Текст книги "Грязь на снегу"

5

Не умывшись, небритый, он провел день на кухне, засунув ноги в духовку и читая дешевое издание Золя. Похоже, мать что-то заподозрила. Обычно после полудня она торопит сына – пусть поскорей приводит себя в порядок: в квартире всего одна ванная, а днем она нужна клиентам и девицам.

Сегодня Лотта не ворчит, хотя безусловно слышала ночью, какую возню они подняли с Минной. Вид у Минны подавленный и напуганный. Она то сидит у окна, словно ожидая налета полиции, то разочарованно заглядывает Франку в глаза: он весь поглощен насморком, который, кажется, подхватил.

Сам Франк накачивается аспирином, пускает капли в нос и упрямо уходит в чтение.

Мицци наверняка ждет его. Франк уже не раз – особенно после ухода Хольста – взглядывал на будильник, висящий над плитой, но так и не двинулся с места. В квартире все как обычно: шаги взад-вперед, голоса за дверьми, знакомые звуки за стеной. Тем не менее Франк сегодня любопытства не проявляет – на стол не лезет, в форточку не смотрит. Даже когда Минна нагишом, прикрываясь ладошкой, выскакивает с безумным видом на кухню за горячей водой для грелки, он не обращает на нее внимания.

Тем не менее с наступлением темноты он все-таки оделся. Прошел мимо квартиры Хольстов, хотя головой мог бы поручиться, что дверь дернулась: за ней стояла Мицци, готовая отпереть. Но Франк невозмутимо проследовал дальше, покуривая ментоловую сигарету.

Кромер появился у Леонарда лишь после семи. Он силился скрыть возбуждение.

– Я видел генерала.

Франк ухом не повел.

Кромер назвал очень крупную сумму.

– Половина тебе, половина мне, тех двоих беру на себя.

Кромер уже пытается держаться с ним по-прежнему – как важный и страшно занятой человек.

– Мне шестьдесят процентов, – отрезает Франк.

– Идет.

Кромер все-таки надеется обвести приятеля: Франк не увидит генерала и не узнает, сколько тот заплатил.

– Ладно, согласен на пятьдесят, как уговорились.

Только в придачу зеленую карточку.

У Кромера такой нет. И если Франк потребовал ее, то лишь потому, что это вещь, которую труднее всего достать. Этот документ видят только издали, в чужих руках.

Люди типа Ресля, вероятно, получают его, но показывать без нужды остерегаются. В порядке важности пропуска распределяются так: сперва пропуск для машины, затем разрешение не соблюдать комендантский час, наконец, допуск в известные зоны.

Зеленая карточка с фотографией и отпечатками пальцев, подписанная командующим войсками и начальником политической полиции, обязывает власти не препятствовать предъявителю в «выполнении его задачи». Иными словами, никто его не вправе обыскать. При виде зеленой карточки патрули испуганно вытягиваются и на всякий случай приносят извинения.

Самое удивительное, что до сегодняшней встречи с Кромером Франк ни о чем подобном не думал. Мысль о карточке осенила его, когда они говорили о дележе барыша и Франк ломал себе голову, какое бы выставить требование понеслыханней.

И странно! Остолбеневший на секунду Кромер, придя в себя, не покатился со смеху, не заартачился.

– Ладно, поговорю.

– Дело за генералом. Хочет – пусть берет, не хочет – не надо. Если интересуется часами, значит, сделает что нужно.

Зеленая карточка будет – Франк в этом убежден.

– Как малышка?

– Ничего нового. Помаленьку.

– Было у тебя с ней еще что-нибудь?

– Нет.

– Уступишь ее?

– Может быть.

– Она не слишком худая? Опрятная?

Теперь Франк, в общем, уверен, что история с девушкой, задушенной на гумне, – чистая выдумка. Хотя ему-то что? Он презирает Кромера. Забавно думать, что такой человек будет из кожи лезть, чтобы достать ему зеленую карточку, которую не посмел попросить для себя самого!

– Скажи, кто этот твой Карл Адлер?

– Ваш водитель? По-моему, инженер по радио.

– Чем занимается?

– Работает на них: пеленгует подпольные передатчики.

– Парень надежный?

– Спрашиваешь!

И Кромер возвращается к своей навязчивой идее:

– Почему ты не приведешь ее сюда?

– Кого?

– Малышку.

– Я же сказал: живет с отцом.

– Подумаешь, помеха!

– Посмотрим, может, и приведу.

Люди, несомненно, думают, что он – крепкий орешек.

Его характер пугает даже Лотту. А он способен неожиданно размечтаться, вот как сейчас, когда он с подлинной нежностью вглядывается в зеленое пятно. Ничего в этом пятне нет. Это просто задний план декоративного панно в кабаке Леонарда. Оно изображает луг, где отчетливо выписана каждая травинка и у каждой маргаритки положенное число лепестков.

– О чем задумался?

– Я не задумался.

Тот же вопрос задавала ему еще кормилица и, в свой черед, обязательно повторяла мать, навещая его по воскресеньям:

– О чем ты думаешь, мой маленький Франк?

– Ни о чем.

Отвечал он сердито, потому что не любил, когда его называли «мой маленький Франк».

– Послушай, если я выцарапаю тебе зеленую карточку…

– Выцарапаешь.

– Хорошо, допустим. Можно будет тогда оторвать что-нибудь интересное, а?

– Наверное.

В этот вечер Франк убедился, что мать поняла. Вернулся он рано: у него действительно начиналась простуда, а болезней он всегда побаивался. Женщины сидели в первой от входа комнате, которая именуется салоном.

Толстая Берта штопала чулки. Минна прижимала к животу грелку, Лотта читала газету.

Все три были неподвижны, так неподвижны и молчаливы, что казались в притихшем доме фигурами с картины, и оставалось лишь удивляться, если они все-таки раскрывали рот.

– Уже пришел?

В газете, видимо, сообщили об участи старой барышни Вильмош. Шумихи не подняли: теперь каждый день происходит что-нибудь в этом роде. Но будь в заметке всего несколько строк и помещайся она на последней полосе, Лотта и тогда не пропустила бы ее: она никогда не пропускает ничего, что касается знакомых.

Что-то она поняла, остальное – угадала. Наверняка вспомнила даже возню, которую сын с Минной подняли ночью: для нее, досконально знающей мужчин, подобные детали имеют четкий смысл.

– Ужинал?

– Да.

– Хочешь чашку кофе?

– Благодарю.

Сын внушает ей страх. Она как бы с опаской ходит вокруг него, хотя это не слишком бросается в глаза и она сама толком этого не сознает. Так, в сущности, было всегда.

– У тебя насморк.

– Да, простудился.

– Тогда выпей грогу, а хочешь – поставлю банки.

На грог Франк согласен, на банки – нет. Он ненавидит эти стеклянные пузыри – пунктик его мамаши! – которые та лепит на спину своим воспитанницам при малейшем кашле и от которых на коже остаются красно-бурые круги.

– Берта!

– Я схожу, – поспешно вызывается Минна и с гримасой боли поднимается с места.

В комнате тепло и спокойно, дым от сигареты Франка скапливается вокруг лампы, в печке урчит огонь. В квартире урчат разом четыре печи, а за стеклами, неторопливо падая с неба и уходя во мрак, сыплется снежная крупа.

– Ты и вправду не хочешь перекусить? Есть ливерная колбаса.

Слова, в сущности, ничего не выражают. Они полезны лишь тем, что облегчают контакт между людьми. Франк догадывается, что Лотте нужно слышать его голос, чтобы понять, изменился сын или нет.

Это из-за старухи Вильмош.

Франк курит, утопая в кресле, обитом гранатово-красным бархатом, и вытянув ноги к огню. Забавно! У матери нечто вроде чувства вины. Не услышь Лотта его шаги слишком поздно, она, безусловно, спрятала бы газету. И не нарочно ли он поднялся по лестнице на цыпочках, перешагивая через две ступеньки?

Да нет, он думал не о Лотте – о Мицци, опасаясь, как бы дверь Хольстов не отворилась.

Сейчас Мицци сидит одна над своими блюдцами. Ложится она вздремнуть в ожидании отца или бодрствует в одиночестве до самой полуночи?

Франк не лжет себе. Да, он боялся, что дверь откроется, а значит, придется войти и остаться наедине с девушкой в скудно освещенной кухне, где со стола, может быть, до сих пор не убраны остатки еды.

По вечерам она расставляет раскладную кровать, распахивая дверь в комнату, чтобы туда проникало тепло.

Это чересчур трогательно. Чересчур убого и уродливо.

– Почему не снимаешь ботинки? Берта!

Сейчас Берта разует его. Мицци тоже разула бы, не задумавшись встать на колени.

– У тебя усталый вид.

– Простуда!

– Тебе надо хорошенько выспаться.

Франк, как и раньше, все понимает. Это как если бы он автоматически переводил с чужого языка. Лотта советует сыну спать сегодня одному, не заниматься любовью.

Она не знает, еще не знает только того, о чем он и сам-то лишь смутно догадывается, – что ему не желанны ни Минна, ни Берта, ни даже Мицци.

Чуть позже Лотта отправляется посмотреть, как ставят ему раскладушку.

– Не замерзнешь?

– Нет.

Но на раскладушку Франк не ляжет. Сегодняшнюю ночь он должен провести в чужой постели, пусть даже в постели старухи: ему нужно, чтобы рядом кто-нибудь был.

Подумать только! Минна, пришедшая к ним без всякого опыта и даже формой бедер еще напоминавшая девочку, за три дня научилась всему. Она откидывает руку, чтобы Франку было куда положить голову, оказывается достаточно умной, чтобы молчать, и осторожно, как нянька, гладит его.

Мать знает. В этом больше нет сомнений. И вот доказательство: к утру газета исчезает. Есть еще одна маленькая деталь, которую подмечает Франк, хотя, скажи он о ней Лотте, та обязательно станет отрицать. Утром, собираясь, как всегда, поцеловать сына, она непроизвольно, почти неощутимо отшатнулась от Франка. И тут же, досадуя на себя, стала чрезмерно нежной.

Он получит зеленую карточку, он нутром чувствует это. Для любого она означала бы успех, о котором можно только мечтать, потому что обладание ею ставит человека в положение, равное тому, какое в противоположном лагере занимает руководитель подпольной сети.

Франк тоже мог бы стать таким руководителем.

Вначале, когда еще дрались с помощью танков и орудий, он пытался пойти добровольцем, но его отослали обратно в школу.

Он долго искал походы к жильцу с шестого этажа, сорокалетнему холостяку с пышными каштановыми усами и таинственными повадками, которого расстреляли первым.

Что со скрипачом? Уже расстрелян или депортирован?

Пытали его? Об этом, вероятно, никто не узнает, и его мать с каждым днем все больше надламывается, как уже было со столькими другими. Еще некоторое время она будет стоять в очередях, обивать пороги учреждений и возвращаться ни с чем; потом перестанет показываться на людях, о ней забудут, и однажды привратник решит наконец позвать слесаря.

В спальне найдут иссохший труп – смерть наступила неделю, а то и полторы назад.

Франк не испытывает жалости. Ни к кому. К себе – тоже. Он ни у кого ее не просит и ни от кого не принимает; именно потому его так раздражает Лотта, не сводящая с сына боязливого и в то же время умиленного взгляда.

А вот поговорить разок с Хольстом, обстоятельно, с глазу на глаз, он бы очень хотел. Это желание снедало Франка уже тогда, когда он еще не отдавал себе в нем отчета.

Почему с Хольстом? Франк не знает. Может быть, никогда и не узнает. Но, уж конечно, не потому, что у него не было отца, – в этом он уверен.

Мицци – глупая. Нынче утром Берта, убирая квартиру, нашла под дверью конверт на имя Франка. В конверте листок с вопросительным знаком, написанным карандашом, и подписью «Мицци».

Из-за того, что он накануне не дал о себе знать!.. Она ревет. Воображает, что жизнь кончена. Ее настойчивость так злит Франка, что он решает не видеться с ней сегодня: на худой конец в ожидании встречи с Кромером он сходит в кино и один.

Но она куда упорней, чем он предполагал. Не успевает Франк выйти на лестницу – а уж он постарался не шуметь! – как она появляется на площадке в пальто и шляпке; значит, ждала одетая за дверью, может быть, несколько часов.

Ему остается лишь подождать девушку на тротуаре, ощущая, как на губах тают снежинки.

– Ты не хочешь больше со мной встречаться?

– С чего ты взяла?

– Ты уже третий день избегаешь меня.

– Никого я не избегаю. Просто был очень занят.

– Франк!

Неужели она тоже подумала о старухе Вильмош? Неужели у нее хватило ума связать его поведение с заметкой в газете?

– Почему ты не доверяешь мне? – упрекает она.

– Я доверяю.

– А сам не рассказываешь, чем занят.

– Это не для женщин.

– Я боюсь. Франк.

– Чего?

– За тебя.

– Тебе-то что?

– А ты не понимаешь?

– Нет, понимаю.

Смеркается. По-прежнему сыплет снежная крупка. Летом, когда ненастье затягивается, мечтаешь о грозе; сейчас с тоской думаешь о хорошей метели, после которой небо очистится и хоть на несколько минут выглянет солнце.

– Пошли.

Они «прилипают» друг к другу – берутся за руки. Девушкам это неизменно нравится.

– Твой отец ничего не говорил?

– С какой стати?

– Он не догадывается?

– Это было бы ужасно!

– Так ли уж?

Скептицизм спутника возмущает ее.

– Франк!

– Он что, не такой, как все? Сам любовью не занимался?

– Перестань!

– Мать у тебя умерла?

Мицци сконфуженно колеблется.

– Нет.

– Развелись?

– Она ушла из дому.

– С кем?

– С одним дантистом. Не будем об этом, Франк.

Они миновали дубильную фабрику. Приближаются к отстойному пруду, где раньше, до постройки плотины, была пристань. Воды там почти не осталось, и старые баржи, брошенные Бог весть почему, скоро сгниют. Некоторые лежат вверх дном.

Летом там, где проходят сейчас Франк и Мицци, зеленеет откос, место игр детворы со всего квартала.

– Дантист был красивый?

– Не помню. Я была совсем маленькая.

– Твой отец пробовал с ней видеться?

– Не знаю, Франк. Не надо говорить о папе.

– Почему?

– Потому.

– Чем он занимался раньше?

– Писал книги и статьи в журналах.

– О чем?

– Он был художественный критик.

– Ходил по музеям?

– Он видел все музеи мира.

– А ты?

– Кое-какие.

– В Париже?

– Да.

– В Риме?

– Да. А еще в Лондоне, Берлине, Амстердаме, Берне…

– Останавливались в хороших гостиницах?

– Да. А почему тебя это интересует?

– Чем вы занимаетесь, когда вдвоем?

– Где?

– Дома, когда твой отец кончает водить свой трамвай.

– Он читает.

– А ты?

– Он читает вслух и объясняет мне.

– Что читает?

– Всякие книги. Часто стихи.

– И тебе интересно?

Ей так хочется, чтобы он заговорил о другом! Она чувствует, что он весь напрягся, что он ненавидит ее. Она виснет у него на локте, сплетает пальцы – перчаток на ней нет – с его пальцами, но безуспешно: он делает вид, что не понимает.

– Пошли! – решает он наконец.

– Куда ты меня ведешь?

– Тут неподалеку, к Тимо. Сейчас увидишь.

Час еще слишком ранний. Музыка не играет. В баре одни завсегдатаи: у них торговые делишки с Тимо и между собой. Цвет стен и абажуров особенно резок. Кажется, будто вы попали в театр днем, в разгар репетиции.

– Франк…

– Садись.

– Может, лучше пойдем в кино.

А, в темноту потянуло! Одна беда – ему туда не хочется. Ощущать кисловатый вкус ее губ – тоже. Елозить рукой по подвязкам – тем более.

– Ему не скучно жить, ни с кем не общаясь?

Мицци не сразу понимает, что разговор по-прежнему идет об ее отце.

– Нет. Почему он должен скучать?

– Не знаю. Вы были богаты?

– По-моему, да. У меня долго была гувернантка.

– А вагоновожатый прилично зарабатывает?

Она умоляюще нащупывает под столиком его руку.

– Франк!

– Тимо! – не обращая на нее внимания, подзывает Франк. – Иди сюда. Мы хотим чего-нибудь вкусного.

Сперва закуски. Потом отбивные с жареным картофелем.

А для начала бутылку венгерского – сам знаешь какого.

Он наклоняется к Мицци. Сейчас он опять заговорит об ее отце. Но тут звонит телефон. Тимо вытирает руки о белый передник и отвечает, поглядывая на Франка:

– Да-да… Я вам это устрою… Нет, не слишком дорого, но и не даром… Кто? Нет, сегодня я его не видел…

Кстати, здесь ваш друг Франк…

Он прикрывает трубку ладонью и обращается к Фридмайеру:

– Это Кромер. Будете говорить?

Франк встает, берет трубку.

– Ты?.. Удалось?.. Хорошо… Предам их тебе вечером…

Ты сейчас где? Дома?.. Одет?.. Один?.. Хорошо б, если бы ты живенько заглянул к нашему другу Тимо… Не могу входить в объяснения… Что?.. Да, примерно так… Нет, не сегодня… Ограничишься тем, что посмотришь… Издалека… Нет. Будешь идиотом – все накроется.

Он садится, и Мицци спрашивает:

– Кто это?

– Мой друг.

– Он придет?

– С чего ты взяла?

– Мне показалось, ты звал его сюда.

– Не сейчас. Вечером.

– Послушай, Франк…

– Что еще?

– Мне хочется уйти.

– Почему?

На серебряном блюде им подают солидные отбивные с жареным картофелем. Мицци не пробовала его, вероятно, многие месяцы, если не годы. А уж котлет в сухарях да еще с папильотками на косточках – подавно.

– Я не хочу есть.

– Тем хуже.

Признаться она не смеет, но он чувствует: ей страшно.

– Что это за место?

– Кабак. Бар. Ночной ресторан. Словом, все, что хочешь. Рай земной. Мы у Тимо.

– Ты часто здесь бываешь?

– Каждый вечер.

Мицци силится приняться за мясо, но ей не хватает духу, она кладет вилку и вздыхает как от усталости:

– Я люблю тебя. Франк.

– Это что, катастрофа?

– Почему ты так говоришь?

– Потому что ты рассуждаешь об этом с трагическим видом, словно о какой-нибудь катастрофе.

Уставившись в пространство, она повторяет:

– Я тебя люблю.

И его подмывает брякнуть: «А я тебя нет».

Но ему уже не до этого. Входит Кромер в своем меховом пальто и с толстой сигарой, у него вид человека, который и здесь, и всюду – самый главный. Притворяясь, что не замечает Франка, он направляется к стойке и со вздохом облегчения взбирается на высокий табурет.

– Кто это? – спрашивает Мицци.

– Тебе-то что?

Почему-то она инстинктивно опасается Кромера. Тот смотрит на них, в особенности на нее, сквозь дым сигары, когда девушка склоняется над тарелкой, он пользуется случаем и подмигивает Франку.

Машинально, может быть, ради приличия, чтобы не встречаться взглядом с Кромером, она принимается за еду, причем так сосредоточенно, что не оставляет ничего, кроме костей. Сало – и то съедает. Вытирает тарелку хлебом.

– Сколько лет твоему отцу?

– Сорок пять. А что?

– Я дал бы ему все шестьдесят.

Франк догадывается, что на глазах у нее взбухают слезы, которые она старается удержать. Догадывается, что в ней вскипает гнев, борющийся с другим чувством, что ей хочется бросить спутника, гордо выпрямиться, уйти. Вот только найдет ли она выход?

Кромер в крайнем возбуждении бросает Франку все более красноречивые взгляды.

И тогда Франк утвердительно кивает.

Уговорились.

Тем хуже!

– Будут еще пирожные мокко.

– Я сыта.

– Тимо, два мокко.

Тем временем Хольст ведет трамвай, и большой фонарь – кажется, будто он укреплен у вагоновожатого на животе, – таранит темноту, заливая желтым светом снег, прорезанный двумя черными блестящими полосками рельсов. Жестянка стоит, наверно, рядом с рукояткой контроллера. Иногда Хольст откусывает и медленно разжевывает кусочек хлеба от прихваченного с собой ломтика, на ногах у него войлочные бахилы, подвязанные веревочками.

– Ешь.

– Ты уверена, что вправду меня любишь?

– Как ты смеешь сомневаться?

– А если я предложу тебе уехать со мной? Согласишься?

Она смотрит ему в глаза. Они в квартире Мицци, куда он проводил девушку. Она не сняла ни пальто, ни шляпку. Старикан у форточки наверняка навострил уши. Сейчас он явится, и времени у них в обрез.

– Ты хочешь уехать, Франк?

Он качает головой.

– А если я попрошу тебя со мной спать?

Он нарочно выбрал слово, которое обязательно ее резанет.

Она по-прежнему смотрит ему в лицо. Можно подумать, ей страстно хочется, чтобы он заглянул в самую глубь ее светлых глаз.

– Ты этого хочешь? – выдавливает она.

– Не сегодня.

– Скажи, когда захочешь.

– За что ты меня любишь?

– Не знаю.

Голос у нее неуверенный, взгляд становится чуточку уклончивым. Что она собиралась сказать? На языке у нее явно вертелось не то. франк хотел бы знать что, однако настаивать не решается. Он побаивается того, что может услышать. Возможно, он ошибается, но готов поклясться, хотя это глупо: у него нет никаких оснований думать так, – да, готов поклясться, что она чуть не выпалила: «За то, что ты несчастен».

Это не правда! Он не позволит ей, не позволит никому думать так! Но почему все-таки она прилипла к нему?

Сосед задвигался. За дверью слышно его дыхание. Он колеблется – постучать или нет. Наконец стучит.

– Извините, барышня. Это опять я.

Девушка невольно улыбается. Пробурчав «Всего доброго!», Франк уходит. Но отнюдь не домой. Сломя голову он скатывается по лестнице и направляется к заведению Тимо.

– Сегодня ночью? – чуть ли не пуская слюну, осведомляется Кромер.

Франк жестко глядит на него и сухо роняет:

– Нет.

– Что с тобой?

– Ничего.

– Передумал?

– Нет.

Он заказывает выпивку, но пить ему не хочется.

– Когда же?

– Во всяком случае, не позже воскресенья: с понедельника у ее отца утренняя смена, и по вечерам он дома.

– Говорил с ней?

– Ничего ей не надо знать.

– Не понимаю, – трусит Кромер. – Ты хочешь?..

– Да нет. У меня свой план. Придет время – объясню.

Глаза у Франка стали как щелочки, голова болит, он то и дело вздрагивает, как бывает, когда начинается грипп.

– Зеленую карточку принес?

– Завтра утром пойдешь со мной за ней в канцелярию.

А теперь пора заняться часами.

Зачем незадолго до полуночи Франку понадобилось шляться по улице, чтобы увидеть, как вернется Хольст?

Ночевать домой он, однако, не идет, хотя и не предупредил Лотту, и довольствуется диваном Кромера.