Текст книги "Колокола Бесетра"

Жорж Сименон
«Колокола Бесетра»

Предисловие

Всем профессорам, врачам, санитарам и санитаркам, которые, работая в больницах, и не только в них, пытаются понять и поддержать самое странное существо на свете – больного человека.

Ж. С.

Когда я был подростком, большинство книг в черных матерчатых переплетах, приятно отдававших чуть заплесневелой бумагой, которые я брал в библиотеке, содержали предисловие, и, должен признаться, за сорок лет моей писательской деятельности я не раз сожалел, что мода на предисловия прошла. С тоской вспоминаю, в частности, некоторые романы Конрада, где было не только предисловие, но и предисловие ко второму, если даже не третьему изданию, введение, обращение к читателю – словом, все эти привычные элементы книги, которые очаровывали меня не меньше, чем сама книга.

Разве не было это для писателей еще одной возможностью установить непосредственный контакт с читателем? Сегодня романисты охотно выступают в газетах, по радио и телевидению, однако их слова далеко не всегда доходят до тех, кто читает их сочинения.

Здесь я не стану вести речь о своих намерениях и тем более о каких-то литературных теориях. На худой конец я мог бы ограничиться традиционной формулировкой, какие, кстати, используются и в кинофильмах: «Все описанные события являются чисто вымышленными, и любое сходство персонажей книги с реально существующими людьми следует отнести на счет случайности».

Уже довольно давно такое предуведомление считается необходимым, хотя и не всегда достигает своей цели, поскольку наши современники охотно узнают себя в героях художественных произведений, особенно если из этого можно попытаться извлечь материальную выгоду.

Положение романиста стало очень трудным. Лет двадцать пять назад, к примеру, я, сидя в Париже, написал «Лунный удар – роман, действие которого разворачивается в Габоне, Либревиле, а точнее, в отеле, расположенном на городской окраине, по соседству с тропическим лесом. Название отеля, в котором я действительно останавливался за два года до этого, мне было не вспомнить, да и не хотелось его называть. Поэтому для своего романа я выбрал, на мой взгляд, самое невероятное название отеля: „Центральный“. Но оказалось, что я попал в самую точку, и через несколько недель после выхода книги владелец отеля заявился в Париж и потащил меня в суд.

Подобные случаи в различных вариантах, увы, происходили со мной неоднократно. Как найти для героя приемлемое имя, которое не носит ни один человек на свете? Что делать, если ты описываешь какой-нибудь провинциальный городок и тебе нужно упомянуть его префекта, прокурора, мэра и начальника полиции? Что если вы сделаете свой персонаж толстым и плешивым, а реальный человек таким и окажется? И если его жена в вашей книге будет тощей и болтливой…

Для одного из своих романов, «Другие», я был вынужден выдумать целый город с собственной рекой. Дворцом правосудия, церквями, улицами и магазинами.

Но как я должен был поступить с Бисетром, где мне нужно было к тому же вывести на сцену профессора, студентов-практикантов, старшую медсестру?

Какой ее сделать – рыжей или брюнеткой, мягкой или властной, чтобы не угодить в самую точку?

Так вот, я утверждаю, что хоть мне и доводилось посещать Бисетр, я не встречал там ни одного из людей, описанных в этой книге Это же относится и к моему главному редактору газеты, адвокату, обоим академикам – я не списывал их с натуры!

Мой роман – это не роман с реальными прототипами, и поэтому я повторяю пресловутую формулу: «Любое сходство персонажей книги с реально существующими людьми следует отнести на счет случайности».

И все-таки мне жаль, что нет теперь предисловий, какие писались в прошлом веке, таких своеобразных и сочных.

Жорж Сименон

Глава 1

Восемь вечера. Для миллионов людей, каждый из которых живет в своем маленьком мирке, который он создал себе сам или в который попал волею обстоятельств, заканчивается вполне определенный, студеный и туманный день-среда, 3 февраля.

Для Рене Могра не существует ни часов, ни дней, вопросы времени начнут его тревожить гораздо позже. Он пока пребывает на дне черной, словно океанская пучина, пропасти, без малейшего контакта с внешним миром. Впрочем, его правая рука начинает конвульсивно подрагивать, а щеки забавно надуваются при каждом выдохе.

Первый сигнал извне, который до него доходит, – это звон, накатывающийся как волны, а потом расходящийся концентрическими кругами. Могра, не открывая глаз, пытается следить за ним, понять, что это, и тут происходит нечто, о чем он впоследствии так никому и не расскажет, – он узнает эти волны и даже пробует им улыбнуться.

В детстве Могра любил слушать колокола церкви Сент-Этьен и, серьезно указывая на голубое небо, говорил:

– Колола!

Незадолго до смерти мать рассказала ему о колоколах. Он тогда не умел правильно произнести это слово, которое получалось у него как «колола», но уже знал, что от них расходятся концентрическими кругами звуковые волны.

Вот и здесь гудят колокола. Из-за слабости считать удары он даже и не пытается. Но эта слабость тоже знакома. Ему уже приходилось ее испытывать, и из-за этого в голове на какое-то время воцаряется путаница. А что если он все еще восьмилетний мальчик и его срочно доставили из школы в больницу Фекана, а теперь, несмотря на яростное сопротивление, приложили к лицу маску, чтобы сделать операцию аппендицита?

Тогда тоже была пропасть, потом, уже гораздо позже, странный привкус во рту, усталость во всем теле и, наконец, когда он уже «поплыл – гудение знакомых колоколов.

Сейчас хочется улыбнуться – такой забавной кажется ему эта мысль. Он в нее не верит, но и не решается отбросить окончательно. Может, он все же мальчик из Фекана, который приходит в себя в больничной палате, и увидит сейчас полную медсестру – розовую блондинку, занятую вязанием? В таком случае все остальное было сном. Если так, то он проспал под наркозом почти пятьдесят лет.

Конечно, это не так. Рене знает, что это не так, что он пятидесятичетырехлетний человек, давным-давно уехавший из домика на улице Этрета. Путаница длится несколько минут, вернее даже секунд, но ему все равно хочется проверить свою догадку. Для этого достаточно открыть глаза, но тут происходит странное явление, не трагическое, а, напротив, почти комическое: он делает все, что нужно, чтобы разомкнуть веки, чтобы мозг послал соответствующий сигнал в нервные окончания. Но веки остаются неподвижными.

Страданий он не ощущает. Эта необыкновенная слабость даже приятна, как будто он стал никем. Никаких проблем, никакой ответственности. Единственное, что заставляет его продолжать свои попытки, – это желание удостовериться, что толстая медсестра, зело розовая блондинка, не сидит и не вяжет у изголовья.

Интересно, заметны ли другим его переживания? Волны колокольного звона растворились где-то вдали, и Могра замечает новый звук, который тоже навевает воспоминания. Но он слишком измучен, чтобы попытаться сообразить, какие именно. Скрипнул стул, словно кто-то порывисто поднялся, и ему, по-видимому, все же удалось разлепить веки, потому что совсем рядом оказывается белый халат, молодое лицо и темные волосы, выбивающиеся из-под белой шапочки.

Это не та медсестра, и Рене разочарованно закрывает глаза. Он и впрямь слишком устал, чтобы задавать вопросы, и предпочитает скользнуть в свой черный провал.

Удастся ли ему позже, через несколько часов, а может дней, отделить то, что действительно пробилось к нему сквозь забытье, от того, что рассказали позже? Например, в самом ли деле в коридоре рядом с его палатой висит телефон и он слышит, как женский голос говорит:

– Будьте любезны профессора Бессона д'Аргуле… Нет дома? А вы не знаете, где можно его застать? Он велел сообщить ему, когда…

Завтра он узнает, что у его двери действительно висит на стене телефон устаревшей модели. Пока же все это не имеет смысла, а когда он появится, то будет касаться лишь его одного.

В половине десятого Рене все еще не знает, что уже половина десятого, и его пробуждение происходит резко и страшно, словно после кошмара, в котором почва ускользала из-под ног, а нужно было держаться во что бы то ни стало.

Но силы покинули его. Он машет в пустоте руками и ногами, не в силах контролировать собственные движения. Хочется закричать, позвать на помощь.

Рот его открывается. Он уверен, что широко открыл рот, но не может выдавить из себя ни звука.

Рене обязательно должен увидеть, что происходит вокруг. Тело его все в поту, лоб покрылся испариной, но при этом холодно, он весь трясется, безуспешно пытаясь унять противную дрожь.

– Не волнуйся… Все хорошо… Все прекрасно…

Ему знаком этот голос. Он пробует сообразить, кому он принадлежит, и внезапно видит не только лицо и белую шапочку, но и всю незнакомую комнату с зеленоватыми стенами.

У кровати стоит Бессон д'Аргуле – он называет его Пьером, они ведь дружат уже лет тридцать, – который выглядит довольно комично: под расстегнутым халатом – фрачный жилет и белый галстук.

– Успокойся, милый Рене… Все хорошо…

Хорошо, по-видимому, для профессора, который рассеянно щупает ему пульс.

Ведь не Бессон же лежит на больничной койке, вокруг которой крутится темноволосая медсестра. Он ее узнал – значит, действительно уже приходил в сознание на несколько секунд.

– Ничего серьезного с тобой не стряслось, Рене. Все исследования это подтверждают. Сейчас мы еще помучаем тебя немного, сделаем кое-какие анализы, но без этого никак. Я с минуты на минуту жду Одуара.

Кто такой Одуар? Это имя ему известно, по крайней мере должно быть известно – ведь он знает весь Париж. Медсестра кладет на поднос шприц с очень длинной и толстой иглой. Не спуская глаз с Могра, она явно прислушивается к чему-то, и когда дверь отворяется, поспешно идет к ней.

– Главное, не удивляйся, если…

А он как раз удивился – ему только что удалось открыть рот. Рене не собирается жаловаться или спрашивать о чем-то. Ему очень хочется сказать, глядя на крахмальную манишку и белый галстук:

«Старина, я в отчаянии, что испортил тебе вечер!»

Но ему не удается произнести ни звука. Голос куда-то делся. Не слышно ничего, даже хрипа. Только тихое посвистывание, вернее даже бульканье, потому что его щеки все так же нелепо надуваются и снова втягиваются. Словно у ребенка, который пытается курить трубку.

– Несколько дней ты не сможешь разговаривать…

В коридоре кто-то шушукается. Ощущения вернулись, по крайней мере некоторые – он чувствует запах сигаретного дыма.

– Ты ведь мне веришь, да? Ты понимаешь, что я не стану тебе лгать?

Какой смысл задавать вопросы, если он не может ответить? Он охотно ответил бы «да», чтобы сделать приятное своему другу Пьеру. Правда, без особой убежденности. Вежливое, безразличное «да», поскольку все это ему безразлично и он с удовольствием погрузился бы лучше в свой провал, чтобы снова услышать звучные удары колокола.

Нет, Одуара он не знает. Никогда его не встречал. Иначе обязательно бы вспомнил: у него хорошая память на лица, и он способен без колебаний назвать имя человека, которого видел несколько лет назад всего минуту – другую.

Одуар явно врач – на нем белый халат и круглая шапочка. Лицо ничего не выражает. Могра редко доводилось видеть людей с таким спокойным, бесстрастным и вместе с тем заурядным лицом и такими механическими жестами.

Мужчины обмениваются рукопожатием и молча смотрят друг на друга, словно понимают один другого без слов или заранее прорепетировали эту сцену. Затем Одуар, встав у изножия кровати, обращается к Рене:

– Вы успокоились, это прекрасно. Сейчас мы еще немного вас потревожим, а потом вы крепко уснете.

Рене удивлен – к нему обращаются как к нормальному человеку. Но при этом он не перестал быть для них пациентом. Молодая медсестра откидывает одеяло, и он смущенно смотрит на свои обнаженные бедра, на судно между ног, словно у старика, впавшего в маразм.

Сестра крепко придерживает его колено, которое начало было дрожать, профессор Одуар берет шприц, но не тот, с длинной иглой, а поменьше, и делает укол в ягодицу. Он ничего не ощущает. Это он тоже хотел бы им сказать. Но не потому, что встревожился. Напротив, никогда еще он не относился с таким безразличием к собственной жизни и теперь смотрит на них троих так, словно их суетня его совершенно не интересует.

С ним что-то случилось, но что именно, он даже понятия не имеет. Не помнит ни где, ни когда это произошло. Рене хмурит брови, вернее, полагает, что хмурит, – теперь, когда выяснилось, что он не может говорить и управлять своими членами, он уже ни в чем не уверен.

Двое мужчин молча стоят и ждут, наблюдая за ним, медсестра все еще придерживает ему ногу, не отрывая глаз от наручных часов.

Что все это значит, сейчас не важно. Это должно было случиться. Подобная уверенность приносит облегчение. А пока все. Больше не нужно об этом думать.

И напрасно все они портят себе из-за него кровь.

Все явно дожидаются, когда он уснет. Почему? Его будут оперировать? Но никакой боли не ощущается, тут явно что-то не то.

– Как ты – все в порядке?

Могра пытается смотреть как можно веселее, желая тем самым отблагодарить Бессона д'Аргуле, медсестру и, наконец, этого самого Одуара, к которому остальные относятся с нескрываемым почтением. Большая шишка, должно быть, вроде Бессона, а может, и поважнее. Кто он по специальности? Могра знает множество медицинских светил. Из чистого любопытства пытается припомнить, но мысли его начинают расплываться, и ему кажется, что вдали снова загудели колокола.

Последнее, что он успевает заметить, – это двое мужчин, которые обмениваются взглядом, словно желая сказать: «Ну вот…»

Он не умер, а в залитой солнцем палате сидит Бессон д'Аргуле на месте медсестры и курит сигарету. Профессор уже не во фраке, но и не в белом халате. Это шестидесятилетний, но еще очень красивый человек, галантный, изысканный, всегда со вкусом одетый.

– Как ты себя чувствуешь? Нет, говорить даже пока и не пытайся. Лежи тихо. По твоему взгляду я вижу, что ты хорошо перенес удар.

Какой удар? И почему его друг Пьер считает нужным разговаривать с ним вкрадчивым тоном, который обычно приберегает для больных?

– Я полагаю, ты ничего не помнишь?

Как ему хочется ответить: «Нет, помню!»

Он и впрямь внезапно вспомнил все: «Гран-Вефур», отдельный кабинет на антресолях, у винтовой лестницы, где они все – сперва их было тринадцать, теперь осталось десять, трое умерли – завтракали каждый первый вторник месяца.

Сколько времени прошло с тех пор? Рене не знает – может, день, может, целая неделя. День тогда выдался пасмурный, не то что сегодня – по нежному, даже несколько робкому солнечному свету он догадался, что сейчас утро. Который теперь час, его пока не интересует, однако слышно, как в коридоре рядом с его палатой подметают пол.

Они собрались в «Тран-Вефуре»; через полукруглое окно сквозь тонкую сетку дождя виднелись аркады и двор Пале-Рояля. Бессон сидел напротив, пришли почти все: адвокат Клабо, академик Жюльен Марель, чья пьеса как раз шла в театре на другой стороне улицы, еще один академик, Куффе, затем Шабю.

Он мог бы перечислить их всех, рассадить по местам так же, как они сидели тогда, помнил, как Виктор, официант, который прислуживал им уже двадцать лет, обходил вокруг стола с громадной бутылью арманьяка.

Рене встал и пошел звонить к себе в редакцию. Телефон находился между женским и мужским туалетом. Нужно было позвонить Фернану Колеру, своему заместителю, который, вопреки грозной фамилии, был кротким как ягненок[1]1
  Колер в переводе с французского означает гнев.


[Закрыть].

Уезжая из редакции газеты хотя бы на час, он всегда испытывал желание позвонить туда и теперь резко, даже чуть визгливо, давал точные инструкции.

– Нет! На первой полосе оставьте все как есть. Третью колонку на третьей полосе замените… Министерству внутренних дел ответьте, что мы ничего не можем поделать, а обойти молчанием подобный инцидент немыслимо…

Продолжая попыхивать сигаретой, Бессон д'Аргуле счел нужным пояснить:

– Мы сидели за столом в «Граи-Вефуре». Когда подали ликеры, ты вышел позвонить. Потом зашел в туалет, и там тебе стало плохо, и Клабо, который минут через десять-пятнадцать тоже отправился туда, нашел тебя без сознания…

К чему эти увертки, эти терпеливые объяснения? С ним обращаются как с ребенком, вернее, как со взрослым больным, что, собственно говоря, вполне справедливо.

Но в одном профессор при всей своей самоуверенности ошибся. И эта подробность столь необычная, что, даже будь Могра способен говорить, он ни за что о ней не рассказал бы.

Повесив телефонную трубку, Могра действительно зашел в туалет. Встал у писсуара в смешной, знакомой любому мужчине позе. Он размышлял о Колере и демарше министерства внутренних дел, как вдруг почувствовал, что подкашиваются ноги.

Теперь он с отвращением припомнил, как изо всех сил вцепился обеими руками в скользкий фаянс и только потом упал.

Что там сказал Бессон?

– Клабо, который минут через десять-пятнадцать тоже отправился туда, нашел тебя без сознания…

Но по этим словам невозможно судить, в какой позе он лежал. И Могра увидел себя, распростертого в тесной комнатушке на плиточном полу и тщетно пытающегося не встать и позвать на помощь, а застегнуть брюки.

Но вот в чем загадка: каким образом он мог увидеть себя со стороны, таким, каким увидел его Клабо? Возможно ли такое раздвоение личности?

– Не скрою, в первый момент мы очень испугались…

Голова у него ясная, восприятие окружающего даже вроде бы более острое, чем обычно. Рене автоматически подмечает все происходящее вокруг: интонации врача, его колебание, и даже запонки необычной формы, в виде какой-то греческой буквы, только не знает какой, потому что изучал греческий давно и всего несколько месяцев. Заметив эти запонки, он почему-то начинает подозревать, что Бессону д'Аргуле еще больше не по себе, чем ему самому, и что, несмотря на уверенный вид, он встревожен не меньше, чем в «Гран-Вефуре».

Да, он, Могра, утратил дар речи, а половина его тела парализована. Это он тоже обнаружил самостоятельно. Ожидал ли его друг такой реакции, вернее, полного ее отсутствия, несокрушимого спокойствия, очень схожего с безразличием?

Но это и есть безразличие, его не волнует, что происходит в этой довольно убогой комнатенке, не волнует собственное тело, не удивляет, что у него из руки торчит игла, подсоединенная резиновой трубочкой к капельнице с какой-то прозрачной жидкостью.

Перехватив его взгляд, врач поспешно поясняет:

– Это глюкоза. Завтра или послезавтра ты уже сможешь есть как обычно, а пока тебе нужно поддерживать силы.

Этим убедительным тоном он говорит со всеми пациентами в тяжелом состоянии. Так, во всяком случае, кажется Могра, который до этого консультировался с другом лишь по всяким пустякам да проходил у него ежегодный осмотр и как врача знает его мало.

Похоже, Бессон пытается угадать вопросы, которые могут у него возникнуть, и заранее ответить на них.

– Ты, наверное, удивляешься, почему лежишь здесь, а не в клинике в Отейле?

Однажды, несколько лет назад, Бессон уже направлял его туда на обследование по поводу нервной депрессии. Тогда выяснилось, что это просто от переутомления.

– Понимаешь, сперва я и отвез тебя в Отейль, ведь я ехал с тобой на «скорой помощи». Тебя положили в палату, где ты уже лежал, сразу прибежала твоя жена. О ней не беспокойся. Я убедил ее, что тебе ничего страшного не грозит. Она вела себя молодцом. Я звоню ей по несколько раз в день, и по первому моему слову она тебя навестит… Не пытайся разговаривать. Я знаю, это крайне неприятно, но поверь, речь идет о временном нарушении речи.

Это должно было случиться. Пока его друг говорит, Рене повторяет про себя эти четыре слова, совершенно бесстрастно, как простую констатацию факта.

Почему это должно было случиться? Таким вопросом он не задается. И находит, что все это даже забавно. Быть может, слова приобрели теперь иной смысл? Или они перепутались в его ленивом мозгу? Вместо слова «забавно» он охотно сказал бы «утешительно», но так вроде не говорят. Это похоже на какую-то игру, в которую он играет без ведома окружающих, делая вид, что слушает разглагольствования Бессона.

Уже очень давно, возможно, даже всегда, Рене ждал катастрофы, а в последние месяцы так сильно ощущал ее неотвратимость, что ожидание уже стало раздражать.

Бессон д'Аргуле ходит вокруг да около, боится произнести слово, которое так или иначе произнести придется: гемиплегия[2]2
  Односторонний паралич.


[Закрыть].

– Так вот, немного о том, почему ты все же не в Отейле. Когда я понял, что у тебя, скорее всего, тромбоз средней артерии головного мозга, я пригласил своего коллегу Одуара – профессора-невропатолога и главного врача Бисетра. ТЫ должен был о нем слышать. Это он осматривал тебя вчера вечером, а потом сделал спинномозговую пункцию. Ну вот, Одуар решил, что будет лучше, если тебя положат сюда, где есть квалифицированный персонал, которому он полностью доверяет. Тут есть две отдельные палаты, и одна как раз оказалась свободной. Поэтому с вечера понедельника ты лежишь здесь.

Бессон улыбнулся.

– Надеюсь, ты не сердишься на нас с Одуаром, что мы поместили тебя в больницу с такой зловещей репутацией? Кстати, твоя жена сперва была очень недовольна, но я доказал ей, что тебе будет здесь даже лучше, чем в частной клинике, хотя особой роскоши тут нет…

Могра моргает – просто так, машинально, и его приятель озадачен: а может, больной подает ему какой-то знак?

– Я тебя не утомил?

Могра не может управлять мышцами лица, но всем своим видом старается дать понять, что он не устал, и врач, похоже, его понимает.

В дверь слева от кровати вставлены матовые, вернее, покрытые тонкой насечкой стекла, искажающие изображение; время от времени в них появляются нескладные тени – это люди, которые передвигаются на костылях, но при этом совершенно бесшумно. Загадка! Может, они в туфлях на войлочной подошве?

Бессон, должно быть, приготовил свою речь заранее и нити не теряет.

– Ты достаточно разбираешься в медицине, поэтому я скажу тебе, к какому заключению пришли мы с Одуаром. Тут я полагаюсь в основном на Одуара, он в этом разбирается лучше… Как любой, ты примерно представляешь, что такое односторонний паралич, однако не знаешь, что они бывают разные, как по своим причинам, так и по проявлениям, у каждого своя клиническая картина, и в каждом случае можно сделать вполне определенный прогноз…

К чему столько слов? Не лучше ли просто сказать, что его случай самый банальный и не слишком серьезный?

– В твоем случае поясничная пункция была совершенно необходима. Никакой патологии мы не обнаружили, значит, имеем дело с обычным мозговым кровоизлиянием, которое…

Бессон обиженно хмурит брови и долго закуривает сигарету.

– Ты меня не слушаешь?

Могра по мере сил дает понять, что слушает.

– Значит, не веришь. Считаешь, что я тебя успокаиваю, заговариваю зубы.

Да нет же! Об этом он и не думает. Просто он пересек какой-то невидимый барьер и теперь находится в другом мире. Ему даже делается как-то странно при мысли, что этот знаменитый человек, командор ордена Почетного легиона, который сидит у постели и тратит время на бесполезные объяснения, – его друг и они давным-давно на «ты». Впрочем, он и сам командор ордена Почетного легиона!

Разница лишь в том, что один из них теперь наполовину па-ра-ли-зо-ван!

Как, к примеру, Феликс Арто, его лучший репортер, который побывал по редакционным заданиям и на Амазонке, и в Тибете, и в Гренландии, брал интервью у глав чуть ли не всех государств, великий Феликс Арто, шумный и неутомимый, способный провести несколько ночей без сна и не моргнув глазом выпить за один присест целую бутылку виски.

Так же, как и он, Арто был найден без сознания в номере роскошной гостиницы на Елисейских полях, где развлекался с какой-то молодой американкой.

Он был разведен. Родственников в Париже не было, и поэтому Рене Могра как его шефа вызвали к нему среди ночи. Он помог гостиничному врачу и санитарке надеть на друга штаны и поехал с ним в «скорой помощи», которая доставила больного в американскую больницу в Нейи.

Арто было всего сорок пять. Спортсмен, бывший игрок в регби, он вечно искал с кем-нибудь ссоры. Его лечил не профессор Одуар, а главный врач клиники, название которой Могра забыл – низкорослый, рыжий и очень худой человечек, носивший слишком длинный халат, из-под которого были видны лишь ботинки.

В течение нескольких часов Арто обследовали, сделали спинномозговую пункцию, потом электроэнцефалограмму.

Кстати, а ему самому сделали энцефалограмму, пока он находился в коме? И ведь никак не спросишь! Теперь он полностью зависит от окружающих. Им самим придется догадываться, что ему нужно.

Когда Могра вошел в палату Арто, у того из левой руки тоже торчала игла, соединенная трубочкой с капельницей.

Когда пришел к нему во второй раз, репортер уже не был в коме, однако его щеки странно подрагивали, а вместо речи с губ срывалось невнятное бормотание.

Он умер на рассвете пятого дня, в час, когда обычно ложился спать.

Могра знал еще одного такого, поэта Жюблена, который вечно торчал в пивной Липла, – того хватил удар посреди бульвара Сен-Жермен. Жюблену было тогда лет шестьдесят, и он прожил еще шесть лет, совершенно беспомощный, парализованный, прикованный к креслу-каталке.

Был еще один знаменитый киноактер… Ну ладно, хватит! Бессон д'Аргуле, который был так остроумен и ироничен в среду за завтраком, сейчас довольно высокопарными словами пытается доказать ему, что это совсем иной случай и что через несколько недель…

– Самое позднее, через несколько месяцев… Я, понятное дело, говорю о полном выздоровлении. Ты человек умный, и я стараюсь объяснить тебе все как можно подробнее, потому что нам с Одуаром нужна твоя помощь. Но пока я чувствую, что ты мне не веришь. Ты уверен, что я хочу тебя подбодрить и позолотить пилюлю. Признайся, ведь так?

Рене таращит глаза, пытаясь объяснить, что он вообще ничего на сей счет не думает, что ему все равно.

Бедняга Пьер! Об этой стороне его личности Могра никогда не задумывался.

Он знает Бессона как радушного хозяина на официальных приемах, как скептичного парижанина, которого можно встретить на любой премьере, как гурмана на завтраках в «Гран-Вефуре», как высокообразованного человека, который между лекциями в Медицинской академии может позволить себе роскошь писать трилогию об интимной жизни Флобера, Золя и Мопассана.

Ему доводилось слышать, как Пьер, сидя за столом, рассказывает о наиболее интересных случаях из своей практики, о трагических судьбах людей.

Расскажет ли он когда-нибудь и его историю?

Могра и представить не мог, что его друг может сидеть у постели больного, подыскивать нужные слова, пытаясь его убедить, стараясь доискаться, через какую щель можно проникнуть в сознание пациента.

«Да не надо так лезть вон из кожи! – хочется сказать Могра.

Бессон приехал сюда на английской спортивной машине. Он живет на улице Лоншан и проезжал через Елисейские поля как раз в то время, когда город совершает свой утренний туалет. На улице свежо. Скоро Бессон сядет в больничном дворе в машину и, опустив верх, снова поедет через Итальянскую заставу в Бруссе, где он читает лекции по общей патологии.

– Я нашел тебе частную сиделку, мадемуазель Бланш, которая когда-то работала у меня. Она здесь со среды. Можешь во всем на нее положиться. На ночь ее будет сменять другая, не менее опытная.

Затем, уже более легкомысленным тоном, добавляет:

– Ты, разумеется, заметил, что мадемуазель Бланш хороша собой, – это весьма помогает выздоровлению. Завтра – она начнет тебя кормить, сначала жидкой пищей, а через несколько дней станет заставлять подниматься на несколько минут с постели. Ну, на сегодня достаточно, не так ли? Я еще надеюсь повидаться с Одуаром. Сейчас его срочно куда-то вызвали, но до полудня он вернется. А я постараюсь забежать в конце дня.

Могра прекрасно понимает, что означает взгляд, который его друг бросает, уходя, на медсестру: «Я сделал все, что мог, но, увы, мало чего добился».

Впрочем, он не кажется слишком удивленным. Видимо, при параличе такое бывает нередко.

Уже отворив дверь, Бессон возвращается.

– Тебе сделают укол, и ты несколько часов поспишь. А потом, если Одуар сочтет нужным, тебя отвезут на рентген и сделают снимок головного мозга.

Ничего страшного. Ты даже не заметишь, потому что будешь под наркозом. Не нужно, старина, сердиться, если мы тебя немного помучаем, но в медицине, как везде, как и у тебя в газете, существует неизбежная рутина.

Могра не протестует, да и не хочет протестовать. И ни на кого не сердится. Даже на судьбу.

Бессон шепчется о чем-то с сиделкой, но уже в коридоре, где все так же проходят неуклюжие бесшумные тени. Справа, должно быть, находится большая палата для больных, которым разрешено вставать, а коридор является местом их прогулки.

Могра очень хочется, чтобы м-ль Бланш поскорее вернулась: оставшись один, он чувствует, что его начинает охватывать паника, как это уже было в туалете «Гран-Вефура».

Он нетерпеливо ждет ее возвращения еще и потому, что после обещанного укола можно снова погрузиться в забытье, и даже услышать животворное гудение колоколов.

Когда она возвращается – свежая, бодрая, улыбающаяся, – Могра следит за ней взглядом и думает, что она видится такой каждому больному и каждый смотрит на нее с одним и тем же выражением, потому что она символизирует для всех молодость и жизнь.

Она откидывает одеяло, чтобы сделать укол, и, будь он в состоянии, улыбнулся бы ей в благодарность за то, что она здесь, чтобы извиниться за неудобства, которые он ей доставляет, и, главное, за то, что не верит, что он плохой пациент и не испытывает ни малейшего желания бороться.

Ему и впрямь не хочется бороться. К чему?