Текст книги "Колокола Бесетра"

Чтобы звонить Могра по любому поводу! Франсуа Шнейдер предпочитает держать в секрете свои связи с газетой и очень редко бывает в кабинете, расположенном по соседству с кабинетом Могра. Он живет в постоянном страхе, что газета может его скомпрометировать.

– Скажи, Рене… Ты не находишь, что ваш последний судебный отчет был несколько тенденциозен? Некоторые из моих друзей были удивлены им… Или заметкой на первой полосе, касавшейся международных осложнений, которая могла вызвать падение курса на бирже…

Клабо учел все, включая и паралич своего друга. Закончив разглагольствования, в которых содержался тонкий намек на то, что он мог бы обратиться к большим авторитетам, он вынимает из кармана листок бумаги.

– По дороге сюда я по просьбе Колера заехал в редакцию. Он тут написал тебе пару слов.

На листке лишь два слова: «Согласны, шеф?»

Да, именно так его и называют. А он уже почти забыл об этом. Попав сюда, Могра думает о чем угодно, кроме газеты, которая прежде составляла неотъемлемую часть его жизни.

Адвокат не сомневается в нем. Разве они не знают друг друга уже тридцать лет?

– Ты, наверное, можешь писать левой рукой?

Он узнал об этом от Бессона. Адвокат ничего не оставляет на волю случая.

Он полон решимости выиграть процесс, и не столько ради Кампана, на которого ему наплевать, сколько ради того, чтобы не остаться в долгу перед своим коллегой Кантиллем, недавно спасшем от смертной казни отцеубийцу.

В руке у него уже авторучка, он подсовывает свой портфель под листок, чтобы Рене было удобнее подписать.

– Благодарю, старина! Если тебе это интересно и ты захочешь почитать, я пришлю тебе копию дела. Сам увидишь, там есть такие вещи, до которых никто бы не додумался. Все осложняется еще и тем, что этот Кампан гомосексуалист и…

В дверь стучат. М-ль Бланш рассыпается перед кем-то в любезностях, потом наконец входит и объявляет:

– Ваша жена.

Почему он подумал, что речь идет о жене Клабо? Но, разумеется, это Лина.

Адвокат встает, протягивает руку.

– Как поживаете, милая Лина?

Голова у Могра все еще запрокинута вниз, и м-ль Бланш украдкой вытирает ему нос и рот, чтобы он выглядел поприличнее.

– Не очень устали? – вполголоса спрашивает она.

Что он может ответить? Если она стояла под дверью и все слышала, то сама должна знать.

Глава 7

Они в комнате вдвоем, и, как это бывает всегда, когда остаются наедине, каждый испытывает неловкость, которую изо всех сил пытается скрыть. Так дело обстоит уже давно, много лет. Это началось еще на улице Фезандери, когда у них еще была общая спальня: они то молчали, то обменивались ничего не значащими фразами, настолько далекими от их мыслей, что они были еще мучительнее, чем молчание. Они старались не смотреть друг другу в глаза, а когда такое вдруг случалось, то каждый пытался изобразить на лице улыбку.

На улице все еще идет дождь. Его капли блестят на пальто Лины, на ее прямых темных волосах, которые, обрамляя лицо, ниспадают на плечи.

Как и Клабо, она первым делом бросает взгляд на его поднятые вверх ноги, и Могра замечает, что ей несколько не по себе, тем более что голова его опущена и лицо, должно быть, выглядит иначе, чем обычно.

– Здравствуй, Рене… Я тебе не помешала? Ты уже закончил с Жоржем?

М-ль Бланш вышла вслед за адвокатом и тактично не появляется. Могра показалось, что она ушла из комнаты не без сожаления, словно догадываясь, что это посещение добавит ему беспокойства.

Лина не села, ее пальто распахнуто, и виден строгий костюм от Шанель, который она надевает главным образом в выходные. Она не пила, быть может, лишь один необходимый с утра стаканчик.

Встала, видимо, около полудня. Ходила ли куда-нибудь вчера вечером?

Возможно. Вызвала Клариссу, свою персональную горничную. Когда они поселились в отеле «Георг V», где обслуживание не оставляет желать лучшего, он настоял на том, чтобы жена оставила у себя Клариссу, поскольку Лина не выносит одиночества.

Ей нужен кто-то, с кем она могла бы разговаривать. Но не он. С ним она практически не разговаривает. Кто угодно, на худой конец какой-нибудь незнакомый бармен.

Что ела? Яйцо и ломтик ветчины? Она редко завтракает по-настоящему. И вообще, ест все меньше и меньше, и не потому, что сидит на диете, она не полнеет ни от какой пищи, а просто у нее нет аппетита.

Он знает, что Лина выпила не больше одного стаканчика, потому что руки у нее дрожат, как всегда в первой половине дня, так они часто дрожат у наркоманов. Одной порцией виски тут не поможешь. Лишь постепенно, по мере того как час проходит за часом, стаканчик следует за стаканчиком, она становится увереннее, оживленнее и даже веселее.

Заходя домой к концу дня переодеться, Могра часто слышал, как они с Клариссой хохочут, однако при его появлении сразу умолкали.

Чего Лина боится? А она действительно чего-то боится. Он уже давно и безуспешно пытается это понять. Время от времени в голову приходит объяснение, всегда одно и то же, которое в данный момент кажется правдоподобным, но после какого-нибудь поступка Лины, случайно оброненного ею слова или сцены, которые происходят все чаще, он вновь начинает теряться в догадках.

Она не позвонила, чтобы узнать, хочет ли он сегодня ее видеть. Это означает, что жена, так же как и Клабо, хочет его о чем-то попросить, а по тому, как она одета, он даже догадывается о чем.

– Бедняжка Рене, как долго, наверное, тут тянется время, особенно теперь, когда тебе стало лучше. Хочешь, я пришлю приемник? А читать тебе еще не разрешают? Может, через несколько дней здесь позволят поставить телевизор?

Ему знаком этот глуховатый голос, эта чуть вялая нижняя губка-это значит, что она говорит просто так, не думая, только бы не молчать.

Правда, обращаться к человеку, который не может ответить, и понимать его по взгляду – дело довольно необычное. Эта мысль до сих пор не приходила Могра в голову. Не потому ли все, кто к нему подходит, не исключая и медиков, ведут себя немного неестественно?

Паузы возникают неизбежно. Никто не в силах говорить без передышки. Такое почти удалось одному Клабо, но ведь это его профессия.

Лина мнется, не зная, сесть ей или лучше не стоит.

– Можно я закурю?

Он кивает и через несколько секунд слышит, как щелкает золотой портсигар, потом такая же зажигалка.

– Несмотря на дождь, столько машин едет за город, словно уже весна…

У нее красивые глаза орехового цвета – стоп, это слово одной из его тетушек, которое напоминает ему о… – но они горят лихорадочным блеском, словно она всегда пребывает в напряжении, словно ее гложет какая-то тайная мысль.

Но думать об этом он сейчас не будет. Это второй визит подряд, а после посещения Клабо у него осталось нечто вроде ощущения стыда.

Собственно, это даже не стыд и не гадливость. Могра просто удивлен, выведен из равновесия, как будто только что сделал неприятное открытие или внезапно оказался лицом к лицу с истиной, которую до этого упорно отказывался замечать.

Ему не терпится, чтобы Лина скорее перешла к делу. Имей он возможность говорить, то непременно сказал бы: «Я согласен, малышка, возражений у меня нет. Желаю хорошо провести время».

Скажи он так, и она снова взглянула бы на него с упреком, как на человека, который в очередной раз раскрыл ее планы. Лина чувствует себя виноватой. Иногда он даже знает почему. Он тоже чувствует себя виноватым, но иначе, однако это не та проблема, над которой можно размышлять, когда у тебя температура.

А кстати, есть у него температура или нет? Нельзя сказать, что ему плохо.

Он чувствует себя, словно собака в будке, которая издалека наблюдает за проходящими людьми и принюхивается к ним.

– Даже не знаю, что и делать… Мари-Анн звонила мне часа два назад. Ты ж ее знаешь: строит планы и очень удивляется, когда другие не готовы с восторгом их принять. Я ей сказала, что…

Не важно, что там сказала Лина. Все равно результат был бы один и тот же, и не только потому, что Мари-Анн человек властный.

Все более или менее значительные люди Парижа ее иначе как Мари-Анн не называют, как будто это имя носит во всем мире она одна. Ее полное имя Мари-Анн де Кандин. Она графиня. Ее муж скончался десять лет назад. В жизни Мари-Анн он значил очень мало, разве что дал ей свое имя, и она всю жизнь вела себя так, словно его не существует. Это был белокурый и бесцветный человек, один из тех последних парижан, которые носили монокль и все время проводили в клубе, фехтовальном зале и на скачках.

Сама она еврейка, какая-то дальняя родственница Ротшильдов. Отец был банкиром. Он тоже уже умер, а ее почти восьмидесятилетняя мать ведет светскую жизнь в своем имении на мысе Антиб.

Мари-Анн верховодит известной группой людей, которые ведут определенный образ жизни и исповедуют определенные вкусы. Она собирает вокруг себя, в своем особняке на площади Альма и в замке Кандин молодых и не очень писателей и писательниц, киношников, модельеров, молодых девушек, играющих в театре или стремящихся играть, художников, а также известное количество педерастов. Обладает многочисленными и давними связями, чего отнюдь не скрывает. Всем известно, что, несмотря на возраст, – ей уже около шестидесяти, некий дипломат навещает ее и даже нередко остается на ночь. К их компании он не принадлежит и держится в сторонке.

– Обожаю педерастов! – любит говорить Мари-Анн. – Это единственные мужчины, которые понимают женщин и не занудливы, даже когда речь не идет о любви…

Могра хочется сказать Лине: «Поторопись, ведь она тебя ждет».

С его женой вечно так: она так боится быть неверно истолкованной или вызвать осуждение, что ей требуется целая вечность, чтобы высказать самую пустячную мысль.

– Они собираются провести воскресенье в замке Кандин. Мари-Анн уедет туда в пять…

Сейчас половина четвертого. Если учесть субботние пробки на улицах, Лина доберется до площади Альма не раньше чем через час. Чего же она медлит?

– Я ей сказала, что предпочитаю остаться в Париже на случай, если тебе понадоблюсь.

Фраза вышла неловкая, Лина сама это замечает, заливается краской и поспешно добавляет:

– Может, ты завтра захочешь меня повидать…

Это звучит двусмысленно. Зачем она может внезапно ему понадобиться? Если кто и позвонит в отель «Георг V» и попросит Лину приехать в Бисетр, то уж никак не он. Позвонит м-ль Бланш или старшая медсестра, и это будет означать, что он при смерти или уже скончался.

Что же касается желания ее повидать, то она прекрасно знает, что они стараются избегать друг друга-это для них обоих единственное средство сохранить душевное равновесие.

Почему Лина не выпила как следует, прежде чем прийти сюда? Видимо, в первый раз поняла, что он учуял запах виски у нее изо рта. Ей прекрасно известно, что это он замечает сразу.

Могра никогда ее не упрекает, не сердится. Когда ей становится совсем уж невмоготу, она кричит:

– Стоит мне просто о чем-нибудь подумать, как ты уже все знаешь!

Против кого, против чего сражается она в одиночку, вместо того чтобы принять его помощь? Это неправда, всего он вовсе не знает. Ведь он ее не понимает и постоянно этим изводится.

Могра улыбается жене. Но не следует ли ему быть с улыбками поосторожнее, поскольку она может усмотреть в них иронию или снисходительность, а от снисходительности она теряется сильнее всего.

Он кивает и пытается левой рукой найти блокнот и карандаш, которые м-ль Бланш оставила где-то рядом, шаря ладонью по одеялу. Лина догадывается, встает и протягивает карандаш, который он не мог найти.

– Ты уже можешь писать? Ручаюсь, через неделю будешь разговаривать как прежде.

Она знает, что он согласен. Знала это еще до прихода сюда. Ее визит-простая формальность. А звонить по телефону она не стала из щепетильности, чтобы не передавать все это через сиделку. Предпочла ехать в дождь через весь Париж.

– Мне даже не понадобится Леонар, так что у него получится выходной.

Мари-Анн настаивает, чтобы я ехала в ее машине.

Замок Кандин находится в департаменте Эр и Луар, недалеко от Вернея, и окружен сотнями гектаров леса.

Могра пишет: «Езжай».

Что он может еще добавить? «Желаю хорошо повеселиться – слишком длинно.

На такое у него не хватит духу. Он вкладывает это пожелание в долгий ласковый взгляд. Как и следовало ожидать, Лина встревожилась. Решила, что он подсмеивается над ней? Что, по его мнению, она и дня не может провести без своих подруг?

– Знаешь, Рене, если я все же решусь поехать, то, скорее, ради Мари-Анн.

Я слишком часто бываю у нее ради своего удовольствия, чтобы подвести ее, когда она во мне нуждается.

Да нет же! Мари-Анн вовсе в ней не нуждается. Она тоже терпеть не может одиночества и хорошо себя чувствует только в окружении своего небольшого двора.

– Да, вот еще что, чуть не забыла… Ты тоже, наверное, об этом думал, и я хочу тебя успокоить. Я говорю о завтрашнем приеме в Арневиле. В прошлое воскресенье ты пригласил туда кое-кого из наших друзей. А поскольку в газетах ничего не было о твоем несчастье, я решила их обзвонить. Не бойся, никаких подробностей я не сообщала. Просто сказала, что ты неважно себя чувствуешь…

И это тоже неправда. Она рассказала все, что знает, включая и о месте, где его нашли без сознания. Это выше ее сил. Она цепляется за что угодно и за кого угодно: за телефон, за горничную, за швейцара, с которым подолгу болтает всякий раз, когда уходит или приходит.

Швейцару уже известно, что она отправляется на уикэнд в замок Кандин, что сейчас в больнице навещает мужа, что она щепетильна, что едет в замок скрепя сердце и будет в Париже через полтора часа, если вдруг что-то случится.

Друзья Мари-Анн гоняют тихо и ездят лишь на «Феррари», «Астон Мартинах» и «Альфа Ромео».

Могра хочется завопить: «Да иди же ты, наконец!»

Нет, не так: сказать ей то же самое, но только с нежностью и устало.

Неужто она не понимает, что выбрала неподходящий момент, чтобы наводить его на определенные мысли? На протяжении многих лет он ухитряется почти не думать об этом, как будто что-то в нем самом, быть может какой-то мощный инстинкт, отталкивает прочь опасные вопросы.

Не нужно отравлять ему его болезнь, а может, даже смерть. Он нуждается в покое. Лине он тоже будет необходим, особенно если она переживет мужа. А вдруг, когда его больше не будет, этот покой придет к ней сам по себе?

Вряд ли. Наверное, уже слишком поздно. Руки уже дрожат у нее сильнее, чем когда пришла, и Могра ее жаль. Ей нужно как можно скорее пропустить стаканчик.

Выйдя из больницы, она так и сделает. Зайдет в первое попавшееся бистро, и посетители начнут переглядываться при виде женщины, которая вышла из «Бентли» с шофером в ливрее за рулем, чтобы выпить стаканчик у стойки. Но ей не стыдно. Тем хуже! Возьмись он за дело иначе…

Нет! Он отказывается думать об этом. Разрывает контакт, чтобы его не одолела забота, в которой он не слишком-то хорошо ориентируется. Еще одна улыбка. Добрая, ободряющая улыбка.

– Ты уверен, Рене, что…

«Ну разумеется! Разумеется! Ступай… Расскажи им, что я лежу вниз головой, что это тебя потрясло, что вид у меня покорный или раздраженный не важно… Рассказывай что угодно, со стаканом в руке и горящими глазами…

Но, ради Бога, уходи!»

Похоже, она поняла. Ищет пепельницу, чтобы погасить окурок с красным ободком от губной помады.

– Я едва смею пожелать тебе хорошего воскресенья, Рене… Было бы справедливее, если бы это случилось со мной…

Он закрывает глаза. Все, он больше не может. Она наклоняется и целует его в лоб.

– До понедельника. Я позвоню Бессону в понедельник утром.

Могра слышит удаляющиеся шаги, скрип двери, топот посетителей и голоса в коридоре.

Он приоткрывает глаза, встречая м-ль Бланш, вид у нее серьезный, озабоченный, она смотрит на него, словно жалеет, но сама толком не знает почему.

Она догадывается, что между ним и Линой что-то не так, как догадалась во время ее первого посещения, что она пьет. Задается ли она вопросом, кто из них виноват?

– Вы чем-то опечалены?

Он так энергично качает головой, что медсестра удивлена.

– Устали?

Дело не в этом. Конечно, он устал, но это все началось не сегодня и даже не в день, когда он попал в больницу.

Ему тошно? Это уже точнее, хотя тоже не выражает всего. Не стоит ей так о нем беспокоиться. И разве м-ль Бланш не знает, что, по мнению Бессона, ему лишь нужно следовать течению своей болезни, выверенному так же точно, как температурная кривая?

Он смотрит на дождь за окном, и это доставляет ему удовольствие: в палате уютно, м-ль Бланш так мило крутится туда и сюда. Они начинают узнавать друг друга. Пожалела ли и она, что их тет-а-тет был нарушен сегодня дважды?

Она, должно быть, гадает, какие у них с женой отношения, что их связывает, как и почему решили они однажды жить вместе.

Она не одна задает себе эти вопросы. Все их друзья задают или же задавали их себе, в особенности женщины, которые с любопытством наблюдают за Линой. А понаблюдав, некоторые начинают посматривать на него с сочувствием.

Это они зря. Он ни о чем не жалеет. Он любит Лину. Он нуждается в ней так же, как и она в нем, и сделает что угодно, чтобы ее не потерять.

Но лучше думать о чем-нибудь другом, не важно о чем, следя глазами за белым халатом медсестры, и Могра начинает рыться в собственных мыслях, словно ребенок, выбирающий игрушку.

Вернее, он не выбирает. Мысль приходит сама, почти всегда неожиданно, иногда даже две сразу, причем далеко не обязательно связанные между собой.

Это скорее не мысли, а вопросы. Он непрестанно задает себе вопросы и пытается найти на них ответы.

Перед мысленным взором всплывают и картины, о которых он, казалось, давным-давно позабыл. Жорж Клабо, в черной мантии и парике, с портфелем под мышкой, пробивается к ним сквозь толпу в вестибюле Дворца правосудия к залу заседаний то ли N 1, то ли N 2, где идет важный процесс.

Это еще до войны. Могра уже главный редактор газеты, но другой, не такой влиятельной, как та, которой он руководит сейчас. Публика сражается за места. Множество светских дам, включая и Мари-Анн де Кандин, с которой он еще на «вы».

Клабо где-то раздобыл для Могра стул и поставил его рядом со скамьей адвокатов, на расстоянии от публики, так что его можно принять за какое-то официальное лицо.

В какой-то момент молодой адвокат, непрерывно сосущий мятные конфеты, протягивает ему коробку и показывает, чтобы он передал ее обвиняемому.

Верит ли Клабо в правосудие? Вот Бессон д'Аргуле не верит в медицину, по крайней мере так, как верит большинство его коллег и тем более, как верят больные.

– Мы вылечиваем многих пациентов, но, как правило, не знаем, как и почему. Всякий раз, когда кажется, что мы совершили открытие, возникают новые вопросы, и открытие уже больше похоже на шаг назад, а не вперед. Лет через сто или даже пятьсот наши потомки будут говорить о нас, как мы сейчас говорим об африканских колдунах.

Не кокетство ли его скептицизм? Когда Клабо произносит защитительную речь или говорит с друзьями о своих клиентах, принимает ли он свою роль всерьез?

И вообще, играет ли он роль?..

В пятьдесят четыре года Могра занимает место, которое позволяет ему узнать людей лучше многих других, так как благодаря профессии он может видеть жизнь с изнанки.

В течение пяти дней, что он лежит в больнице, полагая, будто практически неизлечим, ему очень хочется понять себя, составить о себе какое-то мнение.

Визит Лины еще раз доказал: он еще очень далек от истины и находится примерно на том же уровне, как в детстве, когда слова аббата Винажа наполняли его трепетом:

– Наши поступки, слова и мысли следуют за нами Ничто не теряется…

В зале заседаний, где Клабо у всех на виду, человека судят день, два, может, три, и толпа зрителей для него примерно то же, что для Бессона или Одуара свита учеников, когда они торжественно обходят больных.

– Я был его учителем… Уже лет в одиннадцать он был расположен к…

– Я их семейный врач. Присутствовал при его рождении. Когда ему было года три…

Потом привратник, начальник конторы или кто-нибудь еще вносит свою лепту – кто истины, кто ошибочных суждений.

Человек сидит между двумя жандармами, уперев подбородок в ладонь, взгляд у него либо блуждающий, либо слишком пристальный.

У Могра нет рядом жандармов. Но у него есть старшая медсестра, которая не преминет зайти на него посмотреть и может сыграть эту роль.

Одуар – председательствующий, уверенный в себе, бесстрастный, неприступный.

А Бессон? Один из заседателей. Среди них всегда найдется хоть один такой-с серебристой шевелюрой, розовощекий, только что плотно позавтракавший и благосклонно улыбающийся.

Лины в зале нет. Друзья решили, что это испытание не для ее нервов. Она ждет, когда ей позвонят и сообщат, что новенького произошло в зале заседаний.

– Нет, он не выглядит удрученным. Такое впечатление, что все происходящее ему неинтересно.

А м-ль Бланш? Может, она – молодой адвокат, который передает обвиняемому мятные конфетки?..

– Вот таким вы мне нравитесь – спокойный, с легкой улыбкой. Пора ставить градусник.

Им хорошо вдвоем. Посетители покинули палаты и коридоры. Смеркается. Небо все еще пасмурное. Медсестра с удовлетворением смотрит на градусник.

– Профессор был прав. Температура почти нормальная. Будь он здесь, он разрешил бы вам съесть немного пюре, но на себя я такую ответственность не возьму. Оставим это до завтра. Вы голодны?

Нет, он не голоден, он спокоен и пытается сейчас подсчитать, сколько времени осталось провести с м-ль Бланш, прежде чем ее сменит Жозефа. Но это не означает, что ему неприятно знать, что Жозефа спит рядом, а утром смотреть на ее мирно вздымающуюся грудь.

А за окном все шумят и шумят машины, парижане разъезжаются из города как Бессон, как Лина, как почти все их друзья.

А вот он остается.

Могра проворонил утренние полчаса и пробуждение Жозефы, хотя колокола звонят во всю мочь. Раскладушка уже заняла свое место в стенном шкафу, а из сна, который он будет тщетно пытаться вспомнить весь день, его вырвал стук резко распахнувшейся двери и жизнерадостный женский голос:

– Добрый день, мсье! Меня зовут Анжель, я сегодня буду рядом с вами вместо мадемуазель Бланш.

За окном уже почти совсем светло. Женщина низенькая и кругленькая, ее тело буквально распирает халат. Своей жизнерадостностью она захлестнула всю комнату, обычно такую спокойную и тихую. Судя по лицу, она из простонародья, добродушная; нетрудно представить, как она цветисто бранится с молочницей или торговкой рыбой.

Могра смотрит на нее, и у него щемит в груди: м-ль Бланш как бы предала его, не предупредив накануне о подмене. Она не осмелилась сказать, что не придет, что тоже будет в воскресенье отдыхать.

Но ведь вчера она была с ним так внимательна, как славно они провели вместе вторую половину дня!

Не побоялась ли она, что он станет возражать и попытается ее переубедить?

Или что разволнуется и плохо проведет ночь? А может, постеснялась говорить о своей личной жизни в стенах больницы?

– Она уехала за город, как и все вокруг!

Могра не отвечает. Но мысленно отпускает горькую реплику. Из-за того, что сегодня воскресенье, м-ль Бланш его бросила, оставила на попечение незнакомой женщины.

Анжель не теряет времени даром и сует под одеяло судно.

– Не хотите? Ладно, я не настаиваю. А вот некоторые лишь проснутся, как сразу требуют судно.

Она говорит, говорит и не переставая двигается по палате с добродушным выражением лица.

– Бедняжка больше никого не нашла на замену. В ее возрасте, сидя всю неделю в четырех стенах, непременно нужно проветриться. Я заранее знала, что вы будете разочарованы, когда вместо хорошенькой девушки увидите такую толстуху.

Лет ей, должно быть, за сорок.

– Вот увидите, мы с вами поладим. К тому же я вас немного знаю понаслышке – мой брат работает у вас в газете. Потому-то я сразу и согласилась подежурить в воскресенье…

Брата моего зовут Тевено, Ксавье Тевено. Он печатник. Вы, наверно, его не знаете, у вас там столько народу. У него сломан нос, и еще он заикается…

Термометр. Пульс. Часы у нее не на руке, а прицеплены английской булавкой к халату на груди.

Она принесла с собой столько шума, так резко изменила атмосферу в комнате, что Могра несколько обалдел. Она уходит. Возвращается. И ни на миг не умолкает.

– Я вижу, пенициллин подействовал. Профессор будет доволен. На вид он сухарь, но вы и представить не можете, насколько близко к сердцу он принимает каждого больного.

Она наблюдает за Могра, но не украдкой, как другие, а глядя на него в упор своими ясными глазами.

– Вы по крайней мере спокойный. Сразу видно человека умного и понимающего. Хуже нет, когда больной не верит тому, что ему говорят. Такому сколько ни объясняй, он все равно упрется как мул и будет изводить себя всякими дурацкими мыслями…

А женщины! Я-то работаю в женском отделении, по ту сторону главной лестницы. Это рядом с психическими… Раньше женщин в Бисетр не принимали.

Их везли в Сальпетриер, а здесь были одни мужчины… А теперь все перепуталось, так что и не разберешь: неизлечимые, сумасшедшие, просто больные, женщины – кого тут только не встретишь!

Дождь прекратился. Ветра нет. Небо над шиферными крышами, которые высыхают пятнами, по-весеннему голубое, безоблачное. Когда колокола смолкают, воцаряется удивительная тишина – ни грузовиков, ни обычного уличного гула.

Это спокойствие воскресного утра, и даже в больнице люди ходят туда-сюда меньше, чем обычно. Старшая медсестра еще не приходила. Могра гадает: зайдет она к нему или тоже бросит на произвол судьбы?

Почему, если сегодня воскресенье, им должны заниматься меньше, чем в обычные дни? Бессон преспокойно сидит себе за городом. Одуар вчера вечером даже не заглянул – тоже, наверно, уехал на уик-энд.

А вдруг ему стало не лучше, а хуже? Эта толстуха видит его первый раз в жизни, ничего о нем не знает, кроме того, что записано в карточке.

– Как я сказала мадемуазель Бланш, ходить за таким человеком, как вы, одно удовольствие. Сейчас займемся умыванием. Я знаю, потом вас надо обтереть одеколоном…

Вы все еще волнуетесь? Ничего, через час вам покажется, будто вы знаете меня всю жизнь. Поначалу меня и впрямь можно испугаться – я ведь такая толстая и к тому же не люблю ходить вокруг да около. А что делать, если у тебя на горбу целая женская палата?..

Видели бы вы все это. Одни целый день сидят в углу, плачут и отказываются есть, другие то и дело впадают в истерику и катаются по полу, только бы ими кто-нибудь занялся…

Глупо, когда женщины ревнуют друг к другу. Стоит мне заняться немного подольше с одной, как уже несколько других требуют судно, будто не могут чуть-чуть подождать…

Есть у меня одна такая – ей уже за шестьдесят, вырастила пятерых детей.

Казалось бы, должна уже набраться ума. Куда там! Требует судно по двадцать-тридцать раз на дню, а когда может говорить, вечно жалуется, что профессор не уделяет ей внимания…

По счастью, профессор Одуар знает, с кем имеет дело. Конечно, ничего смешного тут нет. Могу себе представить, как они себя чувствуют. Но даже если ты больной, нельзя же доставлять всем вокруг одни неприятности…

Попробуйте пошевелить ногой… Ну да, вот этой, которая у меня в руке. Да попробуйте же! Ничего худого вам от этого не будет. А вы, как я посмотрю, начнете ходить скорее, чем думаете. Уж поверьте старушке Анжель! Даже профессор Одуар признает, что глаз у меня наметанный и спрашивает иногда:

«Анжель, что вы думаете о номере седьмом?»

Сколько их прошло через мои руки! Мы же крутимся с больными с утра до вечера. А врачи что – побудут с каждым минутку и идут дальше. Ах, не нужно бы мне говорить вам такое! Другому я и не стала бы, но вы-то, я знаю, возмущаться не станете. Когда нам привозят новую больную, я уже через два дня знаю, долго будет занята койка или нет. Бывает, говорю сменщице, что такая-то до утра не протянет, и в девяти случаях из десяти попадаю в точку…

Скоро солнышко поднимется повыше, и я открою окно. Глотнете немного свежего воздуха. Нельзя вам все время лежать в духоте…

Она обращается с Могра, словно с ребенком, тщательно обмывает ему член и не упускает случая пошутить:

– О нем тоже нужно заботиться, он вам еще послужит!

Интересно, другие сестры, которые работают в общих палатах, ведут себя так же или Анжель – исключительный случай? Могра начинает понимать, почему Бессон радовался, что устроил к нему м-ль Бланш.

Однако Анжель права. Его уже почти не коробит ее грубоватая жизнерадостность, которая так ошеломила, что ему и в голову не приходит углубляться в собственные проблемы.

– Ну вот, теперь вы чистенький и свеженький. Сейчас позову парикмахера, чтобы не было неловко, если кто-то придет вас навестить.

Старик парикмахер бреет Могра, пока две уборщицы приводят в порядок палату. Могра уже видел одну из итальянок. Другая, с упрямым выражением лица, все время молчит и даже не извиняется, когда задевает шваброй за ножку кровати.

Звонят колокола, они будут звонить перед каждой службой. Закончив его брить, парикмахер направляется в сторону большой палаты, и около девяти мимо застекленной двери движется цепочка теней.

– Они идут в часовню, – объясняет Анжель. – Вы католик? Священник у вас был? Славный человек, очень скромный. Не то что его предшественник, который только пугал больных, потому что вечно бегал к ним, даже когда его не просили. А если человек плохо себя чувствует, ему неприятно, если у его постели вдруг появляется священник, как будто пришел час последнего причастия…

А я вот не верю ни в Бога, ни в черта – и ничего! Мне доводилось видеть женщин, которые были убеждены, что умирают, и ничего не хотели слушать…

Ну а этот наш священник хороший. Приходит, только когда его позовут, сидит и дымит своей трубкой, словно старичок из богадельни…

Старшей медсестры пока не видно. Могра не замечал, чтобы она проходила мимо его двери.

– Схожу за апельсиновым соком. Сейчас вернусь.

Небо все голубеет, становится более прозрачным. Воздух тоже прозрачен, в нем не висит водяная пыль, как вчера.

Не спрашивая разрешения, Анжель выбросила увядшие желтые гвоздики и теперь, вернувшись с апельсиновым соком, принесла розу.

– Я не хотела, чтобы ваша ваза пустовала, тем более такая красивая. Я стянула один цветок из букета, который стоит в другой отдельной палате.

Больной не заметит, у него не все дома.

Кто он? Могра впервые заинтересовался своим соседом. Сестра поднимает изголовье кровати, дает ему поильник, и Могра без труда пьет.

Сегодня все сбивает его с толку. Привычная рутина нарушена. Удивляет его и студент-практикант. Это не тот, который уже бывал у него, а другой, в очках с такими толстыми стеклами, что его глаза кажутся большими шариками.

– Он попил апельсинового сока, доктор. И вообще, ведет себя хорошо. Мы уже познакомились и скоро станем друзьями. Температура нормальная, тридцать шесть и шесть, пульс хороший, ровный.