Текст книги "Комната из цветочной пыльцы"

Зое Дженни
Комната из цветочной пыльцы

I

Когда мама переехала в другую квартиру неподалеку, я осталась с отцом. Дом, в котором мы жили, пропах сырым камнем. В подвале, рядом со стиральной машиной, стоял печатный станок, на котором отец целыми днями печатал книги. Возвращаясь домой из детского сада, я заходила к нему; мы вместе поднимались в квартиру и готовили обед. Вечерами, перед сном, отец стоял возле моей кровати и тлеющей сигаретой вырисовывал в темноте фигурки. Он приносил мне горячее молоко с медом, потом садился за стол и начинал писать. Под ритмичное бормотание печатной машинки я засыпала, и когда просыпалась, то через открытую дверь видела его затылок – легкий венчик волос в свете настольной лампы – и несметное количество окурков, которые, как солдатики, выстраивались в ряд вдоль края стола.

Поскольку книги моего отца не раскупались, ему приходилось подрабатывать водителем в ночную смену, чтобы днем все так же печатать свои книги, которые заполонили собой сначала подвал и чердак, а потом громоздились по всей квартире.

Ночью я погружалась в беспокойный сон, в котором обрывки сновидений проплывали мимо меня, словно клочки бумаги по бурной реке. Затем дребезжащий звук – и я просыпалась. Смотрела на потолок, покрытый паутиной, и уже знала, что это отец поставил на кухне чайник. Когда вода закипала, из кухни доносился короткий свисток, и было слышно, как отец поспешно снимает чайник с плиты. Вода через фильтр еще капала в термос, а по всем комнатам уже растекался запах кофе. Раздавались быстрые приглушенные звуки, затем – краткое мгновение тишины; мое дыхание учащалось, к горлу подкатывал ком, он постоянно разрастался и достигал предела, когда, лежа в кровати, я видела, как отец, натянув кожаную куртку, тихонько затворял за собой дверь. Едва слышный щелчок – я откидывала одеяло и неслась к окну. Медленно считала: раз, два, три; на счет «семь» я видела, как отец быстрым шагом идет по улице в тусклом свете фонаря; на счет «десять» он всегда оказывался на углу возле ресторана, там он сворачивал. Я внутренне обмирала, задержав дыхание на несколько секунд, пока не раздавался рокот заводившегося мотора. Удаляясь, он становился все тише, пока не затухал совсем. Тогда я вслушивалась в темноту: она, изголодавшийся зверь, медленно выползала изо всех щелей. Я включала на кухне свет, садилась за стол и обхватывала ладонями еще теплую кофейную чашку. Рассматривала засохшие бурые пятна по краю – все, что осталось бы от него, если бы он не вернулся. Постепенно чашка в моих руках остывала, ночь неумолимо надвигалась, расползаясь по квартире. Я осторожно ставила чашку на место и по узкому коридору возвращалась в свою комнату.

Перед прямоугольником окна, из которого я еще недавно наблюдала за отцом, сидело, злобно таращась на меня. Насекомое. Я присаживалась на край кровати и старалась не спускать с него глаз. В любой момент оно могло прыгнуть мне в лицо и опутать меня своими узловатыми пульсирующими лапками. Посередине комнаты вокруг горящей лампочки бесновались мошки. В оцепенении я смотрела на свет и на мошек, краем глаза наблюдая за Насекомым, которое скорчилось у окна черным неподвижным пятном.

Постепенно усталость окутывала меня теплым шерстяным одеялом. Из-под отяжелевших век я силилась различить каждую отдельную мошку, но они все плотнее смыкались в сплошной кружащийся рой. Насекомое ехидно хихикало, и я чувствовала, как его лапки осторожно подбираются к моим ногам. Я неслась на кухню и подставляла голову под холодную воду. Набухший мочевой пузырь начинал ныть. Выйти в туалет на другом этаже я боялась, потому что свет на лестнице через некоторое время автоматически выключался. Я ощущала присутствие Насекомого, оно шевелило своими лапками, выжидая момент, чтобы кинуться на меня на темной лестнице. Расхаживая взад-вперед по кухне, я принималась напевать песенки, которые мы разучивали в детском саду. Наизусть я знала лишь немногие, поэтому каждый раз они звучали по-новому. Чем сильнее становилась боль в мочевом пузыре, тем громче звучал мой голос, мне хотелось вылететь вместе с ним из тела наружу. В конце концов я останавливалась у шкафа и писала в банку, зажав ее между ног. Когда через окно кухни начинал пробиваться рассвет. Насекомое уползало обратно в свой далекий мир. Мало-помалу темнота растворялась. Обессилев, я возвращалась к себе и закутывалась в одеяло. В семь часов раздавался телефонный звонок. Это звонил отец, чтобы разбудить меня.

Иногда ночь не забиралась в дом. В прямоугольнике окна отражались головы, раскачивавшиеся в разные стороны под песни Мика Джаггера. Я сидела на коленях у какой-то женщины и помогала ей направить ко рту бутылку с четырьмя розами на этикетке.

Когда она со смехом запрокидывала голову, спиртное тонкими струйками лилось по ее напудренному лицу. Больше всего она веселилась, когда отец, размахивая руками, в бешеном танце кружился на одном месте и спотыкался о кипы бумаг или книг. В приступе смеха ее щеки раздувались, и, не в силах сдерживаться, она прыскала мне в лицо освежающе-прохладным спиртным.

– Хочешь, покажу секрет? – спросила я и отняла бутылку от ее рта.

– Секрет? – булькнула она. Слово перекатилось во рту как леденец.

– Я люблю секреты, – произнесла она и чмокнула в щеку парня, сидевшего рядом.

– Пошли, я покажу тебе кое-что, – сказала я.

Ее рука тепло и безвольно лежала в моей, пока я вела ее по заваленному книгами и бутылками отцовскому кабинету. В моей комнате она плюхнулась на кровать и снова поднесла бутылку ко рту, пока я вытаскивала из-под платяного шкафа рисунки.

– Что это? – большими водянистыми глазами она взирала на черные кляксы.

– Насекомое. Оно приходит по ночам, когда я одна, и съедает мой сон.

– Серьезно? – она смотрела на меня, наморщив лоб.

Я взяла у нее рисунки и запрятала их обратно под шкаф.

– Ты веришь в Бога? – спросила я.

Но когда я к ней повернулась, она уже сползла на пол, в руке пустая бутылка. Я наклонилась и попыталась осторожно ее растрясти. Она не шевельнулась, только розовые веки нервно подрагивали во сне. Из комнаты отца все еще доносилась музыка и громкий смех. Я выключила свет. Сегодня Насекомое не осмелится. И даже если оно явится, перед моей кроватью тяжелой глыбой лежит тело.

Однажды ночью отец попал в аварию. Заснул за рулем и врезался в дерево. У него был шок, и две недели он пролежал с температурой. Я отключила телефон, задернула занавески на окнах, а когда звонили в дверь, мы не открывали. «Все равно за деньгами», – устало говорил отец и переворачивался на другой бок. Он позвонил в детский сад и сказал, что я заболела. «Смотри чтобы тебя никто не увидел», – говорил он мне, когда я отправлялась за сигаретами и сэндвичами в магазин на углу. Я ныряла в ветровку – она была на пару размеров больше чем нужно, вместе с другими вещами ее прислали нам из какого-то благотворительного общества, – натягивала на голову капюшон и неслась в магазин.

Дневной свет просачивался сквозь желтые занавески, и, если на улице ярко светило солнце, на одеяло падали слабые лучи. «Эти лучики проделали долгий путь, – сказал отец, – теперь им нужен отдых». Я взяла Нико и Флориана, моих единственных и самых лучших друзей, и посадила их в луч солнца. «Кажется, они хотят попутешествовать», – заявила я. Нико, изрядно истрепавшаяся от постоянного сосания синяя соска, уселся к отцу на правую ногу, а Флориан, желтая соска, – на левую. В каждой руке по соске, я скакала по кровати, перелетала через горы, моря и долины, которые пролегли в складках одеяла, и приземлялась на голове отца, в лабиринте его темных волос. «Зачем нам выходить на улицу, – говорила я отцу, – у нас и так все есть: солнце и горы, моря и долины». В кухне и у себя в комнате я тоже занавешивала окна. Из комнаты я наблюдала за соседскими детьми, которые копошились во дворе и загоняли разноцветные стеклянные шарики в ямку на крышке чугунного люка. «Иди поиграй вместе с ними», – повторял мне отец, когда сутки напролет я просиживала в подвале на сушилке, наблюдая за тем, как бумага сначала всасывается в станок, а затем, свеженапечатанная, снова выплевывается оттуда. Но я не выходила к детям, а наблюдала за ними из окна. Девочки всегда злорадно хихикали, когда какой-нибудь мальчишка промахивался, шарик выкатывался на улицу и проваливался в решетку водостока. В отместку мальчишки валили девочек на спину и по очереди плевали им сверху в лицо. Когда начинался дождь, все они исчезали за толстой застекленной дверью дома напротив. Серый фасад дома становился черным от дождя. Освещенные окна походили на маленькие мирные островки. Только в такие моменты мне хотелось быть вместе с ними, и я завидовала, что они там, среди этих огней.

Как-то раз днем я решила отправиться с Нико и Флорианом в морское путешествие. «Мы поплывем на таком же корабле, на котором плавал Синдбад-мореход», – заявила я отцу. Притащила все имеющиеся в доме подушки и одеяла, соорудила на отцовской кровати небольшой холмик и взгромоздилась прямо посередине. Отец, огромный осьминог, распластал на холме свои щупальца, и корабль поплыл вверх-вниз по волнам, пока в бушующий шторм не потерпел крушение и мы не оказались на полу, рядом с беспорядочно разбросанными подушками и одеялами. Мы снова и снова одолевали шторм. Едва он утих, в дверь позвонили. Рыжеватая женщина, цокая каблучками, поднялась по лестнице, вошла в нашу квартиру и удалилась с отцом на кухню.

Я собрала с пола подушки и одеяла, наш разбитый штормом корабль, и стала прислушиваться к чужому громкому голосу за закрытой кухонной дверью.

* * *

Вскоре отец снял для женщины пустовавшую комнату на верхнем этаже. На полу, рядом с матрасом, она разложила книжки со звездными картами. Она водила пальцем по блестящей черной странице. «Это – Большая Медведица, а это – созвездие Дракона», – объясняла она мне; но вместо дракона и медведицы я видела лишь рассыпанные на темном фоне белые точки. Если ее не оказывалось на матрасе со скрещенными ногами и закрытыми глазами, значит, она ошивалась на кухне и курила там с мужчинами, которые внимательно слушали ее скрежетания. Элиан не смеялась – она скрежетала, и при этом лицо ее багровело. Я ненавидела эти ее посиделки на кухне, да и мужчин тоже: они тащили меня к себе и дотрагивались до моих длинных волос.

– Прямо как спагетти, – говорили они и ухмылялись.

– Не лапай мои волосы, козел, – шипела я в ответ и вырывалась.

– И где это она только нахваталась таких слов? – притворно удивлялись они и снова гоготали, глазея на пунцовое лицо Элиан. Мне больше нравилось, когда она тихо сидела на матрасе в своей комнате.

– Когда медитируешь, забываешь всё вокруг и ни о чем не думаешь, – объясняла она мне.

– Не помнишь даже, как тебя зовут?

– Нет, вообще ничего, не помнишь даже, где ты.

– И где же тогда находишься?

– В пустоте, – серьезно говорила она.

– А что там, в пустоте?

– Каждый должен понять сам.

Когда я вошла в комнату, она была похожа на статую. Обычно красноватая кожа, обтягивавшая ее скулы, была бледной и словно восковой. Рот замкнут и неприступен, я чуть не испугалась. Однако нервно подрагивавшие ресницы ее выдавали. Я поднесла ладонь к ее ноздрям и ощутила замедленное боязливое дыхание.

– Я знаю, что ты знаешь, что я здесь, – сказала я.

Ее глаза распахнулись, губы вытянулись, образовав посередине крохотное темное отверстие, она влепила мне пощечину и выставила за дверь. С тех пор дверь в ее комнату всегда запиралась.

Когда отец в конце концов на ней женился, ее посиделки на кухне участились. Я видела, как она чистила апельсины, курила, поедала горы орехов. На столе возвышались холмики ореховой скорлупы, между ними стояли стаканы и набитые до краев огромные пепельницы. Случалось, эти пепельницы перелетали в комнату отца. Тогда Элиан, мотая своей рыжей головой, остервенело носилась по квартире. После одного из таких «приступов», как тактично именовал эти припадки бешенства отец, он подарил ей карманную компьютерную игру: пожарник, вооружившись шлангом с водой, должен был войти в горящий дом и продержаться в нем, ловкими прыжками увертываясь от падающих сверху балок. За этой игрой Элиан могла сутками безмятежно сидеть на кухне. Я забывала о ней, и в какой-то момент она исчезла. От нее остались трусики в голубой цветочек и высохший дезодорант, который я обнаружила под холодильником, когда делала уборку. Через год пришла открытка – белый песчаный пляж и склонившиеся пальмы: «Привет из солнечной Испании. Элиан». Мне представилось, как она, скрестив ноги, сидит под одной из этих пальм и воображает, что ее там нет.

Воскресенья я проводила у мамы. По вечерам, подобрав волосы, она стояла перед большим зеркалом и, орудуя карандашами и губками, колдовала над своим лицом. Я подавала ей баночки и бутылочки, стоявшие на подоконнике, откручивала у флаконов с духами крышечки в форме редчайших цветов и застывших капель. Когда приходила няня, мама распускала волосы, которые падали ей на спину темным ароматным веером, и исчезала в ночь. Глубокой ночью я просыпалась от жалобных стонов и в темноте на ощупь пробиралась к ее кровати. Она лежала под ярким цветастым одеялом, сотрясаемая загадочными, непостижимыми для меня муками.

Вместо лица был виден лишь треугольник из кончика носа и рта, все остальное было погребено под белыми руками. Через какое-то время она откидывала одеяло, и я забиралась к ней в теплую, солоноватую постель.

Раз в неделю она встречала меня после школы. Издали завидев ее у железных ворот, я со всех ног неслась к ней по школьному двору. Она брала меня за руку, и мы вместе отправлялись в город. В примерочных, пахнувших потом и пластмассой, некоторые вещи она запихивала в большую сумку, другие возвращала на полку. Заплатив в кассе за пару носков или за одну футболку, она принималась гладить меня по голове, как гладят новорожденных котят, и продавщицы, провожавшие нас взглядами, в умилении хлопали в ладоши. В такие дни всегда были горы шоколадных пирожных, а мамино лицо казалось довольным и мягким. В ресторане я потягивала через соломинку фруктовый сироп, а мама снова и снова опускала руку в карман, за дозой; ее рот был слегка приоткрыт, в расширившихся зрачках застыла невыносимая мука, и я знала – она была счастлива. Дома она срезала с одежды ценники, бережно развешивала ее на роликовой вешалке и медленно катила ее в комнату, гордо подняв голову, с видом королевы, шествующей перед своими подданными.

После уроков я часами ждала ее у железных ворот школы. Но она больше не приходила. Я спросила папу, не случилось ли с ней что-нибудь, но он только молча покачал головой.

Спустя пару недель она пришла снова, поцеловала меня в голову и посадила в машину. На сей раз мы не поехали в город, и я была рада. Она поставила машину у лесной дороги. Я принялась перепрыгивать через углубления, оставленные гусеницами трактора в потрескавшейся от жары земле. Мамино светлое платье облаком охватывало ее, и мне казалось, что сейчас она скажет что-то очень важное. Но она молчала, все время молчала. Следы от трактора уже почти исчезли, и мы подошли к лугу. Мама легла, я опустилась возле нее на высохшую землю, чувствуя рядом с собой ее гладкую шею с пульсирующей жилкой. Она сказала, что встретила мужчину, Алоиса, что она его любит, как раньше любила моего отца, что она уезжает с ним, навсегда. Везде, куда ни кинь взгляд, были эти желтые и красные цветы, источавшие запах, который усыплял и дурманил. Я повернулась на бок; прижав ухо к земле, я услышала гудение и шебуршание, будто там, глубоко под землей, кто-то шевелился, пока я рассматривала ее далекие, что-то произносившие губы и глаза, смотревшие в синее небо, которое проплывало над нами, такое близкое, что до него можно было дотянуться рукой.

II

В полуденное время на чисто вылизанных жарой улочках изредка встречаются только изможденные кошки, с шипением дерущиеся за брошенные отходы. Между домов ветер разносит запах подогретой солнцем мочи, смешанный с запахами дезинфекции и томатного соуса, которыми тянет из открытых кухонных окон. На столы с дребезгом швыряют тарелки, из парадной слышится детский голос.

За зданием банка есть парк. Там на скамейках сидят мамаши с термосами и бутербродами и присматривают за играющими в песочнице детьми. Сегодня парк пуст, и я, как всегда, иду к музыкальному павильону, в котором, наверное, никогда не звучит музыка, даже по воскресеньям, – ведь окна павильона наглухо заколочены досками. Я присаживаюсь на скамейку и жду, когда придет время встречать Люси.

Каждое утро мы ездим на автобусе в город, я провожаю ее к доктору Альберти, потом прихожу сюда и жду, когда истекут эти пятьдесят минут. Столько времени длится прием у терапевта; «Маловато», – пожаловалась однажды Люси, ведь она «расходится только под конец». Я все время пыталась представить себе, о чем же она говорит, когда разойдется, но мысленно вижу только, как она сидит в кресле, руки свисают с подлокотников, глаза смотрят в стену, губы сжаты. Не с вызовом или неприятием, а вполне естественно закрыты, как створки морской раковины. Губы немой. Или она ему все рассказывает, а мне ничего? Все рассказывает этому доктору Альберти, такому, должно быть, маленькому, толстому человеку с порослью темных волос на руках, выгравировавшему имя и титул на медной дощечке и называющему себя «целителем душ». Я рассмеялась, когда Люси в первый раз произнесла эти два слова, и спросила у нее, можно ли вообще исцелить душу, как, например, сломанную ногу.

По площади проносится стайка скейтбордистов, их футболки полощутся вокруг ног, когда они резко сворачивают за угол павильона; две девочки со школьными ранцами из желтого нейлона садятся рядом со мной на скамейку, вытаскивают компьютерную игру и начинают играть на спор. Из коробочки слышится треск и шипение, и та девочка, что держит в руках коробочку, покусывает нижнюю губу, другая в это время смотрит на маленький прямоугольный экран и возбужденно кричит: «Ну стреляй же, стреляй!»

Дорога в приемную доктора Альберти через Старый город приводит к церкви, вот уже несколько лет закрытой, потому что, как выразилась Люси, она нуждается в ремонте. Ко входу ведет массивная лестница; стянутая железным, поблескивающим на солнце каркасом, церковь напоминает мумию. На ступеньках лестницы сидит молодежь – ест, спит или безучастно смотрит вниз на площадь. Пройдя мимо дорогих магазинов и банка, я дохожу до эскалатора, который везет меня вниз, в Подземный город. Он разделяет верхний город на две части и служит пешеходным переходом. Недавно здесь откопали древние скелеты, и с тех пор Подземный город стал развлечением для туристов. Я быстро иду по тускло освещенной узкой улочке. Здесь внизу пахнет мерзлым камнем и всегда сыро, даже в самый разгар лета. В полу под стеклом выставлен один из найденных скелетов; череп, кости таза и осколки голени тщательно прилажены друг к другу. Предположительно, восьмилетний мальчик, сообщает табличка. Перед ограждением шепчутся туристы. В темных нишах тусуются наркоманы. Они зажигают свечи, чтобы легче найти вены. Изредка в мерцающем свете можно разглядеть их истощенные лица или же увидеть каменные стены, утыканные огарками свечей, не замеченными бригадами уборщиков, которые ежевечерне совершают обход Подземного города. В Подземном городе раздается непрекращающийся стук: здесь все еще роют.

С другой стороны улочки эскалатор снова выносит меня на поверхность земли. Яркий свет и жара бьют по мне, да так, что в какой-то момент мне хочется вернуться назад, вниз. Первое, что я вижу, поднявшись наверх, – это конная статуя. Чуждой и нереальной кажется она рядом с забитой машинами дорогой. За статуей к синеве неба тянутся трубы и башни новостроек. Перед памятником сидит девушка и играет на виолончели. Звуки виолончели слышны только тогда, когда загорается красный свет и машины останавливаются. На девушке синие велосипедки и черные сапоги на шнуровке. Светлые крашеные волосы небрежно заколоты кверху. Очки с огромными оранжевыми стеклами закрывают половину лица. Я вспоминаю, что видела ее на этом месте и в прошлый раз, и в позапрошлый, и вообще всякий раз, когда проходила здесь. Такое впечатление, что ей больше нечем заняться. Ее образ не выходит у меня из головы до тех пор, пока я не подхожу к приемной Альберти. Нервно хожу перед домом туда-сюда. У меня всегда такое чувство, будто я уже давно не видела Люси, потому что, как ни пытаюсь, не могу вспомнить ее лицо. Когда она появляется в дверях, мы скованно здороваемся и молча идем рядом по улице к ресторану.

В большом, почти всегда пустом зале с зеркалами на стенах сидит пожилая пара с собакой, примостившейся под столом, и трое мужчин, которые, прервав беседу, бросают на нас быстрый взгляд и продолжают разговор, только когда мы садимся за столик. Длинные волосы Люси зачесаны назад и собраны в узел. Она закуривает и выдыхает дым в сторону.

– Сегодня был последний раз. Не пойду больше туда. Хватит.

– Ты чувствуешь себя лучше?

– Да, черт возьми, лучше. И не надо меня жалеть. К тому же твоя жалость мне никогда и не требовалась, – говорит она раздраженно.

– Я тебя не жалею. Но в последнее время все было как-то… просто не хочу, чтобы ты с собой что-нибудь сделала.

К столику подходит официантка и приносит два меню.

Свое Люси откладывает в сторону и наклоняется ко мне.

– Ты боялась, что я покончу с собой?

Я киваю, Люси откидывает назад голову и начинает хохотать. Один из трех мужчин за соседним столиком поднимает глаза и смотрит, как она смеется. Люси снова наклоняется над столиком.

– Моя дорогая Йо, – говорит она, – три месяца назад я невольно оказалась близко, очень близко к смерти. И ты думаешь, что после такого я захочу умереть? Да у тебя просто безумные идеи, моя дорогая.

Затем она берет меню и листает его. У официантки, скользящей между столиками, лицо того же цвета увядшей розы, что и одежда, и скатерти на столах, стены и ковер, полукругом покоричневевший у входа. Мужчина, наблюдавший за Люси, когда она смеялась, стал говорить громче, и я вижу, что Люси пытается вслушаться в его слова, но они тонут в гуле работающего над нами вентилятора. Мужчина постоянно косит глазами в нашу сторону. Когда официантка наклоняется, чтобы поднять упавшую на пол салфетку, взгляды мужчины и Люси встречаются над ее спиной. Я рассказываю что-то о цветах, роскошных цветах, увиденных мною в каком-то магазине, но Люси больше не слушает. Она резко отодвигает тарелку и заявляет, что после ресторана не поедет со мной домой. Она хочет в город. В конце концов, сегодня ведь особенный день: она обо всем рассказала Альберти, всё закончилось, Алоис умер и всё. Она окончательно справилась с этим. Из ресторана я выхожу с чувством, будто меня предали.

Люси лжет. Эти два слова всплывают и лопаются, как пузыри на воде, затем оседают снова и, приобретая все более четкие очертания, прочно утрамбовываются в голове. Доктор Альберти ничего не знает. Люси лгала ему на каждом приеме. И вот когда она сама поверила в собственную ложь, он ей больше не нужен. Подобное испытываешь, когда случайно на пару секунд заглядываешь в неприбранную комнату, хозяин которой забыл закрыть дверь. Но тот факт, что Люси солгала, не отдаляет ее от меня, нет, она еще крепче зацепилась за крючок, закинутый мной еще год назад, как только я приехала сюда.

Вместе со мной на автобусной остановке стоит пожилая пара из ресторана. Старики разговаривают с небольшим черным псом, который сидит перед ними, от изнуряющей жары высунув язык. Когда подходит автобус, они помогают друг другу взобраться на ступеньки, бормочут что-то подбадривающее; их ноги описывают нерешительные круги в воздухе, прежде чем опуститься на нижнюю ступеньку, и там, в полной безопасности, на некоторое время будто приклеиваются к ней. Я бы могла помочь старикам подняться и, чтобы ускорить процесс, поддержать их сзади, но вместо этого я смотрю на их жидкие седые волосенки и вдыхаю их кисловатый запах. Не выношу стариков. Я сажусь к окну как можно дальше от них.

Еще ни разу я не возвращалась одна из города в дом Люси. Прошло всего несколько недель с тех пор, как я вытащила ее из комнаты из цветочной пыльцы. Иногда меня будят шорохи в саду, и я наблюдаю за тем, как на рассвете, когда вокруг еще тихо, Люси подходит к цветам и, зажав между пальцами головки цветов, вдыхает их запах. Ногтями она соскабливает с тычинок пыльцу и собирает ее в ладонь. Затем она идет в комнату из цветочной пыльцы и стряхивает ее там. Пыльца уже повсюду: на полу, на подоконниках больших подвальных окон. Матрас, накрытый простыней, – единственный предмет в этой комнате – лежит на полу между опорными столбами. На этом матрасе Люси пролежала после того, как умер Алоис. Утром после похорон из окна столовой я видела, как к дому подъехал мусорный фургон и как Люси и еще несколько мужчин бросили в контейнер все вещи Алоиса. Картины, которые туда не помещались, один из мужчин разрубил топором на мелкие кусочки. Как только уехала машина, Люси ушла. Поздно вечером она вернулась с целой корзиной свежих цветочных головок. Несколько дней подряд она собирала пыльцу и за все это время не ответила мне ни на один вопрос, не произнесла ни единого слова. Когда пол в опустевшем ателье Алоиса покрылся цветочной пыльцой, она заперлась там. В тяжелую железную дверь, ведущую в ателье, Алоис встроил маленькое окошко, чтобы Люси могла видеть, чем он занимается – рисует или лежит в гамаке, подвешенном между столбами. Если лежит, то ей позволялось войти. Через это маленькое круглое окошко из плексигласа я снова и снова звала Люси. Поначалу я махала ей обеими руками, но от этого скоро пришлось отказаться, потому что она никогда не поворачивала голову к окошку. Я пыталась выманить ее из ателье всеми возможными предложениями. Сначала это были небольшие прогулки, потом длительные поездки в другие страны. Потом я стала развивать планы кругосветного путешествия. Я начертила на бумаге маршрут и прикрепила его к окошку, чтобы она могла его увидеть и обдумать это предложение. На следующий день я крикнула ей: «Ну что, мы едем?»

Она не шевелилась. Я надавила на дверь; дверь не поддалась, даже когда я с ругательствами, разбежавшись, навалилась на нее. Комочек моей мамы, на который я смотрела через небольшое окно, лежал и молчал. Единственным признаком жизни было едва заметное неровное колебание тела при дыхании. Я просила ее подать хотя бы знак, что она меня слышит, но она не двигалась. Под конец я уже стальным голосом угрожала, что вызову врачей из психиатрической клиники и после того, как ее увезут, подожгу дом. Она лежала молча, без движения, зарыв лицо в простыню. В порыве злости я выбежала в сад, схватила лопату, прислоненную к стене, и на мелкие кусочки расколотила окна подвала. Звон бьющегося стекла на долгие секунды повис в воздухе. Только когда были разбиты все пять окон, я отбросила лопату и спрыгнула в подвал. Люси тем временем приподнялась, но я даже не взглянула на нее, а направилась прямо к двери, чтобы открыть ее изнутри. Маленькими шажками Люси пошла за мной на кухню. Там она стала плакать. Вся энергия выплеснулась из меня, мне казалось, будто мое тело состоит не из костей и мышц, а из мягкой, податливой массы. Люси сидела за столом и плакала, а я ожесточенно, с дрожью в коленях резала на ужин хлеб.

Автобус проносится вверх по холму в деревню. Конечная станция, но старики не встают, и, проходя мимо них, я вижу, что они заснули, притулившись друг к другу. Раньше я думала, что если кто-то покидает дом, то в нем появляется пустота. Но после смерти Алоиса пустоты не ощущается; исчезли только его картины, висевшие на стенах, не стало его вещей, нет библиотеки. Люси накупила ваз, коробок и корзин, заставила ими пустые углы. В моей комнате ничего не изменилось. На столе книги, которые я привезла, но до сих пор не прочитала. Рядом с книгами лежат открытки, на которые я уже наклеила марки, но потом так и не придумала, кому бы их послать.

Раз в месяц я получаю письмо от отца. Его письма всегда приходят в продолговатом конверте и никогда не бывают больше одной страницы. Вообще-то, мне следовало бы вскрывать конверт ножом для писем, медленно и спокойно. Но я с ходу разрываю конверт, читаю, поднимаясь к себе по лестнице, и успеваю прочесть письмо до конца, еще не дойдя до своей комнаты. Отец всегда передает привет Люси, но я еще ни разу не говорила ей об этом. Не хочу увидеть, как она лишь отмахнется и ни о чем не спросит. Люси еще ни разу ни о чем не спрашивала.

С кровати я вижу небо, неизменно синее. Время от времени синий прямоугольник окна пересекают птицы. Из соседней деревни доносится треск отбойных молотков. Там строят гостиницы и прокладывают широкие улицы для стотысячной армии паломников, которых ожидают в двухтысячном году в этом знаменитом месте. Я уже вижу, как человеческая масса темной волной накрывает деревню. Если я доживу до этого времени, мне будет двадцать четыре года.

От яркого света за окном у меня разболелась голова. В поисках таблетки я неожиданно оказываюсь в комнате Люси. Узкая кровать рядом с окном не убрана. За ней стоит детская кроватка, на которой рассажены старые куклы. Вместо того чтобы продолжать поиски, я начинаю разглядывать все, что находится на столе у Люси. Раньше я бы никогда этого не сделала, но сейчас я чувствую право на это, одновременно сознавая, что Люси выставила бы меня из комнаты, если бы увидела, как я роюсь в ее вещах. Под толстой тетрадью лежит фотография. На ней под деревом сидят трое, за ними озеро. Впереди Люси, полузакрыв глаза, с отсутствующим видом смотрит в сторону. Алоис положил руку ей на плечо. Его рука лежит одеревенело, будто чужеродный предмет. Взгляд Алоиса обращен к мужчине с бородой – это Паоло, галерист из города. Прошлым летом он пригласил Алоиса и Люси на вечеринку. Они взяли меня с собой, в общем-то только потому, что Алоис не хотел, чтобы я одна, а значит, без присмотра, осталась в доме. Придя на вечеринку, Алоис и Люси разбежались в разные стороны здороваться с гостями. Я никого не знала и бестолково стояла, переминаясь с ноги на ногу.

Помню, дом был полностью из стекла и светлого гранита и площадка перед ним так ярко блестела в лучах заходящего солнца, словно ее только что отполировали. Я услышала, как кто-то воскликнул: «Эта площадка идеально подходит для катания на роликах!» – что меня страшно взбесило: ведь если внимательно присмотреться, становилось ясно, что кататься по этой скользкой поверхности можно было только с риском переломать ноги.