Текст книги "Архипелаг в огне"

Четвертого марта следующего года Андроника, находившаяся под командой адмирала Миаулиса на одном из его кораблей, видела, как после пятичасового боя турецкие суда обратились в бегство, ища убежище в порту Занте. Но в одном из лоцманов вражеских судов она узнала своего сына; он вел оттоманскую эскадру через Патрасский залив!.. В тот день, подавленная позором, она искала смерти в самых опасных схватках… Смерть пощадила ее.

А между тем Николаю Старкосу предстояло пойти еще дальше по преступной стезе. Несколько недель спустя он присоединился к Кара-Али, подвергшему артиллерийскому обстрелу город Хиос на острове того же названия. Он был причастен к той зверской резне, во время которой погибло двадцать три тысячи христиан, не считая сорока семи тысяч, проданных на невольничьих рынках Смирны. Именно он командовал одним из судов, отвозивших несчастных на берберийское побережье; он, грек, сын Андроники, продавал в рабство своих собратьев!

Впоследствии, когда эллинам пришлось сражаться против соединенных армий турок и египтян, Андроника не переставала следовать примеру героинь, уже известных читателю.

Наступили тяжелые времена, особенно для Морей. Ибрагим только что бросил на нее своих кровожадных арабов, еще более свирепых, чем турки. Когда Колокотронис, получивший звание главнокомандующего пелопоннесских войск, собрал вокруг себя всего четыре тысячи воинов, Андроника была в их числе. Ибрагим, высадив на мессинийский берег одиннадцатитысячный десант, занялся прежде всего снятием осады с Корони и Патраса, а затем уже овладел Наварином, чья крепость должна была служить туркам опорной базой, а гавань

– дать верное убежище их флоту. Затем Ибрагим сжег Аргос и отнял у греков Триполицу, что позволило ему до самой зимы совершать опустошительные набеги на соседние провинции. Больше всего от жестокого нашествия пострадала Мессиния. Вот почему Андронике, чтобы не попасть в руки арабов, часто приходилось скрываться в глубине Мани. Однако она и не думала о покое. Можно ли жить спокойно, когда родная земля в ярме? Андронику встречают в походах 1825 и 1826 годов, она сражается в Верийских ущельях, участвует в битве, после которой Ибрагим отступил на Полиаравос, откуда жителям Северной Мани удалось отбросить его еще дальше. Затем, присоединившись к регулярному войску полковника Фавье, Андроника в июле 1826 года участвовала в бою при Хайдари. Там ее, тяжело раненную, вырвал из рук беспощадных солдат Киутаги, самоотверженный молодой француз, воевавший под знаменем филэллинов.

Несколько месяцев Андроника была на волоске от смерти. Крепкая натура спасла ее; но 1826 год уже давно кончился, а она все еще не могла вернуться к борьбе.

Вот при каких обстоятельствах она в августе 1827 года возвратилась в Мани. Ей захотелось снова увидеть свой очаг в Итилоне. Странная случайность привела туда в тот самый день и ее сына… Мы уже знаем, чем кончилась встреча Андроники с Николаем Старкосом, какое страшное проклятие бросила она ему с порога своего дома.

И теперь, когда ничто больше не удерживало ее на родине, Андроника решила продолжать борьбу до тех пор, пока Греция снова не обретет независимость.

Так обстояло дело, когда осенью 1827 года вдова Старкос еще раз пустилась по дорогам Мани, чтобы присоединиться к жителям Пелопоннеса, которые шаг за шагом отвоевывали свою землю у солдат Ибрагима.

4. УНЫЛЫЙ ДОМ БОГАЧА

Пока «Кариста» шла на север, к месту назначения, известному лишь ее капитану, одно частное событие, случившееся в Корфу, привлекло всеобщее внимание к главным героям этой повести.

Следует напомнить, что по договору 1815 года группа Ионических островов, находившаяся до 1814 года под протекторатом Франции, перешла во власть Англии note 2Note2
  Ионические острова, восстановившие свою независимость и разделенные на три округа, были в 1864 г. присоединены к Эллинскому королевству (прим.авт.)


[Закрыть].

Речь идет об островах Чериго, Занте, Итаке, Кефаллинии, Левкасе, Паксосе и Корфу, причем самый северный и самый важный из них – Корфу, который в древности называли Коркирой. Остров, которым владел царь Алкиной, радушный хозяин Язона и Медеи, приютивший после Троянской войны хитроумного Одиссея, по праву играл значительную роль в античной истории. Выдержавший борьбу с франками, болгарами, сарацинами, неаполитанцами, разграбленный в XVI веке Барбароссой, находившийся в XVIII веке под покровительством графа фон Шулленбурга, а в конце Первой империи под защитой генерала Донзело, остров Корфу в итоге сделался резиденцией верховного английского комиссара.

В то время верховным комиссаром и губернатором Ионических островов был сэр Фредерик Адам. Так как борьба греков против турок сопровождалась всевозможными неожиданностями, он постоянно имел в своем распоряжении несколько фрегатов, предназначенных для полицейской службы в морях Архипелага. Только линейные корабли и могли, поддерживать порядок в водах, открытых для греческого и турецкого флота и для обладателей каперных свидетельств, не говоря уже о пиратах, которые считали своим долгом и правом грабить все суда без разбора.

В то время на Корфу встречалось немало иностранцев; их приводили на остров, особенно за последние три-четыре года, перипетии освободительной войны. Одни из них отправлялись отсюда на театр военных действий. Другие прибывали сюда, чтобы отдохнуть от ратных трудов.

Восстановить свои силы приехал в Корфу и некий молодой француз. Увлеченный высокой целью, он в продолжение пяти лет храбро и самоотверженно участвовал в главных событиях борьбы, охватившей весь греческий полуостров.

Анри д'Альбаре, один из самых молодых лейтенантов французского королевского флота, находился тогда в бессрочном отпуске. Когда Греция восстала, он, покинув родину, стал под знамена филэллинов. Среднего роста, крепкий, он, казалось, был создан для тягот морской службы; обходительность этого хорошо воспитанного тридцатилетнего офицера, его обаятельная внешность, умный открытый взгляд и в довершение всего прекрасные связи в обществе при первом же знакомстве располагали к нему; и чем ближе его узнавали, тем больше он нравился.

Анри д'Альбаре принадлежал к богатой парижской семье. Матери своей он почти не помнил, отца же потерял, едва достигнув совершеннолетия, года через два после окончания морского училища. Унаследовав довольно крупное состояние, Анри и не подумал отказаться от своей профессии. Напротив. Он не изменил своему призванию – прекраснейшему в мире – и был уже лейтенантом морского флота, когда Северная Греция и Пелопоннес поднялись под греческим знаменем против турецкого полумесяца.

Анри д'Альбаре не колебался. Подобно большинству юных храбрецов, неудержимо ринувшихся в освободительную борьбу, он присоединился к волонтерам, которые, направлялись во главе с офицерами к границам Восточной Европы, и был в числе первых филэллинов, проливших свою кровь за независимость Греции. В 1822 году он участвовал в знаменитой битве при Арте и находился среди побежденных героев Маврокордато, а при первой осаде Миссолонги – среди победителей. Был он на поле брани и в следующем году, когда пал Марко Боцарис. В 1824 году он несколько раз отличился в морских сражениях, которыми греки расквитались с турками за победы Мухаммеда-Али. В 1825 году, после взятия Триполицы, Анри д'Альбаре командовал отрядом регулярных войск, предводительствуемых полковником Фавье. В июле 1826 года в кровавом бою при Хайдари, где филэллины понесли невозвратимые потери, он спас жизнь Андронике Старкос: ее чуть было не растоптала конница Киутаги.

Анри д'Альбаре оставался верен своему начальнику и вскоре снова присоединился к нему в Метенах.

В то время афинский Акрополь защищал комендант Гурас, стоявший во главе полуторатысячного гарнизона. В крепости нашли прибежище пятьсот женщин и детей, которым не удалось бежать до того, как турки овладели городом. Гурас имел годовой запас провианта, четырнадцать пушек, три гаубицы, но терпел недостаток в боевых припасах.

Фавье решил снабдить ими Акрополь. Он обратился к своим солдатам с призывом помочь ему в смелом замысле. На этот призыв откликнулось пятьсот тридцать добровольцев; среди них – сорок филэллинов, во главе с Анри д'Альбаре. Под командой Фавье отважные воины, каждый с мешком пороха за плечами, взошли в Метенах на корабль.

Тринадцатого декабря отряд высаживается почти у самого подножья Акрополя. Светлая, лунная ночь выдает его. Турки встречают храбрецов ружейной пальбой. Фавье командует; «Вперед!», ни один человек не бросает мешка с порохом, и, рискуя каждую минуту взлететь на воздух, отряд переправляется через ров и входит в открытые для него ворота крепости. Осажденные победоносно отгоняют турок. Но Фавье ранен, его помощник убит, Анри д'Альбаре также получает ранение. Афиняне не отпускают от себя смелых своих спасителей, и отряд во главе с командирами остается в крепости.

Молодой офицер, страдая от раны, по счастью, не опасной, был вынужден делить все лишения и невзгоды с осажденными, получавшими в день только несколько горстей ячменя. Прошло полгода, прежде чем капитуляция Акрополя вернула ему свободу. Лишь 5 июня 1827 года Фавье, его волонтеры и осажденные смогли, по соглашению с Киутаги, покинуть афинскую крепость и сесть на корабли, которые перевезли их в Саламин.

Чувствуя себя еще очень слабым, Анри д'Альбаре не захотел оставаться в этом городе и уехал в Корфу. Там он прожил два месяца, отдохнул, оправился от ранения и уже готов был возвратиться на передовые позиции, когда неожиданное обстоятельство перевернуло всю его жизнь, которая до тех пор была только жизнью солдата.

В Корфу, в самом конце Страда Реале, стоял старый, невзрачный дом, не то греческой, не то итальянской архитектуры. В нем жил человек, которого мало кто видел, но о ком много говорили. Это был банкир Элизундо. Никто не мог бы сказать, сколько ему было лет – шестьдесят или семьдесят. Уже лет двадцать он жил в своем мрачном жилище, из которого почти не выходил. Но если сам он нигде не бывал, к нему в контору приходили многочисленные посетители – люди разных национальностей и сословий, – его постоянные клиенты. Очевидно, банкир, пользовавшийся безупречной репутацией, совершал весьма крупные сделки. Между прочим, ходили слухи, что Элизундо очень богат. Ни один банкирский дом не только на Ионических островах, но даже среди его долматских собратьев в Заре и Рагузе не мог соперничать с ним в кредитоспособности. Учтенные Элизундо векселя ценились на вес золота. Разумеется, старик не доверял кому попало. Он казался весьма осмотрительным в делах и требовал: рекомендаций – безупречных, гарантий – полных, но уж если касса его открывалась, она казалась неисчерпаемой. Нужно еще сказать, что все свои дела, за редким исключением, Элизундо вел сам и только переписку бумаг, да и то самых маловажных, поручал одному из своих домочадцев, о котором речь пойдет впереди. Старик служил самому себе и кассиром и счетоводом. Каждый вексель он самолично подписывал, каждое письмо собственноручно составлял. Поэтому его контора не знала посторонних служащих. И не удивительно, что операции Элизундо оставались для всех тайной.

Откуда родом был этот банкир? Одни говорили – из Иллирии, другие – из Далмации, но точно никто ничего не мог сказать. Сам Элизундо ни словом не касался ни своего прошлого, ни настоящего; он как-то сторонился городского, общества. Когда группа Ионических островов перешла под протекторат Англии, образ жизни старого банкира остался таким же, как в пору французского господства. Несомненно, слухи о его богатстве, исчисляемом сотнями миллионов, были сильно преувеличены, но все же он должен был обладать и, конечно, обладал большими деньгами, хотя и вел весьма скромный образ жизни.

Элизундо овдовел еще лет двадцать назад – до своего приезда в Корфу, куда он прибыл с двухлетней малюткой девочкой. Теперь Хаджине, так звали его дочь, уже исполнилось двадцать два года, и она была полной хозяйкой в доме.

Даже здесь, на Востоке, где женщины так хороши, Хаджина Элизундо выделялась редкой красотою; ее не портило даже строгое и несколько грустное выражение лица. И могло ли не отразиться на девушке сиротливое детство, жизнь без доброй наставницы-матери, без подруги, поверенной первых девичьих дум? Хаджина была среднего роста и отличалась необыкновенным изяществом. Гречанка по матери, она принадлежала к тому типу молодых женщин Лаконии, внешность которых считается образцом на всем Пелопоннесе.

Между отцом и дочерью не существовало, да и не могло существовать, настоящей близости. Банкир, молчаливый, замкнутый, жил нелюдимо, от всего отворачиваясь, ни на что не глядя, точно человек, которому режет глаза яркий свет. Малообщительный и в личных и в деловых отношениях, он держался чопорно и сухо даже со своими постоянными клиентами. Как было Хаджине, запертой в четырех стенах, где она никак не могла подобрать ключ к отцовскому сердцу, радоваться жизни?

По счастью, возле нее был славный, преданный, любящий друг, готовый пожертвовать собою ради юной госпожи, друг, который грустил, когда она грустила, и радовался каждой ее улыбке. Он жил одной Хаджиной. По этому описанию читатель еще решит, что речь идет о добром, верном псе, об одном из тех, кого Мишле назвал «почти человеком», а Ламартин – «смиренным другом». Нет, то был всего только человек, но пес не мог бы быть самоотверженнее! Хаджина родилась на его глазах, он никогда с ней не расставался, нянчил ее, когда она была ребенком, и служил ей, когда она выросла.

Это был грек по имени Ксарис – молочный брат матери Хаджины, за которой он последовал в дом ее мужа на Корфу. Ксарис почти четверть века провел в доме Элизундо; он считался больше, нежели простым слугою, и даже переписывал для банкира некоторые бумаги.

Рослый, широкоплечий, наделенный богатырской силой, Ксарис олицетворял собою классический тип лаконийца. Красивое лицо, чудесные глаза, открытый взгляд, длинный нос с горбинкой, рот, оттененный великолепными черными усами… На голове у него красовалась темная шерстяная шапочка, вокруг бедер – изящная национальная фустанелла.

Когда Хаджине Элизундо случалось выйти из дому за покупками или в католическую церковь св.Спиридиона, а то и просто подышать свежим морским воздухом, не доходившим до дома на Страда Реале, Ксарис неизменно сопровождал ее. Молодые корфиоты не раз видели, как она гуляла с ним по эспланаде или по улицам предместья Кастрадес, которое тянется вдоль бухты того же названия. Многие из них пытались проникнуть в дом ее отца. Кого не прельщала красота девушки, а быть может, и миллионы банкира Элизундо? Но Хаджина неизменно пресекала подобные попытки, а отец никогда не старался повлиять на ее решение. Ксарис же ради счастья своей юной хозяйки на земле не колеблясь поступился бы своим блаженством на небе, блаженством, на которое безграничная преданность давала ему право!

Таков был этот унылый и мрачный дом, одиноко стоявший на окраине столицы древней Коркиры; таков был тесный семейный круг его обитателей, куда по воле случая вступил Анри д'Альбаре.

На первых порах между банкиром и французским офицером существовали чисто деловые отношения. Покидая Париж, молодой человек запасся крупными чеками на контору Элизундо. Получать по ним деньги он приезжал в Корфу. Во время филэллинских походов он черпал здесь все нужные средства. Несколько раз приходилось ему бывать на острове, и в один из своих приездов он познакомился с Хаджиной Элизундо. Красота девушки поразила его. Ее образ преследовал офицера даже на полях сражений в Морее и Аттике.

После капитуляции Акрополя Анри д'Альбаре счел, что ему лучше всего вернуться в Корфу. Рана еще давала о себе знать. Непомерно тяжелые месяцы осады надломили его силы. Поселившись на острове, он ежедневно по нескольку часов проводил в доме банкира, где пользовался таким гостеприимством, какого до сих пор не мог добиться ни один посторонний человек.

Так прошло около трех месяцев. Визиты французского офицера к Элизундо, поначалу строго деловые, с каждым днем становились все более дружескими. Хаджина произвела сильное впечатление на Анри д'Альбаре. Она не могла не почувствовать, что он влюблен, видя, с каким восхищением он смотрит на нее, внимает ей! И она не задумываясь взяла на себя заботу о его подорванном здоровье. Ее попечение пошло ему на пользу.

А тут еще и Ксарис, не таясь, вымазывал расположение Анри д'Альбаре, чей открытый добродушный нрав все больше и больше нравился ему.

– Ты правильно поступаешь, Хаджина, – не раз говорил он. – Греция – наша родина, и мы должны всегда помнить, что перенес этот офицер, сражаясь за нее!

– Он любит меня! – сказала она однажды Ксарису.

Признание молодой девушки прозвучало очень просто, как все, что она делала и говорила.

– Ну, что ж! Прими его любовь! – отозвался Ксарис. – Твой отец стареет, Хаджина! Я тоже не вечен!.. Где ты найдешь более надежного защитника, чем Анри д'Альбаре?

Хаджина промолчала. Ей хотелось ответить, что и она разделяет чувства Анри. Но вполне понятная сдержанность не позволяла ей признаться в этом даже Ксарису.

А между тем Хаджина и Анри действительно любили друг друга. И в обществе их взаимная привязанность уже не была секретом. Еще ничего не было объявлено, а об их свадьбе в городе говорили, как о решенном деле.

Надо заметить, что банкир благосклонно относился к намерениям молодого человека. Как говорил Ксарис, старик чувствовал, что быстро дряхлеет. Как ни очерствел он душой, его не могла не тревожить мысль о том, что будет с Хаджиной, когда она, унаследовав огромное состояние, останется одна на свете. К слову сказать, денежная сторона дела нисколько не занимала Анри д'Альбаре. Он ни на минуту не задумывался над тем, богата дочь банкира или нет. Его чувство к ней родилось из влечения сердца, а не из низменных расчетов. Он страдал, видя, как безрадостно протекает ее жизнь в отцовском доме. Анри был пленен ее душевной красотой не меньше, чем прекрасной внешностью. Он любил девушку за благородство мыслей, за широту взглядов, за сильный характер и самоотверженную душу, способную на любые жертвы, если того потребуют обстоятельства.

В этом нетрудно было убедиться: стоило лишь послушать, с каким жаром говорила Хаджина об угнетенной Греции и о нечеловеческих усилиях ее сынов, стремившихся вернуть свободу родине, Анри во всем был согласен с молодой девушкой.

Сколько часов проводили они в горячих беседах на родном языке Хаджины, которым Анри уже владел в совершенстве! Какую глубокую радость переживали они, когда победы на море вознаграждали греков за поражения в Морее и Аттике! Анри д'Альбаре приходилось, ничего не упуская, описывать столь памятные ему битвы, в которых он сам принимал участие, он должен был без конца повторять имена греков и иностранцев, отличившихся в кровавых схватках, имена всех женщин, чью участь Хаджина, будь на то ее воля, охотно разделила бы; вновь и вновь рассказывал он о Боболине, Модене, Захариас, Кайдос и о доблестной Андронике, спасенной им в Хайдарской резне.

Как-то раз Анри д'Альбаре упомянул имя этой женщины в присутствии Элизундо, и непроизвольное движение, вырвавшееся при этом у банкира, удивило его дочь.

– Что с вами, отец? – спросила она.

– Ничего, – ответил банкир.

Затем, прикинувшись равнодушным, он обратился к офицеру.

– Вы знавали эту Андронику? – спросил он.

– Да, сударь.

– И вам известно, что с ней сталось?

– Нет, – отвечал Анри д'Альбаре. – По-моему, после битвы при Хайдари она вернулась на родину в Мани. Но я надеюсь, что рано или поздно снова встречу ее где-нибудь на поле боя…

– Там, где место всем нам! – подхватила Хаджина.

Почему Элизундо расспрашивал об Андронике? Никто не задал такого вопроса. Да он бы наверное уклонился от ответа. Хаджина не задумывалась над этим, она не знала, какие знакомства были у старого банкира. Да и что могло связывать ее отца с Андроникой, которой она так восхищалась?

Элизундо, надо сказать, ни разу не обмолвился ни словом о том, что касалось освободительной войны. С кем он был – с угнетателями или угнетенными, – этого никто не знал; впрочем, вряд ли такой человек мог поддерживать кого-либо или что-либо. Достоверно было известно одно, банкир получал столько же писем из Турции, сколько из Греции.

Следует напомнить, что, хотя молодой офицер преданно служил делу эллинов, Элизундо радушно принимал его у себя.

Между тем Анри д'Альбаре не мог дольше оставаться на Корфу. Оправившись от раны, он решил довести до конца то, в чем полагал свой долг. Он часто делился своими планами с молодой девушкой.

– Вы правы, Анри, долг прежде всего! – соглашалась Хаджина. – Хотя мне будет очень тяжело без вас, я понимаю, что вы должны вернуться к своим товарищам по оружию! Да! Пока Греция не станет свободной, надо сражаться за нее!

– Хаджина, я на днях уезжаю! – сказал однажды Анри. – Успокойте же меня, скажите на прощанье, что я дорог вам так же, как вы мне…

– Анри, – прервала его Хаджина, – мне незачем таить от вас свои чувства. Я уже не дитя и достаточно серьезно смотрю на будущее. Я верю вам, – добавила она, протягивая ему руку, – верьте же и вы мне! Вернувшись, вы найдете мое сердце неизменным!

Анри д'Альбаре сжал руку Хаджины, протянутую ему, как залог любви.

– Благодарю вас от всей души! – ответил он. – Да! Мы… уже принадлежим друг другу. И хотя теперь разлука станет еще горше, зато я знаю – вы любите меня!.. Но перед отъездом я хочу переговорить с вашим отцом, Хаджина!.. Я хочу убедиться, что он благословит нашу любовь и не будет ей противиться…

– Я согласна, Анри, – ответила девушка. – Заручитесь его словом, как вы заручились моим!

Анри д'Альбаре не мог дольше медлить ни одного дня, ибо он уже заранее решил вновь присоединиться к отряду полковника Фавье.

Дела борцов за независимость шли все хуже и хуже. Лондонский договор пока не принес им никакой ощутимой пользы, и невольно думалось, что перед лицом султана европейские державы не решатся пойти дальше благих и совершенно платонических пожеланий.

К тому же турки, опьяненные своими победами, казалось, не были расположены к уступкам. Несмотря на то, что в Эгейском море в то время находились две эскадры – одна английская, под началом адмирала Кодрингтона, другая французская, под командой адмирала де Риньи, а греческое правительство пребывало на острове Эгине, где в полной безопасности без конца совещалось, турки выказывали упорство, в котором было что-то поистине угрожающее.

Впрочем, все объяснилось 7 сентября, когда целая армада из девяноста двух турецких, египетских и тунисских кораблей вошла на обширный Наваринский рейд. Флот этот вез огромные запасы – все необходимое для экспедиции, которую Ибрагим подготовлял против гидриотов.

Итак, Анри д'Альбаре решил присоединиться к корпусу волонтеров именно в Гидре. Этот остров, расположенный возле самой оконечности Арголиды, – один из самых богатых в Архипелаге. Немало пожертвовав и кровью и деньгами ради общего дела эллинов, выдвинув таких отважных, наводивших ужас на турок моряков-воинов, как Томбазис, Миаулис, Цамадос, обитатели Гидры очутились в конце концов под угрозой страшного возмездия.

Вот почему Анри д'Альбаре не мог дольше задерживаться в Корфу, если хотел попасть на Гидру раньше солдат Ибрагима. И он окончательно назначил свой отъезд на 21 октября.

За несколько дней перед тем молодой офицер, как было решено, явился к Элизундо и попросил у него руки дочери. Он не скрыл от старика, что уже объяснился с Хаджиной и ему осталось заручиться лишь его согласием. Хаджина будет счастлива, если отец одобрит ее выбор, прибавил Анри, свадьбу отпразднуют по его возвращении. Впрочем, надо надеяться, разлука будет недолгой.

Банкир знал имущественное положение Анри д'Альбаре, состояние его дел, добропорядочность семьи. Никаких объяснений здесь не требовалось. Старик со своей стороны пользовался безупречной репутацией, и никогда дурная молва не касалась его дома. Поскольку офицер не заговорил о приданом, банкир также не упомянул об этом. Что же касается самого предложения, то Элизундо ответил согласием. Он рад этому браку, который безусловно составит счастье его дочери.

Все это было сказано довольно холодно, но так или иначе было сказано. Элизундо обещал Анри д'Альбаре руку Хаджины и принял благодарность дочери с обычной для него сдержанностью.

Казалось, все складывалось так, как только молодые люди могли мечтать и, надо добавить, как мог желать Ксарис. Узнав обо всем, добряк расплакался, как ребенок, и охотно прижал бы офицера к своей груди!

Между тем Анри д'Альбаре недолго оставалось пробыть с невестой. Он решил отправиться в путь на левантском бриге, уходившем из Корфу на Гидру 21 октября.

О том, как Анри и Хаджина проводили последние дни в доме на Страда Реале, легко догадаться без слов. Офицер и девушка не расставались ни на один час. Подолгу разговаривали они в низкой гостиной в первом этаже мрачного жилища. Возвышенная любовь придавала этим невеселым беседам волнующую прелость, вносила в них светлые нотки. Обрученные утешали себя тем, что если настоящее пока еще ускользает от них, то будущее – в их руках. О настоящем же они старались думать спокойно. Бодро, с полным присутствием духа, взвешивали они все хорошее и дурное, что могло случиться с ними. И по-прежнему горячо говорили они о благородной цели, вновь призывавшей Анри д'Альбаре.

Наступил вечер 20 октября, жених и невеста в последний раз повторяли друг другу то, что было столько раз уже говорено, но волновались они, пожалуй, как никогда. Ведь это был канун отъезда Анри.

Внезапно в гостиную вошел Ксарис. Он не мог произнести ни слова. Он задыхался. Видимо, он бежал, и как бежал! В несколько минут крепкие ноги пронесли его от крепости до Страда Реале, на другой конец города.

– Что случилось?.. Что с тобою, Ксарис?.. Чем ты так взволнован?.. – бросилась к нему Хаджина.

– Я только что… узнал! Новость!.. важную… чрезвычайную новость!

– Говорите!.. Говорите!.. Ксарис! – воскликнул в свою очередь д'Альбаре, не зная, радоваться ему или тревожиться.

– Не могу!.. Не могу! – отвечал Ксарис, буквально задыхаясь от волнения.

– Какое-нибудь военное известие? – спросила Хаджина, беря его за руку.

– Да!.. Да!..

– Говори же!.. Говори же скорее, милый Ксарис! – просила она. – Что случилось?

– Турки… сегодня разбиты… при Наварине!

Вот каким образом Анри и Хаджина узнали о морском сражении 20 октября.

Шумное вторжение Ксариса привело в гостиную старика банкира. Узнав новость, он не выказал ни удовлетворения, ни досады, только невольно сжал губы и нахмурил лоб. А молодые люди тем временем от души предавались бурной радости.

Весть о Наваринской битве только что дошла до Корфу. Но не успела она распространиться по городу, как уже по воздушному телеграфу из Албании были сообщены подробности о морском сражении.

Английская, французская и присоединившаяся к ним русская эскадры в составе двадцати семи кораблей – всего тысяча двести семьдесят шесть орудий, – заперев вход на Наваринский рейд, атаковали оттоманский флот. Турки, несмотря на численное превосходство (у них было шестьдесят судов различных размеров, вооруженных тысячью девятьюстами девяносто четырьмя орудиями), были разбиты. Многие их корабли пошли ко дну, другие взлетели на воздух вместе с экипажем. Теперь в походе на Гидру Ибрагим не мог рассчитывать на помощь султана с моря.

То было событие большой важности. Наваринский бой сделался отправным пунктом нового периода в истории Греции. Три союзных державы заранее обязались не извлекать для себя никакой территориальной выгоды из разгрома Порты, и следовало ожидать, что их совместные действия в конце концов вызволят эллинов из-под турецкого ига и через некоторое время будет утверждена независимость Греческого королевства.

Такого мнения придерживались в доме банкира Элизундо. Хаджина, Анри и Ксарис ликовали. Вместе с ними радовались все корфиоты. Гром наваринских пушек возвестил свободу сынам Греции.

Победа союзных держав – лучше сказать, поражение турецкого флота – совершенно изменила планы Анри д'Альбаре. Теперь Ибрагиму пришлось отказаться от задуманного им похода на Гидру. Отныне об этом не могло быть и речи.

Стало быть, Анри д'Альбаре мог по-иному располагать собой. Отпала необходимость присоединяться к волонтерам, спешившим на помощь гидриотам. Поэтому он решил остаться в Корфу и ждать здесь естественного развития событий.

Как бы то ни было, а судьба Греции больше не могла оставаться неопределенной: Европа не даст ее раздавить! Вскоре на всем эллинском полуострове знамя независимости вытеснит полумесяц! Ибрагим удерживал теперь только центр и приморские города Пелопоннеса, рано или поздно ему придется очистить и последние опорные пункты.

В какой части полуострова требовались теперь услуги Анри д'Альбаре? Полковник Фавье собирался, по-видимому, покинуть Митилини, чтобы начать наступление на турок, засевших на острове Хиосе, но приготовления к походу еще не были закончены, и для них требовалось время. Следовательно, торопиться с отъездом не приходилось.

Так полагал Анри д'Альбаре. Хаджина, разумеется, полностью соглашалась с ним. Они решили не откладывать свадьбу. Впрочем, и Элизундо не возражал против этого. Бракосочетание назначили через десять дней, то есть на самый конец октября.

Трудно передать, что переживали влюбленные накануне бракосочетания. Теперь не было и речи об отъезде на войну, где Анри мог лишиться жизни! Кончились разговоры о мучительной разлуке, когда Хаджине пришлось бы считать дни и часы! Но самым счастливым в доме, если кто-нибудь может быть счастливее жениха и невесты, был Ксарис. Он так радовался, будто готовился к собственной женитьбе! Словом, все были довольны, даже банкир, чье лицо, вопреки обычной холодности, выражало явное удовольствие. Будущее его дочери находилось в надежных руках.

Венчание решили устроить как можно скромнее и сочли излишним приглашать на него весь город. Счастье Хаджины и Анри не нуждалось в многочисленных свидетелях. Но все же торжество требовало кое-каких приготовлений, которыми и занялись без излишней помпы.

Наступило 23 октября. До свадебной церемонии оставалась всего неделя. Казалось, пора было уже проститься со всеми страхами и сомнениями. А между тем произошло событие, которое сильно встревожило бы Хаджину и Анри, если бы они узнали о нем.

В тот день Элизундо среди утренней почты обнаружил письмо, нанесшее ему внезапный удар. Банкир скомкал его, разорвал и даже сжег, что говорило о крайнем смятении такого, никогда не терявшего самообладания человека, как он.

При этом старик чуть слышно прошептал:

– Почему это письмо не пришло неделей позже! Будь проклят тот, кто написал его!