Текст книги "Пещера"

Звонкие фразы – директивные, циркулярные, парализующие, порой умолчаниями своими кое-что подразумевающие, ибо молчание, как известно, золото, – это бедствие почище любой моровой язвы, какая когда-либо опустошала землю. Мы говорим смятенным: Познай самого себя, как будто самопознание не пятое и самое трудное действие человеческой арифметики, мы говорим безвольным: Хотеть – значит мочь, как будто звероподобная действительность не развлекается тем, что каждодневно меняет порядок этих глаголов, мы говорим: Начнем с начала, как будто это самое начало всегда видится неким кончиком полуразмотанного клубка и достаточно за кончик этот потянуть, чтобы дойти до другого, до конечного конца нити, и как будто меж первым и последним пролегла у нас в руках прямая и ровная нить и не надо ни развязывать узлы, ни распутывать, без чего, как известно, клубка не бывает, и особенно, если позволено будет употребить еще одну звонкую фразу, – клубка, именуемого жизнью. Марта сказала отцу: Начнем с начала, и, отчего бы, кажется, не присесть сейчас же им рядышком на скамью да не начать вертеть ком глины в пальцах, словно внезапно очнувшихся от долгого забытья и обретших былую ловкость и точность. Но это – заблуждение, к которому склонны в невинности своей люди несведущие, ибо начало никогда не бывает отчетливой и точной точкой на линии, начало – это длительнейший, неспешный процесс, который требует времени и терпения, чтобы понять, в каком направлении идти, который ощупывает дорогу как слепой, одним словом, начало – это всего лишь начало – и ничего больше. И оттого уже совсем не столь категорично прозвучали дальнейшие слова Марты: У нас всего три дня, чтобы подготовить презентацию проекта, так, кажется, называется это на языке бизнесменов. Объясни-ка потолковей, сказал отец, я не поспеваю за твоей мыслью. Сегодня понедельник, вы поедете забирать Марсала в четверг к вечеру, значит он в этот день должен доложить начальнику департамента закупок о нашем предложении изготовлять кукол, да не просто доложить, а приложить к этому эскизы, модели, цены – словом, все, что нужно, чтобы убедить их решиться и, более того, не откладывать это решение на будущий год. Не замечая, что повторяет уже произнесенные слова, Сиприано Алгор спросил: С чего начнем, но Марта на этот раз ответила иначе: Прежде всего определим моделей пять-шесть или даже меньше, чтобы работа не была слишком уж сложной, затем подсчитаем, сколько штук сможем изготовлять в день, а это зависит от того, как будет задумано – сразу ли будем изображать костюмы или же сначала вылепим мужские и женские фигурки, а потом уж оденем их в соответствии с их профессиями, и, конечно, я имею в виду фигуры стоячие, по моему мнению, все должны быть такие, их легче изготовлять. Что ты называешь «оденем». То же, что и все, это значит – прилепить на фигурку одежду и всякого рода принадлежности, которые придают им неповторимость и отличают одну от другой, и еще думаю, двое работающих сделают все скорей, и потом останется только озаботиться, чтобы краска легла ровно и густо. Вижу, ты много думала, сказал Сиприано Алгор. Нет, вовсе нет, не много, а быстро. Быстро и хорошо. Не вгоняйте меня в краску. Хорошо думала и много, хоть и отрицаешь это. Смотрите, как я покраснела. К счастью для меня, моя дочь способна думать быстро, думать много и думать хорошо – и все разом. Отцовские глаза, отцовская любовь, отцовские заблуждения. Ну а какие фигурки, по-твоему, мы должны будем мастерить. Не очень старинные, потому что многие ремесла уже исчезли, сейчас уже многие не знают, чем занимались мастеровые былых времен, но и не современные, потому что для этого существуют пластмассовые куклы – все эти герои, астронавты, рембо, мутанты, монстры, суперполицейские и супербандиты со своим оружием, да, главным образом со своим оружием. Я тоже, знаешь ли, думаю и временами могу даже породить кое-какие мысли, пусть и не такие удачные, как твои. Самоуничижение вам не к лицу, отец, как и ложная скромность. Я думал полистать книги с иллюстрациями, какие есть у нас в доме, вот, к примеру, ту старую энциклопедию, что купил когда-то еще твой дед, и если сыщем там модели, которые пригодятся для наших кукол, то решится вопрос с эскизами, начальник департамента вряд ли поймет, что это копии, а и поймет – ничего страшного. Это замечательная идея, отец, это круглые двадцать баллов по старой школьной шкале. Я бы довольствовался и одиннадцатью – это не так бросается в глаза. Пойдем работать.

Как нетрудно догадаться, семейная библиотека Алгоров невелика количественно и неизысканна качественно. Глупо было бы ожидать, что в таком месте, как это, вдали от цивилизации, люди, что называется, простого звания, явят чудеса образованности, но все же на полках стоят две или три сотни книг – старинных, средних лет, каковых большинство – не лет, само собой, а книг, – и более-менее недавно купленных, недавно, но не так чтобы уж прямо вчера. В городке нет магазина, носящего благородный и почтенный титул книжного, есть лишь небольшая лавка писчебумажных товаров, заказывающая в столичных издательствах необходимые учебники и очень-очень изредка – какое-нибудь литературное произведение, о котором настойчиво твердят по радио и в телевизоре и чьи содержание, стиль и цель соответствуют вкусам и средним интересам местных жителей. Марсал Гашо не принадлежит к числу рьяных книгочеев, но справедливости ради скажем, что, когда он появляется в гончарне с купленной в подарок жене книгой, видно, что он способен отличить хорошее от посредственного, пусть даже и не вызывает сомнения, что отличия эти столь зыбки и неопределенны, что дают нам обильную пищу для споров. Энциклопедия, которую отец с дочерью раскрыли на кухонном столе, по выходе своем из печати считалась самой лучшей, хотя годится лишь, чтобы изощряться в выяснении понятий, ныне вышедших из употребления, а в ту далекую пору неуверенно лепетавших лишь первые слоги. Выстроенные в шеренгу энциклопедии сегодняшние, вчерашние и когдатошние являют вереницу образов из навеки замерших миров, движения, оборванные на середине, слова, взыскующие последнего или предпоследнего значения. Энциклопедии подобны неподвижным циклорамам, но в этих устройствах для показа чудесных картин вдруг заблокировались катушки, и возникающий с каким-то маниакальным постоянством неизменный пейзаж обречен на веки вечные оставаться таким, как раньше и как всегда, но одновременно делаться все старее, все дряхлее, все ненужнее. Купленная еще отцом Сиприано Алгора энциклопедия так же великолепна и бесполезна, как стихотворение, которое мы не можем вспомнить. Не будем, впрочем, неблагодарными и надменными, а лучше вспомним-ка разумный совет старших хранить ненужное, потому что рано или поздно, и сами того не зная, отыщем мы в нем то, что нам понадобится. Склонясь над пожелтевшими старыми страницами, вдыхая сыроватый запах, который десятилетиями, лишенными дуновения воздуха или прикосновения света, копился в плотной мякоти бумаги, отец и дочь следуют этому совету, ищут, не пригодится ли им что-нибудь из того, что считалось ни на что не годным. И на этом пути уже нашли академика в треуголке с плюмажем, со шпажкой на боку, с кружевным жабо на сорочке, нашли клоуна и канатоходца, нашли – и двинулись дальше, нашли амазонку на коне и адмирала без корабля, нашли тореадора и человека в блузе, нашли боксера и его противника, нашли карабинера и кардинала, нашли охотника и его собаку, нашли моряка в увольнении и судью, дурачка и древнего римлянина в тоге, нашли дервиша и солдата с алебардой, нашли таможенника и сидящего писаря, нашли почтальона и факира, а еще нашли гладиатора и гоплита, сестру милосердия и жонглера, лорда и менестреля, фехтовальщика и пчеловода, шахтера и рыбака, пожарного и флейтиста, нашли двух факельщиков, нашли лодочника, нашли землекопа, нашли святого и святую, нашли дьявола, нашли святую троицу, нашли солдат и офицеров разных чинов, нашли водолаза и конькобежца, увидели часового и дровосека, увидели очкастого сапожника, увидели того, кто бьет в барабан, и того, кто дует в трубу, нашли старуху в капоте и платке, нашли старика с трубкой, нашли венеру и аполлона, нашли господина в цилиндре и епископа в митре, нашли кариатиду и атланта, нашли конного копейщика и пешего пикинера, нашли араба в чалме, нашли китайского мандарина, нашли кондотьера и пекаря, нашли мушкетера, нашли горничную в передничке и эскимоса, нашли бородатого ассирийца, нашли стрелочника, нашли садовника, нашли голого человека с выставленными напоказ пучками мускулов, паутиной нервов и деревом кровообращения и еще нашли голую женщину, прикрывавшую лобок правой рукой, а груди – левой. Нашли еще пропасть всякой всячины, но многое не пригодилось либо потому, что не отвечало их целям и задачам, либо слишком сложно и трудоемко воспроизводилось бы в глине, либо опрометчивое использование знаменитостей прошлого и настоящего, портретами которых – точными, приблизительными или воображаемыми – проиллюстрирована была энциклопедия, могло быть истолковано как злостное неуважение и в том случае, если знаменитости были еще живы или имели бдительных и корыстных наследников, грозило разорительными судебными тяжбами за причинение морального ущерба, выразившегося в искажении образа. Ну, что мы выберем из всей этой публики, спросил Сиприано Алгор, не забудь, что больше чем с тремя-четырьмя мы не справимся, не говоря уж, что, пока Центр будет решать, купить или не купить, нам с тобой придется поднапрячься и набить руку, если хотим, чтобы товар выглядел достойно и прилично. Я считаю, отец, что предложить надо шесть типов, а Центр либо согласится – и тогда мы будем их делать в два этапа, и тут важно будет договориться о сроках поставок, либо – что вероятней – они сами выберут две-три куколки, чтобы проверить, вызовут ли они интерес у покупателей. И на том, боюсь, остановятся. Могут, конечно, но все же, думаю, что, если представить им шесть эскизов, больше будет шансов их убедить, количество давит, количество влияет, это закон психологии. Никогда не был силен в психологии. Да и я тоже, но даже дремучее невежество способно на прозрения. Ты уж, пожалуйста, избавь от них своего отца, он предпочитает каждый день узнавать, что этот день ему припас, хорошего ли, плохого – неважно. Одно дело – то, что приносит нам день, а другое – то, что мы сами приносим в него. Канун. Что-что, не понимаю. Канун приносим мы в каждый новый день, жизнь в том и состоит, чтобы нести кануны, как камни, а когда уже невмоготу от этой ноши, переноска прекращается, и только наш последний день нельзя назвать кануном. Вижу, вы хотите опечалить меня. Нет, доченька, но, может быть, ты сама виновата. В чем. В разговорах с тобой я всегда в конце концов сбиваюсь на серьезное. Тогда поговорим кое о чем еще более серьезном и выберем, каких кукол будем делать. Сиприано Алгор – человек не смешливый, и даже улыбка появляется у него на лице нечасто, самое большее – мелькнет в глазах какой-то искоркой, подобной заблудившемуся отблеску, или по-особенному сморщит губы, чтобы не дать себе обозначиться определенней. Сиприано Алгор – человек не смешливый, но сегодня стал очевиден затаенный смех, который пока еще не может прозвучать. Ну, пошли, сказал он, я выберу одного, ты – другого, и так, пока не наберется шесть, но только будь внимательна, учитывай и то, насколько трудна работа, и вкусы – истинные или подразумеваемые – людей. Согласна, вам начинать. Шута, сказал отец. Клоуна, сказала дочь. Медсестру, сказал отец. Эскимоса, сказала дочь. Мандарина, сказал отец. Голого, сказал дочь. Нет, голого нельзя, выбирай другого, голого в Центре не примут. Почему. Потому, голый потому что. А если женщину. Еще того хуже. Так она же прикрывается. Чем прикрываться, как она, лучше уж совсем заголиться. Удивительно, что вы разбираетесь в таких материях. Жил, видел, читал, чувствовал. Мне кажется, «читал» в этом ряду лишнее. Когда читаешь, узнаешь почти все. Но я тоже читаю. Значит, и ты узнаешь. Сейчас я в этом уже не уверена. Значит, тебе надо читать по-другому. Как же это. Не существует одного способа, годного всем, каждый изобретает для себя свой, тот, что подходит ему, а иные всю жизнь читают и не могут отлепиться от книжной страницы и не понимают, что книги – суть камушки, всего лишь камушки, по которым можно перебраться через реку, и лежат они для того лишь, чтобы попасть на другой берег, и только он тут и важен. А если. Что если. А если у этих рек не два берега, а много, тогда у каждого, кто читает, берег, до которого надо добраться, – свой, и только свой. Метко подмечено, произнес Сиприано Алгор, что и требовалось доказать, нам, старикам не надо вступать в дискуссии с представителями новых поколений, ибо непременно проиграют, но, истины ради, признаем, что кое-что при этом усвоят. Спасибо на добром слове. Что ж, вернемся к шестой куколке. Значит, голый мужчина не пойдет. Нет. И голая женщина – тоже. Тоже нет. Тогда пусть будет факир. Видишь ли, факиры, как писцы и гончары, обычно сидят, а если встанут, нипочем не отличаются от всех других людей, а сидячая фигурка будет по размеру меньше остальных. Тогда – мушкетера. Мушкетер – это неплохо, но надо будет что-то придумывать со шпагой и с перьями на шляпе, перья-то еще так-сяк, а вот шпагу придется присобачить ему к ноге, а от присобаченной к ноге шпаги покажется, будто нога – в лубках. Ну, тогда бородатого ассирийца. Принимается бородатый ассириец, это просто, это компактно. Я подумала про охотника с собакой, но с собакой хлопот еще больше, чем с мушкетерской шпагой. Да еще ружье, согласился Сиприано Алгор, а кстати, о собаках – что будет делать Найдён, мы совсем про него забыли. Спать будет. Гончар поднялся, отдернул занавеску на окне: В конуре его нет. Бродит вокруг, дом сторожит, как ему и положено. Если только не удрал. Все, конечно, в жизни бывает, но я не верю. Сиприано Алгор в беспокойстве и тревоге резко распахнул дверь и чуть не споткнулся о собаку. Найдён лежал на половичке у порога, мордой к двери. При виде хозяина поднялся и замер в выжидательной позе. Здесь он, объявил гончар. Вижу-вижу, из комнаты отозвалась Марта. Сиприано Алгор начал было закрывать дверь и вдруг сказал: Он смотрит на меня. И это не в последний раз. И что же мне делать. Либо закройте дверь и оставьте его за порогом, либо подайте ему знак, чтоб вошел в комнату, и опять же – закройте дверь. Не шути так. А я и не шучу, вам сегодня надо решать, впустите ли вы его в дом, сами знаете, что если он войдет, так уж навсегда. Верный тоже входил когда вздумается. Я помню, но тот все же предпочитал независимость конуры, а этому, если не ошибаюсь, общество нужней кормежки. Эта мысль кажется мне верной, сказал гончар. Он открыл дверь и показал рукой: Заходи. Не сводя с него глаз, Найдён сделал несмелый шаг вперед, а потом, будто сомневаясь, что правильно понял жест, остановился. Входи, настойчиво сказал Сиприано Алгор. Пес медленно прошел на середину кухни. Добро пожаловать под наш кров, сказала Марта, но предупреждаю, что тебе надо сразу усвоить правила, нужду свою, как большую, так и малую, справлять будешь во дворе и там же питаться, днем можешь приходить сюда сколько хочешь, а ночью будь добр возвращаться в будку и охранять дом, только не истолкуй мои слова так, будто я тебе рада меньше, чем твой хозяин, а в доказательство прими, что это я сказала, что ты – собака, которая нуждается в обществе. Покуда звучало это наставление, Найдён не сводил глаз с говорившей. Он не понимал, чего Марта хочет от него, но маленький его собачий мозг подсказывал ему, что надо смотреть и слушать – тогда поймешь. Когда же она замолчала, он выждал еще несколько мгновений и побрел в угол кухни, однако не успел даже угреться там, как Сиприано Алгор сел к столу, и пес сейчас же сменил место и лег у его стула. И чтобы у хозяев не возникало ни малейших сомнений в том, как четко сознает он свои обязанности и свою ответственность, поднялся, не улежав и четверти часа, и перелег к стулу Марты. Пес прекрасно чувствует ту минуту, когда становится кому-нибудь нужен.

Трое суток прошли в напряженной работе, в нервном возбуждении, в постоянном делании и переделывании на бумаге и в глине. Ни отец, ни дочь не желали даже мысли допустить, что плодом их замысла и результатом работы, призванной воплотить этот замысел, может быть сухой отказ с таким вот единственным объяснением: Время ваших кукол прошло. Как потерпевшие кораблекрушение, выгребали они по направлению к острову на горизонте, знать не зная, в самом ли деле это остров или всего лишь мираж. Из них двоих способней к рисованию была Марта, и потому она и взяла на себя труд перенести на бумагу выбранные ими типы, увеличив их по старому доброму методу клеточек до задуманного размера, который куклам предстояло обрести после обжига, – примерно в полторы ладони, не своей, разумеется, ладони, кукольной и крохотной, а отцовой. Вслед за тем предстояла операция раскрашивания, операция сложная не столько из-за непомерной взыскательности при исполнении, но из-за того, что надо выбирать и правильно сочетать цвета, неизвестно, подходящие ли к этим фигуркам или же нет, поскольку энциклопедии, проиллюстрированные в соответствии с техникой своего времени гравюрами, весьма внимательными даже к самым мелким деталям, но лишенными каких бы то ни было хроматических эффектов, кроме сочетания разных оттенков серого, который получается при наложении черных штрихов на неизменно белый фон. Меньше всего хлопот, конечно, было с сестрой милосердия. Белая косынка, белая блузка, белая юбка, белые туфли, все белое-белое-белое, безупречной белизны, какая пристала бы ангелу милосердия и доброты, спустившемуся с небес во исцеление скорбей и облегчение тягот, чем и будет заниматься неустанно до тех пор, пока рано или поздно не призовет к себе другого, но так же точно одетого ангела, который займется его собственными скорбями и тяготами. Не представит особых трудностей и фигурка эскимоса, чьи меховые одежки можно будет передать бежевато-бурым цветом с вкраплениями белого, чтобы напоминали вывернутую наизнанку медвежью шкуру, и гораздо важнее сделать эскимосу лицо эскимоса, ибо эскимосом явился он в этот мир. А вот с шутом-клоуном возникают немалые сложности по причине того, что это так называемый рыжий клоун. Будь он не рыжим клоуном, а белым, то любая яркая краска, сдобренная там и тут разноцветными блестками на его остроконечной шапке, на рубахе и на штанах, моментально бы эти сложности устранила. Но клоун этот рыж, рыжей некуда, облачен в тряпье без вкуса и вида, какое может быть и мужским платьем, и женским, – куртку по колено, широченные штаны до икр, воротник, который был бы впору не одной шее, а трем, да еще повязанный бантом, больше напоминающим вентилятор, рубаху, которая только в бреду привидится, башмаки, похожие на корабли. Все это может быть расписано пестро, потому что, если речь о рыжем клоуне, никто не станет терять время и проверять, соответствуют ли цвета на этой глиняной поделке тем, какие паяц носил в действительности, даже когда не паясничал. Скверно тут другое – по здравом размышлении становится очевидно, что слепить клоуна ничуть не проще, чем мушкетера и охотника, породивших столько обоснованных сомнений. Зато перейти от него к шуту будет не то же ли самое, что от похожего – к одинаковому, от подобного – к точно такому же, от смахивающего на – к неотличимому от. Чуть иначе положить краски – и цвета одного пригодятся другому, а два-три изменения в одежде мгновенно превратят клоуна в шута, а шута – в клоуна. Если опять же всмотреться позорче, можно увидеть, что эти фигуры как по одежде, так и по предназначению своему почти повторяют друг друга, и единственное различие меж ними с социальной точки зрения – в том лишь, что клоуны не бывают в королевском дворце. Впрочем, ни мандарин в шелках, ни ассириец в багрянице не потребуют чрезвычайных усилий, и от двух движений кисточкой лицо эскимоса станет лицом китайца, а пышная волнистость ассирийской бороды облегчит работу над нижней частью его лица. Марта сделала три серии рисунков, из коих первая была точной копией оригиналов, вторая облегчена за счет всяких второстепенных деталей, а третья и вовсе от них очищена. Таким образом будет упрощена задача лицу, которое в Центре решит судьбу проекта, и в том случае, если его одобрят, будут, можно надеяться, заранее нейтрализованы нарекания, что, мол, глиняные изделия слишком сильно отличаются от рисунков. Покуда Марта не приступила к третьей серии, Сиприано Алгор всего лишь следил, как подвигается дело, сокрушаясь, что не может помочь, а еще больше – оттого, что всякое вмешательство в процесс с его стороны только замедлит и затруднит его. Но когда Марта положила перед собой лист бумаги, собираясь приступить к последней серии иллюстраций, отец поспешно собрал первые эскизы и вышел в гончарню. Дочь успела еще сказать ему вслед: Не злитесь, если первая толком не получится. Час за часом, весь остаток дня и часть следующего, покуда не пришло время отправляться за Марсалом Гашо, гончар делал и переделывал фигурки, изображающие сестер милосердия и мандаринов, шутов и ассирийцев, эскимосов и шутов, почти неразличимые в первых попытках и пробах, но обретавших образ и облик по мере того, как пальцы начали на собственный страх и риск и в соответствии с собственными законами толковать указания, поступавшие к ним из головы. На самом деле мало кто знает, что в каждом пальце имеется свой собственный мозг, размещенный где-то между основной, средней и ногтевой фалангами. А тот орган, который мы называем мозгом и с которым мы приходим на этот свет, и который носим в черепной коробке, и который несет нас, чтобы несли его, так вот, этот мозг не может породить ничего, кроме смутных, расплывчатых, очень общих и довольно, прямо скажем, однообразных намерений, а уж вокруг них что-то должны делать пальцы и руки. И если, например, головному мозгу вздумается написать картину или сонату, изваять скульптуру или сочинить рассказ или слепить глиняную фигурку, он лишь выражает пожелание, а потом ждет, что дальше будет. И оттого, что мозг отдает приказы рукам и пальцам, он верит – или притворяется, что верит, – будто этого довольно, чтобы работа после скольких-то операций, выполняемых оконечностями конечностей, была сделана. Заметим, кстати, что при рождении человека пальцы у него еще лишены мозга, он формируется постепенно, со временем и с помощью глаз. Помощь эта очень важна, как и содействие всего, что видно через их посредство. По этой причине лучше всего у пальцев получается как раз обнаруживать скрытое. И всему, что мозг усваивает как нечто внушенное, как магическое или сверхъестественное, какой бы смысл ни влагали мы в эти понятия, обучили его пальцы и их маленькие мозги. Для того чтобы головной мозг узнал, что такое камень, пальцы сперва должны были его ощупать, ощутить его шероховатость, плотность и весомость – и пораниться им. Лишь много времени спустя понял мозг, что этот обломок скалы можно превратить в нечто, именуемое «нож», и в нечто, называемое «идол». Головной мозг постоянно отстает от рук, и даже когда нам кажется, что обгоняет их, все равно – именно пальцы должны объяснять ему итог тактильных исследований, дать представление о том, как вздрагивает эпидермис, соприкасаясь с глиной, как остер разрывающий ткани резец, как жгуч укус кислоты, как нежен трепет бумажного листа, познать орографию поверхностей, фактуру тканей, алфавит рельефа. И красок. Истина требует признать, что мозг различает цвета гораздо хуже, чем принято думать. Да, конечно, он более или менее ясно видит все, что показывают ему глаза, но, когда настает время осмыслить увиденное, чаще всего страдает от того, что мы можем назвать потерей ориентации. Благодаря бессознательной уверенности, наконец приобретенной в ходе эволюции, он без запинки определит предъявленные ему цвета, как основные, так и дополнительные, однако тотчас растеряется, смешается и засомневается, когда начнет подыскивать слова, способные служить этикеткой или пояснительной надписью на чем-то невыразимом, несказанном, еще вовсе пока не существующем, которое так охотно, с чувством сообщничества и порой самим себе не веря, творят его руки и пальцы и которое, быть может, так никогда и не получит свое настоящее имя. А может быть, оно уже есть у него, но знают об этом только руки, создающие краску так, словно разделяют на составные элементы музыкальную ноту, знают, потому что окрасились в ее цвет и хранят пятнышко в самой подкожной глубине, потому что только этим незримым умением пальцев удается иной раз покрасить бесконечное полотно снов. Доверясь тому, что, как им кажется, видят глаза, головной мозг утверждает, что в соответствии с чередованием света и тени, ветра и штиля, влажности и суши прибрежный песок становится белым, или золотистым, или пепельным, или лиловатым, или каким-то средним меж тем и этим, но потом приходят пальцы и, двигаясь, как жнецы на поле, поднимают с земли все цвета, сколько ни есть их на свете. Казавшееся единственным становится множеством, а множество – еще множественней. Столь же истинно, что в возбужденном мерцании одного-единственного оттенка или в его музыкальных модуляциях присутствуют и живут все остальные – и оттенки цвета, уже имеющие собственное имя, и те, что еще только ждут его, точно так же, как поверхность, кажущаяся гладкой, может скрывать – скрывать и одновременно являть – следы всего, что происходило в истории человечества. Археология исследует не материалы, а людей. Глина прячет и открывает движение бытия во времени и в пространствах, показывая следы, оставленные пальцами, и царапины – ногтями, пепел и головешки – прогоревшими и погасшими кострами, глаза свои и чужие, пути, которым вечно суждено расходиться надвое, удаляться друг от друга и теряться вдали. Эта песчинка, возникающая на поверхности, – память, этот уклон – след, оставленный упавшим телом. Мозг спрашивает и просит, рука отвечает и делает. Марта произнесла это иначе: О, у вас уже получается.

Уезжаю по делам человеческим, а ты на этот раз дома остаешься, сказал Сиприано Алгор псу, который, увидев, как хозяин направляется к машине, бросился следом. Разумеется, Найдён не нуждался в команде «садись!», довольно было подержать дверь открытой столько времени, чтобы он успеть понять, что его не вышвырнут из кабины, однако истинная причина этого суматошного бега крылась, как ни странно, в том, что пса снедало чисто собачье опасение остаться одному. Марта, разговаривая с отцом, вышла на двор с конвертом, где лежали рисунки и заявка, и, хотя пес Найдён не вполне отчетливо представлял себе, для чего нужны конверты, рисунки и заявки, он, во всяком случае, знал, что люди, прежде чем сесть в машину самим, обычно бросают свои вещи на заднее сиденье. И, обогащенный этим опытом, думал, что Марта будет сопровождать отца. Хотя он появился здесь всего несколько дней назад, но не сомневается, что дом хозяев – это его дом, однако его чувство начинающего собственника покуда еще не позволяет ему заявить, окинув взором все вокруг: Все вокруг мое. Впрочем, какого бы размера, породы и нрава ни был пес, никогда не повернется у него язык произнести столь грубо собственнические слова, и в лучшем случае скажет он: Все это наше, и все равно, беря конкретный случай этих гончаров с их движимым и недвижимым имуществом, Найдён и через десять лет не способен будет воспринять себя как третьего совладельца. Разве что под старость возникнет, быть может, у него смутное и туманное ощущение, что он участвовал в чем-то рискованно-сложном, состоящем из, позволим себе это определение, неверных смыслов и частей, каждая из которых одновременно и часть целого, и оно само. Такие смелые идеи, которые человеческий мозг более или менее способен произвести на свет, но, произведя, уразуметь может с огромным трудом, – это поистине хлеб насущный для различных представителей семейства псовых, что с чисто теоретической точки зрения, что в плане практических последствий. Не стоит, однако, полагать, будто собачий дух может быть уподоблен безмятежному облачку, тихо проплывающему в чистом небе, или благодатному весеннему рассвету, или парковому прудику с белыми лебедями, ибо во всех этих случаях не начал бы вдруг Найдён так жалобно выть, прося: И меня, и меня возьмите. И в ответ на эту душераздирающую мольбу Сиприано Алгор, озабоченный важностью миссии, с которой он направляется в Центр, не нашел ничего лучше, чем сказать: Нет, на этот раз ты дома остаешься. Но важнее для впавшего было в отчаяние пса оказалось то, что Марта отдала отцу конверт и сделала два шага назад, а это значило, что Найдён без общества не останется, и, по правде сказать, даже если каждая часть сама по себе образует целое, к которому относится, однако две части, если соединить их, в сумме куда убедительнее. Марта устало помахала отцу на прощанье и вернулась в дом. Пес пошел за ней не сразу, а сначала выждал, пока пикап, съехав со склона на шоссе, не скроется за окраинными домиками. И лишь после этого пришел на кухню и увидел, что хозяйка сидит на том же стуле, на котором работала последние дни. Раз и другой провела пальцами по глазам, словно хотела избавить их от какой-то тени или унять боль. Поскольку Найдён, без сомнения, пребывал в нежной поре цветущей младости, то не успел еще усвоить ясные и определенные понятия о значении и предназначении слез для человека, но все же с учетом того, что эти гуморы неизменно присутствуют в причудливой смеси или взвеси чувств, разума и жестокости, из которых и сотворен вышеупомянутый человек, счел, что будет более чем уместно подойти к плачущей хозяйке и нежно положить голову ей на колени. Собака постарше годами и по этой, предположим, причине – мы же привыкли все валить на возраст – неизбежно обретшая должный запас цинизма, отнеслась бы к такому душевному движению с сарказмом, но лишь потому, что пустоты старости вытеснили из ее памяти то простое обстоятельство, что в сфере чувств избыток всегда лучше недостатка. Тронутая участием, Марта медленно погладила пса по голове, а поскольку он не отстранялся и не сводил с нее пристального взгляда, взяла карандаш и принялась набрасывать новый эскиз. Поначалу слезы застилали ей глаза, но постепенно и одновременно с тем, как обретала уверенность рука, вернулась и отчетливость зрения, и, словно всплывая из мутной глуби, голова собаки стала возникать во всей красоте своей, в полной силе, в таинственном вопрошании. С этого дня Марта полюбит Найдёна не меньше, чем – как мы уже знаем – его любит Сиприано.