Текст книги "Убежище"

Жером Лубри
Убежище

Jérôme Loubry

LES REFUGES

© Calmann-Lévy, 2019

© Болдина Э. А., перевод, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Посвящается Лоану

 
«Родимый, лесной царь созвал дочерей:
Мне, вижу, кивают из темных ветвей».
«О нет, все спокойно в ночной глубине:
То ветлы седые стоят в стороне».
 

Гете «Лесной царь»[1]1
  Здесь и далее перевод стихотворения «Лесной царь» В. Жуковского


[Закрыть]

Сентябрь 2019 года

Франсуа Вильмен открыл дверь в аудиторию, предоставленную в его распоряжение факультетом Турского университета, и пригласил студентов занять места за партами.

– Всем добро пожаловать, – начал он, выкладывая свой ноутбук на стол и подключая его к интерактивной доске.

В шерстяном костюме, подчеркивающем стройную фигуру, с благородной лысиной и ухоженной белой бородкой он был похож на шотландского актера. Разумеется, мало кто из присутствующих, в силу своего юного возраста, знал Шона Коннери. Но он поддерживал это сходство с некоторым лукавством, забавляясь их неосведомленностью, как эрудит улыбается при виде допустившего промах всезнайки.

Он подождал, пока все усядутся, затем, дождавшись полного внимания, убавил свет в зале и начал свою лекцию:

– Итак, на втором занятии мы поговорим о деле, появившемся в восьмидесятые годы, которое я назвал «Убежище Сандрины». Как и в прошлый раз, я сначала перечислю факты, а затем мы перейдем к вопросам. Предупреждаю сразу – бесполезно искать информацию в ваших смартфонах или рыться в вашей юной памяти, пытаясь вспомнить об этом деле. О нем не упоминается ни в одном источнике. И в конце лекции вы поймете, почему…

«Займи себя чем-нибудь…

Почитай, к примеру, свой стих…

Так будет легче…

Вот увидишь, завтра, когда учительница тебя вызовет к доске, ты мне скажешь спасибо…

Иди сюда…

Поближе…

Так будет легче…»

Первая веха
Остров

1

1949 год

Валери размахнулась и с силой бросила палку. Она взмыла высоко вверх, бросая вызов серым облакам, после чего упала на песок. Бежевый лабрадор бросился за ней следом, схватил зубами, виляя хвостом от удовольствия, затем повернулся к своей хозяйке, которая медленно шла вдоль пляжа.

– Давай, неси сюда!

Валери наклонилась, похвалила своего питомца и снова бросила палку. Легкий осенний ветерок освежал лицо, неся с собой опьяняющий запах соли и морских водорослей, истрепанных волнами. Сквозь пелену низких облаков пробивался слабый свет только что проснувшегося солнца.

Каждое утро Валери и Гус, ее двухгодовалый пес, гуляли вдоль океана. Этот ритуал не менялся никогда, невзирая на дожди и ветра. Эта ежедневная прогулка не только давала им возможность провести время вместе. Прежде всего она позволяла молодой женщине вдыхать полной грудью свободу, которой она была лишена долгие годы.

Валери на секунду оставила лабрадора и повернулась лицом к морю. Волны нежно ластились к ее ногам.

Она закрыла глаза и прислушалась.

Ничего.

Ничего, кроме шума волн и крика чаек.

Никакого гула немецкого бомбардировщика за облаками.

Никакой тягостной тишины, сопровождающей роковой полет хищного снаряда.

Никакой противовоздушной сирены, призывающей жителей укрыться в своих погребах.

Никакого обреченного шепота людей вокруг, которые, скорчившись в своих импровизированных убежищах, не осмеливаются поднять голову из страха притянуть смертельную вспышку своим измученным от ужаса взглядом.

Валери вздохнула, на ее губах мелькнула улыбка. Она открыла глаза, заметила вдали крошечный силуэт острова, утопающий в морской дымке, затем повернулась к зданиям, стоящим вдоль береговой линии. Ее лицо омрачилось. Пелена боли и воспоминаний покрыла ее лоб морщинами, но она помнила свое обещание – еще час назад повторяла его себе, натягивая куртку, – она не будет плакать. Война оставила после себя разруху. Разбитые стекла, развороченные фасады, изуродованные крыши… «Понадобится время, много времени, чтобы все восстановить», – подумала она, глядя на руины.

Негромкое тявканье выдернуло ее из мыслей в тот момент, когда она ощутила, как к горлу подступает ком. В нескольких метрах от нее Гус улегся на землю и затих, по всей видимости, напуганный большой стаей чаек, на секунду зависшей над пляжем, затем резко спикировавшей вниз неподалеку от него.

Валери подошла к собаке, села на корточки рядом и потрепала ее по голове.

– Мы боимся птичек? – насмешливо прошептала она.

А чаек и впрямь было слишком много. Наблюдая, как они всем скопом взмывают в небо, затем устремляются вниз, она ощутила давно забытый укол любопытства. Обычно эти птицы собирались в небольшие стаи по десять, иногда по двадцать особей, не больше. По крайней мере, в ее воспоминаниях. Но сейчас, она могла бы поклясться, больше сотни чаек наполняли воздух шелестом крыльев и щелканьем клювов.

«Что там могло случиться? – подумала она, поднимаясь. – Ладно, оставайся здесь, если хочешь, трусишка. А я пойду, посмотрю поближе».

Молодая женщина оставила собаку, которая жалобно заскулила, но крик чаек заглушил этот звук. Она направилась в сторону самого большого скопления птиц, расположившегося в пятидесяти метрах от нее, прямо у кромки моря. Валери привычно огляделась вокруг, чтобы убедиться, что ей ничто не угрожает. Эта привычка осталась еще с тревожных времен, когда она шагала одна по улицам своего квартала с продуктовой карточкой в руке, чтобы добыть еды для своей матери и братьев.

Никого не было видно.

Вокруг все оставалось таким же: с одной стороны – молчаливые руины, с другой – море, холодное и безразличное, с виднеющимся вдалеке островом, едва различимым, похожим на крошечный камешек. Пугающие тени, прятавшиеся в закоулках города, развеялись уже давно, с приходом американцев. Взгляды, которые она чувствовала на себе, шагая по улицам, – враждебные или испуганные, в ту пору было сложно их различить, – больше не ложились ей на плечи тяжким грузом, вызывая желание съежиться, чтобы стать незаметнее.

Теперь наконец-то обретенная свобода позволяла ей держаться прямо и гулять по пляжу без опаски. Но молодой женщине еще не удалось до конца избавиться от прежних рефлексов затравленной жертвы.

Валери уже была в десятке метров от скопления чаек.

Внезапно они взмыли вверх, видимо, испугавшись незаметно подошедшего человека. Затем, решив, что их занятие важнее, и, пренебрегая опасностью, они снова шумно спикировали на песок. Едва опустившись на свое таинственное сокровище (Валери успела заметить что-то похожее на ствол дерева), птицы принялись с недовольным клекотом наскакивать друг на друга, угрожающе раскрывая клюв и размахивая широкими крыльями. Глядя на них, можно было подумать, что эта ярость не имеет ничего общего с выживанием, и цель ее – просто смерть. Словно, подражая людям, чайки решили воевать друг с другом, напомнив Валери детей, играющих на улицах в войну в более чем правдоподобной обстановке.

«Кажется, вслед за людьми птицы тоже сошли с ума!»

Хозяйка Гуса (который по-прежнему лежал на песке, наблюдая за ней испуганным взглядом) застыла на месте, наблюдая за этим странным неистовством. Но внезапно мимолетная картинка уколола Валери ледяной иглой прямо в нижнюю часть позвоночника. По всему телу пробежал озноб, постепенно добравшись до губ, онемевших от ужаса, которому она еще не нашла названия, и они прошептали, до конца не осознавая происходящего: «Это невозможно».

– Это невозможно.

Эта фраза давно потеряла всякий смысл. Понятие невозможности исказилось, искалеченное человеческой природой. Бомбы, сброшенные на мирных жителей. Тела изнасилованных женщин, оставленные солдатами лежать в развалинах. Дети, протягивающие худенькие ручки через прутья вагона…

Ничего невозможного больше не осталось. Война разрушила и смысл слов тоже.

Однако женщина снова повторила эту фразу, не отдавая себе в этом отчета, словно это стало ответной реакцией на любую трагедию.

Брошенная ранее палка лежала у ее ног. Она схватила ее и, дрожа всем телом, сделала несколько шагов вперед. Тут же ее ноздри заполнил жуткий запах, от которого она согнулась пополам, давая возможность желудку исторгнуть свое содержимое. Но после нескольких спазмов наружу вышла только желчь. Когда боль отступила, Валери выпрямилась, вытерла ладонью слезы, выступившие на глазах, и бросила гневный взгляд на армию, расположившуюся перед ней. «Это всего лишь птицы, – повторила она, чтобы придать себе смелости. – Ты сталкивалась с вещами похуже и выжила, так что иди, нужно проверить, что там…»

Размахивая палкой, она со всех ног бросилась к чайкам, стараясь кричать как можно громче.

В ту же секунду шумно захлопали десятки пар крыльев, и птицы дружно взмыли ввысь, направляясь к морю с недовольными криками. Несколько дерзких чаек просто отбежали назад, перебирая своими тонкими лапками, и с любопытством уставились на Валери, стоящую в паре метров от тела, которое теперь открылось ее взору.

– О, боже, – выдохнула она, обнаружив полуобглоданный труп.

У него не хватало руки, а также нижней части ноги. Он лежал, уткнувшись лицом в песок. Длинные липкие волосы, похожие на водоросли, свисали с головы. Полупрозрачная кожа была испещрена многочисленными ранами, без сомнения, оставленными клювами чаек или хищными рыбами.

Молодая женщина медленно отступила назад. Она бросила быстрый взгляд в сторону домов, надеясь увидеть кого-нибудь из людей. Ей очень хотелось позвать на помощь, но она была на это не способна. Ее мозгу с трудом удалось передать ей важную информацию: как можно скорее отойти от этого трупа.

Тем временем краем глаза она заметила быстрое движение справа. Оно шло со стороны неба.

Что-то быстро спускалось к морю.

Затем вновь поднималось.

Валери не испытывала никакого желания поворачивать голову, чтобы понять причину этого зловещего танца. Ей хотелось со всех ног мчаться с этого пляжа, чтобы больше никогда не слышать хриплых криков чаек, призывающих ее посмотреть в ту сторону. Но у нее не было на это сил. И тогда она медленно повернулась к каменистому силуэту острова и сквозь вновь навернувшиеся на глаза слезы посмотрела на птиц.

Скопление чаек разделилось на несколько групп, которые по очереди исполняли один и тот же балет в разных точках. Птицы пикировали в море, чтобы подкрепиться, но их пиршество то и дело прерывал натиск прибоя, трепавшего их добычу.

Таким образом, то скрываясь за волнами, то вновь появляясь в зоне видимости, в сторону пляжа медленно плыли другие останки, терзаемые голодными хищными птицами. Пять, шесть, девять… Десяток тюков из кожи и костей всплыли из холодной воды, все ненормально раздутые от газов, скопившихся в разлагающихся органах, все частично истерзанные хищниками.

– Боже милостивый…

Когда второе тело вынырнуло прямо перед ней (даже не полностью тело, скорее, туловище без ног) и бледное лицо уставилось на нее пустыми глазницами, Валери, сопровождаемая несущимся по пятам Гусом, побежала прочь от пляжа.

А за ее спиной, словно эхо ее безмолвному воплю, десятки голодных клювов разорвали тишину насмешливыми криками.

2

Сандрина Ноябрь 1986 года

«Я вляпалась в дерьмо».

Сандрина с сожалением взглянула на свои кроссовки, наполовину увязшие в смеси грязи и коровьих экскрементов. Она вспомнила, как обувала их сегодня утром, белые, без единого пятнышка. А сейчас, стоя посреди поля, на которое она вышла, не глядя под ноги, она с трудом различала логотип на боку кроссовок.

– Вы понимаете, я даже ничего не слышал. Ничего. Они сделали это ночью.

Сандрина посмотрела на фермера, который в нескольких метрах от нее (и благоразумно обутый в высокие резиновые сапоги) показывал толстым указательным пальцем на стадо коров, виднеющихся за оградой из колючей проволоки.

– Что говорит полиция? – спросила она, фотографируя животных.

– Что это, скорее всего, мальчишки. Что они сделали это ради забавы… Но что мне теперь делать с ярмаркой?

– С ярмаркой?

– Да, ярмарка домашнего скота начнется через восемь дней, – уточнил он с легким акцентом. – Мои коровы молочные. Хоть ярмарка и мясная, я все равно смог бы их продать, дешевле, конечно… Но теперь никто их не захочет. С этой штуковиной на боку… Кто возместит мне ущерб?

«С этой штуковиной на боку…»

Кресты с загнутыми концами.

Небрежно нанесенные краской из баллончика на боку десятка коров.

Фашистская свастика.

Журналистка ощутила жжение в районе запястья, там, где под широким кожаным браслетом скрывались ее шрамы. Она сглотнула, прогоняя этот горький привкус, отравляющий ей память.

– Не знаю, месье Вернст. Может быть, страховка?

– Страховка… Я и десятой части стоимости по ней не получу. Идемте отсюда, тучи собираются, как бы дождь не полил. Надо же, как вы извозились!

Сандрина принялась старательно вытирать кроссовки о траву, пытаясь оставить на ней как можно больше грязи. Она пообещала себе бросить в машину пару резиновых сапог для следующего раза, когда ее снова отправят освещать такую же сенсацию…

«Подумать только, еще три недели назад я бродила по улицам столицы, мечтая получить место журналистки в крупной ежедневной газете…».

Пожилой мужчина (лет шестидесяти, может, больше: было сложно определить возраст по лицу, изнуренному многолетней работой фермера) откупорил бутылку белого вина, достал из холодильника тарелку с колбасой и выставил все на крепкий дубовый стол. В комнате пахло потом и влажной одеждой, из печи доносился легкий запах гари. Сандрина грелась, стоя у огня. От своих кроссовок она избавилась, оставив их стоять на коврике перед входной дверью, словно слишком грязного пса, которому не место в доме.

– Моя статья выйдет завтра, – громко произнесла она, слушая звон посуды, доносящийся с кухни. – Вы подписаны на нашу газету?

– Нет. И у меня нет времени ездить в город.

– Тогда я сама вам ее привезу, – пообещала она. – Надеюсь, моя статья вызовет резонанс.

– Вы в самом деле так думаете? – насмешливо спросил Франк Вернст, который вошел в комнату, держа в руках тарелки, бокалы, буханку хлеба и ножи.

«Конечно же нет. Только не здесь, не в этой глуши», – призналась себе Сандрина.

– Присаживайтесь, держите, это хорошее вино.

Она уселась за стол и приняла бокал, который ей протягивал Вернст. У нее вдруг возникло странное ощущение, что она уже раньше встречала этого мужчину. Но это было невозможно, потому что она приехала в Нормандию всего две недели назад. «Может, я видела его в булочной в городе, или… в мясной лавке», – предположила она, разглядывая тарелку с колбасой и паштетом, стоявшую перед ней.

– Нужно подкрепиться, чтобы голова лучше работала, – произнес Вернст, заметив ее нерешительность.

– Но сейчас всего десять часов утра… – заметила Сандрина.

– Время – понятие непостоянное. Для вас – сейчас всего десять часов. А я уже провел в поле пять часов, и для меня это середина рабочего дня. Самое время перекусить.

Сандрина подчинилась. Она намазала паштетом тонкий ломтик хлеба и сделала глоток вина, не скрывая своего удовольствия. Франк жевал не спеша, церемонно. Он налил себе второй бокал, предложил Сандрине, затем с важным видом поставил бутылку на место.

– Вы знаете, война от нас никуда не ушла. Она по-прежнему здесь, – показал он, постучав указательным пальцем по правому виску. – Этим поганцам совсем не обязательно было мне о ней напоминать, разукрашивая моих коров. Она спит со мной каждую ночь. Нет преданнее спутницы, чем война. Когда вы с ней встречаетесь, это на всю жизнь…

– Мне очень жаль, месье Вернст.

– Знаю, знаю. Нам всем жаль.

– Как… Как вы здесь оказались?

– Очень просто. Меня привела во Францию самая худшая из причин – война. А оставила здесь самая лучшая из причин – любовь.

– Правда?

– Да. За год до окончания войны я влюбился в одну парижанку. Но мы были вынуждены скрывать наши чувства. Сами понимаете, немецкий солдат и француженка… Мы кочевали по стране, а когда вся эта история стерлась из памяти людей, мы решили обосноваться здесь. Это было десять лет назад.

– Вы живете один?

– Да, – ответил он без всяких уточнений.

Сандрина обвела комнату взглядом: старый диван, мебель из темного дерева, картина, потертый ковер, старинные фотографии в рамках. Ни телевизора, ни телефона. Несколько книг довоенной эпохи в самодельном книжном шкафу. Эта ферма словно застыла в неопределенном времени. Подобно солдату, ожидающему прекращения огня, она казалась неподвижной, боязливой, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад, отказываясь открыться своей эпохе, музыке, сериалам по выходным, чтению более современной и менее воинственной литературы. Она боялась разрушения, которое пророчили ей эти кресты, нарисованные на коровах.

Десять минут спустя Сандрина поблагодарила Франка и пообещала ему написать выразительную статью, которая никого не оставит равнодушным. Ей хотелось бы добавить еще несколько слов, более личных, о долге памяти, об ужасах войны, об этой запретной любви между немецким военным и обычной француженкой, но у нее не хватило смелости. С одной стороны, потому что она не чувствовала себя вправе затрагивать эти темы, о которых знала лишь из учебников истории. С другой стороны, потому что ее не покидало странное чувство, что она уже где-то видела этого человека. Она не знала, почему, но была уверена, что это чувство неловкости исчезнет только тогда, когда она покинет этот дом.

Закрыв за собой входную дверь, Сандрина наклонилась, чтобы надеть кроссовки. Она на секунду замерла, заметив, что они были вычищены пожилым мужчиной, видимо, когда он находился на кухне. Этот простой знак внимания вызвал у нее улыбку, и ей захотелось вернуться в дом, чтобы поблагодарить его.

Но внезапно другое ощущение «дежа вю» взорвалось в ее сознании, как зерно попкорна в шипящем масле. И эта мысль, несмотря на свою глупость и необоснованность, заставила ее нырнуть в свое «Пежо» 104 прямо с развязанными шнурками.

3

Сандрина Ноябрь 1986 года

Сандрина вернулась в крохотную контору местной газеты, расположенную в центре городка, неподалеку от рыночной площади. Колокольчик на входной двери известил Венсана о ее присутствии. Он поднял голову от печатной машинки, затянулся сигаретой, после чего раздавил ее в пепельнице и поднялся навстречу своей коллеге.

– Ну что, как сенсация? – улыбнулся он, понимая, что, отправляясь в деревню по анонимному звонку, можно было скорее стать жертвой розыгрыша, чем написать статью года.

Сандрина все же решила сначала проверить информацию в жандармерии, прежде чем ехать на место.

– Очень смешно, – вздохнула она, снимая куртку, – по крайней мере, меня угостили завтраком, достойным этого названия! И почистили мою обувь!

Когда он увидел ее входящей в их контору около двух недель назад, с чемоданом в одной руке и листочком с адресом – в другой, Венсан почувствовал, как что-то взорвалось у него внутри. Мощный сейсмический толчок, волны от которого дошли до самого сердца, внезапно поразил этого местного провинциального жителя. Он смог выдавить из себя лишь обрывки фраз, какие-то бессвязные слова, поскольку волны в этот момент добрались и до его мозга. Он улыбнулся (во всяком случае, он надеялся, что улыбнулся, потому что, стоя перед ней с парализованным телом, он не был уверен, что лицевые мышцы отреагировали правильно), затем протянул ей руку и представился, сосредоточившись на том, чтобы не запутаться в собственном имени. Сандрина была тронута неуклюжестью и пунцовым лицом Венсана.

В Париже ее бы никто не встретил с таким энтузиазмом…

С тех пор Венсан не переставал оказывать ей робкие услуги, пытаясь привлечь к себе внимание этой девушки, приехавшей из самого Парижа (экзотическое место для того, кто всю свою жизнь провел в заштатном городке).

Прежде всего, он с удовольствием объяснил ей принципы функционирования газеты (эта тема была быстро исчерпана, поскольку сотрудников было всего двое, он и Пьер, директор), затем рассказал о городке и его жителях. Молодой человек в подробностях описал повседневную жизнь – кого стоит выслушать, с кем лучше избегать общения, где можно вкусно поесть или пропустить по стаканчику…

В его привычной холостяцкой жизни наступили внезапные перемены. По утрам он стал тратить больше времени, собираясь на работу. Стоя перед зеркалом в ванной, журналист по-новому, более тщательно разглядывал себя. Арендуемая им крохотная квартирка над магазином тканей стала свидетелем физического перевоплощения своего хозяина. Перед ней предстал тщательно выбритый и причесанный Венсан, распространяющий вокруг себя аромат незнакомого парфюма. Она увидела, как он поет и улыбается без всяких видимых причин.

Грязная одежда, вот уже много дней валявшаяся на полу бесформенной кучей, нашла дорогу к корзине для белья. Пустые бутылки из-под пива, разбросанные по квартире за тот долгий год, когда Венсан перестал приглашать гостей в свою холостяцкую двушку, исчезли, словно это был мираж. Утюг снова вернулся в строй, пылесос также был выдернут из спячки, чтобы засосать в себя крошки чипсов и табака, когда-то забытые на ковре.

В конторе обновленный Венсан не сводил глаз с Сандрины. Делая вид, что печатает текст на машинке или обдумывает очередную фразу текущей статьи, он украдкой наблюдал за этой внезапно свалившейся на него девушкой, вызвавшей настоящее потрясение в его личной жизни. Этим утром, глядя, как она уезжает на ферму Вернста, он признался себе, что по-прежнему очень мало знает о своей коллеге. Вежливый обмен любезностями, разговоры о пустяках… Он до сих пор не осмелился сделать ей предложение из разряда: «Приходи ко мне в гости, мы будем целоваться и займемся любовью на чистом и удобном ковре…» – об этом он так часто фантазировал вечерами, прежде чем уснуть.

Немногое, что он знал о ней, заключалось в нескольких фразах: родилась в Париже, где сложно найти место журналиста. Единственная дочь в семье. Любит одиночество. Широкий кожаный браслет на левом запястье был способом не забывать (о чем? – на этот вопрос она так толком и не ответила). И да, возможно, однажды вечером она согласится выпить с ним по стаканчику после работы.

Все остальное было результатом его внимательного наблюдения: достаточно высокая, рост примерно метр семьдесят; волосы темные, тонкие, подстриженные под каре; лицо угловатое, пропорциональное; глаза зелено-карие, гипнотические; груди, которые угадывались под излюбленными ею толстыми свитерами, были такими же крепкими и круглыми, как самые красивые яблоки Нормандии. Он заметил также еще кое-что – ее губы. Со своего места он часто видел, как они шевелятся, не издавая ни малейшего звука. Сандрина то и дело произносила безмолвные фразы, словно ее мысли не могли оставаться запертыми в ее голове и старались любой ценой выскользнуть через эти молчаливые, едва заметные движения. И каждый раз (то есть довольно часто) этот чувственный танец губ пробуждал в нем желание приблизиться к ним и поцеловать…

– А еще? – опомнился он, осознав, что уставился на губы Сандрины подобно ребенку, застывшему перед витриной со сладостями.

– А еще на грязном поле щиплют траву коровы со свастикой, нарисованной на их шкурах. Полиция считает, что это сделали мальчишки.

– Зато ты никогда бы не увидела такого в Париже!

Эта фраза, похоже, была его любимой присказкой. Он произносил ее, как только появлялся подходящий повод: предстоящая ярмарка домашнего скота, разбитые сельские дороги, обветшалый вид почтового отделения, грубые манеры местных жителей… Конечной целью его мантры было убедить свою новую коллегу никогда не покидать эти места, а точнее, никогда не уезжать от него.

– Это точно… – согласилась она.

– Сандрина?

«Черт, – подумала Сандрина, – сейчас он это сделает. Он пригласит меня выпить по стаканчику, и у меня не будет повода ему отказать. Почему он не понимает, что я хочу остаться одна? Потому что он не может, идиотка. Он же ничего не знает о тебе. По крайней мере, недостаточно, чтобы о чем-то догадаться». Запястье снова обожгло огнем. Как и при виде фашистской свастики. Она незаметно потерлась им об карман джинсов, словно речь шла о простом укусе комара.

– Да?

– Пьер просил тебя зайти, похоже, там что-то серьезное… – сообщил Венсан.

Пьер был их начальником. Это он связался с ней, чтобы предложить ей место. Один из его друзей, работавших в столице, рассказал ему о Сандрине. Пьер не колебался ни секунды, хорошие журналисты были скорее редкостью в их местах.

«Ты пишешь хорошо, но не для здешней публики…».

Именно это она ожидала услышать, усаживаясь напротив Пьера, мужчины пятидесяти лет с кудрявой шевелюрой и очками в позолоченной оправе, выражение лица которого не сулило ничего хорошего. Сандрина уже представила, как возвращается в Париж и снова бегает по городу в поисках работы, пусть даже внештатным журналистом…

– Как дела, Сандрина? – без предисловий спросил Пьер.

В кабинете витал легкий аромат корицы, происхождение которого она не могла определить.

– Хорошо, спасибо.

– Тебе здесь нравится? – поинтересовался он, доставая из ящика стола тарелку с печеньем. – Я знаю, что это не Париж, но мы – серьезная газета, нас очень ценят в регионе. Обычаи, возможно, кажутся тебе странными, почти примитивными, но такая простота в людях порой успокаивает, особенно когда приезжаешь из крупного города.

– Все в порядке, я уже привыкла к луковым ярмаркам и праздникам Святого Иоанна, – призналась Сандрина, даже если глубоко внутри понимала, что это не так. – Но мне понадобится еще несколько лет, чтобы я могла нарядиться крестьянкой и танцевать вокруг священного огня…

– Не будь в этом так уверена! Ты пропустила празднование в этом году, но поверь мне, зрелище того стоило!

Сандрина представила, как ее шеф скидывает свой твидовый пиджак и водолазку и в одной набедренной повязке присоединяется к веренице фальшивых девственниц.

– Угощайся, – предложил он, протягивая ей тарелку, – попробуй это печенье. Вот уже два месяца моя жена считает, что кондитерское дело – это будущее человечества. Каждый день – новый рецепт. У меня уже глюкоза в крови зашкаливает, мне иногда кажется, что я писаю сахарным сиропом.

– Спасибо, но я уже сегодня отведала местных деликатесов у месье Вернста, может быть, позже.

Пьер поставил тарелку, вздохнул, чтобы придать себе смелости, и посмотрел на молодую женщину.

– Сандрина, я… я не знаю, как начать, это несколько щекотливая тема.

Вот он, момент истины. Тот самый временной разрыв, когда рушится настоящее, отправляя нас в прошлое. Видимо, снова придется переезжать. Покинуть одно место, чтобы укрыться в другом. Опять бежать под серым сводом изменчивого неба. Вновь ощущать обжигающие шрамы на запястье. Рассказывать себе старое стихотворение, чтобы хоть как-то забыться.

– Что-то случилось? – спросила Сандрина, догадываясь о том, что будет дальше, поскольку уже слышала это не раз.

«Ты слишком замкнутая. Эта профессия не для тебя. Тебе следует быть более открытой. Твои коллеги беспокоятся. Работаешь ты хорошо, но…» Отчасти поэтому она так и не смогла прижиться в большом городе. Слишком часто знакомые упрекали ее в том, что она никуда не ходит с ними по вечерам, предпочитая сидеть в одиночестве дома. Некоторые видели в этом пренебрежение. Другие обвиняли ее в социальной дезадаптации или даже в мизантропии. Напрасно она пыталась им объяснить, что ей было гораздо комфортнее провести вечер дома с книгой в руках, чем в шумных барах и ночных клубах, – мало кто это понимал. И тогда Сандрина пришла к выводу, что лучшим вариантом будет уединиться еще больше, даже если для этого придется переехать.

– Ладно, если что, прости мне мою бестактность, – осторожно произнес Пьер. – Сегодня утром мне позвонил нотариус.

– Нотариус?

– Да, несколько недель назад он отправил тебе письмо, и оно к нему вернулось с пометкой «Адресат по указанному адресу не проживает». В итоге ему удалось выяснить, что ты работаешь здесь, и он переслал письмо сюда. Он также позвонил мне с утра, чтобы предупредить, что это срочно.

– О чем идет речь?

– О твоей бабушке.

Сандрина откинулась на спинку стула и задумчиво замолчала.

««Твоя бабушка». Он имеет в виду Сюзанну, бабушку по материнской линии, которую она ни разу в жизни не видела, потому что, как утверждала мать, эта сумасшедшая старуха безвылазно жила на каком-то острове?»

Пьер поднялся, обогнул свой стол и встал рядом с Сандриной, протягивая ей конверт.

– Держи, вот это письмо. Боюсь, там плохие новости. Я оставлю тебя одну, пока ты… ну, ты понимаешь. Я буду рядом, если тебе что-то понадобится.

Сандрина подождала, пока за ним закроется дверь, затем вскрыла конверт.

«Мадам Водрье Сандрина,

С сожалением сообщаю, что мадам Сюзанна Водрье, урожденная Сюзанна Юрто, 10 декабря 1912 г.р., супруга Жана Водрье и мать мадам Моник Водрье, скончалась в возрасте семидесяти трех лет.

Факт смерти был зарегистрирован 27 октября 1986 г. врачом и жандармом, прибывшими на место. Мне было поручено известить вас о произошедшем и выслать свидетельство о смерти на ваше последнее местожительство, известное почтовым службам: 56, улица де Аль, Париж.

Поскольку мое предыдущее письмо вернулось назад, в результате проведенного поиска я информирую вас этим повторным письмом о существовании завещания, собственноручно составленного покойной и переданного в мою нотариальную контору 25 октября 1986 г.

В связи с вышеизложенным прошу вас прибыть по адресу, указанному на бланке письма, чтобы исполнить последнюю волю вашей бабушки, мадам Сюзанны Водрье.

В ожидании вашего визита, прошу принять, мадам, мои искренние соболезнования,

С уважением, Мэтр Жан-Батист Бегено».

Сандрина перечитала письмо еще раз.

Она по-прежнему не испытывала никаких эмоций.

С ее губ сорвалось: «Сегодня умерла мама. А может, вчера – не знаю». Этот роман Альбера Камю был ее любимым. Долгое время, когда друзья критиковали ее одиночество и отвращение к ночной жизни, она чувствовала свою схожесть с Мерсо. Впрочем, очень часто, лежа в своей кровати и перелистывая страницы «Постороннего», она мысленно опровергала все эти упреки. А теперь, когда ей сообщили о смерти члена ее семьи, она, как и Мерсо, оказалась чуждой печали, которую должна была испытывать. И все же некоторое чувство вины побудило ее порыться в памяти, чтобы хоть что-нибудь вспомнить об этой родственнице. Но ничего не получалось. Никакого образа этой Сюзанны не всплывало в ее голове. Единственный раз, когда она заговорила с матерью на эту тему, ее любопытство было отметено простыми фразами, в равной степени поразительными и категоричными.

– Эта сумасбродка предпочла остаться на своем острове и не захотела знакомиться с тобой, своей единственной внучкой. Ты ее никогда не видела, и поверь мне, никогда не увидишь.

Конец дискуссии, конец истории.

Существование этой Сюзанны было таким образом стерто из коллективной памяти, удалено с генеалогического дерева, а ее имя – изъято из семейного лексикона. Иными словами, она стала запретной темой, о которой Сандрина до этого дня даже не вспоминала.