Текст книги "Мешок с шариками"

Но я думаю ещё кое о чём.

– Я не только про это говорю. Тебе не кажется, что вести всех этих людей за деньги не очень-то честно?

Морис смотрит на меня в упор.

– Во-первых, я никого не заставлял со мной идти. Во-вторых, я брал по пятьсот франков с человека вместо пяти тысяч, так что я их не грабил. Кроме того, я их отлично провёл, ни с кем ничего не случилось. Только одна дамочка умудрилась потерять туфлю, и пришлось обшаривать из-за неё кусты, но в остальном всё прошло как по маслу. Кроме того, дружок, ты случаем не забыл, что нам самим нужны деньги, если мы хотим добраться до места?

– Но можно было бы…

Но он уже завёлся, и остановить его теперь невозможно.

– Так ты воображаешь, что в свободной зоне мы будем плевать в потолок? Что тебя будут кормить за красивые глаза? А если нарвёмся на проверку документов и даже откупиться нечем, то что? Понравится это жандармам?

Я понимаю, что он снова прав.

– …вот мне и приходится работать мозгами, чтобы добыть денег. Сегодня ночью была моя очередь, а в следующий раз шевелиться будешь ты. Если ты младше, это не значит, что тебе можно в носу ковырять, пока я надрываюсь, как…

– Ладно, ладно, не кричи так, ради бога, я всё понял!

Но теперь он просто орёт на меня:

– Думаешь, мне очень хотелось таскаться туда-сюда со всеми этими людьми? Не приходит в голову, что я бы лучше поспал спокойно? А теперь этот умник заявляет, что это было не очень-то красиво с моей стороны!

Я подскакиваю.

– Да не говорил я такого! Ты ничего не понял!

Он яростно вытаскивает из кармана комок измятых денег.

– На, валяй, можешь раздать их обратно.

Я в изумлении смотрю на деньги у себя в ладонях. Они заработаны с риском для жизни и позволят нам отправиться дальше; их только что отдал мне обессиленный ребёнок.

Расправляю купюры и молча отдаю их ему. Брат больше не кричит; уткнувшись подбородком в колени, он смотрит на выглянувшее солнце.

После долгого молчания я задаю вопрос:

– Снова сядем на поезд?

Он должен понять по моему голосу, что я пытаюсь завязать разговор и помириться.

– Да, так будет лучше всего, я говорил про это с одним человеком, которого вёл ночью. Самый близкий вокзал находится в Эр-сюр-Л’Адур. Надо быть осторожными, так как тут повсюду шныряет полиция, и у них приказ задерживать евреев.

Я не поверил своим ушам. Но зачем мы сюда припёрлись, если и тут творится всё тот же кошмар?!

Видя, что я потерял дар речи, Морис качает головой и добавляет:

– Тут всё-таки другая ситуация, потому что имеешь дело с французами – некоторые евреев не трогают, с другими можно договориться за деньги. Есть и те, кто делает, что приказано. Но, судя по тому, что мне рассказал тот тип, мы должны преспокойно доехать.

Я хочу есть. От чечевицы и тем более от редиса остались одни воспоминания.

– Может, попросим у хозяина хлеба с молоком? Мы же можем теперь за них заплатить?

Морис разминает затёкшие ноги.

– Да, давай, нам надо поесть.

Через десять минут мы уже сидим в низком зале, который служит одновременно кухней, спальней и столовой. На стол, покрытый клеёнкой, испещрённой розоватыми разводами от стаканов и бутылок, хозяин поставил две грубых фаянсовых миски с молоком и положил два большущих куска грубого пшеничного хлеба, намазанных – о величайшая роскошь – слоем масла толщиной с палец. Кроме хозяина и нас, на ферме никого нет: все ушли, как только рассвело, а некоторые даже раньше. Он смотрит, как мы едим. На нём все та же куртка, и я спрашиваю себя, снимает ли он её вообще. Разве что весной – в любом случае спал он точно в ней. При свете дня хозяин кажется старше: на его облысевшей голове болтается единственная куцая прядь, а усы прячутся в глубоких морщинах у губ.

– Далеко путь держите?

Я отвечаю с набитым ртом:

– В Марсель, поедем на поезде.

Я ему доверяю, нет никакого сомнения, что он порядочный человек. Но я уже привык, что чем меньше болтаешь, тем лучше всё складывается.

Хозяин кивает.

– Значит, поглядите на наши места!

Он смотрит на нас немного растроганно и добавляет:

– Я когда маленький в школу ходил – не здесь, а южнее, в деревушке Лэро, где у отца были каштановые рощи, – мы с учителем читали книгу, которая называлась «Путешествие двух детей по Франции». В начале каждой главы были картинки. Вы мне немного напомнили этих ребят.

Прожевав, Морис говорит:

– И чем всё закончилось?

Хозяин разводит руками.

– Не помню уже, там было много всяких приключений, но конец точно был хороший.

Помолчав, он добавляет:

– Только немцев-то там не было.

Мы доели, Морис встаёт. Хозяин достаёт складной нож с деревянной ручкой. Лезвие совсем износилось, оно изогнуто, как маленькая сабля. Проворачивая лежащую на столе буханку вокруг ножа, он отрезает два толстых куска и протягивает их нам.

– Кладите в сумки, это вам на дорогу.

И вот мы снова отправляемся в путь. Мы идём по просёлочной дороге, которая петляет даже там, где местность совершенно ровная. Поля стоят голые, пока ещё без единой травинки, и кусты кажутся на них жирными зелёными пятнами. На расстоянии виднеется несколько ферм. Из канавы выскочила собака и увязалась за нами; это дворняга, до самых ушей покрытая грязью. Кажется, наша компания ей по душе; если она забегает немного вперёд, то потом терпеливо ждёт нас посреди дороги, виляя хвостом.

«Двадцать семь километров пешком протопай, протопай… Двадцать семь километров протопай, и ботинкам твоим конец…»[9]9
  «Un kilomètre à pied, ça use des souliers» – известная детская песенка-считалка с чётким ритмом, предназначенная для долгой ходьбы. Считалка универсальна и может до бесконечности варьировать количество километров.


[Закрыть]

Двадцать семь километров мы ещё не успели пройти, в лучшем случае три, но припев запеваем уже в двадцать седьмой раз. Горланя что есть мочи, мы входим в какое-то механическое состояние, при котором голова отключается, а мускулы работают сами по себе. Если бы не эта боль в пятке, которая становится всё сильнее, я бы, кажется, смог дойти пешком до самого Марселя и даже дальше. Но я точно натёр себе мозоль – давно не снимал ботинок. Слишком давно.

Вот и новый дорожный знак: Эр-сюр-Л’Адур, девятнадцать.

Девятнадцать километров впереди.

– Хлеб будешь?

Морис отрицательно мотает головой.

– Не во время физической нагрузки, все спортсмены знают, что во время напряжения есть нельзя, иначе собьёшь себе дыхание.

– Но мы-то не спортсмены!

Он пожимает плечами.

– Нет, но нам ещё топать и топать, так что лучше не надо.

Пока мы идём, небо потихоньку заволакивают облака, и наши тени, еще недавно такие отчётливые, начинают расплываться и постепенно исчезают.

«Двадцать восемь километров пешком…»

Если не касаться пяткой земли, то мне не так больно, так что левой ногой надо ступать только на пальцы. Надо как-то приноровиться к такой ходьбе.

– Ты что, хромаешь?

– Не обращай внимания.

Мне начинает казаться, что белые каменные тумбы на обочине, которыми размечены каждые сто метров дороги, начинают попадаться всё реже. В начале они точно отмеряли сто метров, а сейчас между ними метров триста, не меньше.

Теперь у меня начинает ныть щиколотка. Эта ходьба на кончиках пальцев ужасно напрягает мускулы, и как я ни стараюсь, но приходится наступать на пятку. Нога дрожит до самого бедра. Тут же меня пронизывает боль от мозоли, трущейся о носок.

Нельзя останавливаться, об этом и речи быть не может. Пусть моя нога превратится в культю, но я не замедлю ход. Сжимаю зубы и насвистываю, локтем прижимая сумку к своему боку, чтобы она не болталась.

Эр-сюр-Л’Адур, восемнадцать.

Морис вдруг сворачивает в сторону от дороги и садится под дистанционным знаком. Побледнев как полотно, он прислоняется головой к верхушке тумбы, выкрашенной в красный цвет.

– Мне нужно передохнуть, какой-то упадок сил, слишком мало спал.

Меня это вполне устраивает.

– Поспи чуток, и полегчает, времени полно.

Я понимаю, что у него нет сил на ответ, он весь осунулся. Пока брат свернулся калачиком на откосе, я решаю развязать шнурок своего ботинка. Как обычно, узел никак не хочет поддаваться.

Именно этого я и боялся: шерсть прилипла к коже, и в том месте, где нога терлась о ботинок, расплывается розовое пятно, большое, как монета в один франк.

Если отодрать ткань, крови будет ещё больше. Лучше не буду трогать.

Тихонько шевелю пальцами, чтобы болело не так сильно.

Хороши же мы оба – один еле живой от усталости, а другой стёр себе ногу в кровь. Никогда нам не дойти до этой треклятой дыры. Всё шло слишком хорошо.

Я вынимаю из сумки носовой платок. Тщательно сложенный, отглаженный, с бледно-зелёными и коричневыми квадратами по краю. Сооружаю себе из него импровизированную повязку, которую наматываю поверх носка, плотно закрывая ею мозоль. Так трение будет меньше.

Теперь нога не влезает в ботинок, но в конце концов я с ним справляюсь. Делаю несколько осторожных шагов по дороге. Кажется, теперь идти будет не так больно.

Положив морду на лапы и высунув язык, дворняга смотрит на меня. Морда у неё симпатичная, как у тех приблудных парижских псов, которые облюбовали фонари между улицами Симар и Эжен-Сю. Может, и эта дворняга сбежала, как мы, и перешла линию, как мы? Уж не еврейская ли она?

За моей спиной слышится звук колёс.

По тропе, которая идёт перпендикулярно дороге, движется повозка, запряжённая лошадью. Всматриваюсь: никакая это не повозка, а нечто куда более изящное; смахивает на фиакр с откидным верхом, как в фильмах про былые времена.

Морис продолжает спать.

Если повозка едет в сторону города, грех будет этим не воспользоваться. Нам надо пройти ещё восемнадцать километров, и за эти восемнадцать километров износятся не только ботинки, но и ноги маленьких мальчиков, даже если они не такие уж маленькие.

Я внимательно слежу за фиакром. Сейчас свернёт. Налево или направо? Если налево, то дело пропащее. А если направо, то можно попытать счастья.

Направо. Встаю и иду навстречу. Рядом с человеком на козлах лежит кнут, но он обходится без него. Надо сказать, что от клячи, которая тянет эту штуку, кнутом вряд ли можно было бы многого добиться. Каждый её шаг, кажется, вот-вот станет последним, и так и подмывает глянуть, идёт ли семья за телом усопшего.

В нескольких метрах от меня человек натягивает вожжи. Я иду к нему, прихрамывая.

– Извините, мсье, вы случайно едете не в Эр-сюр-Л’Адур?

– Я направляюсь именно туда. Точнее сказать, мой пункт назначения находится в двух километрах от этого места.

Этот господин словно пожаловал из другой эпохи, и если бы я что-то в этом понимал, то попробовал бы угадать, из какой именно.

– А вы… позволите нам с братом сесть в ваш фиакр?

Человек сдвигает густые брови. Видимо, я что-то не то ляпнул. Или же этот тип из полиции, а может быть, коллаборант, и нас по моей вине ждут крупные неприятности. Нужно было разбудить Мориса и спрятаться.

– Мой юный друг, это транспортное средство перед вами – не фиакр, а коляска.

Я смотрю на него разинув рот.

– Ах так, прошу прощения.

Кажется, моя вежливость ему приятна.

– Это не столь важно, но хорошо, мой мальчик, если вы будете учиться с самого раннего возраста называть вещи своими именами. Я нахожу, что смешно говорить «фиакр», в то время как перед нами самая настоящая коляска. Но это не столь уже важно, и вы можете, вы и ваш брат, разделить её со мною.

– Спасибо, мсье.

Прихрамывая, я несусь к брату – он спит как убитый, разинув рот. Расталкиваю его без церемоний.

– Что такое?

– Быстрей давай, твоя коляска подана.

– Моя что?

– Коляска. Никогда не слыхал? Про фиакры тоже?

Он трёт глаза, хватает сумку и, всё ещё не придя в себя, таращится на тарантас, который ждёт нас на дороге.

– Чёрт меня побери, – шепчет он, – где ты это выкопал?

Я молчу. Морис вежливо здоровается с возницей, который смотрит на нас с улыбкой, и мы забираемся к нему. Древняя конструкция стонет, ткань на сиденьях кое-где разлезлась, и видно пружины, но в целом ехать в ней очень удобно.

Человек щёлкает языком, и мы трогаемся.

Он оборачивается к нам.

– Как вы можете видеть, скорость довольно небольшая, а комфорт на весьма примитивном уровне, но это всё же предпочтительнее, нежели идти пешком. Меньше, чем каких-то полгода назад у меня был автомобиль, но его реквизировали – несомненно, для кого-то из офицеров в оккупированной зоне. Вот по какой причине я был принуждён, дабы как-то передвигаться, воскресить к жизни это древнее устройство, довольно хорошо сохранившееся благодаря добрым заботам одного моего арендатора.

Заворожённые, мы внимаем ему, не говоря ни слова.

– Позвольте представиться: граф де В.

Бог ты мой, это граф. Я воображал, что все они носят шляпы с перьями и шпаги, увитые лентами, но если он так говорит, то, видимо, так и есть. В любом случае это первый граф, который мне повстречался.

– Что касается этой лошади, продолжает он, хотя я и не смею называть её этим именем, то она была единственной, кого у меня не забрали для нужд округи; дни её, надо сказать, на исходе, да и возраст весьма приличный. Недалёк тот час, когда я уже не смогу запрягать её в ландо.

Семнадцать километров до Эр-сюр-Л’Адур.

Едет он, конечно, ненамного быстрее, чем мы шли пешком. Наш граф-возница сейчас говорит без остановки. Мы участвуем, по очереди испуская односложные восклицания, чтобы у него не было впечатления, что он говорит в пустоту.

– Видите ли, дети мои, когда страна проигрывает войну – так же, как мы сейчас, – проигрывает столь явно, столь окончательно, то причину следует искать в правительстве, которое оказалось не на высоте задач, возложенных на него. И я громко заявляю: Республика оказалась не на высоте.

Подъём дороги. Теперь мы тащимся медленнее, чем катафалк. Граф продолжает разглагольствовать, воздев к небу указательный палец.

– Франция была великой лишь при королевской власти. Ни разу во времена монархии с нами не случалось подобной катастрофы, никогда ни один король не смирился бы с тем, что его народ поработят изнутри всевозможные чужеродные элементы, секты, расы, которые без устали вели нацию к краю пропасти…

Я так и думал, что он задвинет нечто подобное. Речь графа продолжает журчать, но я больше не слушаю.

Шестнадцать километров до Эр-сюр-Л’Адур.

– Франции не хватило большого национального подъёма, который позволил бы нам вернуться к глубинным истокам своего гения и вновь обрести веру, а вместе с ней и силу, необходимую для изгнания Тевтонца из французских пределов. На сей раз, однако, мы проиграли.

Его голос меланхолично затихает, и мне кажется, что он играет роль, как это делают на сцене, не веря в это по-настоящему.

– Явились эти новые слова: «свобода, равенство, братство», и они отчасти повинны в том, что последующим поколениям смогли отвести глаза и затуманить разум. Эти слова убаюкали народ, опьянив его безумной надеждой и заслонив от него истинные ценности французского духа: Величие, Самопожертвование, Порядок, Чистоту…

Краем глаза я замечаю, что Морис зевает. Над полем кружат вороны. На чем они там могут кружить? Интересно, питаются ли вороны трупами? Как бы это узнать? Я бы, конечно, спросил у графа, но, кажется, он сейчас поглощён совсем другими вопросами.

Два километра до Эр-сюр-Л’Адур.

Здесь граф должен высадить нас. Уже готовлюсь сойти, но он снова оборачивается к нам.

– Молодые люди, – говорит он, – вы внимательно и разумно внимали всему, что я говорил, и у меня нет сомнений, что эти слова – так или иначе – оставят след в ваших юных умах. Посему, дабы отблагодарить и в то же время поздравить вас с этим, я отвезу вас к цели вашего путешествия, что позволит мне несколько продлить свою прогулку. Не благодарите меня.

Исполненный королевского достоинства, он поворачивается на своём сиденье и встряхивает вожжи, свисающие по впалым бокам старой лошади.

Мне страшно, что если я сейчас встречусь глазами с Морисом, то прысну со смеху, и я продолжаю внимательно разглядывать горизонт.

Домов теперь попадается больше. Во дворе одного из них какая-то женщина смотрит на то, как мы проезжаем мимо; на руках она держит ребёнка.

Вот как получилось, что Морис и я, родившиеся у Порт де Клинянкур, в XVIII округе Парижа, прибыли на привокзальную площадь Эр-сюр-Л’Адур в коляске позапрошлого века, а правил ею граф де В., один из предков которого, как говорят, прославил своё имя в битве при Мариньяно (1515); согласно последним сведениям, граф был последним отпрыском в этом роду.

Глава VI

Сине-бело-розовый город – почти что в цветах французского флага. Синий – это небо, белый – холмы, а розовый – городские крыши, которые разбегаются во все стороны и громоздятся друг на друге, начинаясь прямо у подножия лестницы вокзала Сен-Шарль. И над всем этим парит крохотное золотое пятнышко собора Нотр-Дам-де-ла-Гард.

Марсель.

Я не очень помню, как мы добирались сюда, кроме того, что эта поездка ничем не напоминала путешествие в Дакс. Мы почти всё время спали. Посреди ночи одна из попутчиц угостила нас бутербродами с телятиной, а после нам ещё перепали яйца вкрутую и печенье. Помню, как минут десять стоял, припав губами к крану умывальника, откуда текла струйка безвкусной тёплой воды, которая никак не могла утолить мою жажду. Мы ехали с пересадками, подолгу сидя на перронах каких-то безвестных вокзалов, служащие которых писали мелом на больших чёрных досках, на сколько задерживаются поезда. Ехали мы медленно, но я пребывал в какой-то приятной летаргии: деньги были, время не поджимало, и никто не интересовался двумя детьми, затесавшимися в эту взрослую неразбериху. Мне казалось, что мы стали невидимками и теперь можем входить, куда душе угодно: война превратила нас в эльфов, которых никто не замечал и которые могли беспрепятственно болтаться где вздумается.

Помню, как лежал на скамейке под одним из тех стеклянных навесов, которых сейчас уже больше не увидишь на перронах больших вокзалов, и смотрел на проходящих мимо жандармов. Они были повсюду. Прислушиваясь к разговорам, мы узнали, что им тоже было приказано задерживать евреев и переправлять их в лагеря.

И вот одним чистым зимним утром, безоблачным благодаря дувшему мистралю, мы снова оказались в большом городе. Но насколько же он не был похож на Париж!

Мы стояли наверху великолепнейшей лестницы, одурев от солнца и ветра, оглушённые голосами из громкоговорителей, делавшими ударение на тех гласных, которые парижане обычно не произносят. Город бурлил у наших ног, и сквозь листву платанов до нас долетали свистки трамваев. Мы спустились по ступеням и вошли в Марсель, этот огромный цирк, через его главный вход – бульвар Атен.

Уже позже я узнал, что в большом марсельском порту процветал бандитизм, торговля наркотиками, проституция и что этот город был европейским Чикаго. Королём местных гангстеров был тогда Карбон[10]10
  Поль Карбон (1894–1943) – крупный французский гангстер и один из «крёстных отцов» Марселя. Сыграл определяющую роль в становлении марсельской организованной преступности в 1930-х гг.


[Закрыть]. Всё это хорошо известно по фильмам, книгами и статьям в прессе. Нет сомнения, что так оно и было, но я никогда не любил слушать об этом. В это утро, в этот день Марсель стал для нас с Морисом (мы держались за руки, чтобы не потеряться) одним большим смеющимся и продуваемым всеми ветрами праздником и самым прекрасным променадом, который можно было вообразить.

Уехать мы должны были только вечером, так как полуденный поезд отменили; значит, время у нас было.

Ветер налетал на нас порывами, и мы передвигались боком, посмеиваясь, – он дул во всех направлениях сразу. Казалось, что город стекает с холмов, как мягкий сыр. На каком-то большом перекрёстке мы остановились и пошли вниз по очень большому бульвару, заполненному людьми, магазинами и кинотеатрами. Не то чтобы мы были потрясены этим зрелищем – двух парижских мальчишек, излазивших весь свой XVIII квартал, было не удивить несколькими фасадами киношек. Но здесь во всём чувствовалась какая-то радость, какой-то чистый живительный воздух, от которого перехватывало дыхание.

На углу стоял большой, выкрашенный в синий цвет кинотеатр с окнами-иллюминаторами, напоминавший старый пароход. Мы подошли поближе, чтобы поглазеть на фотографии и афиши. Показывали «Мюнхгаузена»[11]11
  «Мюнхгаузен» – немецкий цветной художественный фильм, вышедший на экраны в марте 1943 года, имевший оглушительный успех.


[Закрыть], немецкий фильм с Хансом Альберсом, большой звездой Третьего рейха. Один из снимков изображал его летящим на пушечном ядре, а на другом он сражался на саблях с полчищами разбойников. У меня потекли слюнки.

Я толкнул Мориса локтем.

– Смотри, билеты недорогие…

Он взглянул на кассу и табличку под ней и сказал:

– Откроется только в десять…

Это означало, что он согласен. Я приплясывал на тротуаре от нетерпения.

– Тогда погуляем и вернёмся.

Мы пошли дальше по широкому бульвару, вдоль огромных крытых террас, где мужчины в серых фетровых шляпах читали газеты и курили, как будто бы тут и не слышали про ограничения на табак. Потом дома внезапно закончились, резкий порыв ветра чуть не сбил нас с ног, и мы остановились как вкопанные. Морис пришёл в себя первым.

– Чёрт, это море.

Мы никогда не видели моря, и нам казалось невозможным, что оно могло вот так вдруг, без предупреждения, без подготовки, открыться нам.

Оно дремало меж покачивающихся лодок Старого порта, синело между фортами Сен-Жан и Сен-Николя и тянулось до самого горизонта, усеянное белыми крохотными островками, залитыми солнцем.

Мы стояли перед висячим мостом, целой флотилией небольших судов и паромом, который совершал своё первое путешествие. Мы подошли к самому краю набережной – вода внизу была зелёной и в то же время вдалеке казалась совершенно синей. Невозможно было понять, в каком именно месте она меняет цвет.

– Ребята, хотите прокатиться в замок Иф? Залезайте на борт, и сразу отчалим.

Мы подняли головы. У человека, который окликнул нас, был вид ряженого: кепка с галуном, белые, слишком широкие штаны, в которых терялись ноги-спички, и моряцкий бушлат, не дававший ему нормально двигаться. С туристами в то время было сложно. Он обвёл рукой жёлтый кораблик, который тихонько покачивался на воде. Сиденья там были красные, а палубу не мешало бы выкрасить свежей краской.

Но сколько всего в этом Марселе! Кино, лодки, морские путешествия, которые вам предлагают вот так запросто, ни с того ни с сего. Я бы чертовски хотел посмотреть на замок Иф. Замок в море, это же должно быть настоящим чудом!

Медленно, с явной неохотой, Морис отрицательно покачал головой.

– Ну чего вы? Для детей цена вдвое меньше! Вы же не будете мне рассказывать, что у вас нет этой маленькой суммы? Поедем, залезайте.

– Нет, качка слишком большая, нам плохо станет.

Тип рассмеялся.

– Что ж, это бывает.

Его светлые глаза глядели по-доброму. Он всмотрелся в нас.

– Слышу по выговору, что вы не местные?

– Да, мы приехали из Парижа.

От нахлынувших эмоций тип вытащил руки из карманов:

– Из Парижа! Я там всё знаю, у меня туда брат переехал. Он водопроводчик, живёт у Порт-д’Итали.

Мы немного поболтали, он хотел знать, как там обстоят дела и очень ли тяжко в оккупации; здесь, в Марселе сложнее всего было с продуктами – теперь ничего нельзя было достать. На рынках на улице Лонг, за церковью Реформатов или на площади Ла-Плен можно было разжиться только кабачками. За салатом выстраивались очереди, а за топинамбур люди чуть не дрались.

– Да что там, посмотрите только на мои штаны.

Он показал, как сильно на нём болтался ремень.

– За этот год похудел на одиннадцать кило! Ладно, лезьте сюда, покажу вам двигатель моей посудины, если интересно.

В полном восторге мы поднялись на борт. Кораблик тихо покачивался на волнах, и это было даже приятно. В носовой части возвышалось нечто наподобие садовой сторожки – там находился мотор. Тип рассказал нам, как всё устроено, пройдясь от винта до карбюратора. Он обожал механизмы и так и сыпал словами, мы еле от него отделались.

Мы обогнули доки со стороны набережной Рив-Нёв. Там были бочки, связки верёвок и особый просоленный запах, запах приключений. Он витал на улицах Фортиа, на площади Оз-Юиль, и я ждал, что откуда-нибудь вот-вот выскочат полчища пиратов и флибустьеров. Приходилось признать, что с каналами на улице Маркаде, в которых мы запускали кораблики из тетрадных листов, всё это не имело ничего общего.

– Переедем на ту сторону по воде?

– Ладно.

Паром оказался плоскодонным судном. Пассажиры спешили поскорее укрыться от ветра за стеклами, но мы остались снаружи. Стоя на самом ветру, мы вдыхали запах соли, который проникал прямо под кожу.

Переправа заняла не больше двух-трёх минут, но зато мы смогли поглазеть на то, как город плывёт у нас над головами. Снизу бульвар Ла-Канбьер казался прямой линией, рассекающей крыши надвое.

На другой стороне набережной всё было иначе: хаос крохотных улиц, бельё, висевшее на верёвках, натянутых между соседними окнами, – солнце, наверно, вообще не заглядывало в эти кварталы.

Мы прошли немного вперёд. Улицы тут поднимались, как лестницы, а для сточных вод в середине был устроен жёлоб.

Я начинал ощущать какое-то беспокойство. На ступеньках в тени болтали женщины, по большей части сидевшие на соломенных стульях; другие высовывались из окон, уперев скрещённые локти в подоконник.

Внезапно Морис вскрикнул:

– Мой берет!

Его беретом завладела какая-то толстуха с колышущейся необъятной грудью – она хохочет, широко раскрывая рот и демонстрируя нам все свои пломбы. Я непроизвольно снял свой берет и запихнул его в карман. Да, я ведь ещё не упоминал о том, что мы были в беретах. Сейчас дети их не носят – видимо, головы у них стали крепче и уже не мёрзнут так, как в былые времена. Как бы то ни было, берет Мориса проделал за несколько секунд приличный путь: покинув макушку своего хозяина, он перекочевал к толстухе, а та швырнула его полуголой девице, стоявшей позади неё в тёмном коридоре. Чей-то оклик заставил нас задрать головы.

Из окна во втором этаже высунулась другая толстуха, размерами превосходившая первую. В своих похожих на сосиски пальцах она держала столь дорогой нам головной убор и тоже покатывалась со смеху.

– Эй, красавчик, скорее иди забери его.

В крайней досаде Морис смотрел, как эта пухлая дамочка вертит на пальце его красивый баскский берет.

Он поглядел на меня.

– Не могу же бросить его тут, придётся сходить за ним.

Мне пока не очень много лет, но я знаю жизнь. Неподалёку от Порт де Клинянкур тоже есть такие девицы, и ребята из старших классов часто обсуждают их на переменах. Я слушаю и всё мотаю на ус.

– Не ходи туда, Бенике говорит, что они забирают деньги и от них бывают плохие болезни.

Эта двойная перспектива, кажется, не особенно нравится моему брату.

– Не могу же я им его отдать!

Девицы всё веселятся. Одна из них принимается за меня.

– А младший-то! Ну разве не хорош, мигом стянул свой берет, соображает!

Мы торчим посереди улицы. Люди начинают выглядывать в окна, и если так дальше продолжится, то мы переполошим весь квартал.

Какая-то очень высокая женщина открывает дверь кафе, расположенного тут же у дома; как сейчас вижу ярко-рыжую копну волос, настоящее пламя, спускавшееся ей до самой поясницы. Она окликает ту, что держит в руках берет:

– О! Мария, и не стыдно тебе цепляться к детям? Ну-ка, верни им берет.

Продолжая смеяться, отчего её телеса сотрясались, как студень, Мария послушно бросает нам берет.

– Дуйте отсюда, сорванцы.

Морис подхватил берет на лету, натянул его до самых ушей, и мы бегом понеслись по улицам. Приходилось всё время подниматься вверх, почти как у нас на Монмартре, только тут было грязнее и живописнее. Мы бродили в квартале Панье, когда пробило десять.

Море, лодки и путаны заставили нас напрочь позабыть про кино, да и как было не зазеваться, столкнувшись со всем этим великолепием? Именно море помогло нам сориентироваться – как только мы его увидели, сразу стало понятнее, куда идти. Мы вышли назад к порту у какой-то табачной лавочки и вернулись по Ла-Канбьер.

Через три минуты мы уже сидели в третьем ряду перед экраном, пристроив сумки на коленях и засунув руки в карманы. Этот огромный зал, где мы были почти одни, никто и не думал отапливать. Где-то за нами сидела парочка клошаров, и вокруг их сидений громоздилась масса свертков и перевязанных верёвочками баулов, которые загораживали проход.

Помню, что сначала крутили новости. Их рассказывал низенький человек с большими усами по имени Лаваль[12]12
  Пьер Лаваль (1883–1945) – крайне правый французский политик и ключевая фигура французского коллаборационистского режима, активно проводивший прогерманскую и антисемитскую политику. В 1942–1944 гг. премьер-министр правительства Виши.


[Закрыть]; он сидел за столом и глядел на нас недовольными выпученными глазами. Потом показывали танки в снегу, и я понял, что это немецкие танки, ждущие весны для того, чтобы начать наступление на Москву. Диктор говорил, что холода стоят крепкие, но солдаты не теряют бодрости духа, и нам показали двух солдат, которые похлопывали перед камерой белыми рукавицами.

Затем был сюжет о парижских модах. Манекенщицы крутились, показывая наряды, их губы казались чёрными, а причёски и деревянные каблуки их туфель – очень высокими. Их снимали на улицах и перед разными монументами: Эйфелевой башней, Триумфальной аркой и, наконец, перед церковью Сакре-Кёр – в нашем квартале! Затерянные в этом марсельском кинотеатре, мы на короткое мгновение вновь увидели его. Это вдруг напомнило мне о том, что я почти не думал о папе с мамой с момента нашего отъезда.

Уж они-то, конечно, должны были думать о нас, и как же мне хотелось в этот момент дать им знать, что всё шло хорошо, что завтра, нет, уже этой ночью мы доберёмся до места целыми и невредимыми. Сюжет о модах всё не кончался, и у меня закралась маленькая надежда, что режиссёр мог выбрать в качестве декорации улицу Клинянкур и поснимать манекенщиц напротив нашей парикмахерской. Но нет – в сороковых годах фотографы и знать не хотели о существовании рабочих кварталов, они жаждали созерцать только высокое и грандиозное: Версаль, фонтаны на площади Согласия, Нотр-Дам, Пантеон, и никогда не казали носу за пределы этих святилищ.

В нескончаемом антракте мы развлекались, загадывая друг другу слова из рекламных объявлений, висевших на занавесе. Я называл первую и последнюю букву, а Морис должен был угадать слово. Если он угадывал, очередь переходила к нему. Под конец брат разозлился, так как я выбрал одно из самых крошечных слов. Мы начали с того, что дали друг другу тумака, потом обменялись парой затрещин, а затем тремя ударами посерьёзней. Завязалась потасовка, но тяжёлая поступь билетерши в проходе между креслами тут же успокоила нас. Мы ещё некоторое время тихонько лягали друг друга под стульями, а потом начался фильм.

Мы посмотрели его три раза подряд – сеансы шли один за другим. С тех пор мне довелось посмотреть много фильмов, среди них были ужасные, прекрасные, нелепые и трогательные, но никогда больше меня не охватывало такое же восхищение, как в то утро. В досье, которое синефилы собрали на гитлеровское кино, следует добавить кое-что новое: нацистское кинопроизводство создало ленту, которая смогла совершенно очаровать двух юных евреев. Таковы сюрпризы пропаганды.

Было четыре часа дня, когда мы вышли из кино, всё ещё погружённые в сказку, но с гудящими головами. Свежий воздух быстро прогнал нашу мигрень. Мы отлично отдохнули, но есть хотелось страшно, и Морис, даже не спрашивая меня, направился прямиком в кондитерскую. На стеклянной этажерке оставалось несколько невиданных пирожных, которые не содержали яиц, масла, сахара и муки. Результат представлял собой тесто, одновременно липкое и неподатливое, с рыжеватым кремом посередине. Всё это увенчивалось изюминой или половинкой засахаренной вишни.