Текст книги "Мои воспоминания"

Глава 11
Дебют в Опере

Смерть, что нанесла удар по самым горячим моим привязанностям, похитив матушку, унесла также мать моей жены. И дом в Фонтенбло, где мы жили следующим летом, оставался погруженным в глубокий траур. Еще витали над нами воспоминания о двух ушедших, когда 5 июня я узнал о скоропостижной кончине Бизе – друга необыкновенно искреннего и глубоко любящего, к которому я относился с почтительным восхищением, хотя мы были почти ровесниками.

Жизнь оказалась слишком сурова к нему. Понимая, что он есть, он вынужден был верить в грядущую славу, что придет к нему после смерти. Однако его «Кармен», неизменно знаменитая уже более сорока лет, казалась тем, кому ее отдали на суд, вещью недурной, но незавершенной, и к тому же (кто только не утверждал тогда что-то подобное!) – опасной и аморальной. Какой урок для чересчур торопливых судей!

Возвратившись в Фонтенбло с мрачной похоронной церемонии, я попытался возвратиться к обычной жизни, предавшись работе над «Королем Лахорским», которая занимала меня уже много месяцев. Лето в тот год выдалось особенно знойным и томительным. Оно изматывало меня, и в тот день, когда разразилась страшная гроза, я почувствовал себя совершенно раздавленным и позволил себе ускользнуть в сон. Но пока тело оставалось бесчувственным, ум, напротив, не пребывал в бездействии: мне казалось, будто я все еще работаю. Родившиеся идеи словно пользовались вынужденным затишьем, в которое ввергла меня природа, чтобы все в них встало на свои места. Пребывая в грезах, я ясно услышал, как третий акт – небеса Индры – исполняют в Опере. Неосязаемые созвучия проникали в мой мозг. Эти состояния возникали у меня и впоследствии в различных обстоятельствах.

На такое я даже не смел надеяться! Именно тогда я начал писать черновик «райской сцены» и продолжал работу в последующие дни. В то же время я продолжал давать многочисленные уроки в Париже. Они выматывали меня и действовали на нервы.

С давних пор у меня была привычка рано вставать. Я работал с четырех утра до полудня, а уроки занимали шесть часов во второй половине дня. Большую часть вечеров я проводил у родителей своих учениц, мы музицировали и были этим счастливы. Обыкновение работать утром я сохранил на всю жизнь, так поступаю и теперь.

Проведя зиму и весну в Париже, мы вернулись в Фонтенбло, в тихое и безмятежное семейное пристанище. В начале лета 1876 года я закончил партитуру «Короля Лахорского», свой многолетний труд.

Завершить какую-либо работу значит сказать «прощай» невыразимому счастью, которое она приносила. На моем столе лежали 1100 страниц оркестровки и еще не законченного переложения для фортепиано.

Что станется с моей работой? Об этом я тревожно вопрошал себя. Будут ли ее когда-нибудь исполнять? Она ведь написана для большой сцены. Здесь и крылся подводный камень, темное пятно в будущем.

Минувшей зимой я познакомился с поэтом необычайно чуткой души Шарлем Гранмуженом. Вдохновенный певец «Прогулок», горячий воспеватель Франции написал по моей просьбе священную легенду «Дева» в 4 частях. Мне никогда не удавалось оставить свой ум под паром, и я «засевал» его прекрасными стихами Гранмужена. И нужно же было, чтобы эти ростки отравила безнадежная горечь! Об этом, дети мои, я расскажу вам позже. Факт состоит в том, что у меня более не было этой опоры. Я загорелся непреодолимым желанием вновь увидеть Париж. Мне казалось, что я приеду туда, опустошенный отчаянием, которое, не отдавая себе в том отчета, переживал слишком глубоко.

26 июня я приехал в Париж, намереваясь докучать Артману своими колебаниями, довериться ему во всем. Дома я его не застал. Дабы чем-то занять время, я прогулялся до консерватории. Там проходил конкурс скрипачей. Когда я появился, как раз объявили десять минут отдыха. Я воспользовался ими, чтобы поздороваться в большом зале с моим учителем Амбруазом Тома, который председательствовал в жюри.

Поскольку теперь это место, некогда столь наполненное жизнью, опустело, заброшено за предпочтением других помещений, то я расскажу вам, дети мои, что случилось в тот день, когда мне суждено было подняться и жить потом еще долгие годы. Я поднимался к залу, о котором упомянул, по большой лестнице, что открывала доступ в вестибюль с колоннадой. Проходя по лестничной площадке, я заметил две большие картины, принадлежащие, по-видимому, художнику времен Первой империи. Напротив дверь открывалась в салон с камином, освещенный люстрой с витражами в духе античности. Меблировка была выдержана в стиле Наполеона Первого. Отсюда дверь вела в кабинет директора консерватории, достаточно просторный, чтобы вместить дюжину персон. Одни расположились вокруг стола, застланного зеленой тканью, другие стояли или сидели за отдельными столиками. Большой зал консерватории, где проходил конкурс, украшен был в помпеянском стиле, хорошо сочетающемся с обстановкой салона, о коем я только что говорил.

Амбруаз Тома облокотился на камин. Заметив меня, он радостно улыбнулся и распахнул объятья, в которые я и бросился, потом сказал сдержанно и в то же время нежно: «Принимайте! Вы в первых рядах!»

– Что мне следует принять? – спросил я.

– А вы еще не знаете? Вчера вас представили к кресту![10]10
  Речь идет об ордене Почетного легиона, который Массне получил в 1876 году. – Примеч. перев.


[Закрыть] Эмиль Рети, неоценимый секретарь консерватории, вынул из нагрудного кармана ленту и без малейшего усилия вдел ее мне в петлицу, использовав для этого нож для бумаг, лежавший на столе жюри, рядом с чернильницей президента.

И разве эти слова – «в первых рядах» – не были восхитительно тактичными и в высшей степени ободряющими?

Теперь мной владела одна мысль: повидать своего издателя. Должен признаться вам, дети мои, что у меня есть одно личное чувство, соответствующее моим склонностям, более того, заложенное в самом моем характере. Я ощущал себя мальчишкой, меня смущала лента, которая, как мне казалось, полыхала, притягивая ко мне взгляды! Не правда ли, дети мои, вы мне простите это наивное признание, смехотворность которого искупается моей искренностью. Мое лицо было еще влажно от поцелуев, которыми меня награждали, и я думал лишь о том, чтобы вернуться к себе в деревню, когда на углу улицы Де Ла Пэ меня остановил директор Оперы господин Аланзье. Я был этому чрезвычайно удивлен, ибо припомнил отказ принять в «большом доме» мой балет «Крысолов».

Господин Аланзье был человеком открытым и искренним.

– Что поделываешь? – спросил он. – Я давно ничего о тебе не слышал.

Добавлю к сказанному, что он никогда и слова со мной не сказал.

– Я вряд ли осмелился бы обсуждать свою работу с директором Оперы, – отвечал я.

– А если я сам захочу?

– Тогда я скажу, что у меня есть опера в пяти актах «Король Лахорский» на либретто Луи Галле.

– Приходи завтра к девяти часам ко мне на Вандомскую площадь, 18 и приноси рукопись.

Я побежал к Галле, чтобы предупредить его. Потом поехал в Фонтенбло сообщить жене две новости: одну – зримую в моей петлице, вторую – о больших надеждах, родившихся в тот день. На следующий день в девять часов я пришел на Вандомскую площадь. Галле уже ждал меня там. Аланзье жил в прекрасной квартире на третьем этаже особняка, стоящего на углу площади. Как только мы оказались у него, я начал чтение рукописи. Директор Оперы не останавливал меня, пока я не закончил все пять актов. Я совершенно охрип, а руки у меня отваливались от усталости.

Я сложил листы в старую кожаную папку, и мы с Галле собрались уже уходить, когда Аланзье вдруг сказал:

– Разве ты не оставишь мне ее для копирования?

Я ошеломленно взглянул на Галле.

– Разве вы собираетесь ставить мою оперу?

– Скоро увидишь.

Едва я возвратился в Париж в октябре и вновь обосновался в нашей квартире на улице Женераль-Фуа, с утренней почтой мне принесли бюллетень Оперы, где значилось: «Король. 2 часа. В фойе». Роли достались Жозефине де Решке (два ее брата, Жан и Эдуард, прославились позже), Саломону и Лассалю, для которого это была первая роль. Генеральной репетиции с публикой не было. Впрочем, тогда еще не вошло в обыкновение заполнять зрителями зал на репетиции, которую называли «костюмной», потом на той, что именуют «полковничьей», а после еще на генеральной.

Аланзье, несмотря на то, что опера снискала одобрение музыкантов на репетициях с оркестром, а также всего персонала театра, дал понять, что ставит в своем театре произведение дебютанта, а потому желает наблюдать все собственными глазами вплоть до первого представления. И тут я еще раз скажу, как благодарен этому необычайно доброму директору, который любил молодежь и оказывал ей содействие. Режиссура, декорации, костюмы были просто блестящие, исполнители – высочайшего уровня.

Премьера «Короля Лахорского», состоявшаяся 27 апреля 1877 года, стала одной из самых значительных вех в моей жизни. Помню, как утром 27 апреля Гюстав Флобер оставил служанке свою карточку со словами: «Мне жаль вас нынче утром, но вечером я буду завидовать вам». Хотя о встрече со мной он не попросил.

Не правда ли, как совершенны эти строки! В них – необычайная проницательность человека, написавшего «Саламбо» и бессмертный шедевр – «Госпожу Бовари». На следующее утро я получил от Шарля Гарнье, известного архитектора и крупного художника, такую записку: «Не знаю, возможно, сам зал придал блеска твоей музыке, но, черт возьми! – я отлично знаю, что не потерял из твоего творения ни одной ноты, и нахожу, что оно великолепно. Это истинная правда. Твой Карло»

Большой зал Оперы открылся за полтора года до премьеры, 5 января 1875 года, и критики посчитали своим долгом наброситься на акустику замечательного театра, построенного человеком, понимающим в своем деле более, нежели кто-то из знаменитых его современников. Верно и то, что длилось это недолго, позже, когда речь заходила о произведении столь высокого достоинства, лучше всего отражали суть красноречиво простые слова: «Какой прекрасный театр!» В зале, разумеется, ничего не меняли, но благоволение публики вернуло Шарлю Гарнье заслуженное уважение.

Глава 12
Итальянский театр

Представления «Короля Лахорского» следовали одно за другим, неизменно многолюдные и прекрасные. Так, во всяком случае, я слышал, поскольку в театр больше не ходил. Я оставил Париж, где, как я уже говорил, посвящал все время урокам, и возвратился в деревню работать над «Девой».

Именно тогда я узнал, что крупный итальянский издатель Джулио Рикорди, услыхавший «Короля Лахорского» в Опере, договорился с Артманом представить произведение в Италии. Это было невероятно, так как переводились на итальянский язык и ставились в Италии только произведения великих мастеров. И даже им приходилось порой ждать своей очереди очень долго, тогда как мне повезло, и представился случай сыграть там «Короля Лахорского» сразу же после первых его представлений. Первым оказал мне эту честь театр «Реджо» в Турине.

Вновь встретиться с Италией, познакомиться с ее театрами не только с фасада, проникнуть за кулисы – какое негаданное счастье! Все первые месяцы 1878 года жило во мне это предвкушение. В Италию мы с Артманом уехали 1 февраля 1878 года. Миланский «Ла Скала», неаполитанский «Сан-Карло», старинный «Аполло» в Риме, разрушенный и замененный по желанию публики на творение Констанци, «Пергола» во Флоренции и «Карло Феличе» в Генуе, «Ла Фениче» в Венеции, великолепный театр «Реджо», возвышающийся напротив дворца Регентши на площади Кастелло, один из самых уважаемых в Италии… Тогда, как и в наши дни, они соперничали за звание достойнейших театров страны классических искусств, которые неизменно находили там самый горячий прием.

Нравы в «Реджо» весьма отличались от парижских, похожие привычки я позднее наблюдал в Германии. Как свидетельство уважения друг к другу, здесь царили точность и пунктуальность, не только в артистической среде, но и у тех, кого называют младшим персоналом. Оркестр следовал за каждым движением дирижера. В «Реджо» оркестром управлял маэстро Педротти, впоследствии занявший пост директора консерватории Россини в Пезаро. Он прославился своими искрящимися весельем, полными огня песнями и многочисленными операми, такими как «Маски». Умер он при трагических обстоятельствах. Но я все еще слышу, как он повторяет каждую минуту: «Ты доволен? Я безусловно!»

У нас был тенор, очень известный в то время синьор Фанселли. Обладатель великолепного голоса, он имел досадную привычку выбрасывать вперед руки и раздвигать пальцы. Несмотря на отталкивающий характер этого жеста, многие артисты, которых я знал, использовали его, чтобы, как они думали, усилить воздействие на зрителя, в то время как сами они ничего не чувствовали. Из-за вытянутых таким образом рук тенора прозвали «Пять плюс пять равно десять». На первом представлении были баритон Мендиороз и синьорина Мекоччи.

Нас очень утомляли постоянные переезды. Едва мы с Артманом вернулись в Париж, как снова отправились в Рим, где 21 марта 1879 года давали премьеру «Короля Лахорского». Исполняли оперу известнейшие артисты: тенор Барбачини и баритон Кашман, оба очень достойные певцы, синьорина Мариани, восхитительная певица и актриса, и ее очаровательная младшая сестра.

Директор «Аполло» господин Джаковаччи был странный старикан, очень любезный, всегда веселый, особенно когда вспоминал о премьере «Севильского цирюльника» в театре «Арджентина», на которой он побывал в юности. Легко и красочно он рисовал интереснейший портрет молодого Россини. Уже написанные тогда «Севильский цирюльник» и «Вильгельм Телль» были блестящим свидетельством как остроумия композитора, так и мощи его духа.

Я воспользовался временем, проведенным в Риме, чтобы навестить свою дорогую виллу Медичи. Мне показалось забавным прийти туда… как бы точнее сказать? Ну, ладно, скажем – популярным автором.

Жил я в гостинице «Рим» на Корсо, напротив Сан-Карло. На следующее утро после премьеры, когда я только что проснулся, ибо вернулся накануне поздно, мне принесли в номер записку такого содержания: «Предупредите меня, когда собираетесь выйти из гостиницы, ибо я не спал всю ночь, так громко вас прославляли и чествовали! Какая шумиха! Но я за вас очень рад. Ваш старый друг дю Локль».

Как, дю Локль?! Мой директор времен «Дона Сезара де Базана» был здесь! Я помчался его обнимать.

Утро 21 марта подарило мне настоящее волшебство, поистине чарующие часы. Оно тоже осталось в числе лучших моих воспоминаний. Меня принял только что занявший престол папа Лев XIII. Большому залу, куда меня провели, предшествовала длинная прихожая. Все приглашенные, подобно мне, стояли на коленях вдоль стен зала. Папа сказал несколько слов верующим, подняв правую руку в благословляющем жесте. Камерарий сообщил ему, кто я и зачем приехал в Рим, и папа добавил к благословению добрые пожелания в адрес моего искусства. Лев XIII сочетал необычайное достоинство с простотой в обхождении, что напомнило мне Пия IX. Покинув Ватикан в 11 часов, я отправился в Квиринальский дворец, где маркиз де Вилламарина должен был представить меня королеве Маргарите. Мы прошли через пять или шесть комнат анфилады, в помещении, куда нас привели, стояла драпированная крепом витрина в память недавно скончавшегося Виктора-Эммануила. Между двумя окнами стояло пианино. Следующая деталь словно была заимствована с театральной сцены. Около двери в каждом зале, который мы прошли, находился привратник, и я услышал, как издалека, из первого зала, донесся голос: «Королева!» Затем чуть ближе: «Королева!» Еще ближе, а потом уже оглушительно громко: «Королева!» И правительница вошла в зал, где мы стояли. Маркиз де Вилламарина представил меня, поклонился королеве и вышел.

Чарующим голосом Ее величество извинилась за то, что не явится вечером в оперу послушать шедевр французского маэстро и, указав на витрину, добавила: «Мы в трауре!» Потом сказала: «Поскольку этого вечера я лишена, сыграйте мне, пожалуйста, несколько отрывков из вашей оперы». Я начал играть стоя, так как рядом с пианино не было стула, однако когда заметил, что королева его ищет, бросился за ним сам, дабы продолжить прослушивание, о котором она столь очаровательно попросила. Я ушел от Ее величества чрезвычайно взволнованный и признательный ей за любезный прием. Затем, пройдя через множество залов, я увидел маркиза де Вилламарина и горячо поблагодарил его.

Четверть часа спустя я был уже на Виа делле Кароцце у Менотти Гарибальди, которому привез письмо от его друга из Парижа.

Это было обычное утро и в то же время исключительное, если судить по достоинству людей, с которыми я встречался: Его святейшество папа, Ее величество королева и сын Гарибальди. Днем меня представили князю Массимо, выходцу из самой старой римской знати. Я спросил его, возможно, бестактно, но с живым любопытством, правда ли, что среди его предков значится император Максим. Он ответил просто и скромно: «Я не знаю этого достоверно, но так утверждают в нашем семействе вот уже восемнадцать веков».

Вечером, после блестящего успеха в театре, я отправился ужинать к нашему посланнику герцогу де Монтебелло. По просьбе герцогини я повторил прослушивание, состоявшееся утром у королевы. Герцогиня курила, и за время сеанса выкурила немало сигарет. Я следил, как дым поднимается к фризам, и это позволило мне разглядеть великолепные картины блистательного Карраччи, автора знаменитой галереи Фарнезе. Незабываемые часы!

К трем часам утра я возвратился в гостиницу, где в мою честь пропели серенаду (точнее, кошачий концерт), помешавшую спать моему другу дю Локлю.

Весна пролетела быстро, наполненная воспоминаниями о триумфальной зиме, проведенной в Италии. Я снова начал работать в Фонтенбло, заканчивая «Деву». Затем отправился с дорогой моей супругой в Милан и на виллу д’Эсте. В тот год мы были преисполнены энтузиазма, буквально лучились невыразимой радостью, ибо он был отмечен счастливым знаком и оставил в моей карьере глубокий след.

Джулио Рикорди пригласил нас, меня, мадам Массне и нашу дочурку, совсем еще маленькую, провести август на вилле д’Эсте, в восхитительно живописной местности на берегах озера Комо. Мы жили там с синьорой Джудиттой Рикорди, приветливой и гостеприимной хозяйкой дома, ее дочерью Джинеттой, задушевной подругой нашей девочки, и сыновьями Тито и Мануэле, тогда еще очень юными. Здесь же мы познакомились с прелестной девушкой, цветущей, словно роза, которая в то время училась пению у почтенного итальянского преподавателя. Арриго Бойто, знаменитый автор «Мефистофеля», тоже проживавший на вилле, был, как и я, пленен необычным тембром ее голоса. Этот изумительный голос, божественно гибкий, принадлежал будущей артистке, создавшей незабываемый образ в «Лакме» Лео Делиба, которого я почитаю и оплакиваю. Звали ее Мария ван Зандт.

Однажды, когда я уже вернулся в гостиницу «Прекрасная Венеция» на площади Сан-Феделе в Милане (я и теперь люблю в ней останавливаться), Джулио Рикорди, оказавшийся моими соседом, так как его издательский дом располагался в старом особняке на Виа дельи Оменоне, рядом с церковью Сан-Феделе, пригласил меня, чтобы познакомить с тонкой натурой, вдохновенным поэтом, которые прочел мне чрезвычайно интересный сценарий в четырех действиях на сюжет об Иродиаде. Этого литератора звали Дзанардини, и происходил он из одной из самых знатных семей в Венеции. Он угадал все, что только могло быть яркого и притягательного в истории тетрарха Галилеи, Саломеи, Иоанна и Иродиады, и представил это богатым и живописным словом.

Когда мы были еще в Италии, 15 августа «Короля Лахорского» представили в театре Виченцы, а 3 октября состоялась премьера в Общественном театре Болоньи. Это и стало причиной нашей задержки.

В путешествии следует интересоваться всем. И живописные детали, об одной из которых я сейчас расскажу, порой становились важнее и прекраснее моих театральных впечатлений.

В Болонье, чьи улочки, обрамленные аркадами, должно быть, вдохновили Наполеона на создание улицы Риволи и площади Пирамид в Париже, я запомнил навсегда, как в вечерних сумерках, что вот-вот должны были перейти в ночь, двигалась траурная процессия. Монахи, облаченные в рясы, несли в руках большие восковые свечи и наклоняли их так, что воск падал на землю, а уличные мальчишки, бежавшие за кортежем, собирали его в бумажные кульки; в тишине поочередно разносились то песни, то псалмы, и вся эта скорбная процессия шла сквозь притихшую, сосредоточенную толпу – это зрелище поражало воображение и оставило по себе глубокую грусть.

Вскоре мы вернулись в Фонтенбло. Я снова вел привычную жизнь, взялся за незавершенные работы. На следующий день по приезде ко мне явился Эмиль Рети. Он передал мне от имени Амбруаза Тома приглашение занять должность преподавателя контрапункта, фуги и композиции в консерватории вместо умершего несколько месяцев назад Франсуа Базена из Института Франции. Одновременно он советовал мне выставить свою кандидатуру в Академии изящных искусств, где тоже собирались выбирать преемника Базену. Как непохоже это было на радостное безумие и бурные овации в Италии! Во Франции я ощущал себя потерянным, тогда как все остальное было реальным.