиным, а моя нерешительность ни на секунду не лишила меня дара речи. Удивительно легко панибратствовалось с Президентом! Без галстуков и увы, понарошку. Всё в том общении было лёгкое, простое, обтекаемое, аккуратно-круглое… В реальности же у меня всё многажды квадратнее. Из детской трусости растёт моя вечная стеснительность, которая намертво стискивает горло и душит, душит, сбивая голос и комкая речь, которая делает мои ладони влажными и синими – пальцы, потому что я на глазах у всех, потому что – прилюден.

В прошлом я стеснялся (трусил?) часто и многого. Моя дочь переняла эту заразу от меня. И я знаю – она всю свою долгую жизнь будет спорить со мной на этот счёт, закатывая глаза в театральном бессилии, потому что «папа придумал какую-то фигню», но я-то знаю – увы, переняла, но с годами наверное пересилит её. Чтобы шагать дальше по жизни, у меня не было других вариантов, как только опять переломить себя и снова шагать… Вчерашним десятиклассником, уже на третий день после сдачи выпускных школьных экзаменов, я, стесняясь, согласился, и вскоре меня приняли корреспондентом в самую настоящую газету. Не послушался я маму – подался в журналистику. А мама всё делала и делала удивлённые глаза: «Какая тебе газета? Какой ты журналист? Иди на завод! В цех иди! Будь как все». Маму тогда послушался лишь частично – пришёл на завод. Газета была заводская. Многотиражная газета, обслуживающая многотысячный трудовой коллектив, десятки цехов огромного предприятия, разнокалиберное начальство, и всё это под грохот отовсюду и всегда – в бесконечном движении людей и машин… Желторотым, с одной и очень наивной газетной публикацией в мизерном послужном списке, я попал в руки замредакторши. Тётка сразу решила не церемониться со мной. После кружки чая за знакомство в окружении исключительно женского редакционного коллектива, она быстро выставила меня за редакционную дверь и приказала не возвращаться без интервью, а лучше – с развёрнутым репортажем. Проходить обкатку, добывая интервью, мне выпало в цехе, который пах деревом и краской. Наверное, не меньше часа я переминался у входа в цех, в котором что-то гудело, погромыхивало, визжало и пугало. Так трусил войти внутрь, что был готов повернуть и навсегда сбежать с завода, оставив без интервью ненавистную замредакторшу. Был готов провалиться сквозь землю и напоминал дворнягу, которую, робкую и никому не нужную, не пускают в тепло, а ей надо туда, но она боится неизвестного тепла пуще самого страшного своего страха, и поэтому отскакивает от двери всякий раз, как та распахнётся; дворняга опять и опять испуганно отбегает, поджав хвост, но недалеко, и вскоре снова возвращается на место ожидания, а сама всё заглядывает в глаза входящим-выходящим людям, ища там поддержки и крепости, но не находит, потому что дура-дворняга слаба духом. Я стоял и уже придумывал спасительные отговорки, почему не выполнил редакционное задание: блин, там никого не оказалось, наверное все заболели, может быть даже умерли, бе-ме, короче, не моё это – эта ваша журналистика. И: «Ну вас всех! Ни фига я вам не должен!». И только когда моя личная робость со стеснением и трусостью пропёрли против общественного – против «их», «им», в числе которых были, во-первых, не верящая в меня моя мама, во-вторых, верящий и поручившийся за меня в заводском парткоме мой литературный учитель и редактор моей первой «недокниги», и, в-третьих, едва знакомая замре-дакторша и несколько одноклассников, перед кем вчера успел похвастаться: вот, завтра выхожу на работу, так-то, бля, – я сделал над собою усилие и вдруг понял, что сейчас сумею-таки, потому что – не слабак ни фига, а значит – смогу. Подталкивало и понимание, что мой трусливый обман мигом раскроется, достаточно замредакторше снять телефонную трубку, и вся исключительно женская редакция по-бабски станет ёрничать про меня, про единственного в коллективе мужика (!), что трусить – это исключительно моё, что смешно так трусить и даже западло.

Я всё-таки затолкнул себя внутрь цеха, даже переступил порог единственного кабинета в конце нескончаемого здания. В кабинете на выдохе выпалил в находящихся там людей: «Здрастьте. Скажите, а где тут у вас директор?». И затаил дыхание в ожидании ответа от них. В ответ большегрудая тётка в расписном строительном комбинезоне резко разогнулась от чертежей, поправила косынку и перевела свой взгляд на какого-то чистого мужика. Другая, женщина-подросток в заляпанной кофте с огромным китайским термосом в руке, тихо сказала: «Ух ты», спрятала термос за занавеску и тоже стала смотреть на чистого мужика. А чистый-чистый мужик в белоснежной рубашке, сука, застыв с прямой спиной и вскинутыми бровями, держал паузу ооочень долго… За стеной гудело, громыхало, визжало, а все эти люди молчали. И их молчание переходило в бесконечность. Я даже успел умереть… Наконец мужик сухо кашлянул в меня и выдохнул: «Эта. Так-то у нас на предприятии только один директор. Генеральный. К нам он, слава Богу, сегодня не собирался. Если нужен начальник цеха, то – вот он. Я. Чо надо-то?».

И тут же тётка в комбинезоне вместе с женщиной-подростком по-матерински сразу разулыбались мне: «Заблудился что ли, желторотик?». Под их улыбки я и начал возвращаться к жизни… И вскоре всё наладилось. Женщина-подросток отпоила меня чаем из огромного китайского термоса. Тётка в комбинезоне рассказала о строительных династиях, «которыми гордится наш цех». А мужик-начальник поделился планами и свершениями своего коллектива. Потом с отеческой улыбкой попросил: «Ты больше не шути так. Ну, про директора-то, что он – у нас. Где тут у вас директор, – кривляясь, передразнил мужик. – К приходу директора у нас принято готовиться заранее. Задолго до его прихода носимся жопа-в-мыле! Понял?».

Не приученный к скорописи, я вышел из цеха, сел на скамейку и ещё волнующейся рукой из памяти надёргал в свой блокнот кучу самому себе малопонятных каракулей, чтобы потом их с трудом разобрать и сдать-таки замредакторше своё интервью: наивное, пустое, но – первое, самостоятельное. Частично взрослое. Ведь если бы простеснялся тогда, у цеховой двери, если бы не затолкнул себя в цех, то никогда бы не получилось из меня «мастера слова». Конечно, не самого выдающегося, но к середине своей жизни другие задатки в себе пока не раскрыл.

* * *

Мои танцевальные задатки не в счёт. Да и сроду задатков таких не наблюдалось, танцор из меня всегда был никакой. Это всё наврал тот гладкий дядька, что нас, мальчишек-второклассников, собрал по осени в спортивном зальчике Детского парка. Он велел нам бегать по залу, держа руки-в-боки, и при этом подрыгивать. Мы бегали, подпрыгивали и надеялись, а он отобрал лишь немногих, в том числе и меня. Но скоро моя лень победила танцы, и жизнь разминулась с кружком хореографии, а о выявленных ранее танцевальных задатках я вспомнил лишь много позже. Когда вспомнил, то пришёл в спортивные бальные танцы. Что-то там танцевал. И дотанцевался до вечера для учителей нашей школы, где меня заставили вальсировать: «Или же – неуд по поведению! Поди не забыл, как директора обматерил?». Ведомый партнёршей, в зал я тогда не смотрел, а зрители слились для меня в одно пятно. Когда затихли последние аккорды «Венского вальса», нам хлопали только учителя… Хорошо, что страшная явь закончилась как скоротечный кошмарный сон. Одноклассники и партнерша по вальсу моих танцевальных задатков тогда так и не разглядели. Больше на сцене ни разу в жизни я не танцевал, всегда помня, что танцор из меня никакой. И в этом моя правда.