Текст книги "Мои воспоминания"

Глава 8
Дебют в театре

Когда я вернулся в Париж, где поселился с семейством жены в превосходной квартире, чудесное освещение которой радовало глаз и оживляло мысли, Амбруаз Тома сообщил мне, что руководители Опера Комик Ритт и Левен, по его просьбе, готовы доверить мне сочинение одноактной оперы. Речь шла о «Двоюродной бабушке» по либретто Жюля Адени и Шарля Гранвале. Меня опьяняло счастье, я был им переполнен. И сейчас я сожалею, что мне не удалось тогда вложить в эту работу все, что я мог бы сделать.

Работать над постановкой начали на следующий год. Как горд я был, получив первое расписание своих репетиций, воссев на той самой знаменитой сцене, что помнила Буальдье, Герольда, Обера, Амбруаза Тома, Виктора Массе, Гуно, Мейербера. Я испытывал все терзания автора, но был этому несказанно рад. Первая работа – это первая почетная награда и первая любовь! Награды у меня не было, зато остальное было.

Поначалу партии распределились так: Мари Роз, во всем очаровании юной красоты и таланта, любимец публики Виктор Капуль и мадемуазель Жирар, великолепная певица и актриса, истинное сокровище Опера Комик. Мы уже были готовы выходить на сцену, когда распределение ролей поменялось. У меня забрали Мари Роз и заменили ее семнадцатилетней дебютанткой Мари Хейльбронн, артисткой, которой спустя еще семнадцать лет я должен буду доверить партию Манон.

На первой совместной репетиции с оркестром я плохо понимал, что происходит, так как пытался расслышать то одно, то другое, то все вместе, однако это не помешало мне заявить всем участникам, что я совершенно доволен и счастлив. На премьере я набрался мужества и стоял за кулисами, за теми самыми, что напоминали мне о «Детстве Христа» Берлиоза, тогда я тоже наблюдал из укрытия. Вообразите себе, дети мои, этот вечер оказался столь же волнующим, сколь и комичным. Весь день я провел в лихорадочном движении. Я останавливался перед каждой афишей, дабы перечесть чарующие и так много обещающие слова: «Первое представление «Двоюродной бабушки», одноактной комической оперы». Я искал имена авторов, но они фигурировали лишь в анонсе второго представления.

Чтобы впервые поднять занавес, мы выбрали удачный момент, когда внимание уже было приковано к громкому успеху «Путешествия в Китай» Эжена Лабиша и Франсуа Базена. У последнего я когда-то учился в консерватории. Его исполненные мысли, блестящие путешествия в поднебесные пределы облекались при обучении в столь жесткую и неприятную форму, что, помнится, это причиняло мне настоящие страдания, и я покинул его курс гармонии через месяц после того, как поступил туда. И отправился в Институт, в класс к Анри Реберу. Это был превосходный, тонкий музыкант, из породы наставников восемнадцатого столетия. От его музыки веяло этим ароматом.

В одну из прекрасных апрельских пятниц в половине восьмого вечера поднялся занавес Опера-Комик. Мы с дорогим моим другом Жюлем Адени стояли за кулисами. Сердце мое тревожно билось, захваченное в плен мистерией, коей я впервые предавался телом и душой, словно неведомому божеству. Сейчас мне все это кажется несколько преувеличенным, немного детским.

Пьеса только началась, когда мы услышали взрыв хохота, сотрясший зал. «Слушайте, друг мой, – сказал Адени, – все идет замечательно! Им весело!»

Зал действительно оживился весельем, но вот что случилось на самом деле. Действие происходило в Бретани в бурную, грозовую ночь. Мадемуазель Жирар исполняла молитву, стоя лицом к публике, когда появился Капуль со следующими словами: «Что за страна! Сплошные болота! И ни единого жителя!» Увидев спину мадемуазель Жирар, он пропел: «Ну вот наконец живое лицо!» Именно эти слова и имели следствием взрыв смеха, который мы слышали.

Дальше, однако, пьеса шла без досадных случайностей. Мадемуазель Жирар с куплетами «О дочери Ла Рошели!» вызывали на бис. Капулю много аплодировали, бурной овации удостоилась дебютантка Хейльбронн. Опера закончилась в громе аплодисментов, и режиссер вышел, чтобы объявить имена авторов. В этот момент через сцену пробежал кот. Последовал новый всплеск веселья, столь сильный, что имен авторов просто не расслышали.

Это был день невезения. Два происшествия за один вечер могли вызвать страх, что пьеса провалена. Этого не случилось, пресса оказалась весьма снисходительной, ее коготки, когда нас оценивали, спрятались в бархат.

Теофиль Готье, поистине великий поэт и блестящий критик, осыпал наше произведение яркими блестками, свидетельствующими о его благожелательности. «Двоюродную бабушку» играли четырнадцать вечеров подряд вместе с «Путешествием в Китай», сборы были огромные. Я пришел в восторг, еще не отдавая себе отчета в том, что четырнадцать представлений это почти ничто. Рукопись, находившаяся в Опера-Комик, сгорела в пожаре 1887 года. Невеликая потеря для музыки, но теперь я был бы счастлив иметь такую память о начале моей карьеры. И вам, дети мои, я уверен, это было бы интересно.

В то время я давал в Версале уроки в одном семействе, с которым связан и по сей день. Случилось так, что однажды по дороге к ним я был застигнут ужасным ливнем. Дождь этот должен был принести мне удачу, если верить известной пословице, что «нет худа без добра». Я терпеливо ожидал на вокзале, когда он закончится, когда увидел рядом Паделу, обреченного, как и я, ждать его конца. Мы с ним никогда не говорили. Долгое ожидание на вокзале, дурная погода стали поводом легко, непринужденно завязать общий разговор. На его вопрос, не было ли среди моих многочисленных римских произведений сочинений для оркестра, я отвечал, что написал одну оркестровую сюиту в пяти частях (я создал ее в Венеции в 1865 году), он попросил переслать ему эту сюиту, что я и сделал на той же неделе.

Мне доставляет большое удовольствие воздать должное Паделу. И не потому, что он существенно помог мне тогда. Он стал организатором первых публичных концертов, содействуя распространению музыки, ее триумфальному шествию за пределы театра.

Однажды в дождливый день на улице Мартир (снова дождь! Право, Париж не Италия!) я повстречал коллегу, виолончелиста в оркестре Паделу. Мы пошли вместе, и он сказал: «Сегодня утром мы разбирали примечательную сюиту. Нам хотелось узнать имя автора, но его не было на листах партитуры». При этих словах я буквально подскочил, сильно озадаченный: шла ли речь о другой, не моей музыке или все же обо мне? Подавшись к спутнику, я спросил: «А не было ли в этой сюите фуги, марша и ноктюрна?» «Именно так!» – отвечал он. «Так это же моя сюита!» – воскликнул я.

Я побежал на улицу Лафит и, взлетев как сумасшедший на пятый этаж, рассказал о приключении жене и ее матушке.

Паделу ни о чем меня не предупредил. Я увидел на афише, что исполнять мою сюиту будут послезавтра, в воскресенье. И что мне было делать, чтобы ее услышать? Я оплатил билет в третий ярус и слушал оттуда, зажатый в толпе, каждое воскресенье заполняющей эти стоячие места.

Каждую часть принимали очень хорошо. В конце последней части какой-то молодой человек, мой сосед, дважды свистнул, но каждый раз зал протестовал, аплодируя еще более горячо. Таким образом, помеха эта не произвела никакого действия.

Я вернулся домой весь дрожа. Там меня встретило мое семейство, которое тоже находилось в цирке «Наполеон». Мои родные радовались успеху, но еще более счастливы были оттого, что слышали это произведение. И мы более не думали бы об одиночном свистуне, если бы на следующий день Альбер Вольф не посвятил статью на первой странице «Фигаро» весьма обидной критике в мой адрес. Его блестящее остроумие пришлось по вкусу читающей публике. Мой товарищ Теодор Дюбуа, такой же начинающий, как и я, проявил невероятное мужество, когда ответил Альберу Вольфу, рискуя потерять все. Он направил ему письмо, где благородство дышало в каждой строчке, показав, насколько честное и большое у него сердце.

Рейер, утешая меня, также метко высказался по поводу статьи в «Фигаро»: «Пускай болтают! Умные могут заблуждаться точно так же, как и дураки». Что же до Альбера Вольфа, то, надо признать, он сожалел потом о том, что написал исключительно для развлечения публики, не подозревая, что мог одним ударом загубить будущность молодого музыканта. Впоследствии он стал моим преданным другом.

Император Наполеон III объявил три конкурса. Я не стал долго ждать и принял в них участие. Один конкурс был посвящен кантате «Прометей», другой – комической опере «Флорентинец», третий – опере «Кубок короля Фуле». Никаких результатов! Приз за «Прометея» взял Сен-Санс, Шарля Леневе наградили за «Флорентинца», я был только третьим, а за «Кубок короля Фуле» первое место получил Диаз. Его исполняли в Опере с прекрасным составом певцов.

Сен-Санс был знаком с моей конкурсной работой и видел, что она на равных с произведением Диаза, получившего приз, подошел ко мне после объявления решения и сказал: «В твоей партитуре есть столь прекрасные места, в ней столько замечательного, что я написал в Веймар, чтобы ее там исполнили». Только великие люди способны на такие поступки!

Но судьба распорядилась иначе, и тысяча страниц партитуры стали для меня на ближайшие тридцать лет источником, откуда я заимствовал пассажи для более успешных работ. Я был повержен, но не побежден.

Амбруаз Тома, неизменный добрый гений всей моей жизни, представил меня Мишелю Карре, соавтору «Миньоны» и «Гамлета». Этот писатель, чье имя на афишах несомненно предвещало успех, передал мне пьесу в трех актах, названную им «Медуза». Я работал над ней с лета до зимы 1869 года, и потом – весной 1870. 12 июля того же года я завершил этот труд и Мишель Карре назначил мне встречу во дворе Оперы на улице Друо. Он рассчитывал поговорить с ее директором, Эмилем Перреном, чтобы тот взялся за постановку произведения, коим он сам был очень доволен. Эмиля Перрена не было на месте. Я расстался с Мишелем Карре, на прощание он горячо обнял меня и сказал: «До встречи на сцене Оперы!»

Вечером я возвратился в Фонтенбло, где мы жили. Я был почти счастлив. Но будущее виделось слишком уж прекрасным!

На следующий день в газетах объявили о начале войны между Францией и Германией, и я не видел более Мишеля Карре, он умер несколько месяцев спустя после этого трогательного свидания, казавшегося мне тогда решающим. Прощай, мечта о Веймаре! Прощайте, мои надежды на Оперу! Прощайте, мои родные! Это была война, со всеми ее волнениями и ужасами, война, вскоре залившая кровью землю Франции! Я уехал.

Я вернусь к воспоминаниям после этого ужасного года. Не желаю вновь переживать это жестокое время. Я хочу, дети мои, избавить вас от мрачных рассказов.

Глава 9
На следующий день после войны

Власть Коммуны уже подошла к концу, когда наше семейство воссоединилось в Фонтенбло. Париж после стольких бедствий наконец вздохнул свободно, постепенно в него возвращалось спокойствие. Но, словно уроки этого жестокого времени не должны были забыться, а воспоминания о нем обречены были раз за разом возвращаться, в наш сад то и дело заносило на крыльях ветра клочки обгорелой бумаги. Один я сохранил. На нем были ряды цифр, по-видимому, он прилетел после пожара в Министерстве финансов.

Вновь обосновавшись в своей деревенской комнатке, я нашел в себе силы работать, и в тишине, под большими деревьями, что заботливо укрывали нас пышными кронами, я написал «Живописные сценки». Я посвятил их своему доброму другу Паладилю, автору «Отчизны», который потом стал моим коллегой по Институту.

Так как много месяцев я провел, будучи отторгнутым от всякой природы, нынешняя моя жизнь казалась мне чарующей, она поддерживала во мне хорошее настроение, возвращала ясность и спокойствие ума. Поэтому я смог написать вторую сюиту для оркестра, исполненную несколько лет спустя в концертном зале Шатле. Иногда я наезжал в Париж, я истово желал снова взглянуть на город, подвергшийся стольким испытаниям. Едва возвратившись туда, я встретил Эмиля Бержера, тонкого и проникновенного поэта, зятя Теофиля Готье.

Теофиль Готье! Сколь дорого его имя французской словесности! Каких только почестей она не воздала этому Бенвенуто стиля, как его называли! Однажды Бержера привел меня с собой к тогда еще будущему тестю. Какое же невыразимое волнение испытал я, приближаясь к великому поэту! Заря его жизни давно миновала, но сколько же в нем было молодости, живости ума, как роскошны были картины, которые он рисовал единым словом, и сколь обширны познания!

Я застал его сидящим в глубоком кресле в окружении трех кошек. Так как я всегда любил этих чудесных животных, то быстро подружился с ними, что снискало мне благоволение хозяина. Бержера, всегда остававшийся моим добрым другом, сообщил ему, что я музыкант, и что некий балет, подписанный его именем, открыл мне двери в Оперу. Во время беседы он описал мне два сюжета: «Крысолов» и «Дочь Ольхового короля». Последний сюжет так живо напомнил мне о Шуберте, что он заключил, что следует предложить директору Оперы «Крысолова». Я оставался не у дел! Имя великого поэта должно было безнадежно затмить своим блеском скромную персону музыканта. Он заметил, однако, что я не обречен оставаться в безвестности, и в конце концов тучи на моем пути развеются.

Один человек, прекрасный друг Дюкнель, тогда директор театра «Одеон», по настоянию моего издателя Артмана, пригласил меня к себе в кабинет. Он попросил меня написать музыку для трагедии в античном стиле, «Эриний» Леконта де Лиля. Он прочел мне множество сцен из нее, и я сразу же загорелся.

Ах, что за блестящие репетиции! Руководил ими замечательный артист Брендо, в то время главный режиссер театра, а Леконт де Лиль самолично присутствовал на них. И с каким же достоинством держался великий переводчик Гомера, Софокла, Феокрита – этих гениев минувших веков, с которыми он, казалось, сравнялся! Как красило его лицо пенсне, сквозь которое взгляд блестел необычайно остро! Говорили, будто он не любил музыки, и эту работу ему навязали. Нет! Это легенда из тех, какими часто обрастает жизнь поэтов. Теофиль Готье, который, как утверждали, считал музыку «самым опасным из всех видов шума», был слишком известен и почитаем в артистической среде, чтобы это мнение могло опорочить наше искусство. Да и кто не помнит критических статей о музыке, заботливо собранных его дочерью Юдифью, членом Гонкуровской академии, в одну книгу, статей, которые демонстрируют изумительную справедливость оценок. Леконт де Лиль был страстным почитателем Вагнера и Альфонса Доде (мне удалось как-то с ним поговорить) и обладал нежной, чуткой к музыке душой.

Невзирая на декабрьскую метель, я помчался в деревню, заперся на несколько дней у родителей жены и писал музыку к «Эриниям».

Дюкнель предоставил в мое распоряжение сорок музыкантов. В сложившихся обстоятельствах это означало большие траты и было большим счастьем. Вместо того, чтобы писать партитуру для обычного оркестра (это был бы весьма бедный ансамбль), я создавал струнный квартет для 36 инструментов, что соответствовало по звучанию большому оркестру. Я добавил туда три тромбона, изображающие трех эриний: Тисифону, Алекто и Мегеру, – и пару литавров. Счет, таким образом, дошел до сорока.

Разумеется, я поблагодарил своего дорогого директора за столь блестящий инструментальный состав. Ему я оказался обязан симпатией со стороны многих музыкантов.

Поскольку я уже занимался сочинением комической оперы в трех актах, которую молодой соавтор господина д’Эннери испросил для меня у руководителя театра, пускай теперь моя взволнованная мысль устремится к Шантепи, который я слишком быстро покинул для сцены, и к письму, полученному от дю Локля, директора Опера-Комик, где он сообщал, что мне предстоит в ноябре работать над постановкой этого произведения, которое называлось «Дон Сезар де Базан».

Вот кому достались роли: мадемуазель Приола, мадам Галли-Марье, уже тогда прославившаяся как Миньона, а в будущем – создательница незабываемой Кармен, господин Буи, дебютант с хорошо поставленным голосом и прекрасными внешними данными.

Работали над постановкой в спешке, со старыми декорациями, которые так не понравились д’Эннери, что он больше не показывался в театре.

Больше всех в вечер премьеры чествовали мадам Галли, множество раз вызывая ее для исполнения на бис «Севильяны». Однако спектакль провалился, так как сошел со сцены после тринадцатого представления. Мой коллега Жонсьер, автор «Димитрия», тщетно выступал в мою защиту в Обществе драматических авторов, где председательствовал Огюст Маке, доказывая, что нельзя снимать с афиш постановку, которая может принести еще хорошие сборы. Его слова пропали втуне! «Дона Сезара» больше не играли.

Мне вспоминается, как позднее, по просьбам множества провинциальных театров, мне пришлось заново сделать инструментовку этого произведения, дабы его можно было сыграть в их условиях. Рукописная партитура (она не была напечатана, за исключением интерлюдии) сгорела в мае 1887 года. Такова была моя первая работа.

Словно какая-то невидимая и неодолимая сила управляла моей жизнью. Я был приглашен на ужин к блистательной оперной певице Полине Виардо. Меня попросили что-нибудь сыграть. Захваченный врасплох, я стал напевать фрагмент из своей священной драмы «Мария Магдалина». Будучи лишен голоса, я в то время исполнял собственную музыку с большим воодушевлением. Говоря об этом сегодня, надобно признать, что, при всей неуверенности в своих вокальных данных, я обладал артистическими способностями, которые оказывали определенное воздействие.

Итак, я пел, если это можно так назвать, когда мадам Полина Виардо, склонившись над клавиатурой и наблюдая за движениями моих пальцев, спросила с глубоким чувством: «Что это?» «Произведение моей юности «Мария Магдалина», у которого нет более надежды быть исполненным», – отвечал я. «Вот как? – произнесла она. – Ну так это случится теперь, и я сама стану вашей Марией Магдалиной». Я тут же снова пропел сцену с Магдалиной у креста: «О возлюбленный мой! Под мрачным твоим венцом…»

Когда мой издатель Артман узнал об этом событии, ему захотелось насолить Паделу, который, познакомившись с партитурой, решительно ее отверг, и он совместно с Дюкнелем из «Одеона» организовал новые «Народные концерты». Оркестром в этом новом предприятии для широкой публики дирижировал мой старый товарищ по консерватории Эдуард Колон, которого я уже выбрал для исполнения «Эриний». Издательский дом Артмана поддерживал контакты со всеми представителями талантливой молодежи, включая и Сезара Франка, чьи великолепные произведения еще не были широко известны. Магазинчик в доме номер 17 по бульвару Мадлен стал постоянным местом встреч музыкантов. Частью этого сообщества стали Сен-Санс, Бизе, Лало, Ольмес. Они весело и воодушевленно, со всем пылом своей веры рассуждали там о великом искусстве, которое должно было прославиться благодаря им.

Первые пять программ «Народных концертов» были посвящены Сезару Франку и другим композиторам кружка. На шестом и последнем была полностью исполнена «Мария Магдалина».

Глава 10
Радости и печали

Первое совместное прослушивание «Марии Магдалины» состоялось в девять часов утра в небольшой гостиной дома Эрара на улице Мэль, где прежде давали камерные концерты. Мадам Виардо пришла раньше назначенного времени, так спешила она услышать первые такты моего произведения. Прочие исполнители пришли немного позже. Репетициями оркестра руководил Эдуард Колон. Чтение партитуры чрезвычайно интересовало мадам Виардо. Она проявила себя весьма сведущей в композиции. Замечательная певица и драматическая актриса, она была к тому же и серьезным музыкантом, женщиной, одаренной во многих отношениях.

11 апреля в зале «Одеона» собралась обычная публика, всегда присутствующая на генеральных репетициях и премьерах. Театр открыл двери «всему Парижу», представленному сотней персон, которым приглашение на «генеральную» или премьеру казалось желанной привилегией. Пресса тоже явилась.

Что до меня, я укрылся за кулисами вместе с взволнованными исполнителями. По выражению их лиц можно было подумать, что они призваны произнести некий высший приговор, стать голосом, предвещающим, как повернется далее моя жизнь. Я совершенно не способен был предположить, каковы могут быть реакции публики в зале. Так как на следующий день мне предстояло выехать с женой в Италию, я лишался возможности быстро узнавать новости. Первый отклик на «Марию Магдалину» настиг меня в Неаполе. Он пришел в виде трогательного письма, которое адресовал мне неизменно благожелательный Амбруаз Тома. Вот что написал мэтр, чрезвычайно внимательный ко всему, что имело отношение к моей артистической карьере:

«Париж, 12 апреля 1873 года.

Сегодня я возвращаюсь к себе в деревню и, пожалуй, сожалею о том, что не повидался с вами до вашего отъезда. Мне хотелось, дорогой друг, сразу поведать вам об удовольствии, что я испытал вчера вечером, и о том, как я рад вашему блестящему успеху.

Поистине, вот произведение глубокое, благородное и в то же время трогательное. Оно очень современно, но вы отлично доказали, что можно следовать по пути прогресса и оставаться при этом ясным, строгим и гармоничным. Вы волнуете, потому что взволнованы сами. И я покорен так же, как все, и более, чем все. Этим вы обязаны высочайшей поэтичности священной драмы. В мистическом сюжете вы, несмотря на обилие мрачных нот, выдержали чистоту стиля и проявили себя колористом, сохранив волшебство и свет.

Радуйтесь, ваше творение вернется и останется навеки.

До встречи, обнимаю вас от всего сердца. Передайте мой горячий привет мадам Массне.

Амбруаз Тома».

Я перечитывал драгоценное письмо. Оно не выходило у меня из ума, столь сладостно и весомо было принесенное им утешение.

Садясь на судно, что должно было отвезти меня на Капри, я все еще предавался приятным мечтам, когда увидел запыхавшегося слугу из гостиницы, где я остановился, он бежал вслед с пачкой писем в руках. Письма были от парижских друзей, радовавшихся моемууспеху и спешивших поделиться со мной этой радостью. К пакету был приложен номер «Журналь де деба». Его прислал мне Эрнест Рейер, в нем была напечатана статья за его подписью с похвалами моему произведению, одна из самых волнующих, какие я когда-либо получал.

Итак, я возвратился в страну, столь сильно опьяняющую своим очарованием, посетил Неаполь, Капри, затем Сорренто – живописнейшие места, пленяющие красотой, овеянные ароматом апельсиновых деревьев, и все это – после самого незабываемого вечера в жизни. Я пребывал в невыразимом восторге. Через неделю мы приехали в Рим.

Едва мы заселились в гостиницу «У Минервы», как получили любезное приглашение на завтрак от директора Французской академии, члена Института, знаменитого художника Эрнеста Эбера. По этому случаю собралось несколько пансионеров. Из открытых окон директорской гостиной, увешанной великолепными коврами Детруа, представлявшими историю Эсфири, мы наслаждались мягким дыханием прекрасного дня. После завтрака Эбер попросил сыграть ему несколько отрывков из «Марии Магдалины», похвалы которой уже долетели к нему из Парижа. На следующий день меня пригласили живущие на вилле пансионеры. Я испытал огромное волнение, оказавшись в той самой столовой со сводчатым потолком, где мой портрет повесили рядом с изображениями других обладателей Большой премии. После завтрака в студии, выходящей в сад, я рассматривал “Gloria victis”[8]8
  Слава побежденным, лат.


[Закрыть], шедевр, призванный обессмертить имя Мерсье.

Если же говорить о «Марии Магдалине», признаюсь вам, дети мои, что, как я предчувствовал, это произведение должно было иметь сценический успех. Однако мне пришлось тридцать лет ждать, чтобы это предчувствие сбылось. Все подтверждало мнение, что с этой священной драмой я здорово попался.

Первым отважился поставить ее господин Соже, директор оперы в Ницце. Он снискал успех, а я, в свой черед, отблагодарил его. Нашей первой Марией Магдалиной в театре стала Лина Пакари. Голос, красота, прирожденный артистический талант словно предназначили ее для этой роли, и когда позднее тот же театр давал «Ариану», самой яркой исполнительницей стала опять же Лина Пакари. Ее блестящая театральная биография отмечена непрерывной чередой успехов.

На следующий год мой друг и директор Альбер Карре поставил спектакль в Опера-Комик. Мне повезло привлечь таких исполнителей, как мадам Маргарита Карре, мадам Айно Акте и Салиньяк.

Итак, «Мария Магдалина» вновь зазвучала для меня в Риме, наполненном столь драгоценными воспоминаниями. Мы говорили о ней во время восхитительных прогулок с Эбером по римским окрестностям. Эбер был не только большим художником, но и великолепным поэтом и музыкантом. В этом последнем качестве он выступал в составе квартета, выступления которого часто можно было услышать в Академии. Энгр, тоже бывший директором Академии, играл на скрипке. Когда Делакруа однажды спросили, что он думает об игре Энгра, этот мастер колорита шутливо ответил: «Он играет как Рафаэль».

Как бы ни были прекрасны наши дни в Риме, мы должны были покинуть город, полный дорогих воспоминаний, и вернуться в Париж. Едва я приехал в дом 46 на улице Женераль-Фуа, где я прожил потом более тридцати лет, как мне пришлось заняться пьесой Жюля Адени «Тамплиеры». Я написал уже более двух актов, но все равно ощущал беспокойство. Произведение было интересным, но исторический сюжет вынуждал меня ступить на путь, по которому уже прошел Мейербер. Артман думал так же. Мой издатель был в этом отношении столь категоричен, что я изорвал в клочки две сотни страниц, которые ему предоставил. Донельзя растерянный, не понимая уже, что делаю, я вдруг решил отправиться к своему товарищу по работе над «Марией Магдалиной» Луи Галле, служившему тогда управляющим в больнице Божон. После нашей встречи у меня родился план создания «Короля Лахорского». С покинутого мной костра магистра тамплиеров Жака де Моле я перенесся на небо Индры. И был от этого на седьмом небе!

Шарль Ламуре, знаменитый дирижер, только что основал «Общество священной гармонии», которое давало концерты в цирке на Елисейских полях, ныне не существующем. (Какое злобное удовольствие, должно быть, испытывали те, кто сделал из великолепного театра филиал банка и превратил зал для многолюдных концертов в лужайку на Елисейских полях.) Мы знаем, что именно благодаря этим концертам стали вновь знамениты оратории Генделя.

Однажды снежным январским утром Артман познакомил меня с Ламуре, который жил в большом окруженном садом шале во Фрошо. Я принес с собой рукопись «Евы», мистерии в трех частях. Встреча произошла перед завтраком, а за кофе мы уже пришли к полному согласию. Начались репетиции с популярными исполнителями: мадам Брюне-Лафлер, господа Лассаль и Прюне. Общество священной гармонии, как и было условлено, включило «Еву» в программу на 18 марта 1875.

Несмотря на то, что генеральная репетиция в пустом зале (именно поэтому я на ней и был, ибо уже тогда стал избегать эмоций, связанных с публичным исполнением) прошла превосходно, тревога не покидала меня, и в день премьеры я засел в соседнем кафе, ожидая известий, которые должен был принести мне старый товарищ Таффанель, первый флейтист в Опере и в «Обществе священной гармонии».

О, мой дорогой Таффанель! Ушедший друг, которого я так любил! Сколь драгоценны были для меня и твоя дружба, и твой талант в то время, когда ты дирижировал исполнением моих произведений в Опере!

После исполнения каждой части Таффанель бегом пересекал улицу и сообщал мне утешительные новости. После третьей части, все еще сильно воодушевленный, он поспешно прибежал, сказал, что репетиция закончилась, публика разошлась, и просил меня побыстрее подойти, чтобы поблагодарить Ламуре. Я ему поверил, однако (какое мошенничество!) едва я вошел в фойе для музыкантов, как товарищи вскинули меня на руки, словно перышко, я же отбивался, заподозрив предательство. Они втащили меня на сцену, и я оказался перед публикой, которая еще не покинула зал и приветствовала меня взмахами платков и подбрасыванием шапок. Подпрыгнув, как мячик, я наконец встал на ноги и, разъяренный, удалился.

Дети мои, я кое-что преувеличил, рисуя вам картину своего успеха, потому что вслед за ним я пережил ужасные минуты, ясно показавшие мне тщету всего мирского. Служанка искала меня весь вечер, не представляя, в каком месте Парижа я могу находиться, и обнаружила у дверей концертного зала. Близилась полночь. Сквозь слезы она сказала, что мне нужно навестить мать, которая очень больна. Обожаемая моя матушка жила тогда на улице Нотр-Дам-де-Лорет. Я послал билеты и ей, и сестре, и пребывал в уверенности, что обе они присутствовали на концерте. Я вскочил в фиакр, но когда поднимался по лестнице, сестра выбежала навстречу, распахнув объятья, и, задыхаясь, приглушенно выкрикнула: «Матушка умерла в десять часов!»

Какими словами описать скорбь при известии о страшном несчастье, что на меня обрушилось? Оно омрачило дни, когда, казалось, милосердное небо наконец пожелало развеять надо мной тучи.

Согласно последней воле матушки, на следующий день должно было состояться бальзамирование. Мы с сестрой, удрученные, находились там, когда, к удивлению своему, увидели Артмана. Я хотел увести его в сторону от печального зрелища. Он же на ходу бросил: «Вас наградили крестом!»

Бедная матушка, как бы она гордилась!

«21 марта 1875.

Дорогой друг,

Если бы я не потерял вашу карточку и, как следствие, ваш адрес, и не вынужден был бы добрые четверть часа искать ее в «Тестаччо» моих бумаг[9]9
  Тестаччо – холм в Риме, неподалеку от Колизея, полностью состоящий из осколков разбитых амфор времен Римской империи. Перен.: большая свалка, гора мусора. – Примеч. перев.


[Закрыть], я еще позавчера сообщил бы вам о радости и глубоком волнении, что вызвали во мне прослушивание вашей «Евы» и ее успех. Триумф одного из избранных должен стать праздником для всей церкви. А вы, друг мой, избраны: небо отметило вас, я это чувствую по тому, как ваше чудесное творение взволновало мое сердце. Готовьтесь же к роли мученика! Ибо то, что идет с небес всегда мешает стоящим внизу. Вспомните, что когда Господь говорит: «Это мой священный сосуд!» – он всегда добавляет: «И я покажу, как ему следует пострадать во имя Мое!» Так что расправьте поскорее крылья, мой друг, и поднимайтесь в эмпиреи, где выстрелы с земли уже не настигают птах поднебесных.

Всем сердцем ваш,

Ш. Гуно»