Текст книги "На перекрестке больших дорог"

Удар топора

Пришло утро, и все готовились в путь. Катрин чувствовала себя лучше, жар, кажется, спал. Воспользовавшись моментом, она попросила Макларена дать ей лошадь. Теперь она побаивалась близкого контакта в дороге с молодым шотландцем, но он встретил ее просьбу холодным взглядом.

– Где я возьму для вас лошадь? Я отдал лошадь вашего оруженосца Фортюна нормандцу. Монах и Сара едут по двое с моими людьми. Я не могу забрать еще одну лошадь у кого-то, пересадив его к другому. Это будет двойная нагрузка для животного. И все ради того, чтобы вы гарцевали в свое удовольствие. Вам так неприятно ехать со мной?

– Нет, – ответила она поспешно, – нет… конечно… но я думала…

Он наклонился к ней так, чтобы никто не слышал их разговора.

– Вы боитесь, зная, что для меня вы не просто закутанная в черную вуаль статуя, на которую смотрят, но боятся приблизиться, а женщина во плоти, которую можно обожать и не бояться сказать ей об этом.

Прелестные губы Катрин сложились в презрительную улыбку, но щеки заметно порозовели.

– Не обольщайтесь, мессир, тем, что вы можете пользоваться моей слабостью, тем, что я ранена и почти беззащитна. Коль вы утверждаете, что близость с вами волнует меня, я сумею опровергнуть это. А теперь по коням! Если не возражаете.

Шотландец поклонился и протянул даме сложенные в замок руки, чтобы она поставила на них ногу. Это был жест, признающий поражение, и одновременно рыцарский знак подчинения. Катрин триумфально улыбнулась и кокетливым движением отбросила вуаль на тамбурин, прикрывавший ее голову. Ее взгляд погрузился в светло-голубые глаза Макларена. То, что она там увидела, заставило ее слегка покраснеть, и, опершись ногой на сложенные руки, она взлетела на круп лошади. Мир был восстановлен. Все оседлали лошадей и покинули Морияк, и никто не заметил тени, пробежавшей по лицу Готье.

Впрочем, этот инцидент стал прелюдией к значительно более серьезным событиям. К полудню конный отряд прибыл в Жалейрак. Густые леса закончились, и пошли хорошо обработанные поля, на которых вскоре взойдут рожь и гречиха; взору предстали большое аббатство и скромная деревенька. Все вместе взятое производило впечатление тихой и мирной жизни. Может быть, этому способствовало солнце, золотившее снега, но во всем скромном местечке, в деревенском монастыре было нечто необычное. Более того, здесь люди не прятались, как в других деревнях, а на главной и единственной улице было много людей, спешивших к приземистой церкви.

Когда подъехали поближе, Макларен придержал свою лошадь и поравнялся с братом Этьеном. Сидя сзади худого шотландца, маленький монах, кажется, бесконечно наслаждался путешествием.

– Что делают все эти люди? – спросил Макларен.

– Идут в церковь, – ответил брат Этьен. – В Жалейраке почитают мощи святого Меана, монаха, некогда прибывшего сюда из Галлии, из-за моря. Его бретонское аббатство было разгромлено и сожжено норманнами. Монахи были вынуждены бежать от них. А собралось много народу потому, что святой Меан считается покровителем всех прокаженных.

Слова вонзились прямо в сердце Катрин. Она побледнела, губы побелели, и она была вынуждена ухватиться за плечи Макларена, чтобы не упасть с лошади. «Прокаженные…» – сказала она беззвучным голосом. На большее ее не хватило, звуки застряли в горле. Толпа, собравшаяся на улице, представляла ужасную картину. Существа, пол которых было невозможно определить, тащились по снегу, опираясь на костыли или палки, показывали почерневшие конечности, культяшки, страшные язвы, пожирающие лицо или конечности, опухоли и лишаи – страшное сообщество, вопившее как в аду, рычащее, умоляющее, стонущее, страждущее избавления.

Монахи-антонианцы, одетые в серые рясы, с голубыми эмалированными бляхами на плече, склоняли к ним свои выбритые головы и помогали преодолевать дорогу.

– Прокаженные, – с отвращением сказал Макларен.

– Нет, – поправил брат Этьен, – только не прокаженные… Здесь чесоточные, страдающие рожистым воспалением, отравленные спорыньей, тухлой мукой, которую они ели из-за нищеты, короче, всем, что приводит к отмиранию конечностей.

И верно, из-за грубо сложенной стены, окружавшей несколько бараков, возвышавшихся в стороне от деревни, вышла другая процессия: люди, одетые в одинаковые серые туники с пришитыми на них красными сердцами, короткие мантии красного цвета с капюшоном и шляпы с широкими полями.

Они вращали трещотки, оглашавшие чистый горный воздух скорбным звуком, и медленно шли к деревне. Перед ними в страхе расступались люди, включая и ужасную толпу больных. Отбросы человеческого общества бросились бежать кто как мог в сторону монастыря либо вжимались в стены домов, дабы не притронуться к прокаженным.

Со слезами на глазах Катрин смотрела, забыв обо всем на свете. Эта картина пробудила ее боль, напомнила о безумной атмосфере тех первых дней одиночества. Эти несчастные – это мир человека, которого она по-прежнему любила, обожала и которого будет любить до последнего вздоха.

Обеспокоенная Сара заметила признаки растущего страдания. Быстрые слезинки стекали по бледным щекам, беспрестанно переполняя ее печальные глаза. Она видела, как взгляд Катрин остановился на высоком священнике, одетом в коричневую рясу. Неожиданно цыганка поняла причину такого пристального взгляда. Это был монах-надзиратель из Кальвие. Безусловно, он привел сюда некоторых больных, чтобы попытаться добиться от святого Меана их излечения.

Но ход мыслей Сары был внезапно прерван: она услышала, что подспудно ожидала, – тревожный крик отчаявшейся Катрин:

– Арно!

Прокаженные обогнули возвышение, на котором находился отряд, и теперь удалялись, но человек, шагавший рядом с монахом в коричневом, высокий и худой, чьи широкие плечи с таким природным изяществом несли свою беду, был не кто иной, как Арно де Монсальви. Катрин не могла не узнать его. Оцепеневший Макларен еще только подумал задержать ее, а она уже соскользнула с лошади, подняла руками свою длинную юбку и бросилась бежать по снегу. Сара, Готье и брат Этьен, обуреваемые жалостью к ней, бросились вдогонку. Длинные ноги нормандца позволили ему обогнать всех, но Катрин, летящая на крыльях любви, бежала так быстро, что ему никак не удавалось схватить ее: ни снег, ни плохая дорога не могли ее удержать. Она в буквальном смысле летела, и черная вуаль трепетала словно флаг в бою. Только одна, восторженная, сумасбродная мысль была у нее в голове: она увидит его, она будет говорить с ним. Счастливое чувство завладело ее душой, навалилось, словно поток воды, разрушающий дамбу. Ее просохшие блестящие глаза видели только одного человека, того, кто шел рядом с монахом…

Готье понимал ее счастье и знал, что оно не может быть долгим. Что она увидит, когда человек повернется к ней? Разве Арно не изменился за эти долгие месяцы, которые провел в лепрозории? А вдруг она увидит пораженное болезнью лицо? Он ускорил бег и крикнул:

– Госпожа Катрин… Ради бога, подождите! Подождите меня!

Его сильный голос обогнал Катрин и долетел до процессии прокаженных. Монах и его спутник повернулись к ней. Да, это был Арно! Душа Катрин наполнилась радостью. Неужели свершилось чудо? Неужели они снова вместе? Наконец-то бог сжалился над ней. Неужели он внял ее страстным мольбам?

Она уже различала под капюшоном дорогие черты его лица, по-прежнему красивого и гордого. Ужасная болезнь еще не коснулась их. Еще небольшое усилие, еще немного, и она будет рядом с ним. Вытянув вперед руки, она побежала еще быстрее, не слыша призывов Готье.

Арно тоже узнал ее. Катрин видела, как он побледнел, и услышала: «Нет! Нет!» Она увидела жест его одетых в перчатки рук, отгораживающих ее от себя. Он что-то сказал монаху, и тот бросился к ней навстречу, скрестив руки в запрещающем жесте. Катрин летела прямо на него и натолкнулась на плотную фигуру в коричневой сутане, вцепилась в распростертые, словно у Девы Марии, руки.

– Пустите меня! – застонала она, сжав зубы. – Пропустите меня… Это мой супруг… я хочу видеть его!

– Нет, дочь моя, не подходите! Вы не имеете права… он этого не желает.

– Это неправда! – кричала взбешенная Катрин. – Арно! Арно! Скажи ему, чтобы он меня пропустил!

Арно стоял как вкопанный в нескольких шагах. Его перекошенное от боли лицо похоже на маску комедианта, изображающего страдание. Однако голос звучал уверенно:

– Нет, Катрин, любовь моя… Уходи! Ты не должна подходить. Подумай о нашем сыне!

– Я люблю тебя, – простонала Катрин. – Я не могу не любить тебя. Позволь мне подойти!

– Нет! Бог свидетель, я тоже люблю тебя, и я не могу вырвать эту любовь из сердца, но тебе надо уйти.

– Святой Меан может сделать чудо!

– Я в это не верю!

– Сын мой, – упрекнул его монах, удерживающий Катрин, – вы богохульствуете.

– Нет. Если я пришел сюда, то не столько ради себя, сколько ради моих товарищей. Помнит ли кто-нибудь о счастливом выздоровлении в этих местах? Надежды нет.

Он повернулся и потяжелевшим шагом направился к своим друзьям по несчастью, которые, удаляясь, пели псалмы, не подозревая о разыгравшейся драме. Катрин разрыдалась.

– Арно! – причитала она. – Арно… Умоляю… Подожди меня… Послушай меня!

Но он не хотел слушать. Опираясь на высокий посох, пошел вперед и даже не обернулся.

В это время Готье подошел к Катрин, высвободил ее из рук монаха и прижал, рыдающую, к груди.

– Уходите, брат мой, уходите скорее! Скажите мессиру Арно, чтобы не печалился.

Монах ушел, а запыхавшаяся Сара и брат Этьен присоединились к своим спутникам. Вслед за ними рысью подъехал шотландец. Катрин освободилась из объятий Готье, но слезы мешали ей, и она не увидела ничего, кроме дрожащей серо-красной фигуры, расплывавшейся на фоне снегов. Нормандец опять привлек ее к себе. С высоты на них свалился холодный голос шотландца: «Давайте ее сюда, и поехали! Мы и так потеряли много времени!» Готье, дернув головой, поднял Катрин и посадил на круп своей лошади, которую держал под уздцы солдат.

– Нравится вам или нет и пусть эта скотина сдохнет, но о госпоже Катрин позабочусь я сам! Мне кажется, вы не понимаете ее страданий. На вашей лошади ей неуютно.

Макларен выдернул наполовину шпагу и прогрохотал:

– Мерзавец, ты вызываешь у меня желание забить тебе в глотку эти дерзости!

– На вашем месте, мессир, я не стал бы этого делать, – ответил нормандец, недобро улыбаясь. При этих словах его рука как бы случайно легла на рукоятку топора, заткнутого за пояс.

Макларен не стал продолжать и дал шпоры своему коню.

* * *

Гостиница, где они остановились на ночь, находилась в Дордоне. Но Катрин, так много проплакавшая, стала апатичной и ничего не замечала. Ее красные опухшие глаза открывались с трудом и ничего толком не видели. К тому же ее ничего и не интересовало больше. Ей, как никогда, было плохо, даже хуже, чем в тот день, когда Арно порвал свои связи со всем миром. Внезапно появившаяся надежда, эта случайная встреча показались ей перстом божьим, ответом на ее нескончаемые просьбы. Все эти месяцы, приглушившие страдания, пошли прахом, и зарубцевавшаяся рана опять открылась и кровоточила еще больше.

Прислонившись к груди Готье, словно больной ребенок, она отдала себя в руки монотонному шагу лошади и, покачиваясь, всю дорогу дремала, не открывая глаз. Потом ее перенесли по скрипучей лестнице в гостиную комнату. Комнату? Едва ли! Скорее конуру, куда поставили жаровню с углями и деревянную кровать, занявшую все пространство. Но ей все было безразлично! Сара уложила ее, как укладывала Мишеля, а сама устроилась на соломе, свернувшись калачиком и накрывшись одеялом, протертым до дыр. В этом враждебном мире нужно было сражаться, сделаться невидимым, раствориться…

Всплеск энергии, вырвавший ее из стерильных объятий Карлата, пошел на убыль. У нее больше не было сил ни бороться, ни жить… Мишелю она пока не очень была нужна. У него была бабушка, а брат Этьен с помощью королевы Иоланды намеревался ходатайствовать по делу Монсальви. Катрин же безумно хотела вернуть себе Арно! Она не могла больше жить с этой пустотой в душе, в сердце, с этой раной, ставшей сегодня абсолютно невыносимой.

Катрин с трудом открыла глаза. Комната была погружена во мрак и тишину и походила на могилу. Она уговорила Сару уйти и осталась одна, словно лишенная кожи, боявшаяся любого прикосновения. Красноватый свет угасающих углей позволил ей различить в углу свои вещи. Кинжал, подаренный Арно, лежал наверху. С усилием она подняла и протянула руку к оружию. Одно движение – и все кончено: боль, отчаяние, сожаление. Один простой жест. Но пролитые за день слезы, перенесенный шок – все это привело к упадку сил. Она тяжело упала на кровать, сотрясаемая рыданиями…

Внизу стоял гвалт. Он шел из большого зала, где в этот час отряд собрался на ужин. Но и это проявление жизни было от Катрин так далеко, словно она была отгорожена каменной стеной и находилась далеко в горах. Она закрыла глаза и горестно вздохнула…

Звуки голосов и топот ног помешали ей услышать, как медленно открылась дверь. Она не видела человека, проскользнувшего к кровати, и вздрогнула от страха, когда ей на плечо легла рука, а кровать заскрипела от поставленного на нее колена. Приоткрыв глаза, Катрин увидела человека, склонившегося над ней; этим человеком был не кто иной, как Ян Макларен. Это ее не очень удивило. Теперь ее ничто не могло удивить, и от жизни она не ожидала ничего хорошего.

– Вы ведь не спите? Нет? – спросил шотландец. – Вы страдаете и по-глупому мучаетесь…

В голосе молодого человека слышался едва сдерживаемый гнев. Катрин почувствовала в нем сильное раздражение, но даже не попыталась что-нибудь ему объяснить.

– Какое вам до этого дело? – спросила она.

– Какое мне дело? Вот уже несколько месяцев я наблюдаю за вами. Да, конечно, издалека! Обращали ли вы когда-нибудь хоть малейшее внимание на кого-нибудь из нас, кроме нашего командира Кеннеди, который вам был нужен? Нам всем известно о ваших переживаниях, но в нашей северной стране не поддаются пустым сожалениям. Жизнь слишком коротка, чтобы разбазаривать ее и тратить на слезы и вздохи.

– К чему вы это? Скажите побыстрее. Я так устала…

– Устала? А кто из нас не устал от этой жизни? А разве другие женщины не устали? Думаете, вы одна страдаете в этих краях или только вам одной доступно это чувство? Вы забиваетесь в угол, как запуганное животное, и плачете, плачете до одурения, доводите себя до полумертвого состояния.

Этот грубый, презирающий и вместе с тем сердечный голос пронизал болезненный, но спасительный туман, в который укутывалась Катрин. Она не могла игнорировать то, о чем он ей говорил, потому что в глубине души, но пока еще не очень отчетливо, она сознавала его правоту.

– Мужчины у нас тоже умирают, быстрой и медленной смертью, женщины страдают душой и телом, но ни у одной из них нет времени сетовать на свою судьбу. Наши края очень суровы, жизнь, простая жизнь – это ежедневная борьба, и никто не позволяет себе такую роскошь, как слезы и вздохи.

Внезапное возмущение оживило Катрин. Она села на кровать, прикрыв грудь и плечи одеялом.

– И что дальше? Заканчивайте свои россказни. Зачем вы пришли бередить мою душу? Не могли бы вы меня оставить в покое?

Острое лицо Макларена осветилось насмешливой улыбкой.

– Наконец-то вы реагируете! За этим я и пришел… и еще кое за чем.

– За чем же?

– Вот за этим…

Прежде чем она опомнилась, он заключил ее в объятия. Она была в полной растерянности, а рука Макларена нежно скользила по ее волосам, отбрасывая голову назад. Когда Макларен поцеловал ее, она инстинктивно хотела оттолкнуть его. Напрасно, он крепко удерживал ее. К тому же какие могут быть силы у измученной женщины. Потом против ее воли тело наполнилось неожиданной радостью, схожей с той, какую она испытывала, когда он лечил ее плечо. Губы молодого человека оказались нежными, теплыми, а объятия вселяли уверенность. Катрин больше не думала сопротивляться женскому инстинкту, старому, как мир, инстинкту, который делал приятным общение с этим юношей. Некоторые пьют, чтобы забыться, но мужские ласки, любовь мужчины несли опьянение не менее сильное. Именно такое опьянение и испытывала Катрин.

Опустив ее на ветхие подушки, он на мгновение поднял голову, устремив на нее взгляд, горящий от страсти и гордости: «Дозволь любить тебя, я помогу тебе забыть слезы. Я дам тебе столько любви, что…»

Ему не пришлось закончить. Катрин в порыве нежности привлекла его к себе и прижалась к его губам. Он был для нее единственной существенной реальностью, заставившей забыть все, горячей реальностью, с которой она страстно хотела слиться в едином порыве. И они скатились в углубление старого матраца, не выпуская друг друга из объятий, забыв о неприглядной обстановке, с мыслью о приближающемся удовольствии. Разбитое сердце Катрин толкало ее на полный отказ от воли разума, на полное подчинение высшей силе. С легким стоном она закрыла глаза. То, что последовало вслед за этим, ввергло ее в кошмарный, безумный мир, из которого Макларен только что ее извлек. Раздался дикий крик, который, как показалось Катрин, вырвался из ее собственного тела, потом – конвульсия того, кто держал ее в объятиях, выскочившие из орбит глаза шотландца, кровь, капавшая изо рта.

Вскрикнув от ужаса, Катрин отпрянула в сторону, инстинктивно увлекая за собой одеяло и прикрываясь им. Только тогда она увидела Готье, стоящего перед кроватью. Он смотрел на нее глазами безумца. Руки его висели плетьми, топор остался в теле Макларена, как раз между лопаток.

Какое-то время Катрин и нормандец молча смотрели друг на друга, как будто виделись впервые. Страх парализовал ее. Она никогда не видела на лице у Готье такого выражения жестокой и непримиримой решительности. Он был вне себя, и, когда Катрин увидела огромные, медленно поднимающиеся вверх кулаки великана, она подумала, что сейчас он ее убьет, но даже не двинулась: у нее не было сил. Мозг ее работал, как бы отделенный от окаменевшего тела, не желавшего подчиняться воле. Впервые в жизни Катрин наяву переживала это пугающее состояние, испытываемое человеком в кошмарных снах, когда он, преследуемый опасностью, напрасно пытается оторвать ноги от земли, хочет кричать, но звук не выходит из горла… Готье опустил обессилевшие руки, и колдовство, сделавшее Катрин своей пленницей, улетучилось. Она посмотрела на труп Макларена со страхом, смешанным с удивлением. Как быстро и легко приходит смерть! Один вопль – и нет души, пыла, страсти – ничего, кроме неподвижного тела. Этот человек, в объятиях которого еще несколько мгновений назад она изнемогала от страсти, внезапно исчез! Он сказал: «Я помогу тебе…», но у него даже не осталось времени, чтобы подчинить ее своей воле.

Она с трудом подавила комок в горле и беззвучно спросила:

– Почему ты это сделал?

– И вы осмеливаетесь меня спрашивать? – ответил он грубо. – И это все, что осталось от вашей любви к мессиру Арно? И вам оказался нужен любовник вечером того же дня, когда вы увидели мужа? А я так высоко ценил ваше мужество! В моем воображении вы были святая! И только что я увидел вас мурлыкающей, как весенняя кошка!

Страх как рукой смахнуло. Этот человек только что совершил убийство и теперь осмеливается осуждать ее!

– Как ты смеешь вмешиваться в мою личную жизнь? И кто дал тебе право лезть в мои дела?

Он шагнул вперед, не разжимая кулаков, с горькой усмешкой на лице.

– Вы вручены мне, доверены мне, и я поклялся Одином, что за вас отдам всю свою кровь по капле, буду верен вам до последнего вздоха! Я заставил умолкнуть свою любовь, непреодолимую тягу к вам, потому что чувство, объединяющее вас с мужем, мне казалось очень чистым и красивым. Другие не имеют права дотрагиваться до него, вмешиваться. Все следует посвятить защите подобной любви…

– И что мне остается? – гневно спросила Катрин. – Я одна, одна навсегда, у меня нет больше ни мужа, ни любви… Сегодня он меня отверг…

– Да он сгорал от желания протянуть вам руки! Только он вас слишком любит и не хочет допустить, чтобы вы гнили заживо, как это случилось с ним. Ваша несчастная женская голова думает только об одном: он, видите ли, вас отверг! А что вы сделали? Вы бросились в объятия первого встречного и только по одной причине: вы поступаете как животные, когда приходит весна и кровь ударяет им в голову. И если вам нужен мужчина, то почему вы избрали этого иностранца с ледяными глазами, а не меня?

Нормандец бил себя кулаком в грудь, и она гудела, словно барабан, а его голос громыхал раскатами грома. Теперь, когда Катрин протрезвела и к ней вернулось хладнокровие, она призналась себе, что для нее остается неясным, как она могла броситься в объятия шотландца. В душе она оправдывала Готье. Ей было как никогда стыдно, но она понимала теперь, почему в серых глазах нормандца появился тревожный огонек. Убив только что человека, он был готов броситься к ней в объятия, и после того что он увидел, ничто не могло его остановить. В вопросе, почему она не избрала его, было целое море гнева, злобы, обманутой любви и презрения. Катрин перестала быть для него святой. Она была просто женщиной, давно и страстно желанной.

Подавив дрожь, бившую ее, молодая женщина в упор посмотрела на гиганта.

– Убирайся, – сказала она ледяным голосом. – Я выгоняю тебя!

Готье разразился диким смехом, обнажив белые зубы.

– Вы меня прогоняете? Ну что же, это ваше право, в конце концов! Но прежде…

Катрин отпрянула к стене, чтобы лучше отразить нападение, но именно в этот момент открылась дверь и вошла Сара. Окинув быстрым взглядом комнату, она увидела Катрин, приросшую к стене, Готье, готового к прыжку, и между ними на кровати – окровавленное тело Макларена, разбросившего руки, словно трагический крест.

– Черт возьми, что здесь происходит?

Стесненная грудь Катрин сделала вздох и с облегчением освободилась от сковавшего ее страха. Цыганка разрядила напряженную атмосферу, царившую в комнате.

Демоны скрылись, освободив дорогу холодной действительности.

Спокойным голосом, ничего не скрывая и не пытаясь оправдать себя, Катрин рассказала, как Готье убил шотландца. Пока она рассказывала, остывший нормандец сел на край кровати спиной к своей жертве. Обхватив голову руками, он казался безучастным к тому, что его ожидает. С молчаливого согласия Катрин и Готье Саре надлежало принять решение.

– Какую заварили кашу! – проворчала цыганка, когда Катрин закончила рассказ. – Скажите, как теперь мы будем выбираться из этого положения? Что скажут шотландцы, когда узнают о смерти своего шефа?

В подтверждение ее слов на первом этаже стали кричать хором: «Ян! Эй, Макларен! Иди, выпей! Здесь хорошее вино! Спускайся!»

– Сейчас они поднимутся сюда, – прошептала Сара. – Надо убрать труп. Если узнают правду, быть еще крови…

Готье по-прежнему не двигался, но до Катрин дошло, что хотела сказать Сара. Шотландцы потребуют голову Готье. Они знают только один закон, закон возмездия: око за око! Их командир мертв, и убийца должен заплатить за это собственной головой. Катрин почувствовала, что не перенесет такого. В конце концов, кем для нее был Макларен? Она его не любила. У нее даже не было никаких идей, дающих право на оправдание. Ничего, кроме мимолетного ослепления. Но чтобы Готье стал жертвой покаяния? Нет, этого она допустить не могла! В порыве отчаяния она бросилась на колени перед нормандцем, обхватив его руки, закрывавшие лицо.

– Беги, – умоляла она. – Заклинаю тебя, беги! Спасайся, пока они не нашли труп.

Он опустил руки, открыв свое растерянное, посеревшее лицо.

– Ну и что будет, если они найдут труп убитого мною? Они убьют меня! Ну и что дальше?

– Я не хочу, чтобы ты умирал! – вскрикнула Катрин.

– Но вы же меня прогнали… Вот смерть и освободит вас от меня!

– Я не знала, что творила. Я обезумела! Ты меня оскорбил, ранил в самое больное место… но ты был прав. Видишь, я у тебя прошу прощения!

– Что еще за дела? – ворчала Сара в своем углу. – Лучше послушайте, как они там расшумелись внизу!

И верно, шотландцы шумно требовали своего шефа: они кричали, стучали ложками и тарелками по деревянному столу. Упала перевернутая скамья, и затем послышались шаги на лестнице и голоса приближавшихся людей. Испуганная Катрин трясла Готье.

– Ради меня беги, спасайся!

– Куда? Туда, где я вас никогда больше не увижу?

– Возвращайся в Монсальви, к Мишелю и жди моего возвращения. Только быстро… Я слышу их шаги!

Сара уже открывала узкое окно, которое, к счастью, выходило на крышу пристройки. Холодный, зимний ветер ворвался в комнату, и Катрин, дрожа, куталась в одеяло. Шаги приближались. Люди, должно быть, уже хорошо выпили…

– Я поговорю с ними, чтобы выиграть время, – сказала Сара. – Но ему надо быстро убегать… Лошади стоят в сарае. Если мы выиграем час или два, ему нечего бояться. Спешите, а я заставлю их спуститься вниз…

Она исчезла за дверью. И вовремя. Появился свет свечи, и раздался мужской голос.

– Что еще за гвалт? – стала ругаться Сара. – Вы что, не знаете, что госпожа Катрин себя плохо чувствует? Она с таким трудом заснула, а вы орете у ее двери! Что вам нужно?

– Извините! – ответил пристыженный шотландец. – Но мы ищем командира.

– И вы ищете его здесь? Странное дело…

– Дело в том… – человек замолчал, а потом захохотал и добавил: – Он нам сказал, что хотел ненадолго зайти к прелестной даме… узнать, как она себя чувствует.

– Так вот. Его здесь нет, ищите в другом месте… Я видела, как он направлялся к скотному двору, который сзади… я думаю, что он потащился за девкой.

Катрин с бьющимся сердцем слушала разговор, схватив за руку Готье. Она чувствовала, как нормандец дрожит. Но знала, что дрожит он не от страха. Там за дверью люди со смехом уже спускались с лестницы, сопровождаемые Сарой. Несомненно, цыганка спустилась вниз, чтобы убедить их пойти искать Макларена на скотный двор, откуда не видно было Готье, вылезающего через окно.

– Они ушли! – прошептала Катрин. – Беги, сейчас же…

На этот раз он подчинился, подошел к окну, перекинул ногу, но, прежде чем вылезти, повернулся:

– Я вас увижу? Клянетесь?

– Коль будем живы. Беги быстро. Я клянусь.

– И вы меня простите?

– Да, но если ты не исчезнешь через секунду, я тебя никогда не прощу!

Короткая улыбка обнажила его зубы, и с кошачьей ловкостью, удивительной для человека его комплекции, он выскользнул наружу. Катрин видела, как он пересек крышу пристройки и спрыгнул на землю. Он исчез из виду, но уже через некоторое время она различила силуэт лошади с наездником, перешедшей в галоп. К счастью, снег глушил быстрое цоканье копыт. Катрин вздохнула и поспешно закрыла окно. Ей было холодно, и она принялась раздувать угли.

Слабость, недавняя усталость улетучились, и если она старалась не смотреть на большое неподвижное тело, лежащее поперек кровати, то, по крайней мере, это соседство больше ее не пугало. Она ощущала ясность мысли и не спеша обдумывала, как следует поступить в дальнейшем. Прежде всего надо было вытащить труп. Он не должен оставаться в комнате. С помощью Сары она вытащит его в окно и оставит неподалеку от постоялого двора, например, около реки. Тогда шотландцы его не обнаружат до рассвета, и это даст Готье преимущество в целую ночь. У нее не было никаких иллюзий относительно того, как будут развиваться события: шотландцы отправятся по следам убийцы… удар топора его выдаст. Шотландцам будет нетрудно определить хозяина топора.

Когда Сара вернулась, Катрин, уже одетая, сидела около жаровни. Она подняла голову и спросила:

– Ну, что там?

– Они уверены, что Макларен обхаживает на скотном дворе девчонку из гостиницы. Сейчас они ужинают. А что мы будем делать?

Катрин объяснила ей свой план. Теперь пришло время удивляться Саре.

– Ты хочешь вытащить этот большой труп через окно? Но нам это не удастся… мы можем свернуть себе шею.

– Главное – захотеть. Пойди за братом Этьеном. Его надо предупредить. Нам нужна его помощь.

Сара не стала возражать. Она знала, что бесполезно спорить, если Катрин выразила свое желание определенным тоном. Она вышла и через несколько минут вернулась вместе с монахом, которому в нескольких словах поведала о случившемся. Брат Этьен много повидал в жизни, чтобы чему-то еще удивляться, и проявил удивительную активность. Он полностью одобрил план Катрин и сразу же принялся за его проведение.

– Сейчас помолюсь, – сказал он, – и я в вашем распоряжении.

Встав на колени, он быстро пробормотал надгробное слово перед безжизненным телом, перекрестил его и засучил рукава.

– Будет лучше, если я вылезу на крышу, – сказал он. – Вы подадите мне труп, а я сам спущу его вниз.

– Но он большой и тяжелый, несмотря на худобу, – заметила Катрин.

– Я сильнее, чем вы предполагаете, дочь моя. Хватит говорить, принимайтесь за дело!

Он помог Катрин и Саре подтащить труп к окну и вылез наружу. Стало еще холоднее, хотя ночь была тихая.

Шотландцы, наевшиеся и пьяные, должно быть, спали в большом зале харчевни, потому что шума не было. Тело несчастного Макларена задеревенело, что усложняло действия женщин. Катрин и Сара подняли его. Несмотря на холод, они покрылись потом, обе сжимали зубы от страха. Если кто-нибудь застанет их за этим делом, одному богу известно, что случится! Шотландцы повесили бы их на первом же попавшемся дереве без всякого разбирательства… Но никто не появился, все было спокойно. На крыше пристройки брат Этьен оттащил труп к краю крыши.

– Пусть кто-нибудь из вас вылезет на крышу и подержит его, пока я спущусь, – сказал он тихо.

Не колеблясь, Катрин вылезла на крышу, осторожно спустилась к брату Этьену. Крыша стала скользкой из-за снега, но молодая женщина благополучно добралась до края крыши и поддерживала труп, пока брат Этьен с неожиданной ловкостью спрыгнул на землю.

– Я здесь, опускайте потихонечку… Все, я держу его. Возвращайтесь, я сделаю остальное.

– А как же вы вернетесь?

– Очень просто, через дверь. Моя одежда позволяет мне спокойно входить и выходить без подозрений. Я уже пробовал. Иногда я сам себя спрашиваю, не ради ли этого я пошел в монастырь.

Катрин представила улыбающееся лицо монаха, но ничего ему не ответила. Теперь, когда она больше не видела тела, она почувствовала последствия нервного шока, пережитого ею. В какой-то момент она замерла там, прямо на краю крыши. Закрыв глаза, Катрин боролась с внезапным головокружением, стараясь обрести равновесие. Небо и земля принялись водить вокруг нее свой хоровод.

– Тебе плохо? – обеспокоенно спросила Сара. – Хочешь, я помогу тебе?

– Нет, нет, не надо. И потом, ты не пролезешь в окно!

Потихонечку Катрин стала карабкаться к окну, встав на четвереньки. Головокружение исчезло. Сара втащила ее в комнату, где стоял собачий холод. С ее помощью Катрин села на край кровати, провела дрожащей рукой по лбу. От холода начали стучать зубы.