Текст книги "Темные пятна сознания. Как остаться человеком"

С самого начала я заметила у него страх перед физическим контактом. У Реймонда напрягались плечи и сжимались кулаки даже тогда, когда медицинская сестра просто измеряла ему давление. Позже он уже не мог словами рассказать о жестокостях, преследовавших его в детстве, но рассказывал эту печальную историю, не прибегая к словам. Он сильно и неудержимо задрожал, когда фельдшер попытался его побрить. Жена Реймонда говорила мне, что он кричал от страха всякий раз, когда мимо его дома проходил приходский священник. Раньше он переключал телевизионный канал всегда, когда начиналась религиозная программа (а в то время в Ирландии было много таких программ). В этом новом приходском священнике Реймонд видел священника, которого знал в детстве. Он кричал, чтобы переключить канал.

Реймонд выражал себя все более расплывчатыми образами.

Он выражал себя слезами, которые лились из его глаз, когда родной брат клал руку ему на плечо.

Он был рубцом на грудной клетке, который остался после аортокоронарного шунтирования.

Он выражал себя в том, как подбрасывал на колене внучку.

Он был обветренным на стройплощадках лицом.

Он был нежным объятием, когда любовно обнимал жену.

Он обрел новый язык, который требовал понимания и перевода. Его жесты, привычки и действия были накрепко спаяны с его телом. Его существование было прочно внедрено в физические ощущения, телесные восприятия и взаимодействия.

Возможно ли, что эта концепция воплощения позволила Аните, несмотря ни на что, остаться Анитой? Да: если мы существуем в контексте окружающего мира, то мы всецело спаяны с ним, и никакая деменция не сможет лишить нас этого единения.

Несмотря на это наша медицинская модель деменции продолжает вращаться вокруг неспособности и неразличения; эта модель настаивает на том, что Аниту надо определять по тому, что у нее исчезло, а не по тому, что выступило на первый план. При болезни Альцгеймера самая трудная задача – это увидеть что-либо, помимо уничтожения: уничтожения экспрессии, деятельности, самостоятельности и независимости.

Когда я спрашиваю пациентов с начальной или недалеко зашедшей болезнью Альцгеймера, думают ли они, что являются такими же личностями, какими были раньше, то они, как правило, отвечают утвердительно. Но за этим следует список вещей, которые они уже не в состоянии делать (в чем им вторят члены семьи): я не могу говорить так же хорошо, как раньше, я не могут ходить так же хорошо, как раньше. Я больше не могу выносить мусор, я уже не могу забить мяч в девять лунок, когда играю в гольф.

Нарушение способности выполнять рутинные повседневные обязанности является основой для диагностических критериев деменции – как врачи, мы не можем сказать человеку, что у него деменция до тех пор, пока не будем знать, чего он не может делать. Поэтому мы спрашиваем о том, чего стало не хватать, чаще, чем о том, что осталось.

Попытка отойти от негативного определения деменции – это не то же самое, что отрицание нарушений, вызванных деменцией; это переоценка нашего способа их представления. В деменции присутствует нечто большее, нежели потери и нарушения.

Когда близкий человек с деменцией уходит из дома, становится гневливым, апатичным или паранойяльным, становится трудно, практически невозможно, прибегать к этим концепциям о распознавании воплощений. Философия – не полицейский, который помогает отыскать заблудившегося больного с деменцией.

Лори Грэхем, выступая в программе Би-Би-Си «Дневники деменции», рассказывала о том, как она ухаживает за мужем. «Человек, с которым мне приходится иметь дело, человек, на которого я иногда кричу от бессилия, человек, который заставляет меня рыдать от беспомощности, выглядит, как незнакомец. Он похож на моего мужа, но, на самом деле, Говарда больше нет».

Смогут ли эти идеи относительно воплощения, относительно нового восприятия потерь и утрат, связанных с деменцией, помочь Лори Грэхем в моменты глубочайшего отчаяния? Нет сомнения, что в самые лучшие дни – со временем их становится все меньше, и именно в эти дни Лори уповала на эти идеи – она отчаянно пыталась понять самые смутные знаки, поймать признаки того, что ее муж все еще здесь, пусть и в ином обличье. Они с мужем сделали все, что могли, чтобы сохранить свою идентичность, чтобы выразить ее, сделать действенной, ухватиться за нее настолько крепко, насколько хватит сил.

Правда заключается в том, что здесь не существует специальной формулы – нет простого способа заглянуть за занавес инвалидности, нет простого пути разглядеть присутствие больного здесь и сейчас. Но определенно можно сказать одно: в нашем медицинском обиходе взгляд на деменцию часто оказывается слишком близоруким – упрощенная биомедицинская модель отчаянно нуждается в усовершенствовании: в изменении предпосылок, интерпретации общения и лечебных действий. В противном случае личности Аниты грозит полное уничтожение.

Смена узкого, как булавочное отверстие, взгляда, сфокусированного на нарушении функции, на более широкий обзор, позволит рассмотреть вовлеченность и экспрессию пациента. Обыденные разговоры, класс рисунка или танцевальные занятия становятся не способом проведения досуга, а способами проявить связь с миром и экспрессию.

Избавимся от темных безжизненных коридоров инвалидных домов, представим себе их в виде общественно значимых пространств с улицами, с местами встреч, со скамьями, уличными фонарями и площадями. Как можно чувствовать себя в мире, будучи полностью и жестоко из него вырванным? Воплощение извлекает тождество личности исключительно из царства познания и познаваемого. Несомненно, мы все присутствуем в этом мире, по крайней мере, в той или иной степени.

Истории, которые мы рассказываем

Джон Бейли, написавший книгу о деменции своей жены, Айрис Мердок, описывает их общение без слов: «… подобно подводному сонару, мы улавливали малейшие биения наших сердец, прислушиваясь к ним, словно к эху своих собственных». Несмотря на прогрессирующую деменцию, «Айрис во многом сохраняла свою самость».

Общение продолжается независимо от сохранности речи; средствами общения становятся улыбка и гримаса, пожатие плечами, утвердительный кивок, сжатый кулак или рукопожатие, скрещенные на груди руки или поднятые к потолку глаза. Многое можно понять без единого произнесенного слова – радость, отвращение, благодарность, восхищение, поощрение, теплоту и эмпатию.

По мере прогрессирования деменции Анита постепенно потеряла способность говорить. По крайней мере, она не могла говорить так, как раньше. Грамматика была забыта, времена путались, последовательность событий становилась иной в каждом следующем повторении истории.

Тем не менее, я все же имела представление о том, кто сидел передо мной.

«Буквы А и Б написаны неправильно. Я проверила!»

Помимо историй о выходных днях и походах по холмам, была у Аниты еще одна история – рассказ об одной амбициозной женщине, которая первой из всей семьи поступила в университет. Анита рассказывала эту университетскую историю очень долго, до тех пор, пока деменция не зашла очень далеко, хотя постепенно слов в этом рассказе становилось меньше, а жестов – больше. Анита движениями показывала, что открывает книгу, внимательно смотрит в микроскоп, с трудом ковыляет на шпильках по булыжной мостовой, подбрасывает вверх академическую шапочку. Энтузиазм Аниты был поистине заразительным. Если она вдруг спотыкалась, ей на помощь приходили либо я, либо ее муж. Наша помощь воспламеняла воображение Аниты, и рассказ продолжался с прежним воодушевлением. Своим рассказом она уводила нас прочь из кабинета, оклеенного постерами с призывами мыть руки перед едой и предупреждающими надписями: «Осторожно, асбест!», украшавшими канареечно-желтые стены.

Связная автобиография – это хроника самости, связь с прошлым и, возможно, с будущим. Моральные качества, поведение, вера и убеждения существуют между строк этой автобиографии. Мы – это истории и сказки, которые мы рассказываем себе и другим.

Да, действительно, деменция разрывает этот связный рассказ, но кто знает, может быть, эти, по видимости хаотичные и повторяющиеся истории, на самом деле, укрепляют, а не разрушают личность больного болезнью Альцгеймера. Пусть даже истории повторяются, слова исчезают, последовательность времен не соблюдается, а на месте забытых фрагментов конструируются конфабуляции? А что если все это позволяет больному с деменцией придавать смысл существованию своему и окружающих? Возможно, хаос и повторы – это наши проблемы, а не их.

Способ общения Аниты воплощал ее ценности: она обладала сознанием и разумом, когда окружающие сильно в этом сомневались. Даже при тяжелой деменции самовыражение остается, и его средствами служат простые жесты. Уходит взгляд от третьего лица, но остается собственное «я». Намек занимает место явного выражения.[4]4
  Канадский философ Чарлз Тейлор высказал эту идею в 1995 году в своей книге «Философские споры»: «Наше понимание воплощено в самом себе. Это наше телесное знание, и тот способ, каким мы двигаемся и действуем, может кодировать наше понимание себя и мира. Мое ощущение самого себя, общности с другими людьми, тоже, по большей части, воплощены в теле».


[Закрыть]

Эти истории отражали прошлое Аниты, именно они представляют ее личность посредством рассказов, столь же спутанных, как и клубки белка в ее головном мозге.

Зеркала

«Случалось ли тебе видеть, что лицо человека, смотрящего в глаза другого человека, отражается в них, словно в зеркале; и в находящемся напротив зрительном органе, называемом зрачком, возникает, своего рода, изображение смотрящего?»

Сократ, «Алкивиад I»

Идентичность личности включает в себя, одновременно, то, какой ее видят другие, и то, какой она сама видит себя. «Самость» или «я» – это, в первую очередь, переживания и чувственный опыт индивида (в смысле собственного бытия). Но «идентичность» включает в себя также и то, каким нас видят другие. Идентичность зависит не только от вас, она плод сотрудничества с другими.

Это был раз и навсегда заведенный обычай. Обычай Аниты и Патрика. Она запирала входную дверь, а Патрик открывал Аните дверь машины. С недавних пор, рассказал мне Патрик, когда к ним приезжала карета скорой помощи, чтобы отвезти Аниту на прием (она уже не могла ездить в обычной машине), санитары разрешали Патрику открыть дверь машины и сказать: «Карета подана, миледи». Анита все еще улыбалась, слыша это.

Ar scath a cheile a mhaireann na daoine. Эта ирландская поговорка переводится так: люди выживают под защитой друг друга.

Конечно, «идентичность личности» – это, на практике, не бинарное понятие. Не бывает такого, что личность либо есть, либо ее нет. Иногда члены семьи в краткие мгновения видели снова ту, прежнюю Аниту. Это было похоже на взгляд в бинокль, когда медленно меняют фокус, и изображение то становится четким, то расплывчатым. Иногда они видели, что в Аните стало меньше от прежнего человека, каким она была всего несколько месяцев назад, когда у нее уже была деменция. Даже сквозь туман амнезии можно проследить психологическую непрерывность и связь времен.

При заболеваниях, которые меняют личность больного, например, при опухолях лобной доли мозга, члены семьи и друзья чаще всего говорят: «Она перестала быть собой». При черепно-мозговых травмах такая трансформация может быть хаотичной; человек то «приходит» в себя, то «уходит». Но все не так при болезни Альцгеймера, по крайней мере, на ранних стадиях. Нарушения памяти развиваются медленно, постепенно и незаметно. Нарушения личности, если они вообще происходят, развиваются на поздних стадиях, когда личностные расстройства заслоняют нарушения памяти. Нэнси Рейган говорила о своем муже: «Долгое путешествие Ронни увело его так далеко, что теперь я не могу до него дотянуться».

Когда близкий человек именно таким образом теряет память, когда исчезают целые ее пласты, становящиеся недоступными нам, то неизбежно возникает чувство утраты и скорбь. Но, может быть, где-то в глубинах памяти больного тоже остаются воспоминания о наших личностях.

Но, если предположить, что идентичность личности включает в себя наблюдение со стороны окружающих, то это означает, что изменения того, как «мы выглядим со стороны», тоже могут угрожать идентичности личности, причем в большей степени, чем постепенная потеря памяти.

Какие черты, убеждения, амбиции и привычки связывают с вами другие люди? Великодушие, вечный оптимизм, безудержный цинизм, бульдожье упрямство, дипломатичность? Такой подход к личности больше связан с психологией, нежели с философией; он обращается не к тому, что мы сами ценим в себе, а к тому, что ценят в нас другие. Со временем эти грани могут изменяться, но это необязательно приводит к появлению абсолютно иной личности. Мы всегда ведем себя по-разному в разных ситуациях: на работе мы ведем себя иначе, чем дома, а дома – иначе, чем в отпуске. В результате в каждой ситуации к нам относятся по-разному. Сэмюель Барондес, профессор психиатрии и нейробиологии Калифорнийского университета в Сан-Франциско, говорит, что, несмотря на это, мы остаемся «одной и той же личностью – насыщенной непоследовательностями, случайными поступками, подсознательными мотивами и самообманами, которыми каждый из нас обладает в весьма значительной мере».

В своих воспоминаниях о деменции Айрис Мердок Джон Бейли пишет, что, «уплывая во тьму», она не сознавала своих бывших блистательных достижений: «Способность к сосредоточенности исчезла вместе с умением строить связные предложения, помнить, где она была, и где находится в данный момент. Она не помнит, что написала двадцать семь выдающихся романов и блестящих философских книг; она не помнит, что является почетным доктором крупных университетов и Дамой Большого Креста Британской Империи». Это было «то, чем она была известна», то была линза, через которую на нее смотрели. По мере того, как ее творческие силы иссякали, ее образ размывался, становясь неузнаваемым даже для членов семьи, и это не было связано с потерей памяти.

Последним романом Мердок, опубликованным в 1995 году, стала «Проблема Джексона». В исследовании, проведенном через пять лет после смерти автора, нейрофизиологи подтвердили, что язык Айрис Мердок претерпел некоторые изменения за год до того, как был поставлен диагноз болезни Альцгеймера. В романе язык Мердок отличался ограниченным словарем, изложение стало менее абстрактным, более конкретным, а в тексте новые слова встречались реже, чем в других книгах Мердок. Это подтверждается пророческими рецензиями (написанными задолго до того, как критики, да и сама Мердок, поняли, что у нее развивается деменция). А. С. Байатт заключил, что структура книги очень напоминает «Индейский капкан», где герои лишены личностных черт, а следовательно, в книге нет ни сюжета, ни интриги. Пенелопа Фицджеральд сказала, что написанное выглядит так, будто Мердок «растерла свое сочинение до почти полной прозрачности». Гуго Барнакл писал, что во время чтения у него возникло ощущение, что он читает сочинение тринадцатилетней школьницы. Редко выходящий за рамки приличий Брэд Лейтхаузер в своей рецензии, написанной для «Нью-Йорк Таймс», выразил сильное удивление: «Смогут ли даже самые верные почитатели объяснить, почему фраза «тогда вдруг» трижды встречается в одном абзаце?» Далее он приходит к следующему заключению: «Вся история представляет собой богатое переживание по поводу прежних неудачных романов. Изложение представляет собой нагромождение путанных фраз».

На Айрис Мердок стали смотреть по-другому, потому что она стала поступать по-другому. На взгляд других, она перестала быть сама собой. Исчезло то, чем она была известна.

Означает ли это, что мы являемся соучастниками в разрушении единства личности больных, страдающих деменцией? И, если так, то можем ли мы помочь его сохранению?

Психологи Стивен Сабат и Ром Гарре утверждают, что именно окружающие создают главную угрозу самостям пациентов с болезнью Альцгеймера, угрозу большую, чем сама болезнь. Самости – продукт совместной деятельности, говорят эти психологи; мы можем по собственной воле ослаблять или усиливать взаимодействие с больным, можем поддерживать или, наоборот, ломать других.

Дж. Б. был ученым, преподавателем, администратором и писателем. За четыре года до того, как он стал участником исследования, предпринятого Сабатом и Гарре, ему был поставлен диагноз болезни Альцгеймера. С исследователями он встречался один раз в неделю, тем не менее, Дж. Б. не стал посещать дневные занятия в центре (игры, обсуждения и тому подобная деятельность), а вместо этого гулял, читал или встречался со своими бывшими сотрудниками.

Самое простое – это предположить, что Дж. Б. – мизантроп-отшельник, питающий отвращение к общению, и склонный к бесцельному бродяжничеству. Однако рассказ самого Дж. Б. рассеивает это впечатление:

«Да, и я, и моя жена были людьми в высшей степени преданными науке и, э, мы общаемся между собой, э, и общаемся, на самом деле, э, на очень высоком уровне. Э, и, э, я думаю, что большинство людей здесь, э, очень добры. Но когда я сближаюсь с ними, э, я вижу, что они занимаются совершенно тривиальными делами, и мне хочется отойти в сторону».

Так исчезает видимость асоциального бродяги, злобного отшельника. На самом деле, Дж. Б. – ученый, общающийся с теми, кто находится на одном с ним уровне, человек, стремящийся избегать пустого общения, человек, любящий осмысленные прогулки, а не склонный к бродяжничеству. Дж. Б. не может работать в академической науке, как это принято; но в его глазах это не делает его роль несущественной.

«У меня есть ощущение, какое-то довольно смутное ощущение, что вовсе не обязательно иметь какой-то статус, потому что, на самом деле, меня никогда не интересовали такие пустяки. И знаете, я сейчас чувствую, что это действительно хороший проект, по-настоящему научный проект. Уверен, что и вы думаете так же. Это настоящая наука».

Опасность такого подхода, идеи о том, что природа самости зависит только от социальных взаимодействий или от того, «чем мы известны», состоит в том, что он (подход) в своих крайних проявлениях может возложить вину на тех любящих людей, которые ухаживают за больными с болезнью Альцгеймера. Их можно, следуя до конца такой логике, сделать соучастниками или главными ответственными за дегуманизацию и маргинализацию больных деменцией, так как это ухаживающие за ними люди активно превращают своих подопечных в несмышленых детей, пугают их, стигматизируют и превращают в безвольных роботов.

Китвуд надеялся, что новый подход поможет покончить с дегуманизацией больных с деменцией. Теории Китвуда привели к созданию ряда методик, которые теперь используются во всем мире для осуществления направленного на пациента лечения и поддержки их семей.

Но и такой подход не позволяет предупредить неизбежное разрушение личности (или идентичности), обусловленное деменцией, независимо от качества социального окружения. И это сильно подавляет членов семьи, друзей и сиделок. Деменция может быть очень жестокой; но я все же уверена, что наилучшая тактика – это оберегать друг друга.

Анита

В углу комнаты стоит молодая Анита. Она внимательно смотрит на себя, повзрослевшую и постаревшую, стоящую рядом с мужем. Молодая Анита, такая, какой она была до поразившей ее деменции, смотрит на свою постаревшую самость, которая с трудом вспоминает слова и не может сложить их в предложения. Но есть здесь и узнавание; молодой Аните не безразлично, что произошло с ее постаревшей версией, она видит и ощущает непосредственную связь, схожесть и единство.

Анита вернулась в клинику. Теперь она уже не в состоянии запомнить несколько слов, нарисовать часы или пятиугольник. Со временем я перестала просить ее делать это.

Осталась ли она тем же человеком, каким была раньше? Осталась ли она вообще человеком и личностью к концу своего пути? Я верю, что ее цельность простирается далеко за пределы точности воспоминаний, беглости речи или ловкости движений. Далеко за пределы аномальных белков, скопившихся в ее мозге, далеко за пределы ежедневно разрушающихся нервных клеток. Нельзя отрицать деменцию и ее неуклонное, до самой смерти, прогрессирование. Нельзя отрицать воздействие деменции на Аниту и членов ее семьи. Но мы не можем допустить и мысли о том, что деменция похищает человека полностью. Надо продолжать видеть ее. Анита присутствовала в этом мире до тех пор, пока была жива.

Я вспоминаю ее всякий раз, когда возвращаюсь в Ирландию, иду вдоль Балскадденского залива и трамвайных путей. Иду к тому месту, где она потерялась, но была снова найдена.

Глава 2

Честные лжецы

Чарли страдал сильным истощением – кахексией. Мышцы его атрофировались, тело дрожало при малейшем напряжении, синие вены выпирали из-под прозрачной кожи. У Чарли были ярко-красные ладони, ногти обрамлены желтым ободком. Предплечья были покрыты сочащимися расчесами.

«Вчера все изменилось», – говорит он мне. Вчера он уволил своего дворецкого Гарри. «Двенадцать лет безупречной службы, и вот на тебе! Гарри украл трактор и поехал на нем по главной улице. Может быть, все дело в кризисе, который сказался на каждом из нас? Как вы думаете, доктор? Ох уж эти ирландские политики».

Примерно за полчаса до того, как я приехала, Чарли покидал госпиталь, чтобы посетить благотворительный детский приют и вручить призы участникам забега с яйцами в ложках. Призы получили даже те, кто пришел последним. Потом Чарли поупражнялся на розовом батуте. Нет, батут был фиолетовым. Да, да, определенно, фиолетовым.

Я приложила стетоскоп к груди Чарли и, одновременно, прощупала его пульс. Пульс был неровный и слабый. На верхней части туловища видны, словно расползшиеся паучки, сосудистые звездочки. Каждая такая звездочка – это расширенный кровеносный сосуд, а от него, как ножки паучка, расходятся несколько более мелких сосудиков. Эти звездочки свидетельствуют о поражении печени. Я попросила Чарли посмотреть направо, а потом быстро перевести взгляд влево. Зрачки хаотично задергались. Такое нарушение называют нистагмом. Значит, поражен и головной мозг.

Флакон спиртового геля, стоящий у стены, был пуст.

Через несколько минут Чарли надо было идти на заседание совета директоров, но «было очень приятно повидаться с вами, доктор».

Чарли неопрятен, волосы его неряшливо растрепаны. Он до приторности вежлив и очень дружелюбен, и, кроме того, в течение последних двадцати лет ежедневно выпивает одну-две бутылки водки. Он кочевал между приютами для бездомных, полицейскими участками разных районов Дублина и нашим госпиталем. Чарли знали все.

У него не было дворецкого. Ни тогда, ни раньше. Ему не надо было идти на заседание совета директоров. Единственным его вчерашним путешествием был спуск на первый этаж в отделение ультразвуковой диагностики, где ему сделали УЗИ печени. Не было также никаких трамплинов и бега с яйцами в ложках.

Но это не ложь. Не настоящая ложь. Чарли не желал никого обмануть.

Это были конфабуляции.

Термином «конфабуляция» обозначают ложные воспоминания, которые возникают (непреднамеренно) вместо забытых деталей на фоне тех или иных неврологических расстройств – инсультов, инфекционных поражений головного мозга, черепно-мозговых травм или заболевания, известного под названием Корсаковского синдрома. Именно этой болезнью и страдал Чарли.

Сначала Чарли страдал энцефалопатией Вернике, синдромом, обусловленным дефицитом тиамина (одного из витаминов группы B). Этот синдром чаще встречается при алкоголизме, но его наблюдают также и при других заболеваниях, связанных с плохим питанием: нервная анорексия, возобновление питания после длительного голодания, заболевания желудочно-кишечного тракта. У Чарли были классические признаки энцефалопатии Вернике: дезориентация, пошатывание при ходьбе и нарушения движений глаз.

Без заместительной терапии тиамином 20 процентов больных умирают. При отсутствии лечения у 85 процентов больных развивается Корсаковский психоз – тяжелая амнезия с конфабуляциями.

Такой пациент, рассказывающий самые неправдоподобные истории, не в состоянии помнить, что он не в состоянии помнить.[5]5
  Barbizet, J. (1963), «Дефекты запоминания при поражениях гиппокампа и сосцевидной области. Обзор», Journal of Neurology, Neurosurgery and Psychiatry, 26, pp. 127–135.


[Закрыть]

Больные буквально фабрикуют конфабуляции. Иногда они ограничиваются легким приукрашиванием и преувеличениями. Однако в некоторых случаях конфабуляции представляют собой причудливые и развернутые истории, лишенные каких-либо мотивов.

Медицинская литература пестрит историями болезни таких пациентов: больные убеждены, что они космические пираты, что они были личными пилотами Саддама Хусейна, что они спасали тонущих детей. Один пациент утверждал, что на него был осуществлен воздушный налет, когда он спускался в люк подводной лодки. Другой говорил, что только что обсуждал строительство дома с тогдашним премьер-министром Гарольдом Вильсоном.

Русский психиатр и невролог Сергей Корсаков впервые описал такую больную в 1889 году:

«Рассказывая о своем прошлом, больная немедленно начинала путать события и вводила в рассказ о каком-то определенном событии фрагменты из другого события и из другого периода… рассказывая о поездке в Финляндию, предпринятой незадолго перед заболеванием, и подробно описывая мелкие детали, больная вставила в рассказ свои воспоминания о поездке в Крым, и из ее рассказа следовало, что финны едят только баранину, а населяют Финляндию татары».

Конфабуляции наблюдаются, главным образом, при заболеваниях, затрагивающих переднюю часть мозга – при корсаковском синдроме, травмах лобной доли, аневризме передней коммуникантной артерии. Возьмем для примера случай шестидесятисемилетней женщины с гидроцефалией. Это будет классический пример конфабуляций – честной лжи. Когда она пришла в себя после наркоза (женщине выполнили операцию шунтирования для устранения гидроцефалии) эта лживость исчезла. Операция, на которую решились врачи, привела к восстановлению связей гиппокампа с остальными частями мозга. Конфабуляции исчезли, и это был несомненный успех нейрохирургов.

Может ли понимание механизмов возникновения конфабуляций у таких больных с повреждениями мозга помочь нам лучше понять другие формы ложных воспоминаний, которые встречаются в обыденной жизни намного чаще? Возможно, тогда мы сможем понять суть неточностей, которые всплывают, когда мы вспоминаем о давно прошедших событиях или непоследовательности, часто характерной для историй, которые мы рассказываем. У вас или у меня истории могут отличаться от историй, которые рассказывает Чарли, но механизмы припоминания у нас одинаковы.

Собаки и сомнения

Конфабуляторы будут упрямо настаивать на том, что им надо идти на мнимую деловую встречу или на собеседование, потому что не могут отказаться от планов, которые давным-давно потеряли всякую актуальность. Это позволяет предполагать, что такие пациенты, как Чарли, не в состоянии расположить припоминания в должной временной последовательности – хронологическая путаница приводит к тому, что прошлые воспоминания плавают в настоящем, хотя в текущей реальности они уже совершенно неуместны. Чарли был не в состоянии подавить или инактивировать следы старых воспоминаний, несмотря на то, что в данный момент они были абсолютно несущественны.

Швейцарские авторы хронологической теории позже вернулись к Павлову и его описанию угасающего условного рефлекса, чтобы обосновать этот феномен.

В классических экспериментах Павлова по выработке условного рефлекса собака сначала ассоциирует стимул (удары метронома или электрический звонок) с появлением пищи. У собаки начинается отделение слюны всякий раз, когда звучит звонок или стучит метроном – Павлов называл это психической саливацией. Теперь звуковой стимул подается, но еду не приносят. Собака начинает понимать, что происходит, и слюноотделение (саливация) в ответ на звонок или удары метронома прекращается. Ожидаемый исход не происходит, и собака приучается не предвосхищать его. Этот архаичный процесс обучения называют «угасанием», его наблюдают даже у морских улиток и плодовых мушек. Однако у больных с конфабуляциями отсутствует способность к адаптации поведения таким способом, способом угасания. Нет никаких деловых встреч, не будет никакого собеседования, но больной продолжает их ожидать и предвосхищать.

Как следует из экспериментов Павлова, этот процесс тесно связан с системой вознаграждений головного мозга. Это, конечно, имеет смысл: с системой вознаграждений связана глазнично-лобная кора, и именно она чаще всего поражается при корсаковском синдроме.

Тем не менее, нарушение хронологии событий или их фильтрации не может объяснить все случаи конфабуляций. Возьмем, для примера, случай шестидесятичетырехлетнего мужчины с аневризмой. Накануне вечером, на вечеринке, он познакомился с женщиной, у которой была пчелиная голова. Невролог, к которому обратился этот человек, понял, что воспоминание о вечеринке могло быть истинным, хотя и смещенным во времени, но воспоминание о женщине с пчелиной головой истинным быть не могло.

Это позволяет предположить, что помимо нарушения хронологического порядка, причиной конфабуляции в некоторых случаях может быть что-то еще. Это что-то – внутреннее чувство. У Чарли не было никаких проблем в хранении или стратегическом поиске воспоминаний, его способность следить за ними осталась непораженной. Обычно мы обладаем быстродействующим ощущением правильности (процесс проверки действует, и то – при необходимости, намного медленнее), и этот механизм позволяет нам инстинктивно сразу отметать воспоминания, которые не могут быть истинными. «Нет, здесь что-то не так», – говорим мы в таких случаях. Это чувство правильности связано с передними отделами мозга (с такими областями, как глазнично-лобная или прилегающая вентромедиальная кора), которые могут поражаться при конфабуляции. Мы обладаем подсознательной системой проверки, которая маркирует мысли, требующие дополнительной сознательной проверки.[6]6
  Turner, M., and Coltheart, M., 2010, “Confabulation and delusion: A common monitoring framework”, Cognitive Neuropsychiatry, 151(1–3), pp.346–376.


[Закрыть] Эта маркировка выражается всем нам знакомыми сомнениями. При конфабуляциях эта контрольная система отказывает, сомнения исчезают, и больные пребывают в полной уверенности, что их воспоминания истинны. Так как отметка о сомнении отсутствует, нет никаких причин проверять истинность воспоминания. Чарли настаивал на том, что прыгал на батуте и судил соревнования по бегу с яйцом, не имея никаких причин думать по-другому.

Но, вероятно, Чарли не одинок, есть, наверное, и другие люди, которые с полной убежденностью публично высказывают ложные воспоминания.

Героизм по ассоциации

Выступление Хиллари Клинтон в Боснии 25 марта 1996 года: «Я вспоминаю, как мы приземлились под снайперским огнем. Предполагалось, что в аэропорту будет организована торжественная встреча, но вместо этого нам пришлось, втянув головы в плечи, бежать к машинам, чтобы уехать на нашу военную базу». Вскоре появился видеорепортаж о прибытии Клинтон. Она совершенно спокойно и без всяких эксцессов вышла из американского военного самолета, поприветствовала строй почетного караула, а затем выслушала стихотворение, которое продекламировала в ее честь восьмилетняя местная девочка.