Текст книги "Эй, вы, евреи, мацу купили?"

– У вас нет света, – хриплый голос Бегуна, – а телефон работает? Нет? А теперь они отключат воду.

Все засмеялись.

Галич пел при свечах.

Тем временем Хейфец продолжал перечислять гостей по телефону: Сахаров, Амальрик, скульптор Неизвестный, Калеко.

– Инвалид?

– Фамилия.

– Ну и какая фамилия калеки? – недоумевал Зверев.

– Да не калека он. Ка-ле-ко! Ага, идут художники, ну те, из Ленинграда: Абезгауз, Раппопорт. Человек десять. Е-мое, картины несут. Ни хрена себе. Раздухарились не на шутку.

– Ведете киносъемку?

– Так точно.

Художники вошли в подъезд, в кромешной тьме, как скалолазы поднимались по лестнице на одиннадцатый этаж.

– Расступитесь! У вас нет света!

Прикололи к дверям манифест: «Несколько художников-евреев вторично объединяются…»

Еще двенадцать свечей водрузил Азбель на ханукию. Художники по одному представляли свои полотна. Абезгауз – «Горда была Юдифь, но печальна». Это окраина села, женщина в летнем яркоцветье, в правой руке ее окровавленный серп, в левой руке – чубатая голова, прикрытый глаз, казацкие усы…

– Картина продается? – спросил Рубин.

– Здесь все продается.

Коллекционер Глейзер взял под локоть Александра Лернера.

– А вы, профессор, когда выставляетесь?

– У меня в Иерусалиме постоянная выставка.

– Дайте приглашение.

– Кто бы мне дал.

– Три года между небом и землей: ни работы, ни денег, и не видно конца. Зло берет, – Рубин и впрямь был в отчаянии после того, как за ним установили круглосуточную слежку. – Кто поведет людей на коллективное самоубийство?

– А что-о, уже хана? – удивился Эрнст Неизвестный.

– Мы уже гибли безропотно, по одиночке, – сказал Рубин.

– У тебя, Виталий, нет русского терпения, улыбнулся скульптор. – Всегда остается какая-то надежда.

– А вы же диссидент! – обратился Калеко к Неизвестному.

– Нет, я не диссидент.

– Важно, что так считает Андропов.

– Он так преследует евреев, как будто сам еврей.

Лева наконец пробился к Галичу – взять интервью для «Тарбута».

– Алик, есть те, кому завидуете вы?

– Я завидую тем, кто верит в Бога, – ответил бард.

– Им легче жить?

– Им легче умирать, – сказал Галич.

– А что такое Бог? Вмешался в разговор Липавский.

– Причина сущего. Закон, – сказал Лева. – Закон, где расширяется вселенная и в искре огня, и в капле воды, и в наших душах.

– Бог не фраер…

Долгожданное свидание

17 апреля 1975 года день пэсах на улице Киева трое еврейских парней изрезали друг друга ножами из-за нейлоновой куртки. Никто из них не знал праздник. Не знали ни одного еврейского слова.

Поезд гремел Украиной, отбрасывая железобетонные шпалы, тянул-тянул за собой придорожные полосы пшеницы, созревшей и поваленной дождем. И сквозь размытое окно – даже если прилипнешь лбом – чудится – рыжий зверь лижет жарко в лицо – расставание.

Они ехали плацкартом. Вере пятьдесят семь – медузообразная, близорукая, изредка смотрела в окно и тихо ахала – не расплакаться бы. «Зачем я родила его на старости лет?» – думала о младшем. Старший сын сидел рядом с ней, у окна. Под рукой его лежала Тора в твердом переплете. И он вез ее брату, Леве ее дал учитель иврита, учителю – синагогальный старик, старику – кантор, кантору – канадские туристы, канадцы размножили Тору офсетным способом, ту самую, что была издана в Вильно в 1912 году… И вот, через 60 лет, она возвращается к русским евреям. Спешит невеста к жениху….

– Лева, – сказала мама, – я тебя забожу, чтоб ты не давал эту книгу Фиме. Мало ему цурес? Ты меня слышишь?

Слышал, но думал о своем. «Если Фимка ударил ножом, что я когда-то украл в пионерском лагере, то не я ли виноват первый…Я не жалел дарить украденное… Я не жалел своего Фимку… подсунул ему… Не-ет, чушь… Я расспрошу. Расспрашивать без надежды помочь…

Без умолку болтали только Софа с дочерью. Обе черненькие, гладкие. Для знакомых они ехали на курорт.

– На обратном пути, – сказала Софа, – сама, Вера, поедешь в плацкарте. Мы поедем с Наташей в купе.

– Пожадничала, баба.

– А ты молчи, – оборвала ее Софа. – Не суйся, когда говорят старшие.

– Лева, сколько стоит купейный билет? – Вера повернулась к сыну.

– Двадцать три.

– Так это, дорогая доченька, тебе, мне и Наташе 15 рублей переплаты.

– Не обеднела б. Зато ехали б как люди.

– Ты тоже не обеднела бы, – сказал Лева, – если бы сама себе купила билеты.

– А ты не суйся, – Софа порозовела. – Говно.

– Вы уже опять ругаетесь.

– Сам жаднюга, приезжает к маме, чтоб бесплатно кормили. И еще семью за собой тащит.

– О, Боже мой, перестаньте. Кругом люди…

Он раскрыл книгу, снял очки, приблизив страницу к глазам. С верхней полки выглядывал Андрейка.

– Тебя Шлемик зовут? – спросил его как-то старик в синагоге.

– Андрей.

– А как это будет по-еврейски?

– А так и будет.

– Не может быть.

Но было именно так. В кармане у Андрея лежала пластинка – жвачка. Он вез ее дяде Фиме. Фимка – что воробушек со связанными крыльями. И как он, бедняга, продолжал жить? И потому нужно привезти Фимке самое лучшее. И, конечно, жвачку. Зимой Андрея угостили двумя пластинками. Одну он тут же изжевал, а вот эту… эту он везет Фимке.

Земля и поезд поворачивались к солнцу спиной. И словно в гневе оно багровело.

– Я уже второй свой день рождения встречу в тюрьме, – сказала Наташа.

– Ой, действительно, – засмеялась Вера. – Ровно год, как мы были у Фимы. Бедный сыночек.

– Он в тысячу раз лучше, чем этот, – сказала Софа, – Фимка рубаха-парень. Та его ж все прямо за русского принимали.

– Фимочка очень добрый, – сказала Вера. – На каждый мой день рождения дарил подарки. Ты, Левочка, не обижайся, ты такой же мне сын, как и Фимочка, но он добрее тебя. Добрее.

– Та-а! – воскликнула Софа. – Это такой жаднюга! Он за копейку удавится. А уж чтоб прислал родным что….

– Я вам разве на Пасху не присылаю мацу?

И Вера сказала, краснея:

– Ой, я забыла, правда-правда.

Поезд пересекал Украину, и, убежав от заката, нырнул в агустовскую ночь. Дрогобыч. На асфальте чернели лужи. Из электрички выпрыгивали рабочие и бежали к автобусу.

– А лагерь скоро будет? – тихо спросил Андрей.

– Боишься?

Кивнул.

– Ну ничего, ради Фимочки…

– А мы будем жить в тюрьме?

– Гостинице. Только окна на решетках.

– Кругом решетки?

– Не знаю…

Не знал Лева даже того, как выглядел брат. Тискалжалел маленького, дарил книги повзрослевшему. «Кто он – Фимка?» – такого вопроса не возникало.

Киргизы-автоматчики в кирзовых сапогах ходили перед толпой. Четырехэтажный дом свиданий из пиленого известняка стоял заподлицо с проволокой зоны.

– У заключенных свидание только с прямыми родственниками, – сказал дежурный. – А у вас у всех разные фамилии.

– Но я их мама! – сказала Вера.

Наташа уронила банку сметаны. Нетерпенье. В сопровождении сержанта с сумками и свертками поднялись на третий этаж и прошли в конец коридора. Пахло краской. Они остановились в крохотной комнате с зарешеченным окном и свежевыкрашенной белой дверью.

– Водка е? – спросил сержант.

– Нет.

– Не може буты!

– У нас нет водки.

– Та-ак не бувае. Это щоб водки не було…

Дали ему пять рублей. Ушел.

А Фимка уже стучал ботинками лестницу, отмерял шагами свое суточное свидание. Липкая дверь в сторону. Откуда-то сбоку прыгнул на него Андрейка. Обнял Софу, Наташу.

– А маму? – сквозь слезы выговорила Вера.

– Верчик! Рыжий мой очкастик!

У него такие курчавые волосы были! Был солнцелюбом, целовал бродячих собак, кошек бездомных домой приносил. А как он любил дразниться!

Обнажил стриженную голову, точно приветствовал невидимое начальство: «Здравствуйте, гражданин начальник».

– Фима, – сказала Наташа, – поздравь хоть ты меня! У меня сегодня день рождения.

– Точно-о! В прошлом году мы с тобой объедались конфетами. Я выйду на волю – ты уже невестой станешь… А что тебе подарить? Я могу сделать бумажного змея.

Женщины унесли на кухню картошку, курицу, лук, помидоры. За время дороги помидоры пожелтели.

Кухня занимала половину этажа. Здесь жизнь с утра и до вечера буквально кипела. Женщины жарили и варили мясо и овощи, будто приносили в жертву ради благополучия родных зэков.

– Я учера мужа обкормила, усю нич крычав, як скаженный.

– А я приехала к сыну.

– Мужчины с возрастом не умнеют.

– Вам дать соль?

– Дайте, а то мы забыли.

Тем временем зэки бегали друг к другу в гости, обменивались подарками. Что до детей, то они освоились быстрее всех, играли в войну, гулко стучали сандалиями и громко хохотали.

– Как случилось ЭТО? – старший брат вытряхнул сумку и говорил, не поднимая голову.

– Потом-потом, Левочка, чай привезли?

– Привезли. Ты моим что ль ножом?

– А кофе растворимый взяли?

– Взяли. Это правда, что ты лишь заступался?

– А хорошие сигареты есть?

Они закурили.

– Здесь много идн?

– Пятьдесят маланцев, не считая партизан.

– Партизан?

– Ну кто выдается за русских.

– А я тебе привез…

Лева раскрыл Тору.

Фимка увидел крупные буквы иврита, потом взгляд его скользнул влево и он заметил перевод: «И придет Господь, чтобы поразить Египет, и увидит кровь на перекладине на обоих косяках дверей, и пройдет Господь мимо дверей, и не допустит губителю войти в дома ваши для поражения. И храните это, как закон для себя и для сынов своих навеки».

– Это Пять книг Моисея.

Тора легла на Фимкину ладонь и лежала на ней, как человек на родной земле после разлуки.

– Тут история и то, что будет?…

– Что будет, брат, то уже было… Я тебе привез, знаешь что еще? А-а… никогда не догадаешься. Бульонные кубики.

Это были маленькие кубики в золотой обертке.

– Мы тут, Левочка, по вечерам обсуждаем каждую новость. Такие споры! Ну, ты ж знаешь евреев!

….И вот уже дощатый стол накрыт газетами, и пар еды, как пар земли, весело плыл сквозь решетку в окно.

Фимка надломил горбушку хлеба, обмакнул луковицу в соль.

– Чего мне очень хотелось, так – лук с хлебом.

– А что мы будем пить за Наташу? – спросил Андрейка.

Вдруг Фимка вскочил из-за стола.

– Здравствуйте. – В дверном проеме двое в черных робах.

– Это мои друзья, – представил Фимка вошедших.

Испуганные лица женщин и запах мяса – все это ошеломило вошедших. Их усадили за стол, а Вера с детьми сели на кровать. Все старались смотреть мимо еды.

– Они хотят, чтобы ты написал им буквы иврита. – сказал Фимка.

– Сначала алфавит, а потом немножко о новостях Дома, – пожилой еврей со шрамом на лбу подмигнул. – Вы уже поняли меня, что я имею ввиду?

– Понял, конечно.

– Ешьте, пожалуйста, – сказал Вера, – пока суп теплый.

– Нет-нет.

Они вскочили. Поднялись Лева и Фимка.

– Ну, тогда стол отодвинем от стены и все сядем, – решила Вера.

– Как вы считаете, – спросил тот со шрамом. – меня могут принять в кибуц, учитывая мое прошлое?

– А сколько вам еще сидеть?

– Восемь, мне будет шестьдесят два.

– Гриша думает, что в кибуц главное записаться, – засмеялся Фимка. – а там уже работай – не работай, все равно не выгонят.

– Первая буква ивритского алфавита «алеф», это видите, восточный кувшин. – Вот такие значки наполняют «алеф» звучанием. Ну, как бы кувшин наполняется водой… Тора же начинается со второй буквы «Бейт»…

Эти двое пришли к Фимке на час, и час был на исходе.

– Так ты приготовил, Фим, что вынести? – спросил молчун.

– Мама, Софа и ты, Наташка, выйдите, – заторопился Фимка. – И ты, Андрей, быстро!

Молчун скинул робу.

Целлофановые мешочки с чаем, бульонные кубики, сигареты – все – утонуло в сапогах.

– Лева, братик, ты мне дашь Тору?

– Конечно.

Тору завернули в целлофан и бинтом привязали к груди будущего кибуцника.

– Левочка, дай червонец… менту, чтобы шмон не делал….

Гости ушли, вернулись дети и Софа.

– Фимочка, – сказала Вера, – когда же ты с мамой поговоришь?

– И мы с Наташей для него не существуем. Хочешь стать как этот? – сказала Софа.

– Наташенька, давай я тебе сделаю змея. Ты завтра выйдешь на волю, и вы запустите его. Хорошо?!

Принялся мастерить из бумаги и ниток змея, то и дело приговаривая:

– А потом вы его отпустите и пусть он летит. Хорошо?!..

…Вечером, когда мама Вера с внуками улеглась на кровать, а Софа на другую койку, братья устроились на полу. Снова довелось вместе спать.

– Ну, Левич, расскажи что-нибудь, – шепнул Фимка и положил голову на плечо брата.

Рассвет пролился на лица, Фимка спал, поджав под себя ноги, уткнувшись головой в стенку.

Вера проснулась первой. Первой увидела сыновей. Вот они лежат вместе, а через четыре часа один из них снова, как зверь, будет загнан за проволоку. Это в девятнадцать лет. Слезы залили лицо ее.

В одиннадцать заканчивалась встреча. И Дом свиданий гудел от плача и причитаний.

Ножницами Фимка вырезал листок целлофановый, сшил трубочкой, наизнанку вывернул, чтобы швы вовнутрь. С детский палец мешочек получился.

– Гелт!

– Вот, Фимочка.

Мама протянула сторублевку. Он скрутил трубочкой, просунул в чехол и зашил. Последний шов был наружу, но тут уж ничего не поделаешь.

– Левочка, возьми стакан с водой и стань рядом, – попросил он.

Он запрокинул голову и начал пропихивать деньги себе в глотку. Лицо его покрылось пятнами и каплями пота; глаза, вначале закрытые, распахнулись и смотрели в потолок по-птичьи беспомощно. Лева поднес ко рту брата стакан с водой.

– Все, – наконец сказал Фимка.

– Ну, слава Богу, – вздохнула мать.

Фима обнял ее, она расплакалась.

…Прощание было коротким.

– Шалом, брат.

– Ша-алом! – Фимка оглянулся, поднял над головой руку.

И ушел.

Наташка и Андрейка выбежали на дорогу. Пыль и солнце. И побежали за змеем. Отпуская его дальше и дальше от себя. И змей, обдуваемый ветром, трепетно взмыл над красной стеной лагеря. Дети отпустили веревочку. Так просил Фимка. Змей быстро-быстро улетал в небо.

Черная жизнь 79-го

Это было начало черного периода в жизни Марка Азбеля, а также и в жизни другого физика-отказника – Вениамина Файна, хотя с тех пор как профессор отказался давать показания, чекисты отстали от него. Но день за днем Виктор Брайловский и Марк уходили из дома в восемь утра – точно так же, как люди, собирающиеся на работу, – чтобы прибыть в Лефортово к девяти. Домой они возвращались к полуночи, настолько усталые, что не могли говорить. За их квартирами велось наблюдение; за ними следовали везде. В воскресенье в квартиру Азбеля на семинар по еврейской культуре привезли журнал «Евреи в СССР». На квартире тут же был устроен обыск, а все присутствовавшие подверглись личному досмотру. У Марка забрали его блокнот – самый ценный предмет, которым он владел. И, разумеется, все копии журнала «Евреи в СССР».

Вскоре послед этого допросы в КГБ заменили Азбелю на допросы в Московской прокуратуре на Новокузнецкой улице. Эти допросы по сравнению с лефортовскими казались Марку почти отдыхом. Его не запирали, да и место не было связано с тюрьмой. Хотя бы территориально. Возможно, эти допросы должны были увеличить напряженность, но они возымели обратный эффект: Марку они казались передышкой после долгих сидений в кабинетах Лефортово.

Так шли дни, а вместе с ними – череда угроз и предупреждений то одного, то другого рода. Стало почти невозможно выглядеть жизнерадостным, когда он к ночи попадал домой. Ради чего страдали Люся и особенно дочь Юля?

– Так больше не может продолжаться, – сказал Марк жене. – Люся, ты должна подать на отдельное приглашение в Израиль. Не жди больше. Юле надо покинуть эту страну. Мы не можем обрекать ребенка на такую жизнь. Вы с Юлей похожи на людей, живущих под проклятьем.

– Без тебя мы не уедем! – твердо сказала она, оставляя невысказанной мысль о том, что если бы они на самом деле сумели получить визы и уехать раньше, чем Марк, то могли больше никогда друг друга не увидеть. – Все обязательно будет хорошо! Тебя поддерживают столько людей!

Незадолго до этого они узнали про демонстрации «Спасите Азбеля!» в американских университетах, особенно заметными среди них были акции в Университете Пенсильвании, и действия Комитета «За Азбеля, Лернера и Левича» в Массачусетском технологическом институте.

Прошло много времени, прежде чем Марку удалось-таки заставить Люсю сказать, что если его ситуация к осени не изменится, она по крайней мере отправит просьбу о приглашении в Израиль. Ему удалось убедить ее вывезти их дочь навестить друзей в Коктебель. После того, как Люся с Юлей уехали, Марку стало намного легче возвращаться домой после ужасного «рабочего дня»: не надо было улыбаться и тратить последние силы, изобретая какой-нибудь способ уменьшить страх, написанный у них на лицах. Единственный, с кем он в то время много общался, был Виктор Брайловский.

По истечении трех недель Азбелю опять вручили повестку на допрос. Снова ехать на Кузнецкий мост. На этот раз следователь занял «отеческую» позицию.

– Марк Яковлевич! Я подумал над тем, о чем мы говорили, когда виделись в прошлый раз, и знаете, я почти готов признать, что вы были правы. Я даже обратился в высшие инстанции с предложением выдать вам визу на выезд. Они соглашаются, но единственное что им надо – ваши показания на Анатолия Щаранского, перед тем, как вы уедете.

Он дал минуту на обдумывание этой информации, заем продолжил:

– Смотрите, чего они просят? Все лишь незначительные детали. Небольшие простые вещи, которые ни для кого ничего не значат! Но вы ведете себя как наш враг. Вы не хотите отвечать на эти вопросы. Не хотите сотрудничать даже в самых обычных делах.

Пока следователь говорил, Марка посетила мысль, что те, кто сделались предателями, попались именно в такую ловушку. Они совершили маленький шаг на пути, который вел – не к свободе, за которую они так долго боролись, – а к моральному самоубийству.

Разрешение на выезд было так близко – прямо перед носом! Чтобы получить его, нужно было сделать только одну крошечную уступку. Вот только за ней последует еще одна, потом еще – и в конце ты обнаруживаешь себя в роли доносчика КГБ.

Следователь выдвинул новый аргумент:

– Вы знаете. Что обвинение и расследование независимы друг от друга. Я не могу отдавать им приказы: никто не может, даже власти, – следователь улыбнулся. – Я не могу отпустить вас, если только вы не дадите мне показания. А они, – следователь неопределенно повел головой, – уже начинают сомневаться. Говорят, что если вы такой упертый и открытый враг… – следователь оставил предложение незаконченным. – Они не могут позволить врагу уехать на Запад. Ну почему вы не станете немножко сговорчивей?

Азбель вновь повторил те самые объяснения, на которые столько раз опирался раньше:

– Я был бы рад дать любые показания. Все, что в моих силах! Но я не хочу врать. Я понимаю, что это звучит неправдоподобно, будто у меня такая плохая память, но что я могу поделать? Моя память всегда была блестящей во всем, что касалось физики, но наука вытеснила все остальное, и на вещи, о которых вы меня спрашиваете, памяти у меня уже просто не оставалось.

– Я вам не верю.

– Зачем я буду врать? – протестовал Марк. – Если я начну врать, говорить, что помню то или это, я потеряюсь. Очень скоро мне придется изобретать новые и новые детали, и после этого меня поймают – будет очевидно, что я вру. Я стану открытым для обвинения в даче ложных показаний. Вот в этом я буду действительно виноват. У меня не останется выхода. Как вы сказали, наши суды от властей не зависят. И вместо того, чтобы получить визу, я получу приговор. Поэтому я не могу поменять своего мнения.

– Ну что, что вас так беспокоит, дорогой Марк Яковлевич?

– Что меня беспокоит, – немедленно отозвался Азбель, – так это то, что эти расследования не проходят гладко. Что в них что-то не то, знаете. Я очень обеспокоен давлением, которое оказывается на меня во время допроса. Что я подвергаюсь угрозам! И я не понимаю, в чем тут проблема. Вы очень хорошо знаете, что ни я, ни Виктор Брайловский не могут дать информацию про Щаранского. Мы знаем его, но никогда не были его близкими друзьями. Брайловскому год назад сказали, что он может получить разрешение на выезд. Он недавно еще раз обратился, но ответа не получил. Поэтому я и говорю: что-то идет не так.

На этот раз следователь ответил довольно грубо:

– Если Брайловский даст правильные показания по делу Щаранского, он получит визу. Если нет, то нет. То же самое касается и вас!

Затем его голос вновь стал по-отечески доброжелательным:

– Вы так близки к своей цели, к выезду! Зачем же вы его откладываете? Кто знает, как долго вас могут продержать, если вы даже не можете вспомнить пару незначительных фактов?

Следующий допрос проводил Черных – начальник отдела этих самых допросов. Ждать его Азбелю пришлось довольно долго. Наконец, Черных появился – небольшого роста крепкий мужчина с угольно-черными глазами.

– Дело в том, что Анатолий Щаранский попросил о встрече со мной. – деловито начал он, – и, конечно, человек попавший в беду, должен быть выслушан первым. Поэтому мне пришлось поговорить с ним, перед тем, как встретиться с вами, вот почему вам пришлось ждать. Еще раз примите мои извинения. Может, вы желаете чашку кофе, раз уж вы столько ждали?

– Нет, спасибо.

– Сначала я хочу вас спросить: есть ли у вас жалобы на то, как проходили допросы? Как начальник отдела допросов, я должен проверять методы работы своих подчиненных. Я должен быть уверен, что они соблюдают все требования советского закона.

– Есть жалоба: не было границы между отношением к свидетелю и подозреваемому.

– Мне очень грустно это слышать, – сказал Черных. – Конечно, многие из этих людей еще молоды и неопытны, но они научатся. В методиках расследования в последние годы произошло много изменений. Мы больше не поддерживаем негативных отношений между следователями и свидетелями. И даже между нами и подследственными.

Говоря это, Черных внимательно изучал Марка, пытаясь понять, о чем тот думает и насколько нервничает. В два часа он отпустил Азбеля на обед, игнорируя его предложение, что для экономии времени они могли бы пропустить перерыв. Когда Азбель вернулся, допрос продолжился. Но он отличался от того, что Азбель проходил раньше. Не было ни угроз, ни давления. Черных спокойно смотрел, как Марк пишет: «Я не знаю» или «Я не помню», и переходил к следующему вопросу. Спустя какое-то время он сказал, что Азбель может просто написать одно предложение, где будет сказано, что он не может вспомнить, подписывал ли он какие-либо документы вместе с Щаранским. Азбель написал это на чистом бланке и подписал.

Черных поставил свою подпись на его листке, и на этом допрос был окончен. Азбелю не вручили новую повестку, но Черных вежливо посоветовал ему не уезжать из города на выходные.

Почему-то Марк был почти уверен, что на этом с допросами – все. К понедельнику они решат, получит он визу или его посадят по каким-нибудь обвинениям. Словом, у него вполне неясное будущее.

Можно было ничего не говорить, но Марк все равно рассказал все об этом допросе всем своим друзьям, но только Виктору Брайловскому сказал:

– Я уверен, что решение властей уже близко.

В воскресенье Азбель вернулся домой и обнаружил почтовую открытку из Визового отдела. Почтовая карточка всегда означала отказ. Никто из тех активистов, которых он знал и кто получил разрешение, не уведомлялись по почте. Это мог быть окончательный отказ. Однако на карточке было написано «Позвонить СРОЧНО».

Всю ночь он не мог сомкнуть глаз. Разрешение или отказ?

Он уже был уверен, что они разрешат ему уехать, но через минуту приходила мысль, что они ни за что этого не сделают. И так до самого утра.

Ровно в девять Марк был в телефонной будке – набирал номер, указанный на карточке.

– Инспектор, с которой вы желаете поговорить, сейчас отсутствует. Она задержится сегодня утром.

Он не мог дозвониться до 11-ти. Это были самые долгие два часа в его жизни.

– Я должен был позвонить вам, – назвался Азбель, – в чем проблема?

– Ну, ваша проблема решена, – сказала инспектор.

– И под этим вы подразумеваете?…

– Вам разрешено покинуть Советский Союз.