Текст книги "Платье"

18 часов 45 минут

– Мой вопрос, Изабель, очень прост. Если это платье не для тебя, не для Соланж и не для Марии, то кому ты его купила?

– Тебе.

– Мне?

– Да, Жан-Пьер, тебе. Примерь его.

– Примерить? Но что?

– Платье! Примерь его.

– Ты хочешь, чтобы я примерил платье?

Ей что, вдруг взбрело в голову пошутить?

– Надень его, чтобы мне было видно, впору оно тебе или нет. В магазине я никак не могла определиться с размером. Должна заметить, что одеть тебя задачка еще та.

Юмор явно не назовешь сильной стороной Изабель, хотя фантазию она, конечно же, проявить может. И оживляет весельем жизнь. Но грубой шуткой – никогда. Идиотские розыгрыши точно не в ее стиле.

– Ты решила меня таким образом приколоть?

Конечно же нет.

– О чем это ты? Одевать тебя дело непростое. У тебя большие руки, такие же большие ноги, но так себе бюст… Давай же, Жан-Пьер, бери платье и надевай! Если оно тебе не подойдет, я потом поменяю, кассовый чек у меня остался.

– В конце концов, Изабель…

– Хватит мне тут филонить! Сказано надевай, значит, надевай!

Давненько на ее памяти он не был таким растерянным. Даже если бы она заявила, что к нему в гардероб забрался пингвин и наделал в его штанах дыр, то он бы все равно так не остолбенел… Так ему и надо!

С возрастом Жан-Пьером все больше овладевает цинизм, и теперь его уже ничем не удивишь. Все меняется… Скатившись к худшему и без конца там барахтаясь, он больше вообще ничего не ждет. Да еще и Чорана своего цитирует по поводу и без. Как вчера вечером, когда Изабель заявила об улучшении погоды, а значит, света и серотонина, которых ему так не хватает. «Надеяться – это отрицать будущее», – ответил он на ее прогноз, укладываясь спать. Может, записать его на прием к психиатру? Надо подумать.

Если солнышко наконец в самом деле высунет кончик своего носа, это ведь замечательно! Но нет же, вместо того чтобы обрадоваться такой хорошей новости, Жан-Пьер предпочитает сворачиваться клубком над Чораном. «В своей хандре он зашел так далеко, что я, читая его, в конечном счете понимаю, что у меня все не так плохо. Да и потом, он меня смешит». По правде говоря, от фразы «надеяться – это отрицать будущее» просто обхохочешься! Еще он порой заявляет, что Чоран будет его лекарством! На что Изабель ему отвечает: «Лучше овощами лечись. В одной морковке витаминов больше, чем во всем твоем румыне!»

Зачем же она так добивается, чтобы он напялил это платье? Жан-Пьер усиленно пытается пролить на ситуацию свет. Абсурдность просьбы никак не помогает. Примерить платье… А дальше-то что? Все окутано пеленой тумана, в котором не разобрать контуры этой нелепой просьбы. В тяге к экстравагантности Изабель никогда не замечалась и никогда ее не демонстрировала. У нее самый что ни на есть серьезный вид человека, который выдает вполне очевидные вещи и ждет от собеседника быстрых, связных ответов… Так что сумасбродство с ней не пройдет.

– Прости, Изабель, но я что-то никак не возьму в толк. С тобой точно все в порядке?

– Спасибо, в душевном плане у меня все просто супер. Но если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, я могу не на шутку разозлиться. Так что сделай одолжение, надень платье. Если оно тебе как раз, будешь в нем сегодня вечером на ужине.

– Ага, дошло! У нас сегодня что-то вроде костюмированного бала?

Да, это он хотя бы понимает. Полный идиотизм, но в голове все же укладывается. Хотя если честно, то костюмированный бал в их возрасте – это… По достижении тридцатилетнего возраста переодеваются одни лишь актеры. И им за это даже платят. Но Жан-Пьер – топ-менеджер компании «Ком’Бустер», а Изабель дерматолог. И дефилировать вверх по лестнице Каннского кинофестиваля в ближайшем будущем им явно не светит. Вечеринка с переодеванием, когда тебе за пятьдесят, – это полная нелепость. А всякий абсурд, как известно, убивает не столько молодых, сколько пожилых. Тем более что нынешним вечером Жан-Пьер чувствует себя особенно старым. Будто этот приступ усталости одним махом прибавил ему тридцать лет. Самый настоящий старик.

– Ты что, когда-нибудь видел бал-маскарад на четыре персоны? Сам-то хоть представляешь эту картину? Поль в образе Наполеона, Соланж в костюме Марии-Антуанетты, ты Губка Боб, а я Белоснежка! Серьезнее надо быть, Жан-Пьер, серьезнее…

Ну вот, теперь можно успокоиться, Изабель если и свихнулась, то все же не до конца. И на кого он будет похож в костюме Губки Боба? Да на идиота. А Изабель в ипостаси Белоснежки? Тоже ни о чем. Каштановые волосы, черные глаза, бархатная кожа, выступающие скулы, прекрасно очерченный рот и чуть алые губы – в костюме Белоснежки это будет чистой воды уродство. Что ни говори, а этой женщине идет любой возраст. Переступив пятидесятилетний рубеж, она буквально лучится светом. С каждым годом немного иначе, но все равно лучится. Жан-Пьеру приходит в голову, что ей надо бы об этом сказать. Такой вариант как минимум обладал бы тем достоинством, что положил бы конец этой шутке, которая и без того уже слишком затянулась. Но он ничего такого не делает. Да еще и эта усталость… Поэтому он, как последний придурок, опять набрасывается на это платье.

– Но если это не бал-маскарад, то что я, по-твоему, должен сделать с этим долбаным платьем?

– Надеть его, несчастный ты умник! Неужели тебе не хочется хотя бы раз выглядеть поэлегантнее?

Как ни крути, а хорошо, что он не встал, не взял в ладони лицо жены и крепко ее не обнял. Изо всех сил, как раньше. Она этого не заслужила. Продолжает хохмить, хотя и видит, что ему не до смеха. Боже правый, какую такую игру затеяла его жена?

– «Хотя бы раз выглядеть поэлегантнее»? И как тебя понимать? Хочешь сказать, что я плохо одеваюсь, да?

– Нет, одеваешься ты неплохо, но… скажем, не всегда по последней моде.

Белоснежка бесследно растворилась в тумане, а ее место заняла злая мачеха. С возрастом Жан-Пьер все больше замечает в жене признаки злобы.

– По последней моде?

– Да, по последней моде… К тому же речь совсем не об этом! Когда приглашаешь на ужин друзей, можно надеть и что-то поизящнее. Обычно поступают именно так.

Вот уже и условности в ход пошли… Да что же это за бред, а! Что все это вообще означает? В конечном счете он у себя дома! И своих (немногочисленных) друзей принимает в чем пожелает сам. Если ему не хочется следовать моде, если есть желание и дальше ходить в антикварном «Берберри», то это касается только его и больше никого. Он делает все, что заблагорассудится. Ну что за дерьмо, черт возьми! При чем тут вообще мода? У нас что, мужики уже щеголяют в платьях? Что-то раньше он ни о чем таком не слышал! Из какого специализированного глянцевого журнала она почерпнула столь дурацкую идею?

Теперь в кресле напротив, которое кажется ему «очень комфортным», Изабель видит лишь престарелого, злобного подростка. Бунт в таком возрасте отдает патетикой, как и его притворство – она лишь вежливо просит его надеть платье, которое сама ему так любезно подарила, а он делает вид, что ничего не понимает. «У меня теперь не семейное гнездышко, а цирк-шапито», – приходит ей в голову мысль. С цирковой ареной, на которой все без конца мчатся по кругу, никогда не останавливаясь. От этого устаешь.

– Если я правильно понял, ты хочешь, чтобы я ради изысканности напялил это платье?

– Ну и что? Не вижу в этом ничего необычного.

У Жан-Пьера чуть кружится голова. Но ведь не от пары же выпитых им бокалов вина…

– Изабель…

– Что?

– Скажи честно, ты что, выпила?

– В каком смысле?

– Уже успела приложиться к бутылке?

– Что ты такое говоришь?

– Пропустила до моего прихода пару бокальчиков, так? Да-да, не притворяйся, малость хлебнула, и вот он, результат! Ну ничего, это не страшно… Но бдительность все же не теряй, а то начинается все с пары-тройки аперитивчиков в шесть часов вечера, а заканчивается в клинике.

Изабель смотрит на пустой бокал Жан-Пьера и посылает в его адрес недовольную, многозначительную гримасу. Тем самым, как это часто бывает, возвращает его к действительности, не произнеся ни единого слова. Проблемы с алкоголем не столько у нее, сколько у него. «Надо как-нибудь будет записать его к наркологу».

– Послушай, Жан-Пьер, если платье тебе не нравится, ты мне так и скажи. Я отнесу его обратно в магазин, и больше мы не обмолвимся о нем ни единым словом. Не нравится, да?

– Да послушай ты наконец! Вопрос совсем не в том, нравится оно мне или нет!

Зачем вечно создавать на голом месте проблемы? Их и так в жизни хоть отбавляй. Какого черта множить еще и новые?

– Тогда хотя бы его примерь!

Весь идиотизм в том, что, судя по виду, она даже не думает ломать комедию. У нее и наклонностей таких никогда не было. Не столько из-за отсутствия таланта, сколько из-за наличия вкуса. А в данном случае просто из отвращения. Ей нравится только правда, и бросать вызов честности, даже ради игры, точно не в ее духе.

Жан-Пьер чувствует себя в ловушке – под ее давлением ему приходится играть в этой непонятной истории определенную роль. Изабель должна понять, что ему совсем не смешно. Вопрос лишь в том, действительно ли его жене так хочется его развеселить?

– Если ты вдруг не заметила – а после двадцати лет брака это было бы немного досадно, – я все-таки мужчина. А мужчины платьев не носят. За исключением разве что шотландцев, которые надевают килт. Но я не шотландец, а вот это, – продолжает он, злобно тыча пальцем в предмет их спора, – не килт, а платье в цветочек.

Да что на него такое нашло? Он что, решил ее немного подразнить? И если да, то с какой целью? Изабель никак не может понять ту мелкую игру, которую затеял ее муж. Ее не отпускает неприятное ощущение, что Жан-Пьер, делая вид, что ничего не понимает, на деле наносит оскорбление ее интеллекту. И заставляет вдалбливать ему совершенно очевидные вещи. Это внушает не только досаду, но и изрядную толику презрения.

– Так тебе цветочки мешают, да? Я так и знала! Говорила же продавщице: «Набивная ткань ему наверняка не понравится».

– Да плевать я хотел, набивная она или нет! Я мужчина, Изабель! Понимаешь? Мужчина! У меня сорок четвертый размер обуви, волосатые оглобли и…

– Что и?

– Есть кое-что между ног…

– И что из этого? Кое-что между ног, Жан-Пьер, есть у всех. У тебя, у меня, у Марии… Если мне не изменяет память, я не просила тебя оставаться под платьем голым.

– Нет, она сошла с ума! Моя жена решительно сошла с ума! Я мужчина, понимаешь ты это или нет? Мужчина!

На глазах у Изабель муж, как больной, наворачивает по гостиной круги, чуть ли не с пеной на губах изрыгая слова. Так, значит, это она сошла с ума, да? Ну-ну…

Жан-Пьер явно слетел с катушек, и, чтобы вернуть его на истинный путь, ей придется постараться. Для этого Изабель перейдет на самый спокойный, нежный и уравновешенный тон:

– Солнышко, а каким боком принадлежность к мужскому полу мешает тебе носить это платье?

Он застывает на месте, опускает руки, до этого воздетые в молитве к небу, подходит к дивану и падает на него. «Моя жена сошла с ума… – срываются с его губ слова. – Окончательно и бесповоротно…»

19 часов 05 минут

Изабель в спальне. Что она еще может там замышлять? Жан-Пьер, все так же томящийся в стенах гостиной, об этом понятия не имеет. Но выяснять что-либо даже не собирается… Знает, что не сможет без нее жить, но от мысли, что их разделяет перегородка, ему не столько плохо, сколько хорошо. Они живут вроде вместе, но все же по отдельности. И его, по сути, это вполне устраивает.

Она вечно что-то предпринимает и пребывает в постоянном движении, чтобы, по ее собственному выражению, всегда дышать полной грудью. Он же томится, киснет и гниет прямо на месте. Из коридора доносятся четкие шаги Изабель. Под пятой точкой Жан-Пьера диван издает глухой стон. Они больше не играют одну и ту же музыкальную партию. Она живет и с каждым днем все больше себя проявляет. Он гибнет и замыкается в себе.

Перед тем как утонуть (навсегда?) в кресле, Жан-Пьер опять макает нос в бокал вина – то ли третий, то ли четвертый, уже и не вспомнишь. Но ему доподлинно известно, что Изабель вот-вот вернется. Вернется и опять пойдет в наступление. Никогда не признавать поражение всегда было ее первейшим достоинством, но в отношениях с мужем это злейший недостаток. Она в жизни никогда не выпустит ничего из рук. Он, конечно же, сбил ее с толку, но разве само по себе это уже не отступление?

– Ты не ответил мне, Жан-Пьер.

Когда он поднимает на нее глаза побитого пса, Изабель говорит себе, что теперь муж похож не на угловатую гиену, а на старого кокер-спаниеля.

– Не ответил? На что?

– На мой вопрос о том, каким образом принадлежность к мужскому полу мешает тебе ходить в платье?

Жан-Пьер церемонно ставит на журнальный столик бокал.

– Хватит, Изабель! Краткость – сестра таланта. Вот придут Поль и Соланж, тогда и будешь искриться юмором, им ведь его так не хватает.

– Ты хочешь сказать, что раз Соланж и Поль работают в налоговой сфере, им недостает юмора, я правильно тебя поняла?

– К их профессии это не имеет ни малейшего отношения…

«А кто-нибудь вообще видел когда-нибудь веселого налоговика?» – думает он. На свете нет профессии, располагающей к юмору меньше, чем эта. Служитель фиска не только не забавен, но и откровенно мрачен. Жан-Пьер, регулярно читающий еженедельники, причем всегда на старинный манер, в виде бумаги и типографской краски, будь то «Обс», «Экспресс», «Пуэн» – а в последние несколько месяцев и «Валер Актюэль», что, по мнению Изабель, представляет собой явный признак его скатывания на правые, реакционные позиции, – то и дело пропускает страницы, посвященные финансам, налогам, сбережениям и вложениям. Его ничто не угнетает так, как специально подготовленные тематические материалы, публикуемые газетами раз или два в год: «Налоги: решения для их минимизации», «Пользуйтесь с умом своими накоплениями», «Страхование жизни или гражданское общество по инвестициям в недвижимость: как сделать правильный выбор». Единственным чтивом, способным вогнать его в состояние такого же дискомфорта, является традиционная «Классификация больниц». Тем более что он не раз и не два спрашивал себя, кому это вообще надо. В конце концов, вряд ли кто-нибудь видел человека, который с сердечным приступом, разрывом аневризмы или острым перитонитом бросился бы в газетный киоск на углу, чтобы не дай бог не ошибиться адресом.

– Если я правильно поняла тебя, Жан-Пьер, в твоем представлении мужчины не ходят в платьях, португальцы на все руки мастера, а налоговики напрочь лишены юмора, так? Может, у тебя и другие предубеждения имеются?

Жан-Пьер, к этому моменту уже наливший себе очередной бокал вина (она в любом случае рано или поздно назовет его алкоголиком), выныривает из облака паров вина из винограда, выращенного в окрестностях города Бон.

– Предубеждения, говоришь? Ну ладно… Скажи-ка, вот твой кузен Патрик, тоже агент фиска, человек веселый?

– Не особо.

– То-то и оно!

Славно он заткнул ей рот. Получила по зубам? Чтобы отметить это, он наделяет себя правом еще немного промочить горло. А заодно и сменить позицию. Жан-Пьер встает с кресла, бесспорно удобного, и пересаживается на более просторный диван, где можно расположиться еще комфортнее.

– Моего кузена Патрика ты видел лишь раз в жизни и то на похоронах его жены. Рассказывать в день погребения анекдоты про бельгийцев, лишь бы доказать тебе, что у налоговиков есть юмор, он точно не собирался!

В словах Изабель слышится правота. Уместная и вполне уравновешенная. Жан-Пьер вновь чувствует себя совсем маленьким. Потерянным. Скукожившимся на просторах этого дивана. Еще пару секунд он видел себя скалой, но теперь кажется себе невзрачным, тщедушным человечком. А вот Изабель, в отличие от него, приросла весом, местом и объемом. Того и гляди, сейчас его раздавит. «Я женат на дорожном катке».

Если б она хотя бы со всем этим покончила, да еще и одним махом! Поставила точку! Чтобы больше ни о чем таком не говорить! Прикончила тему, как убивают злого парня в старых вестернах, которые он обожает, а она терпеть не может. «Опять будешь пичкать нас этой своей старой жутью?»

Жан-Пьер, точнее, то, что от него осталось, растерял всю свою гордыню.

– Так или иначе, но с тобой я ничего обсуждать не собираюсь, – ворчит он. – Мадам ведь у нас всегда права…

– Слушай, Жан-Пьер, а тебе не хочется пересмотреть свое поведение и убеждения? Пусть даже самую малость, а? Хотя бы разок, дабы посмотреть, что из этого получится?

Нет, гляньте на нее, она еще настаивает! Собственный муж, отец ее дочери, превратился в ничтожество (ну, или почти), а она, дрянь этакая, продолжает гнуть свое. Если так, то в этой женщине спрятался злой дух, приказывающий ей выпустить из него всю кровь, чтобы он умер от ран и медленно сдох в страшных мучениях.

Взволнованный этими кошмарными мыслями, Жан-Пьер в то же время говорит себе, что ему и правда не мешало бы подумать. Разве нормально видеть все в таком свете? Конечно же нет, но ему все равно надо ее запутать.

– Да, ты права… Ты совершенно права, Изабель! Твой кузен Патрик – хохотун еще тот. Что же до Поля с Соланж, то от одной мысли о них у меня в животе от смеха начинаются колики. В них же веселье бьет через край… да-да, бьет, даже не сомневайся! Впрочем, как и у всех других налоговиков. Любому дураку известно, что в школу фиска их набирают по критериям юмора. Там совсем не обязательно разбираться в налогах на недвижимость, наследственном праве и финансовых стратегиях, ничуть! Просто рассказал на экзамене стендап, и опля – диплом у тебя в кармане. Взять, к примеру, твою сестру. Специалистом по уголовному законодательству она стала только потому, что бесконечно далека от любого веселья. Будь у Катрин чувство юмора, наверняка пошла бы в налоговики!

На границе абсурда ему очень одиноко… Но ведь это она хочет, чтобы он надел платье!

– Не надо впутывать во все это Катрин. И прекрати говорить о моей сестре гадости. Спасибо!

Сам не зная почему, Жан-Пьер всегда питал к свояченице тайную слабость. Без всякого сексуального контекста, совсем наоборот. Катрин могла быть хорошей подругой, из тех, которых похлопывают по спине, но никоим образом не думают затащить в постель. Хорошей подругой, которой у него никогда не было. Точно так же, как ему казалось, относилась к нему и она. Никаких притязаний вызвать плотские чувства. Им просто хорошо друг с дружкой, только и всего. Но самое главное – они принимают друг друга такими, какие есть. Ни больше, ни меньше. Катрин, наверняка наученная своим адвокатским ремеслом, воспринимает зятя единым целым, без всякого разбора и не отделяя зерна от плевел. И, ко всему прочему, зачастую выступает в его защиту. Он же считает ее весьма милой, во всей округлости форм, как физических (характеризующихся некоторой полнотой, прогрессирующей с возрастом), так и интеллектуальных. Катрин умеет сглаживать углы Жан-Пьера, находя их забавными, даже когда у него совсем нет настроения. Такое терпимое отношение к его персоне ему очень нравится. От него даже как-то легче на душе. «Интересно, а был бы я счастливее, если бы женился на ней, а не на ее сестре?» – порой думает он. Но как только ему в голову приходит эта мысль, он тут же представляет ее в постели вместо Изабель, и вопрос тут же растворяется в воздухе. Да и потом, Катрин, как ни крути, любит женщин, так что…

Сестры обожают друг друга, между ними никогда не было никакого соперничества, они во всех отношениях совершенно разные… Но чем сильнее Катрин любит этого бедолагу (да-да, свояченица порой действительно представляет Жан-Пьера именно так, что, впрочем, никоим образом не убавляет той нежности, которую она питает к человеку, нередко рисующемуся в ее воображении в облике усталого лабрадора), тем больше отчаивается Изабель.

– Как я могу говорить о твоей сестре гадости, если просто ее обожаю! Это была всего лишь шутка, дабы дать тебе понять, что у Поля с Соланж как нет чувства юмора, так никогда его и не будет. Даже если бы они торговали колбасой или работали токарями-фрезеровщиками.

– Ну хорошо! Эту тему, полагаю, мы закрыли, теперь можно перейти и к вещам посерьезнее.

– Я тебя слушаю.

Изабель буравит его прямым, суровым взглядом:

– Примерь платье, Жан-Пьер.

19 часов 08 минут

– Нет, я сыт этим по горло! Хватит! Вот теперь точно хватит!

Изабель не может прийти в себя от изумления. Он что, специально делает вид, что ничего не понимает? Что больше не может ничего взять в толк? К чему он стремится? Довести ее до белого каления? Сделать больно? Или, может, и то и другое?

Вполне возможно, у него просто не оказалось в запасе другого способа с ней порвать. Точнее, добиться, чтобы она сама с ним порвала. Если хочешь, чтобы тебя разлюбили, стань мерзким и противным – лучшего средства для этого еще не придумали. Должно быть, так оно и есть.

Ох уж эта мужская трусость, вечная, как сам мир. Ее муж тоже не стал исключением из этого непреложного правила, потому как мужики уходят, только пятясь задом.

– Может, ты больше не будешь без конца долдонить мне об этом платье? Я устал, Изабель. У меня в офисе был кошмарный день. Дешанель заставил нас всех повышать квалификацию. Представляешь? Мне далеко за пятьдесят, а меня опять усадили за парту, как какого-то новичка, как неоперившегося птенца. Будто я в нашем деле вообще ни бельмеса. Как же это унизительно… А видела бы ты типа, который, с позволения сказать, взялся учить нас нашему ремеслу… Чтоб он сдох вместе со своими карандашами и самоклеющимися листочками для записей! Он в сыновья мне годится, козлина! У меня уже в печенках сидит и эта контора, и вусмерть больной Дешанель.

– У него что, рак?

– В каком смысле?

– У Дешанеля рак?

– Почему тебе хочется, чтобы у Дешанеля был рак?

– Ты сказал, что он болен, вот я и…

– Изабель, я о его голове говорил! Дешанель больной на всю голову! Да и потом, если человек болен, из этого еще не следует, что у него обязательно рак. Занявшись онкологией, ты у любого найдешь опухоль!

– Если бы ты знал, сколько я их видела, больных этой страшной болезнью…

– Так-то оно так, но здесь же тебе не Кошен![8]8
  Кошен – больничный комплекс в 14-м округе Парижа.


[Закрыть]

Изабель точно не надо было расставаться со своим дерматологическим кабинетом, дабы поступить в онкологическое отделение. В свое время он всячески пытался убедить ее (вяло, конечно же, но все же пытался), что это полная глупость. Говорил обо всем, чего они больше не смогут себе позволить, с учетом того, что зарплата в государственной клинике имеет очень мало общего с доходами частнопрактикующего врача. Она в ответ противопоставляла служение благому делу, призвание и потребность творить добро. Так что прения вскорости были закрыты. Настоять на своем он так и не смог.

Сегодня у него наверняка нашлись бы и другие аргументы.

Например, душевное здоровье его жены. Родимые пятна, герпес и лишаи, с которыми она сталкивалась у себя в кабинете, вряд ли радовали ее намного больше вереницы меланом, метастаз и ожогов от радиотерапии, изобилующих каждый день в Кошене, но тем не менее… Одного-единственного дня в онкологическом отделении с лихвой хватит, чтобы выбить без остатка весь моральный дух даже из самого заправского весельчака. «Да куда там, все без толку, она все равно бы туда устроилась…» – приходит к выводу Жан-Пьер.

Изабель относится к числу тех оптимисток, для которых малейший, даже микроскопический проблеск солнечного света на затянутом свинцовыми тучами небе может развеять все тягостные печали, все накопившиеся разочарования. «В моих глазах стакан всегда наполовину полный, – согласилась как-то раз она, – в то время как в твоих постоянно наполовину пустой… Что вполне логично, если учесть, как ты заливаешь глаза! Если хочешь, я могу с тобой и о циррозе поговорить!»

Когда Изабель занялась лечением (или хотя бы облегчением страданий) онкологических больных, ей теперь постоянно мерещится эта болезнь – где только можно, буквально повсюду. От бутылки бордо до флакона с дезодорантом «Нарта», от пачки «Винстона» до глушителя «Мидас».

Она хмуро вернулась своему журналу и теперь, играя ту же комедию, машинально листает страницы. Жан-Пьеру ее молчание не предвещает ничего хорошего. Он догадывается, что оно хоть и воцарилось именно ее стараниями, но она же его и нарушит. А еще – что впереди его ждут пренеприятнейшие четверть часа. Прекрасно зная жену, он уже чувствует на плечах свинцовую тяжесть чувства вины.

– Если бы она тебя хоть капельку интересовала… – едва слышно произносит она, не глядя на него.

– Кто?

– Не кто, а что… Моя работа в больнице…

– Она меня и правда интересует!

– Позволь мне в этом усомниться.

Жан-Пьер уже не помнит, кто сказал, что нападение всегда лучшая защита, то ли Сунь-цзы, то ли Мишель Платини, то ли Ален Жюппе. Впрочем, неважно, на войне как на войне…

– За кого ты меня принимаешь, Изабель? За парня, которому глубоко по барабану работа жены? Если уж на то пошло, считай меня заодно и мачо! Это же смешно, иногда мне кажется, что ты меня совершенно не знаешь. Хотя какой там смешно, скорее уж больно.

Изабель, читающая статью «Что такое лесбийские наклонности?», поднимает на него глаза.

– Ты правда интересуешься тем, что я делаю?

– А то!

– Тогда скажи мне, как зовут моего последнего пациента… В смысле по счету… Я имею в виду самого больного?

Жан-Пьер просит ее повторить вопрос, хотя прекрасно его расслышал. Просит так же, как когда-то его отец, заставлявший повторять таблицу умножения. Изабель стоит на своем, по ходу напоминая, что уже давно рассказывает ему об этом пациенте.

– Его зовут… его зовут…

Пока он топчется на месте, Изабель напускает на себя несколько надменный вид, обладающий даром раздражать мужа.

– Макарян… Вот как зовут человека, о котором я в последние полгода рассказываю тебе два, а то и три раза в неделю.

– Я так и знал! Эта фамилия вертелась у меня на языке, ты просто меня опередила.

Нет, он невыносим. Изабель подумывает на этом остановиться, хотя бы ради сегодняшнего ужина, начавшегося хуже некуда, но все же решает, что нет. Она не позволит ему так дешево отделаться. Как ни крути, а это полная дурь, она из штанов выпрыгивает, чтобы ему угодить, вон даже платье крутое купила, а он чихать хотел… Плевал он и на нее, и на то, чем она живет, и на то, что ей приходится терпеть, и на то, что ею движет. На все ее радости и печали.

Благодаря чуткому отношению к пациентам во время осмотров в больнице за ней закрепилась хорошая репутация. Но здесь, общаясь с ним, она будет давить на самое больное. Ей чуть ли не взаправду хочется, чтобы он заболел раком и увидел, каково это…

– И где тогда у него была меланома?

– Какая меланома?

– Меланома у Макаряна, где она была?

– Она… была… на спине, вот где.

– А вот и неправда! На языке. Очень редкая мелакарцинома.

– Да! Я почти не ошибся.

– Вообще-то спину от языка отделяет некоторое расстояние… Если хочешь, я могу по-быстрому прочесть тебе краткий курс анатомии.

В этом вся Изабель, вся без остатка. Играет всерьез, режет по больному и бьет под дых, дабы одержать верх. Жан-Пьеру теперь остается лишь цепляться за что под руку попадет.

– Ну и как он?

– Кто?

– Малкавян. Он хорошо себя чувствует?

– Во-первых, не Малкавян, а Макарян. А во-вторых, он умер, поэтому вряд ли чувствует себя хорошо.

– Да? Вот черт…

– А почему тебя это удивляет? Я же рассказывала тебе на прошлой неделе.

– Да-да! Но… я… Даже не знаю… Ему между делом могло стать и лучше.

– С мертвецами такое редко бывает… – иронично замечает Изабель. – Я врач, Жан-Пьер, а не Иисус Христос. А мой пациент был Макарян, а не Лазарь… Истина же заключается в том, что ты совершенно не интересуешься моей жизнью.

– Мы говорим не о жизни, а о твоих пациентах!

Он чувствует, что увязает все глубже. А она вот-вот притопит его еще больше.

– Но пациенты, Жан-Пьер, и есть моя жизнь…

– Ну да, ну да… Прости, что не помню ни фамилий всех твоих пациентов, ни их семейного положения, ни размера обуви. Впрочем, мне вообще о них лучше знать как можно меньше.

– Почему это?

– Так к ним меньше привязываешься. Возьми, к примеру, Макаряна, вот ты напомнила мне, что он умер, и мне за него уже больно… Бедолага… Тем более такой молодой.

– Ему было семьдесят восемь лет.

Он опять упустил шанс промолчать. И тем не менее…

– Меланома на языке… Какой ужас!

– А будь она у него на спине, тебе что, было бы полегче?

Изабель наблюдает, как муж барахтается, не в состоянии вывернуться из ситуации, достойной подмостков бульварного театра, не испытывая ничего, кроме смущения. Как же хорошо, что, кроме нее, его падения больше не видит никто. На публике ей было бы совестно, она просто сгорела бы со стыда. Только бы воздержался от чего-то подобного в присутствии Поля и Соланж.

Жан-Пьер поистине жалок. Даже не знает, как выкрутиться. Что на него такое нашло, что он взялся ломать эту комедию и забрел на чужую территорию? Теперь битый час терпит неудачу за неудачей и прекрасно отдает себе в этом отчет.

Бокал перед ним пуст. Он наполнил бы его опять, но поминать умершего от рака армянина вином с виноградников города Бона как-то не принято. Это произвело бы не самый лучший эффект. И вряд ли сослужило ему хорошую службу.

В итоге он говорит – лишь бы не молчать:

– Охренеть… Рак языка… В точности как у Мишеля Дельпеша…[9]9
  Мишель Дельпеш (1946–2016) – французский певец, композитор и актер, долго боровшийся с онкологическим заболеванием.


[Закрыть]

– Я могу поинтересоваться, с какого боку здесь вообще Мишель Дельпеш?

– Твой рассказ напомнил мне историю Мишеля Дельпеша… Она меня просто убила! Вот видишь, ты вонзила мне в рану нож, а теперь все ковыряешь и ковыряешь!

– Как это?

– Я только-только начал отходить после смерти Мишеля, а из-за тебя в моей душе все всколыхнулось с новой силой!

– Мишель?

– Ну да! А кто же еще! Мишель! Мишель Дельпеш! Представь себе, что я очень даже его любил.

Откуда эта внезапная страсть к Мишелю Дельпешу? Изабель не помнит, чтобы муж когда-то напевал под нос «Лоретту» или «Когда я был певцом». Как не помнит и пластинки «Мишеля», как он его теперь задушевно называет (наверняка сошел с ума), в собранной им коллекции виниловых дисков. Генсбур – да, Дютрон – да, Башунг – да, но только не Дельпеш. Коллекция дисков, которая на время обосновалась в подвале, чтобы когда-нибудь закончить свои деньки на тротуаре в день, когда в квартале объявят сбор старых, ненужных вещей. Переезд в подвал, само собой разумеется, организовала Изабель.