Текст книги "Болезнь культуры (сборник)"

Возможно, что в предшествующем изложении мне посчастливилось нащупать верную аналогию между невротическим процессом и процессами становления религий и тем самым указать на возможное происхождение последних. В таком переносе феноменов индивидуальной психологии в психологию масс кроются две трудности, обусловленные различиями в их природе и проявлениях. Первая трудность заключается в том, что здесь мы рассматриваем лишь один случай из богатого арсенала религиозной феноменологии, не проливая свет на другие феномены. Автор вынужден с сожалением признать, что не может предъявить больше, чем данную аналогию, поскольку его профессиональных знаний недостаточно для того, чтобы во всей необходимой полноте завершить это исследование. Правда, исходя из своего ограниченного знания, автор может добавить сюда же случай учреждения мусульманской религии, каковое представляется ему усеченным повторением учреждения иудаизма и подражанием последнему. Мне кажется, что пророк Мухаммед изначально имел намерение полностью перенять еврейскую религию для себя и своего народа. Обретение единственного великого праотца привело к чрезвычайному подъему самосознания арабов, и этот подъем, в свою очередь, привел к величайшим потрясениям в тогдашнем мире, но истощил силы арабов. Аллах проявил большую благосклонность к своему избранному народу, чем Яхве к своему, но развитие новой религии вскоре закончилось застоем. Ей просто не хватило дальнейшего углубления, что произошло в иудаизме благодаря убийству основателя религии. Рационалистические с виду религии Востока являются по сути своей культами предков, то есть они останавливаются и застывают на ранних ступенях реконструкции прошлого. Если верно, что у первобытных народов нашего времени обнаруживается культ некоего высшего существа как единственное содержание их религии, то это следует рассматривать как задержку религиозного развития, которую можно сопоставить со множеством хорошо нам известных примеров рудиментарных неврозов. Мы не знаем, почему в обоих этих случаях не произошло дальнейшего развития. Можно предположить, что причиной тому степень общей одаренности этих народов, направление их коллективной деятельности и социальные условия, в которых они живут. Однако в психоанализе существует нерушимое правило браться только за решение посильных задач и не пытаться объяснить то, чего мы не знаем.

Другая трудность нашего вторжения в область массовой психологии еще более значима, так как она высвечивает новую фундаментальную проблему. Мы вынуждены ставить перед собой вопрос о том, каким образом предания воздействуют на жизнь народов. Этот вопрос не имеет значения для индивида, так как в этом случае он исчерпывается существованием следов прошлого в его подсознании. Но вернемся к нашему историческому примеру. Мы обосновали компромисс в Кадеше тем, что у вышедших из Египта людей продолжала существовать мощная религиозная традиция. В таком случае нет никаких проблем. По нашему допущению, эта традиция опиралась на устное предание, которое жившие в то время люди восприняли от своих предков, живших за два-три поколения до Кадеша. Сами эти предки являлись свидетелями и участниками событий, вошедших в предание. Но можем ли мы полагать, что то же самое имело место спустя много столетий, что традиция по-прежнему основывалась на знаниях, которые предшествующие поколения передавали своим внукам и правнукам? Что это были за люди, хранившие и передававшие такое знание потомкам? Этого мы в отличие от предыдущего случая сказать не можем. Согласно Селлину, предание об убийстве Моисея всегда сохранялось в кругу священства в устной форме до тех пор, пока оно не было зафиксировано письменно, что и дало возможность Селлину выйти на его след. Но знать о нем могли лишь немногие, оно не было достоянием народа. Достаточно ли этого, чтобы объяснить влиятельность и силу предания? Можно ли приписать знанию немногих такую мощь, чтобы, став общим достоянием, оно могло так сильно увлечь массу? Скорее мы должны предположить, что в невежественной массе существовало нечто такое, что каким-то образом было связано со знанием немногих и пришлось весьма кстати, когда это скрывавшееся знание стало достоянием массы.

Наша задача только усложнится, если мы обратимся к аналогичным случаям из доисторического времени. В течение тысячелетий было прочно забыто само существование праотца, обладавшего известными качествами, поэтому здесь мы не можем, как в случае с Моисеем, принять на веру существование какой-то устной традиции. В какой мере вообще может такая традиция быть принята во внимание? В какой форме могла она присутствовать?

Чтобы облегчить понимание читателю, который не желает или не может в силу отсутствия специальной подготовки углубляться в сложное психологическое содержание описываемых феноменов, я представлю готовый результат предпринятого исследования. Я полагаю, что в этом пункте сходство между индивидом и массой является почти полным, так как и в коллективном бессознательном массы хранятся следы воспоминания о прошлом.

С индивидом нам все более или менее ясно. Следы воспоминания о пережитом в раннем детстве у индивида, несомненно, сохраняются, хоть и в несколько видоизмененном состоянии. Можно сказать, что он всегда это помнит и знает, так же как он знает вытесненные в подсознание вещи. В ходе психоаналитических сеансов нетрудно видеть, как нечто, казалось бы, давно и прочно забытое снова всплывает в сознательной памяти. Забытое не пропадает, оно просто вытесняется; следы воспоминаний хранят его в первозданной свежести, но оно изолируется, как бы блокируется. Предмет вытесненного и забытого события может не вступать во взаимодействие с другими интеллектуальными процессами; он находится в подсознании и, следовательно, сознанию недоступен. Может также случиться, что известная часть вытесненного ускользнет в процессе вытеснения, но при первой же возможности снова вынырнет на поверхность сознания, но и здесь эта часть останется изолированной и чужеродной, не связанной с остальным мышлением и сознательной памятью. Такое далеко не всегда возможно, вытеснение может быть полным, и тогда память о вытеснении перестает участвовать в психической жизни.

Однако вытесненный материал сохраняет настоятельную потребность прорваться в сознание, и эта цель достигается при соблюдении трех условий.

1) Когда ослабевает противодействие этому, подточенное заболеванием, поразившим так называемое эго, или когда происходит перераспределение энергии противодействия, что чаще всего наблюдается в состоянии сна.

2) Когда усиливаются инстинктивные побуждения вытесненного элемента; такое мы чаще всего наблюдаем в пубертатный период с началом полового созревания.

3) Когда в недавнем чувственном опыте индивид встречается с впечатлениями и переживаниями, которые так похожи на впечатления и переживания, связанные с вытесненным событием, что он может пробудиться от многолетней спячки. Тогда недавно пережитое подкрепляется латентной энергией вытесненного, которое обнаруживает себя, ворвавшись в сознание на плечах недавнего переживания. Ни в одном из этих трех случаев возвращение в сознание вытесненного не бывает гладким, вытеснение никогда не возвращается в него в неизменном виде, но всегда подвергается искажениям, обусловленным либо противодействием, либо модифицирующим влиянием недавно пережитого опыта, либо тем и другим вместе.

Точкой отсчета и ориентиром нам послужила разница в том, является психический процесс сознательным или бессознательным. Вытесненное находится в области бессознательного. Наша задача была бы приятным образом упрощена, если бы, исходя из этого, можно было заключить, что различие свойств сознательного и бессознательного продиктовано тем, что одно находится в области эго, а второе вытеснено из нее. Было бы вполне достаточно признать, что в нашей психической жизни существуют такие изолированные, неосознаваемые объекты. Хотя на самом деле все обстоит гораздо сложнее. Верно, что все вытесненное находится в области бессознательного, но неверно, что все, что принадлежит сфере эго, нами осознается. Мы давно обратили внимание на то, что сознательное обладает весьма изменчивыми характеристиками и сопутствует мыслительным процессам эпизодически. Поэтому мы должны заменить наше определение «осознанное» на «способное быть осознанным» и назвать такое его состояние «предсознанием». Тогда правильнее будет говорить, что эго является преимущественно предсознательным (или виртуально сознательным), а его отдельные части являются бессознательными.

То, к чему мы пришли, показывает, что свойств, на которые мы до сих пор полагались, недостаточно для ориентации во тьме психической жизни. Мы должны поэтому ввести другое различение – не качественное, но топическое, особую ценность которому придает то, что оно является также генетическим. Таким образом, мы выделяем в пределах психической жизни – которую мы понимаем как структуру, состоящую из множества инстанций, областей и провинций, – особую область, которую назовем Я и будем отличать его от другой области, которую назовем ОНО. ОНО является более древней областью, чем Я, которое можно рассматривать как кору или оболочку, развившуюся под влиянием окружающего мира. Наши первичные инстинкты находятся в области ОНО, где все психические процессы протекают бессознательно. Я прикрывает себя, как мы уже упомянули, областью «предсознания» и содержит части, которые обычно не осознаются. Процессы, протекающие в ОНО, подчиняются другим законам и иначе взаимодействуют, нежели процессы, протекающие в Я. На самом деле именно открытие этих различий привело нас к новому и более верному пониманию психической жизни.

Вытесненное принадлежит ОНО, регулируется теми же механизмами и отличается от ОНО только своим происхождением. Дифференциация происходит в самом раннем детстве, когда из ОНО развивается Я. После этого Я принимает на себя часть функций ОНО и переводит их на уровень предсознания; остальная часть ОНО такому переносу не подвергается и остается на месте, в области бессознательного. В ходе дальнейшего формирования Я отдельные впечатления и психические процессы в результате действия защитных механизмов исключаются из области сознательного и вытесняются в ОНО. Что касается перемещений психического материала между двумя этими областями, мы должны принять, что, с одной стороны, бессознательные процессы в ОНО переходят на уровень предсознания и усваиваются Я, а с другой стороны, предсознательное, принадлежащее Я, может совершать обратный путь и возвращаться в ОНО. В данном случае мы не станем отвлекаться на выделение впоследствии из Я и формирование особой области, называемой Сверх-Я.

Все это может показаться очень сложным, но если овладеть пониманием пространственной организации психического аппарата, то эти представления покажутся вам на удивление простыми. Хочу добавить еще одно замечание относительно того, что представленная мной психическая топография не имеет никакого отношения к анатомии головного мозга, протекание психических процессов может локализоваться в одном и том же участке мозга. Недостаточность подобных представлений, которую я сам ощущаю не меньше других, обусловлена отсутствием знаний о динамической природе психических процессов. Мы говорим, что то, что отличает сознательные представления от предсознательных, а предсознательные – от бессознательных, может быть лишь модификацией либо каким-то другим перераспределением психической энергии. Мы говорим о фиксации или смещении этой энергии, не имея на этот счет никаких объективных данных или хотя бы подходящей рабочей гипотезы. Относительно феномена сознания мы можем лишь предположить, что первоначально оно было тесно связано с восприятием. Ощущения, которые возникают от болевых, тактильных, звуковых или зрительных раздражителей, осознаются нами ранее всего. Процессы мышления и того, что может быть их аналогом в ОНО, сами по себе являются неосознаваемыми и достигают сознания, соединяясь с памятью зрительных и слуховых восприятий благодаря владению речью. У животных, лишенных речевой способности, все обстоит намного проще.

Отпечатки ранних травм, с которых мы начали, либо попадают в предсознание, либо благодаря механизму вытеснения загоняются в ОНО. Остаточные следы воспоминаний в таком случае не осознаются и оказывают свое воздействие из области ОНО. Мы полагаем, что можем без труда проследить их дальнейшую судьбу, когда речь идет о воспринятом на сознательном уровне ощущении. Новое осложнение возникает, если мы допустим, что в психической жизни индивида могут играть роль не только личные впечатления от пережитого опыта, но и полученные им при рождении элементы филогенетического происхождения, архаическое наследие. В таком случае встает вопрос, в чем оно состоит, каково его содержание и о чем это говорит?

Приближающийся к истине ответ может звучать так: оно состоит из набора предрасположенностей, как то свойственно всем живым существам. То есть это способности и склонности, выбор тех или иных путей развития, способность определенным образом отвечать на возбуждения, впечатления и стимулы. Поскольку опыт говорит о том, что у человеческих индивидов в этом отношении имеются существенные различия, то их и можно считать элементами архаического наследия; они представляют собой то, что определяется понятием конституция. Так как все люди в раннем детстве переживают практически одно и то же и примерно одинаково на это реагируют, может возникнуть сомнение, должны ли мы эти реакции, с их индивидуальными различиями, включать в архаическое наследие. Но такая постановка вопроса уводит в сторону и ничего не прибавляет к имеющемуся у нас знанию об архаическом наследии.

А между тем психоаналитические исследования дали результаты, заставляющие задуматься. Например, об универсальности языковой символики. Символическое представление одних предметов с помощью других – то же относится и к действиям – легко дается нашим детям и происходит как бы само собой. Мы не можем внушить им, как этому научиться, и во многих случаях вынуждены признать, что это вообще не достигается обучением. Они умеют это благодаря некоему изначальному знанию, которое мы утрачиваем по мере взросления. Несмотря на то что взрослый человек также использует эти символы в своих сновидениях, он не понимает их смысла, пока его не растолкует ему психоаналитик, да и тогда пациент неохотно верит в истолкование. Если он употребляет какой-то из распространенных оборотов речи, в которых зафиксирована эта символика, то он в конце концов вынужден будет признать, что его смысл полностью от него ускользает. Эта символика не зависит от различий между языками, соответствующие исследования могли бы показать, что она присутствует у всех народов и у всех она одинакова. Здесь мы имеем неоспоримый случай архаического наследия, доставшегося нам из времен возникновения и развития человеческой речи. Но можно попытаться найти и иное объяснение. Можно сказать, что все дело в существовании мысленных связей между представлениями, которые установились в ходе исторического развития речи, и эти связи повторно воспроизводятся всякий раз в ходе индивидуального речевого развития. В таком случае речь может идти о наследовании предрасположенности к определенному типу мышления, сходной с обычным унаследованием тех или иных склонностей, что, к сожалению, также ничего не прибавляет к пониманию поставленной проблемы.

Однако психоаналитическая практика вскрыла и нечто другое, что по своей значимости превосходит все добытые ранее данные. Изучая реакции на детские травмы, мы часто с удивлением обнаруживаем, что они не слишком крепко привязаны к реально пережитому опыту, а зачастую и просто от него оторваны, что больше соответствует картине филогенетически обусловленного процесса и может быть объяснено только в его рамках и его влиянием. Отношение к родителям невротического ребенка с эдиповым и кастрационным комплексами изобилует такими реакциями, которые никак не связаны с реальными переживаниями и могут быть поняты только филогенетически, как связанные с опытом прежних поколений. Стоит попытаться представить обществу в собранном виде материал, на который я здесь ссылаюсь. Его доказательная сила, на мой взгляд, достаточно велика для того, чтобы перейти к утверждению, что архаическое наследие человека не сводится к предрасположенностям, но обладает неким содержанием, несет печать смутных воспоминаний о пережитом предыдущими поколениями. Таким образом, мы сможем расширить границы и повысить значимость архаического наследия.

При ближайшем рассмотрении мы вынуждены признать, что давно ведем себя так, словно уже нет сомнений, что наличие следовых воспоминаний о чувственном опыте предков не зависит от сообщений о них или воспитания на личном примере. Когда мы говорим о существовании в народе древней традиции, формирующей народный характер, мы думаем главным образом именно о такой унаследованной традиции, а не о предании, передаваемом устно от поколения к поколению. Во всяком случае, мы подчас не можем решить, какую из двух точек зрения нам выбрать, и нам неясно, что потребует большего мужества. Наше положение усугубляется современным состоянием биологической науки, которая не желает даже слышать о наследовании приобретенных признаков. Но при всем смирении мы заявляем, что все же не можем отказаться от мыслей о таком факторе биологического развития. В обоих случаях речь идет о довольно разных вещах: там о наследуемых признаках, которые трудно уловить и описать, здесь об остаточной памяти о внешних впечатлениях, которая представляется нам более понятной. Возможно, однако, что мы должны будем представить оба эти феномена в неразрывной связи друг с другом. Если мы допустим существование остаточных воспоминаний в архаическом наследии, то сможем тем самым ликвидировать пропасть между индивидуальной и массовой психологией и трактовать поведение народов так же, как мы трактуем поведение отдельного невротика. Если допустить, что нет более убедительного доказательства существования следовых воспоминаний в архаическом наследии, чем остаточные воспоминания, выявляемые во время психоаналитических сеансов и требующие для своего объяснения ссылки на филогенез, то такое доказательство представляется нам достаточно сильным для того, чтобы считать истинным такое положение вещей. Если это не так, то мы не сможем дальше двигаться по выбранному пути ни в массовой психологии, ни в индивидуальном психоанализе. Да не покинут нас мужество и дерзость.

Но этим мы сможем достичь и другого – сузить пропасть, которая в доисторические времена возникла между людьми и животными. Если так называемые низменные инстинкты, с нашей точки зрения вполне допустимые для животных, рассматривать с самого начала в новой жизненной ситуации так, как будто обусловленное ими поведение является нам давно знакомым, – если инстинктивная жизнь животных вообще поддается какому-либо объяснению, – то вывод может быть единственным: животное в своем индивидуальном обиходе пользуется видовым опытом, то есть знанием о пережитом далекими предками. У первобытных доисторических людей дело обстояло, вероятно, так же. У людей животным инстинктам соответствует архаическое наследие, пусть даже оно обладает другим объемом и содержанием.

Подводя черту, я не колеблясь заявляю, что люди – каким-то образом – всегда знали, что некогда у них был праотец, которого они убили.

Теперь нам предстоит ответить еще на два вопроса. Во-первых, что необходимо, чтобы это воспоминание попало в архаическое наследие? Во-вторых, при каких обстоятельствах оно активируется, то есть переводится из бессознательного ОНО в сознание, пусть даже в измененном и искаженном виде? Ответ на первый вопрос сформулировать легко: если событие было достаточно важным; если оно часто повторялось; если имели место оба эти условия. В случае отцеубийства выполняются оба условия. При ответе на второй вопрос надо иметь в виду существование целого ряда факторов, не все из которых осознаются – как то случается при естественном, спонтанном течении невроза. Решающее значение для пробуждения дремлющего воспоминания имеет недавнее повторение забытого события в реальности. Таким повторением явилось убийство Моисея, а позже узаконенная расправа с Христом. Таким образом, эти события являются основными причинами активации воспоминаний и не могут быть устранены из совокупности причин возникновения монотеизма. Здесь уместно вспомнить слова великого поэта:

 
Was unsterblich im Gesang soll leben,
Muss im Leben untergehen[65]65
  То, что песня обессмертила, жизнь должна предать забвению. Ф. Шиллер, «Боги Греции».


[Закрыть].
 

И наконец, еще один психологический аргумент. Традиция, существующая исключительно в форме устных преданий и основанная на сообщении каких-то сведений, не обладает принудительным характером религиозного феномена. Предания слушают, обсуждают, оценивают и, в конце концов, отвергают, как и прочие поступившие извне сообщения. Содержание предания никогда не освобождается от пут логического мышления. Содержание должно быть сначала вытеснено в подсознание и побыть там какое-то время, чтобы по возвращении оказать воздействие, приводящее в движение массы людей, каковое мы с удивлением наблюдаем, не понимая его причины. Приведенные рассуждения, на мой взгляд, достаточно весомы для того, чтобы заставить нас поверить в то, что все происходило именно так или почти так.