Текст книги "Мои воспоминания"

Глава 5
Вилла Медичи

Как я и предчувствовал (и к тому же понял по знакам, которым обменивались между собой пансионеры), нам решили устроить еще один фарс, и его можно было смело назвать выходкой с размахом. Едва мы вышли из-за стола, как пансионеры накинули длинные, по римской моде, плащи и вытащили нас на прогулку до Форума, долженствующую служить нам для улучшения пищеварения (как будто это было необходимо!) – до того самого Форума, о коем вещали нам лицейские воспоминания!

Поскольку мы не знали ночного Рима, впрочем, как и дневного, то шли с новыми товарищами как с проводниками. Ночь (настоящая январская ночь!) была очень темной, что вполне отвечало замыслам наших чичероне! Вблизи Капитолия мы с трудом различили руины храмов на знаменитом холме Кампо Вачино, изображение которого, хранящееся в Лувре, остается одним из шедевров нашего Клода Лоррена.

В то время, под управлением Его Святейшества Пия IX, никакие официальные раскопки на Форуме не производились. Прославленное место являло собой лишь кучи камней и ряды колонн, заросших у основания травой, которую щипали стада коз. Прелестных животных охраняли пастухи в широкополых шляпах и черных плащах на зеленой подкладке – обычной одежде римских крестьян. Они были вооружены длинными пиками, служившими им для охоты на буйволов, бродящих по болотам Остии.

Товарищи провели нас через руины базилики Константина, где мы неясно различили только огромные своды с кессонами. Но восхищение наше сменилось страхом, когда мгновением позже мы оказались на площади, окруженной колоссальными стенами. В середине ее стоял большой крест с пьедесталом в виде ступенек, наподобие Голгофы. Когда мы оказались там, я потерял из виду товарищей и, обернувшись, обнаружил, что стою в центре громадного амфитеатра, Колизея, один, в устрашающей тишине. Я пытался выбраться на улицу, где какой-нибудь запоздалый, но любезный прохожий указал бы мне дорогу на виллу Медичи. Бесполезно. Тщетные усилия отыскать проход привели меня в такое отчаяние, что я без сил упал на ступеньку у креста. Я плакал, как дитя. Это было простительно для человека, разбитого усталостью.

Наконец стало светать. Этот бодрящий свет открыл мне наконец, что я, подобно белке в колесе, кружил по ипподрому, натыкаясь на лестницы, ведущие к гигантским скамьям. Когда я подумал о восьмидесяти секциях, вмещавших в эпоху римских императоров до ста тысяч зрителей, ипподром действительно представился мне ловушкой без выхода. Рассвет меня спас. Сделав всего несколько шагов, я радостно осознал, что, подобно Мальчику с пальчик, заблудившемуся в лесу, вышел теперь на верную дорогу.

В конце концов я пришел на виллу Медичи и заселился в отведенную мне комнату. Ее окно выходило на улицу Пинчио, передо мной расстилался весь Рим, а линию горизонта замыкал купол собора Святого Петра в Ватикане. Директор, господин Шнец, член Института, сопровождал меня в это жилище.

Господин Шнец, человек высокого роста, обычно ходил в широком халате, на голове его красовался греческий колпак, украшенный, как и одежда, большими золотыми кистями. Он был последним представителем той разновидности великих художников, что создали культ Рима и его окрестностей. Его картины отлично принимались в среде сабинских разбойников. Его солидная манера держаться вызывала уважение и страх у случайных гостей. И он был прекрасным отцом для всех своих детей во Французской академии в Риме.

Позвонили к завтраку. На сей раз с колокольчиком был повар, а не я, добровольно возложивший на себя эту обязанность накануне. Столовая приняла обычный приятный вид. Товарищи наши были очень любезны. Слуги больше не представляли монахов-контрабандистов, каких мы видели вчера за ужином. Я узнал, что разыграли не меня одного. Вот какую шутку сыграли с нашим добрым другом Шапленом. Ему выбрали для первой ночевки комнату без окон, с беленными известью стенами, служившую кладовкой. Эту кладовку и переделали быстро в спальню. Белые плотные занавески скрывали мнимое окно, которое, как ему сказали, выходило на мавзолей Адриана. Кровать поставили так, что она должна была перевернуться от первого же движения. Шаплен тем не менее попытался заснуть. В комнатке была еще одна закрытая дверка. Внезапно один из пансионеров вбежал с испуганным видом через эту дверь и тут же исчез со словами: «Не обращай внимания! Я болен! Это пройдет… когда я вернусь домой». Можно догадаться, что мой друг обзавелся плохим соседом! Шутка продолжалась до рассвета, закончившись вместе с ним. Шаплену вернули его настоящую комнату, чудесно расположенную в одной из башенок виллы. Какие же прекрасные полотна он создал, пока жил здесь!

В Риме как раз завершался карнавал с его безумными вакхическими увеселениями. Не столь известный, как венецианский, он был все же не менее веселым. И проходил совсем в другом окружении, более величественном, но и менее для него приспособленном. Мы выехали на огромной повозке, построенной нашими архитекторами и украшенной скульпторами. Весь день напролет мы бросали цветы и конфетти прелестными римлянкам, которые отвечали нам очаровательными улыбками с балконов особняков на Корсо. Несомненно, перед мысленным взором Мишле, когда он сочинял свою блестящую поэтичную «Женщину» и следующую за ней «Любовь», должен был стоять, как в тот день предстал перед нами в реальности, образ такой редкой, поразительной, обольстительной красоты!

Как же изменился с тех пор Рим, где неизменно царило тогда непринужденное оживление! По той самой Корсо прогуливаются теперь отборные итальянские полки, а обрамляющие ее магазины принадлежат в большинстве своем немецким торговцам. О прогресс, вот они, твои блага!

Однажды директор сообщил нам, что Ипполит Фландрен, знаменитый глава религиозного направления в живописи XIX столетия, приехал в Рим накануне и изъявил желание пожать руки пансионерам. Я и не думал, что сорок шесть лет спустя мне придется вспомнить об этом визите в своей речи, которую я произносил как президент Института и Академии изящных искусств:

«На Пинчио, – сказал я, – прямо напротив Французской академии, бил небольшой фонтан в форме античной чаши, его изящные контуры ясно прорисовывались под сенью зеленеющего дуба. Именно здесь великий художник Ипполит Фландрен, возвратившийся в Рим после тридцати двух лет отсутствия, прежде чем войти в храм сложил персты и осенил себя крестным знамением».

Опечаленные искусства, которые он так прославил, облеклись в траур в тот самый момент, когда мы собирались официально поблагодарить его за посещение. Он жил на площади Испании, неподалеку от виллы Медичи, так он сам пожелал. В церкви святого Людовика Французского мы возложили на его гроб венок из веток лавра, собранных в саду виллы Медичи, который он так любил, когда был еще пансионером вместе со своим другом Амбруазом Тома, на который в зените славы приехал взглянуть в последний раз.

Несколько дней спустя Фальгьер, Шаплен и я выехали в Неаполь: в экипаже до Палестрины, пешком до Террачины, до самой границы Понтийских болот, затем снова экипажем до Неаполя.

Глава 6
Вилла Медичи

Какие незабываемые мгновения для молодых людей, переполненных восторгом при виде изысканной живописности деревень, которая сегодня совсем исчезла. Мы поселились в сельской гостинице. Я припоминаю, что ночью мной овладело тревожное чувство, что мой сосед по комнате устроил пожар в жалком домишке. Фальгьер тоже подумал об этом. Чистейшая галлюцинация! Это было всего лишь небо, усеянное сверкающими звездами, что виднелось сквозь дырявую крышу. Когда мы проезжали через лес в Субьяко, до нас донеслись мелодичные вздохи цампоньи (разновидности волынки) местного пастуха, и я тут же записал напев на клочке бумаги, позаимствованном у одного бенедиктинца в соседнем монастыре. Эти такты послужат первыми нотами «Марии Магдалины», священной драмы, о которой я думаю теперь. Я сохранил наброски, сделанные с меня Шапленом в те дни.

Мы поселились в Каса Комби, старом доме, выходящем на набережную Святой Лючии, как это делали с незапамятных времен все пансионеры, приезжавшие в Неаполь, здесь нам выделили комнаты на пятом этаже. Это была старинная постройка с розовой штукатуркой на фасаде, окна украшали лепные статуи, расписанные весьма умело, подобные тем, что мы видели по всей Италии, начиная от Вара.

В просторной комнате стояли три кровати. Что же касается туалетной комнаты и… прочего, то, в соответствии с местным обычаем, они помещались на балконе, куда мы вывешивали наши вещи на просушку. Чтобы путешествовать с большим комфортом, мы заказали в Риме три костюма из белой фланели в широкую голубую полоску.

Bisum teneatis, как говаривал поэт Гораций. Сдержите смех, дети мои. И послушайте для начала об этом забавном приключении.

Едва прибыв в Неаполь, мы сразу же привлекли самое пристальное внимание жандармов-карабинеров. Прохожие тоже смотрели на нас удивленно. Заинтригованные, мы спрашивали себя о причине. И быстро ее установили. Наша хозяйка Мариетта рассказала, что похожие костюмы носят неаполитанские каторжники. Хохот, вызванный этим открытием, побудил нас дополнить сходство. И мы заявились в кафе «Ройяль» на площади Святого Фердинанда, приволакивая правую ногу, как если бы она привыкла тащить на себе галерное ядро.

Первые дни в Неаполе мы провели в музее галереи Бурбонов. Самым чудесным открытием для нас стали руины Геркуланума, Помпей и соседней с ними Стабии, расположенные рядом, одни за другими. Здесь все поражало наше воображение. Какой восторг! Какие непередаваемые чувства!

Между прочим мы вспомнили и об обязательном восхождении на Везувий, клубы дыма над которым заметили издали. Возвратились мы оттуда, держа в руках сгоревшие туфли, с ногами, обернутыми во фланель, купленную в Торре дель Греко.

Обедали мы в Неаполе на берегу моря, на набережной Святой Лючии, прямо напротив нашего дома. За двенадцать Risum teneatis, amici? – Удержитесь ли от смеха, друзья? грани, что по-нашему равнялось восьми су, мы получали отменный суп из устриц, рыбу, жаренную в масле, которое, должно быть, использовали с этой целью уже года два или три, и стакан вина с Капри.

Затем мы совершили прогулки до Кастелламаре в глубине Неаполитанского залива, откуда открывался восхитительный вид, в Сорренто, поросший апельсиновыми деревьями, из-за чего этот город даже имеет в своем гербе ленту в форме короны, сплетенную из апельсиновых листьев. В Сорренто видели дом, где родился знаменитый итальянский поэт Тассо, автор бессмертного «Освобожденного Иерусалима». Фасад наполовину разрушенного здания украшал простой глиняный бюст. Потом поехали в Амальфи, который в прежние времена так оживленно торговал с Востоком, что соперничал даже с Венецией. В Амальфи мы ночевали в гостинице, устроенной в бывшем капуцинском монастыре. Если Наполеон I подхватил чесотку со щетки неряшливого канонира, то мы после проведенной там ночи совершенно завшивели, и вынуждены были сбрить волосы, что сделало нас еще больше похожими на каторжников.

Однако мы утешились, когда парусная лодка повезла нас на Капри. Выехав из Амальфи в четыре утра, мы прибыли туда лишь к 10 часам вечера. Но каким чудным оказался этот пленительный остров! Периметром всего в 15 километров, он поднимается вершиной горы Соларо на 1800 футов над уровнем моря. С горы Соларо взгляду открываются самые дальние и прекрасные виды, какими может похвалиться Италия. Когда мы плыли на Капри, вдали от берега нас застигла ужасающая гроза. Лодка была до предела нагружена апельсинами. Бешеные волны смыли их все. Моряки в отчаянии взывали к святому Джузеппе, покровителю Неаполя.

Прелестная легенда гласит, что святой Иосиф, удрученный вознесением Иисуса и Марии на небо, призвал сына к себе, Иисус послушался и явился в сопровождении всех святых, что были в раю. Взял он с собой и Деву Марию, супругу Иосифа, вступившую под супружеский кров со свитой из одиннадцати тысяч девственниц. Господь, увидев, что рай совершенно обезлюдел, и не желая обидеть святого Иосифа, пообещал, что он будет самым сильным святым. И тогда небесные обитатели вернулись с его позволения.

Почитание святого Иосифа в Неаполе поражает! То, что я сейчас расскажу, лучше всего это подтвердит.

В XVIII веке улицы Неаполя были небезопасны, особенно ночью. Король распорядился поставить фонари в местах, пользовавшихся особо дурной славой, чтобы было видно прохожих. Какие-то негодяи разбили их, так как они мешали им совершать ночные подвиги. Властям пришла мысль повесить на новые фонари изображение святого Иосифа, и это, к великой радости народа, заставило впредь относиться к ним с уважением.

Жить и работать на Капри – значит вести идеальное существование, такое, о каком можно только мечтать. Я привез оттуда множество страниц с записью того, что собирался осуществить в будущем.

Осень заставила нас возвратиться в Рим. Именно тогда я написал своему обожаемому учителю Амбруазу Тома следующие строки: «В минувшее воскресенье Бурго устроил праздник, куда пригласил двадцать жителей из-за Тибра, мужчин и женщин, а также шестерых музыкантов, тоже оттуда, и все они были в костюмах.

Погода стояла прекрасная, и пейзаж выглядел очаровательно: настоящая священная роща! Солнце на закате освещало античные стены старого Рима. Праздник завершился в мастерской Фальгьера, освещенной нашими стараниями по дневному ярко. Танцы сделались тут весьма зажигательными, опьяняющими, когда мы плясали с девушками из-за Тибра завершающую сальтареллу. Мы курили, ели, выпивали, женщинам особенно понравился наш пунш».

Приближался один из самых значительных и волнующих периодов в моей жизни. Это было накануне Рождества.

Мы отправились на прогулку, дабы послушать ночные мессы в римских церквях. Церемонии в Санта-Мария-Маджоре и у Святого Иоанна Латеранского потрясли меня более всего. Пастухи находились в месте общей молитвы вместе со своими стадами: коровами, козами, овцами, свиньями, – как если бы они тоже желали получить благословение Спасителя, сцену рождения которого представляли в рождественских яслях.

Трогательная простота этой веры взволновала меня, и я вошел в Санта-Мария-Маджоре в сопровождении очаровательной козочки, которую я погладил, и она не желала от меня отставать. И это совершенно не вызвало удивления у толпы, набившейся внутрь церкви. Мужчины и женщины стояли на коленях на изумительном мозаичном полу, между двумя рядами колонн, напоминающих об античных храмах.

На следующий день, который следовало бы отметить крестиком, я повстречал на лестнице, состоящей из трех сотен ступенек и ведущей к церкви Санта-Мария-ин-Арачели, двух дам, похожих на элегантных иностранок. Я был очарован наружностью младшей из них. Несколько дней спустя, явившись к Листу, который готовился к рукоположению, я узнал среди пришедших посетить знаменитого мастера тех самых двух дам, замеченных у Арачели.

Почти сразу же я узнал, что молодая девушка приехала в Рим с семьей в туристическую поездку, и ее направили к Листу, чтобы он подыскал музыканта, который мог бы руководить ее занятиями, так как она не желала их прерывать вдали от Парижа. И Лист представил ей меня.

Я был пансионером Французской академии, и мне следовало тут работать, поэтому в мои намерения не входило давать уроки. Однако очарование девушки сломило мое сопротивление.

Вы, наверное, уже догадались, милые дети, что эта девушка два года спустя стала моей обожаемой супругой, неизменно внимательной, а порой и обеспокоенной спутницей жизни, свидетельницей моих слабостей и периодов душевного подъема, всех моих печалей и радостей. Вместе с ней я поднимался по длинной лестнице жизни, которая, подобно той, у Арачели, этого небесного алтаря[6]6
  Автор обыгрывает перевод названия церкви. – Примеч. перев.


[Закрыть], напоминающего в Риме о том, что райские небеса всегда ясны и безоблачны, вела меня дорогой, иногда трудной, где розы расцветали среди шипов. Не так ли обычно бывает в жизни?

Но я забыл, дети мои, что пишу для вас мемуары, а не исповедь!

Ежегодный праздник пансионеров состоялся, как обычно, весной в Кастель-Фузано, деревеньке рядом с Римом, в трех километрах от Остии, стоящей посреди чудесного леса, где сосны перемежались с зеленеющими дубами. Об этом дне у меня сохранилось особенно приятное воспоминание, так как я мог привезти в это несравненное место свою невесту и ее родителей.

Здесь, на прелестной улочке, вымощенной античными плитами, я припомнил историю, рассказанную Гастоном Босье в его «Археологических прогулках», о двух несчастных молодых людях, Нисе и Эвриале, которые, на свою погибель, были замечены вольсками, следовавшими из Лаврента к Турну с частью войска.

Мысль, что в декабре мне придется покинуть виллу Медичи и возвратиться во Францию, так как два года моего пансионерства завершаются, повергала меня в глубокую печаль. Мне хотелось еще раз увидеть Венецию. Я провел там два месяца, забросив на это время работу над черновиком Первой сюиты для оркестра.

Вечерами я записывал прекрасные и странные звуки, издаваемые австрийскими трубами в час закрытия дверей. Я использовал их двадцать пять лет спустя в четвертом акте «Сида».

17 декабря товарищи прощались со мной, не только за последним грустным ужином, но и позднее, на вокзале. Весь день я собирал вещи, глядя на постель, где больше не буду спать. Все памятные вещицы двух римских лет: барабан из-за Тибра, моя мандолина, деревянная статуэтка Девы Марии, несколько веточек из сада виллы – присоединились к пожиткам в моем багаже, чтобы прошлое это жило вместе со мной. Французское посольство записало их в дорожные издержки.

Мне не хотелось отходить от окна, пока солнце совершенно не исчезло за куполом Святого Петра. И мне казалось, что сам Рим погружается во тьму, прощаясь со мной!

Глава 7
Возвращение в Париж

Товарищи, собравшиеся на вокзале Термини, что рядом с термами Диоклетиана, не расходились до тех пор, пока уносивший меня поезд не скрылся за горизонтом. Счастливцы! Они сегодня будут спать здесь, в Академии, тогда как я, одинокий, разбитый сопутствующими отъезду волнениями, продрогший от резкого, леденящего декабрьского холода, падаю от усталости, кутаясь в плащ, который служил мне все время пребывания в Риме, заворачиваясь в обрывки воспоминаний.

К середине следующего дня я был уже во Флоренции. Мне хотелось в последний раз взглянуть на этот город, где находится одно из богатейших в Италии собраний произведений искусства. Я отправился в палаццо Питти, одно из чудес Флоренции. Когда я шел по его галереям, мне казалось, что я не один, что со мной рядом мои товарищи, я вижу их восторг, их восхищение шедеврами, коими доверху набит прекрасный дворец. Я вновь увидел Тициана, Тинторетто, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэля. Каким горящим взглядом созерцал я «Мадонну под балдахином», живописный шедевр Рафаэля, затем «Искушение святого Антония» Сальватора Розы в зале Одиссея, а в зале Флоры – «Венеру» Кановы на вращающемся постаменте. Рембрандт, Рубенс, Ван Дейк также привлекали мое внимание.

Из палаццо Питти я вышел лишь для того, чтобы попасть под очарование палаццо Строцци, великолепнейшего образца флорентийских дворцов; более всего известен ныне его карниз, выполненный Симоне дель Поллайоло. Посетил я и сад Боболи рядом с палаццо Питти, который рисовали Триболо и Буонталенти. И завершил день прогулкой в месте, именуемом флорентийским Булонским лесом – парке Кашине, у восточного выезда из Флоренции, между левым берегом Арно и железной дорогой. Прогулки здесь предпочитают флорентийские модники и модницы, ибо Флоренцию не зря прозвали «итальянскими Афинами».

Мне вспоминается, что был уже вечер, часов у меня не было, так как я по рассеянности забыл их в гостинице, и мне пришла в голову мысль спросить встреченного по пути местного жителя, который час. Его ответ оказался так поэтичен, что его трудно забыть. Вот его перевод: «Семь часов. Воздух еще дрожит!»

Я уехал из Флоренции, чтобы продолжить обратный путь через Пизу. Пиза показалась мне такой безлюдной, словно там пронеслась чума и произвела страшные опустошения. Когда думаешь о том, что в Средневековье она соперничала с Генуей, Флоренцией, Венецией, поневоле разделяешь скорбь, в которую она погружена. Около часа я был совсем один на соборной площади, с любопытством осматривая три выдающих строения, придающие ей особую живописность: Пизанский собор, колокольню, более известную под названием «Падающей башни», и наконец баптистерий. Между собором и баптистерием простирается знаменитое кладбище Кампо-Санто, земля здесь привезена из Иерусалима. Мне казалось, что падающая башня только и дожидается моего посещения, чтобы разрушиться окончательно. Но нет! Никогда еще она, в своем точном наклоне, благодаря которому Галилей осуществил свои прославленные эксперименты с законом притяжения, не представлялась столь основательной. И это отлично подтверждало то, что семь огромных колоколов громко вызванивали тут каждый день на все лады, но не могли поколебать прочность конструкции.

Я подхожу к самой интересной части своей поездки, когда, оставив позади Пизу, уютно свернувшись на крыше дилижанса, я следовал вдоль побережья лазурного Средиземного моря, через Специю до Генуи. Что за фантастическое путешествие совершил я по старой римской дороге, пролегающей по гребням обрамляющих берег скал! Я несся, словно в корзине аэростата. Дорога все время повторяла береговые изгибы, время от времени скрываясь то в оливковых рощах, то вздымаясь на горные пики, откуда открывался невообразимо широкий горизонт. Бесконечно разнообразная, но неизменно живописная, она озарялась, пока я ехал по ней, волшебным светом луны, и в нем все казалось таким прекрасным, что об этом можно было лишь мечтать: деревни, порой мерцающие издалека освещенным окном, и море, куда взгляд погружался на невообразимую глубину. И мне казалось, что никогда еще не роилось в моем уме столько проектов и замыслов, как в течение этой поездки, особенно при мысли, что я возвращаюсь в Париж, и моя жизнь там начнется заново.

От Генуи до Парижа я ехал поездом. Как же хорошо спится, когда ты молод! Проснулся я от дрожи. Подморозило. Лютый ночной холод покрыл узорами стекла вагона. Мы проезжали Монтро. Монтро! Почти Париж! Могли я тогда предполагать, что годы спустя приобрету летний дом в этой местности, рядом с Эгревилем? И какой контраст с прекрасным небом Италии, вечно голубым, воспетым поэтами, небом, которое я только что оставил, и этим – темным, серым, унылым!

Моя поездка и мелкие расходы оставили у меня в кармане… два франка!

Какой радостью для меня было приехать к сестре, и какой удачей! Снаружи хлестал ливень, и драгоценные два франка ушли на приобретение необходимого vade шести[7]7
  Лат. «иди со мной», обычно употребляется в значении «путеводитель», «постоянный спутник», так называли гиды, справочные издания, которые нужно было все время иметь при себе. – Примеч. перев.


[Закрыть] – зонтика. А ведь во время пребывания в Италии я им почти не пользовался. Найдя защиту от непогоды, я отправился в министерство финансов, где должен был получить деньги за первый триместр нового года. Премиальную сумму выплачивали тогда в виде пособия, по три тысячи франков в год. У меня оставалось еще три года! Какое счастье!

Добрый друг, о котором я упоминал прежде, предупрежденный о моем приезде, снял мне комнату на пятом этаже дома 14 по улице Тебу. От тихой безмятежности комнатки в Академии я перенесся в центр Парижа, оживленный и шумный.

Мой учитель, Амбруаз Тома, представил меня нескольким состоятельным друзьям, которые давали пользовавшиеся популярностью музыкальные вечера. Там я впервые встретил Лео Делиба, его балет «Ручей», поставленный в Опере, принес ему широкую известность. Я видел, как он дирижировал хором, который чудесно исполняли светские дамы, и сказал себе: «Я тоже напишу хор! И его будут исполнять!» Я действительно сделал это, правда, для четырех сотен мужских голосов, и взял первый приз на городском конкурсе Парижа.

В это же время я познакомился с поэтом Арманом Сильвестром. Он случайно оказался моим соседом на империале омнибуса, и постепенно мы сделались лучшими в мире друзьями. Видя, что в моем лице он имеет дело с благодарным слушателем, он рассказывал мне забавные истории, в которых сам он отличился. Но поэт, по моему мнению, из него вышел лучший, нежели рассказчик, и месяц спустя я написал «Апрельскую поэму» на тексты лучших стихотворений из первого его сборника.

Когда я говорю об «Апрельской поэме», мне вспоминается доброе мнение о ней Рейера. Именно он настоял, чтобы я отнес ее издателю. Получив от него лестное рекомендательное письмо, я отправился к Шудену, к которому он меня послал. Будучи наконец принятым богатым издателем «Фауста» после нескольких безуспешных попыток, я не решился показать свою скромную рукопись и был тут же выдворен за дверь. Такой же прием оказали мне издатель Флакслан на площади Мадлен и Брандес, владелец произведений Мейербера. Это казалось мне совершенно естественным. Кто таков я был? Неизвестный талант.

Когда я, не особо опечаленный, возвращался с рукописью в кармане к себе, на улицу Тебу, со мной заговорил высокий молодой блондин с тонким и умным лицом. Он сказал: «Вчера я открыл музыкальный магазин здесь рядом, на бульваре Мадлен. Я знаю, кто вы, и предлагаю издать все, что вы пожелаете». Это был мой первый издатель Жорж Артман. Мне ничего не оставалось, как вытащить «Апрельскую поэму», которой только что оказали столь нелюбезный прием.

Я не получил ни одного су, это верно, но каких денег (если бы они у меня были!) я ни заплатил бы, чтобы быть изданным. Немного месяцев спустя музыканты-любители распевали отрывки из этой поэмы:

 
Если время так быстротечно,
Пусть оно проходит в любви!
 

Это не приносило ни почестей, ни денег, только огромное вдохновение.

В Париже свирепствовала холера. Я заболел, и соседи опасались заходить и спрашивать обо мне. Однако мой учитель Амбруаз Тома, извещенный о моем недуге и о том, что я совершенно беспомощен, навестил меня в бедном моем жилище вместе с императорским врачом. Этот отеческий мужественный поступок так меня потряс, что я без чувств рухнул на кровать. Следует добавить, что болезнь прошла быстро, и мне удалось закончить десять пьес для фортепиано, за которые издатель Жиро заплатил мне две сотни франков. По луидору за страницу! Этому любезному издателю я обязан первыми деньгами, заработанными на музыке.

Париж выздоравливал. Восьмого октября в церквушке деревни Авой, что рядом с Фонтенбло, состоялась моя свадьба. Моими свидетелями стали брат жены и мой новый кузен, блестящий скрипач Арменго, основатель знаменитого общества квартетов. Но были и другие: стайка воробьев, влетевшая через разбитое стекло, которые так чирикали, что мы с трудом могли расслышать речь славного священника. Он говорил о нежности и уважении, какие я должен испытывать к новообретенной спутнице жизни, и о том, что я должен смело смотреть в будущее, пока еще столь неясное.

По завершении свадебной церемонии мы отправились на прогулку в прекрасный лес Фонтенбло. И здесь, на лоне роскошной, одетой в зелень природы, под теплыми лучами солнца, под ласкающее слух пение птиц, мне показалось, что сам великий и нежный Альфред де Мюссе шепнул вдруг:

 
Полюби, и родишься заново,
Пусть расцветет этот цветок!
 

Мы покинули Авой, чтобы провести на морском берегу неделю, в том чарующем одиночестве для двоих, какого мы более всего желали. Здесь я подправил оттиски «Апрельской поэмы» и десяти пьес для фортепиано. Править оттиски! Видеть, что тебя печатают! Неужели моя карьера композитора наконец началась?