Текст книги "Наследие Божественной Орхидеи"

2. Наследники Божественной Орхидеи

Приглашение пришло в тот момент, когда Маримар Монтойя обожгла язык своим полуночным кофе. Она ощутила, как по комнате прошла какая-то волна, словно призрак заставил мигать лампочки, сделал так, что экран компьютера застыл, и включил телевизор. Она поморщилась и поставила чашку. Чашку из старинного сервиза, одну из двадцати четырех, которую она взяла из бабушкиного буфета и сунула в рюкзак в то утро, когда уехала из Четырех Рек, как раз когда начал петь Габо, скелетообразный петух.

– Не сейчас, – пробормотала она, хлопая по прозрачному голубому корпусу своего iMac G3. Она купила его, подновив за пятьдесят долларов, в модной подготовительной школе в Верхнем Ист-Сайде, когда они меняли оборудование. Все, чего хотела Маримар, – это засесть в интернете и текстовом редакторе, в котором она пыталась писать роман, хотя предполагалось, что она в это время должна трудиться над заданием колледжа.

Она провела мягким кончиком языка по нёбу и щелкнула по кнопке мыши – безрезультатно. Потом сдалась и крутанулась на вращающемся стуле.

Маримар не знала, что уже так поздно, ей все еще нужно было написать пять страниц эссе по готической литературе о «Падении дома Ашеров» Эдгара Аллана По и его интересе к ненормальным семьям. Рей снова допоздна сидел в офисе. Квартира, в которой они жили, находилась в самом сердце Испанского Гарлема в Нью-Йорке, и, живя здесь уже шесть лет, она никак не могла привыкнуть к постоянным поломкам в здании. Лампочки перегорали через несколько дней после того, как их вкрутили, коварный радиатор, скрипучий пол, ржавые трубы, из которых летом текла горячая вода, а зимой ледяная. И все же это место Маримар и ее кузен Рей обустраивали как свой дом.

Она протянула руку к телефону, чтобы отправить ему сообщение, и заметила лежащий рядом квадратный конверт. Марки не было, только ее имя и адрес:

Маримар Монтойя

160 Восток 107-я улица, апарт. 3C

Нью-Йорк, NY10029

Она окинула взглядом гостиную, чтобы понять, не изменилось ли что-нибудь еще. Потертый кожаный диван с шерстяным пледом с изображением лам в горах Эквадора. Рисунки Рея-старшеклассника и репродукция картины «Череп коровы: красный, белый, синий» Джорджии О’Киф, которую она купила рядом с Метрополитен-музеем на своей первой экскурсии. Массивный кофейный столик красного дерева, который тетка Маримар обнаружила на тротуаре Пятой авеню и заставила ее и Рея тащить его через двадцать кварталов и по трем улицам. Стопка журналов, большинство которых были украдены из офиса литературного журнала Хантерского колледжа, купоны супермаркета, ароматизированная жевательная резинка, старая бутылка для воды «Налген» с логотипом бухгалтерской фирмы Рея, бесплатные презервативы нью-йоркской марки в вазе с гниющими фруктами, открытая коробка с наполовину съеденной после работы пиццей.

Все было так же, как когда она села писать. Кроме открытого окна. И Маримар мгновенно поняла, откуда взялось письмо.

Она встала и подошла к окну. Внизу сидели подростки, неся какую-то ахинею и поглощая чипсы и газировку. А на пожарной лестнице Маримар увидела неизвестную птицу. Она была похожа на голубую сойку, но слишком большая по сравнению с теми, каких она иногда видела в Центральном парке. Маримар высунулась из окна, чтобы поймать птицу, но та ускользнула от рук девушки, оперение ее вдруг выцвело, а тело приняло обтекаемую форму обычного городского голубя. Птица издала булькающий звук и улетела.

– Скажи ей, чтобы пользовалась телефоном, как нормальные люди, – крикнула ей вслед Маримар.

Подростки задрали головы, чтобы понять, кто это, захихикали и зашептали: bruja loca[2]2
  Сумасшедшая ведьма (исп.).


[Закрыть].

Закрыв окно и повернув задвижку, Маримар вернулась к письменному столу. Компьютер по-прежнему был мертв, поэтому она взяла конверт. Никто больше не писал писем так, как писала ее бабушка. Орхидея садилась за большой обеденный стол со своей коробкой с письменными принадлежностями, металлической ложечкой и цилиндриками собственноручно изготовленного воска. Маримар хотелось знать, кому Орхидея пишет, потому что, насколько она знала, у бабушки не было друзей, а вся их семья жила в одном большом доме. Бабушка всегда отвечала одно: «Я пишу своему прошлому».

Маримар сняла восковую печать и открыла конверт. Прошло шесть лет с тех пор, как она разговаривала с Орхидеей. Хотя бабушка каждый год присылала им открытки на Рождество – по какой-то причине, даже пройдя через почтовую службу Соединенных Штатов, они всегда пахли корицей и гвоздикой, – Маримар никогда не отвечала на них. Она поднесла полученное письмо к носу и вдохнула запахи Четырех Рек. Кофе, свежей травы и мгновений перед проливным дождем. К ним примешивалось что-то еще, чего там при ней не было, но она не могла понять что.

Маримар вытащила твердую открытку и прочитала строки, написанные изящным почерком. Она закрыла глаза и почувствовала тянущее ощущение внизу живота. Орхидея бывала такой разной: уклончивой, молчаливой, злой, скрытной, любящей и лживой. Но она не была настолько драматична.

Действительно не была?

Когда Маримар было пять лет и она ловила светлячков на холмах, бабушка предупредила, чтобы она была осторожна, потому что они могут обжечь. Когда Маримар было шесть и она решила, что не станет есть цыплят из солидарности с Габо и его женами, бабушка объяснила ей, что души мертвых цыплят попадут в цыплячий ад, если не будут полностью съедены. Орхидея говорила ей, что, если подплыть ко дну озера, там будет коридор, который затянет ее на другую сторону земного шара, где живут морские чудовища. Что если печь пироги во время менструации, то молоко свернется, а готовить, когда злишься, значит испортить еду. Крошечные, маленькие неправды, которые Маримар теперь вспоминала.

Она глубоко вздохнула и перечитала письмо. Нет, приглашение. Время пришло. Я умираю. Приходите и заберите свое наследство.

Маримар взяла телефон и хотела написать Рею, но изображение на экране застыло.

– Черт подери, – пробормотала она. Мигающий свет, компьютер, ее телефон. Все это дело рук Орхидеи. Техника плохо сочетается с тем, что исходит даже не от самой Маримар, а от ее бабушки.

Ждать было нельзя. Она схватила со спинки стула джинсовую куртку, взяла ключи, плеер и наушники. Когда она запирала дверь, ключ застрял, и ей удалось его повернуть только минуты через две. Когда она переходила улицу, такси повернуло под невероятно острым углом и чуть не врезалось в нее, хотя она переходила дорогу по правилам. А идя по пешеходному переходу, она по самую щиколотку провалилась в лужу, которой, она могла бы поклясться, только что тут не было.

Наконец, оказавшись в безопасности на другой стороне, она воспользовалась моментом, чтобы включить свой CD-плеер Sony и надеть поролоновые наушники на уши. Тяжелый бас ревел, пока она поднималась в гору по Лексингтон-авеню, ведущей к офису Рея. Он был всего в тридцати кварталах, и ей все равно был нужен свежий воздух. Она проходила здесь каждый день по пути в колледж. Такая прогулка не сильно отличалась от прогулки по холмам вокруг дома бабушки в Четырех Реках, за исключением того, что Маримар сменила камни и траву на блестящий бетон. И то и другое сделали мышцы ее икр и бедер сильными.

Эль Баррио оживал после захода солнца, как рынки гоблинов, о которых она читала в стихах. Улицы здесь были шумными и всегда пахли жареным мясом, тестом, бананами и гнилью, поднимавшейся в клубах пара из канализации Нью-Йорка. Она остановилась у кошерного гастронома, втиснутого между двумя зданиями, которые, казалось, вот-вот обрушатся. Снаружи четверо стариков играли в карты и шашки на шатких столах и пластиковых стульях. Два подростка, еще не начавшие бриться, присвистнули, когда она вошла. Она купила два бейгла со сливочным сыром и проигнорировала этих мальчишек, которые цокали языком из-за того, что она задается. Мужчина в ярко-синей футболке «Метс» поднял глаза и, поймав ее взгляд, сказал ей: Dios te bendiga, mamita[3]3
  Храни тебя Господь, мамочка (исп.).


[Закрыть].

На его благословение она ответила: «Спокойной ночи».

Когда она добралась до угла улицы, какой-то бездомный вдруг вытащил пенис и попытался попасть в нее струей мочи.

Маримар никак не могла понять, почему Нью-Йорк никак не хочет полюбить ее. Она приехала сюда учиться в старших классах школы после безвременной трагической смерти матери. Ей было тринадцать, и она любила Четыре Реки. И любит до сих пор. Зеленые холмы и рои стрекоз, которые повсюду сопровождали ее. Но после смерти мамы Орхидея не оставила Маримар иного выбора, кроме как уехать.

Большинство детей хотели бы сменить ничего не значащий городок на Большой Город. Формально городок Четыре Реки что-то значил, но не то место, где большинству людей хотелось бы жить. Только Маримар не была уверена, что жизнь в Большом Городе ей подходит. Но в то время она не понимала, что ей подходит, а что нет, она была просто сиротой, живущей со своей tía[4]4
  Тетя (исп.).


[Закрыть] Парчей и двоюродным братом Реймундо в захламленной квартире, выходящей окнами на улицу, которая всегда была забита машинами, как дорожная артерия Манхэттена. Жесткая любовь города преподала ей ряд уроков, которых такое кроткое место, как Четыре Реки, никогда не смогло бы ей дать. Она научилась быть начеку с той минуты, как выходила за дверь, из-за парней и мужчин, которые закидывали удочки, как будто она была еще одной рыбой в этом грязном Гудзоне, который они называли рекой. Она узнала, что Нью-Йорк развивался, потому что жил на крови. Он был шумным, потому что это была симфония людей, кричащих о своих мечтах и надеющихся быть услышанными. Маримар очень хотела добавить свои мечты в эту песню, но, когда она попыталась, ее голос прозвучал не громче шепота.

Спустя шесть лет жизни в Нью-Йорке Маримар ни на что в нем не претендовала. Это вообще было не то место, где можно было на что-то претендовать, хотя многие пытались. Нью-Йорк, казалось, отказал ей, как будто у нее была неподходящая группа крови. Ее дважды грабили, прежде чем она научилась давать отпор и обнаружила, что, когда ты кому-то не нравишься, тебе говорят это в лицо. Начав работать в шестнадцать лет, она поняла, что не сможет удержаться на работе. В ней было что-то такое, что через некоторое время не нравилось ее работодателям. Все начиналось прекрасно. Она все правильно говорила, шла все выше и дальше. Затем, как по часам, месяца через три что-то перещелкивалось. Внезапно она становилась слишком хорошенькой, слишком уродливой, слишком умной, слишком тупой, слишком маленькой, слишком тихой, слишком громкой, слишком – всякой, и в то же время ей чего-то недоставало. Всегда была какая-то причина. Однажды администратор в книжном магазине колледжа сказал ей, что она отвлекает выгодных клиентов, потому что люди заходят просто на нее посмотреть.

Маримар была сногсшибательна, как и ее мать: волосы, ниспадавшие темными волнами, обрамляли ее лицо с черными глазами. Густые брови, которые будут в тренде годы спустя. Нос, который ее бабушка определяла словом ñata[5]5
  Здесь: курносый (исп.).


[Закрыть], хотя никогда не объясняла его значение. Маленький, с круглым кончиком и чуть приплюснутый. Похожий на пуговку. Из-за этого она казалась совсем юной. Ее кожа была смуглой, как скорлупа лесного ореха, а по рукам и груди вверх и вниз бежали родинки, сплетаясь в тот же узор, какой был на теле ее матери и бабушки.

Иногда Маримар казалось, что внутри нее зияет дыра, бесформенная, как след от опухоли. Когда она жила в Четырех Реках, она этого почти не замечала. Нью-Йорк заставил ее заметить. Возможно, дело было в том, что каждый в городе мог посмотреть сквозь нее, через отсутствующие части. Может быть, это была не вина Нью-Йорка. Может быть, она не несчастливая, а прóклятая, как говаривала tía Парча. Может быть, Маримар просто нужно понять, как ей смириться с тем, что она такая, какая есть, – девушка с недостающими частями.

По крайней мере, здесь она не выделялась, как в Четырех Реках, где ходила в школу с семнадцатью мальчиками по имени Джон и тридцатью двумя Мэри-как-их-там. Даже она была формально Мэри-как-ее-там. Люди думали, что ее зовут Мари-Мар. Мария морская.

Но ее мать имела в виду «mar y mar» – море и море.

Почему из всех имен мать выбрала именно это? Почему она не спросила об этом маму, пока та была жива?

Когда она вернется в Четыре Реки, надо будет попытаться выяснить этот вопрос.

Маримар приближалась к зданию, где был офис Рея, но никак не могла прийти в себя. Отчасти из-за приглашения поехать на похороны женщины, которая, как она понимала, еще была жива. Отчасти из-за быстрой ходьбы.

В этот момент ее плеер выключился, и, открыв крышку отделения с батарейками, она обнаружила, что они окислились. Остаток пути она прошла в тишине. Повернула налево, на Шестьдесят пятую улицу, тяжело дыша, холодный пот выступил на висках. Город сверкал перед ней разноцветными огнями и тенями, и ее охватила странная тоска. Как бы тяжело это ни было, она влюбилась в этот город и хотела, чтобы Нью-Йорк полюбил ее в ответ. Надо быть немного проще. Если она вернется в Четыре Реки, возможно, у нее больше не будет шансов.

Она нажала на кнопку звонка в офис своего кузена, убеждая себя, что Нью-Йорк будет ждать ее, когда она вернется.

Но разве она не в курсе? Нью-Йорк никого не ждет.

* * *

Реймундо Монтойя Рестрепо рассчитывал, что будет в офисе один всю ночь, но вдруг услышал знакомый навязчивый скрип колес почтовой тележки. Он устало моргнул, глядя на красные электронные часы на своем столе, которые показывали, что только что перевалило за полночь, затем поднял глаза и увидел, что прямо к нему направляется стажер Пол.

– Ты все еще здесь? – спросил Рей хриплым после долгого молчания голосом.

– Мистер Леонард сказал, что я всегда должен быть рядом на случай, если кому-то понадобится моя помощь, – ответил Пол.

На самом деле его звали не Пол – так звали стажера, работавшего пять лет назад. Пол был стажером около трех лет, дольше всех в истории бухгалтерской фирмы, главным образом потому, что ему нравилось быть стажером, но еще и по причине того, что он боялся мистера Леонарда и ни разу не напомнил ему, что шесть месяцев стажировки истекли. Однажды Пол – у него были каштановые волосы и молочно-белая кожа – был госпитализирован по причине стресса и выгорания и больше не вернулся. На следующий день появился новый стажер, нанятый секретаршей Леонарда. Второй стажер вошел в кабинет Леонарда, полный решимости сделать себе имя, выделиться, произвести впечатление на человека, чьи глаза всегда были так прикованы к бумагам и компьютеру, что с каждым годом уменьшались.

– Привет, Пол, – сказал Леонард с таким сильным бруклинским акцентом, что его можно было резать ножом для пиццы. – Отнеси это Жасмин и не забудь, что мне нужно шесть кусочков сахара и сливки пополам с молоком в кофе. Я думаю, вчера ты об этом забыл, у него был такой вкус, будто я пил из пепельницы.

– Да, мистер Леонард, – сказал мальчик, и так всех стажеров у них стали называть «Пол».

Рей когда-то был стажером Полом, но после оговоренных шести месяцев в этом качестве изменил свой статус. Он попросил секретаршу Жасмин записать его на собеседование с мистером Леонардом в час дня. Наверное, раньше никто не додумался до этого. Леонард поднял взгляд.

– Чем могу помочь?

– Я Рей Монтойя, только что закончил стажировку и пришел, чтобы подать заявление о приеме на постоянную работу.

Леонард наблюдал за ним своими глазами-бусинками, которые двигались, как у краба. Его широкий рот стал еще шире, обнажив зубы, пожелтевшие от красного вина и сигарет.

– Монтойя, а? О, ты убил моего отца, готовься к смерти.

Рею всю жизнь приходилось терпеть эту цитату из популярного фильма[6]6
  Слова из фильма «Принцесса-невеста» (The Princess Bride, 1987 г.), снятого по одноименному роману американского писателя и сценариста У. Голдена (1973 г.).


[Закрыть]. Он сказал «Монтойя» вместо «Рестрепо» просто потому, что на американском английском это произносилось немного проще. Удивительно, насколько по-разному относились к нему люди в зависимости от того, какую фамилию он называл.

Как бы то ни было, он рассмеялся шутке и, проглотив собственную гордость, взял ручку со стола Леонарда и помахал ею в воздухе, как испанской рапирой.

– Вот именно. Вот мое резюме, там рассказано про последние шесть месяцев моей работы.

– Ты работал с Полом? Я тебя не видел.

– Мы разделили этаж, сэр.

– Окончил университет Адельфи за два года? Впечатляет.

Он нажал кнопку на своем телефоне.

– Эй, Жасмин, оформи мистера Монтойю. На нас наезжает налоговая служба, и нам не помешают лишние руки. А Пол опаздывает с моим кофе.

Позже в тот день новый стажер Пол приступил к работе, а Рею выделили малюсенький рабочий стол в дальнем конце офиса.

Рей откинулся на спинку стула и посмотрел на стажера Пола.

– Как тебя зовут, малыш?

– Кришан Патель, – сказал он.

– Тебе действительно нравится эта работа?

– Я просто хочу получить зачет в колледже.

Он почесал щеку и сковырнул прыщик на челюсти.

– Можешь идти домой. Если ты вернешься завтра, подумай, как сделать так, чтобы люди запомнили твое имя.

Кришан кивнул, но Рей мог бы поручиться, что на самом деле парень пропустил его слова мимо ушей. Стажер взял стопку пакетов с тележки и свалил их на стол рядом с Реем. Собравшись уходить, парнишка резко обернулся.

– О, чуть не забыл один.

Он протянул Рею конверт, который выглядел так, словно был отправлен в конце девятнадцатого века, с восковой печатью и всем остальным. Затем Кришан ушел.

У Рея не было времени на почту не от клиентов фирмы в конвертах из манильской бумаги, поэтому он отложил письмо в сторону и приступил к работе, набирая цифры на калькуляторе, как будто имел дело с самым не приносящим удовлетворения на свете игровым автоматом «Ударь крота».

Рей ненавидел числа, но хорошо справлялся с ними.

По крайней мере, мог в них разобраться. Всегда мог. Он не знал, откуда у него этот талант, и иногда ему хотелось, чтобы у него была фотографическая память Маримар, или музыкальный талант близнецов, или даже способность Татинелли завлекать ничего не подозревающих простаков в финансовые пирамиды.

Его мать бросила среднюю школу из-за солдата, мотоцикл которого стоял на их дороге со спущенным колесом. Его отец, солдат, служил в пехоте, его убили в бою, когда Рею было восемь. Насколько Рей помнил, он был хорошим человеком. Когда Рей начинал забывать отца, он рассматривал старые отцовские вещи, которые бережно хранил. Свернутый флаг, висевший под опасным углом на стене гостиной. Три ящика виниловых пластинок, охватывающих всю историю рока, от Рэя Чарльза до «Металлики». Его мать же хранила целую коллекцию рубашек с ужасным гавайским принтом, в которых отец любил готовить барбекю, когда был дома. И что еще хуже, серебряные украшения с шипами и черепами, оставшиеся с тех времен, когда он был подростком-металлистом в Куинсе[7]7
  Район Нью-Йорка.


[Закрыть]. Все вместе являло собой святилище токсичной мужественности, при этом отец был первым, кто понял, что Рей гей. Он также первый сказал Рею, что с ним все в порядке, и Рей держался за это в подростковом возрасте и в нынешней попытке стать взрослым.

Рей думал, что сможет пройти через все, пока помнит, что его любили оба родителя, которые сгорели сильно, ярко и быстро, как спички.

Джордан Рестрепо, когда не служил в армии, каждую минуту стремился проводить со своей Парчей и своим Реймундо. Однажды Рей с отцом играли в бейсбол в парке, хотя Рей терпеть не мог бейсбол. Для отца это был предлог для общения с сыном. В какой-то момент Реймундо подробно рассказал ему про свой второй класс. Все мальчики были больше него. Все мальчики были грубее. Рей не знал, как быть таким, как они, он был мягкий и нежный, как капля dulce de leche[8]8
  Популярный испанский продукт, похожий на вареное сгущенное молоко.


[Закрыть]. Такой, как его мама зачерпывала из половинки скорлупы кокосового ореха из ближайшего магазина. В классе они ставили пьесу, и Реймундо хотел сыграть роль, в которой он бы пел и танцевал с мальчиком по имени Тимоти, у которого были карие глаза и с которым Реймундо хотел бы пожениться. Рей не знал, что значит «жениться», но его матери нравилось кричать на свою сестру по телефону в таком духе: «Если ты так сильно любишь этого сукина сына, тогда женитесь». «Если тебе нравится страдать, женитесь». И все в таком роде. Но он знал, что женятся, когда любят, а он любил Тимоти.

– Полегче, дружище, – сказал Джордан. Он долго держал круглое личико маленького Реймундо в ладонях, и Рей так и не понял, о чем думал его старик.

Но воспоминание было острее, чем все остальные из его детства. Он всегда помнил слезы в глазах своего отца. Не от расстройства, а от волнения.

– Тебе придется подождать, пока ты не станешь таким же взрослым, как я, чтобы жениться, хорошо?

– Ладно, – ответил тогда Реймундо без энтузиазма.

Иногда, ощущая неуверенность, Рей вспоминал тот момент. К уверенности в том, что он никогда настолько не был собой, как тогда, со своим отцом, ненавидя бейсбол и говоря о мальчике, которого не поцелует еще десять лет. Иногда, в самые плохие свои дни, Рей представлял своего отца, военного, в грубых ботинках, со щелкой между зубами и шрамами на белой коже, и говорил себе: «Если мой отец мог плакать, то и я могу».

Рей так и не женился на Тимоти, но в шестнадцать лет они целовались в коридорах своей средней школы, а затем, в последний раз, в комнате Тимоти. Пока отец Тима не вернулся домой и не впал в ярость. Он спросил:

– Что сказал бы твой отец, будь он жив?

Рей только улыбнулся, потому что в глубине души знал, каков был бы ответ: «Он бы сказал, что вы гомофобный гребаный мудак, мистер Грин».

После этого он больше никогда не видел Тимоти, и никто с ним не связался. Рей твердо знал, кто он. Он часто сходил с пути, но у него были воспоминания, компас, стрелка которого указывала на дом.

Теперь же, пока он разбирал стопки налоговых бумаг и мятых квитанций, его вдруг захлестнула тревога. Кожа зудела, одежда казалась слишком тесной. Что-то было настолько неправильным, настолько пронизывающим, что он не мог от этого отмахнуться. Рей оглядел кабинет, темный, если не считать лампы из зеленого стекла на столе. Казалось, будто кто-то накачал в комнату кислород. Он подумывал о том, чтобы позвонить стажеру, но тут его взгляд упал на письмо, которое он отложил. Оно задымилось. Рей громко выругался и, пытаясь взять его, опрокинул стопку папок. Он перекидывал конверт из руки в руку, словно горячую картошку, и тут восковая печать растаяла в быстрой вспышке пламени.

Он наступил на письмо, конверт сгорел, но открытка внутри каким-то образом осталась совершенно нетронутой, если не считать черных пятен от его пальцев.

Он прочитал письмо и пробормотал:

– Черт возьми.

Было уже за полночь, и когда Рей услышал звонок от входной двери, он понял, кто это. Он собрал свои вещи и написал своему парню, что у него срочные семейные дела и он уедет на пару дней.

Утром ему надо будет первым делом позвонить Жасмин. По крайней мере, Кришан все еще здесь и уберет мусор.

Когда Рей спустился, Маримар стояла, прислонившись к стене дома, с коричневым бумажным пакетом в руках.

– Она чуть не подожгла мой офис, – пожаловался он.

Маримар пожала плечами и впилась зубами в бейгл.

– В нашу квартиру ворвался голубь.

– Он тоже сгорел?

– Нет.

– Обычно бабушки присылают пятидолларовые купюры в открытках «Холлмарк» или банки с ирисками.

Они дошли до угла, он поймал такси и назвал адрес.

– У кого-то из твоих знакомых есть такая бабушка? – с сомнением в голосе спросила она.

– Ни у кого, но должны же они существовать.

– Ага, инопланетяне тоже существуют.

Они пришли в свою квартиру и собрали вещи. Около двух часов ночи Рей и Маримар оказались в его старом пикапе, том, который остался от отца и который Рей обычно парковал на небольшой стоянке возле Ист-Ривер. Безвкусный череп висел на зеркале заднего вида рядом с деревянными четками, которые принадлежали его бабушке по отцовской линии.

– Слушай, не может быть, что старая ведьма умирает, – сказал Рей.

Маримар содрала заусенец до крови у ногтя большого пальца. Орхидея хлопнула бы ее по руке, если бы увидела. Двигатель завелся, и они влились в уличное движение.

– Скоро узнаем.

* * *

Татинелли старалась успокоиться и не уронить вазочку с мороженым, которая стояла у нее на животе.

Мороженое было четырех видов: фисташковое, вишневое с шоколадом, ревеневое с ванилью и сорбет из маракуйи. И единственным, что она могла переварить на восьмом месяце беременности. Олимпия в штате Орегон не отличалась теплой погодой, но в тот весенний день неизвестно откуда на город накатила волна жары, поймав в ловушку будущую мать и усердно работающий кондиционер.

Она откинула голову на подлокотник дивана и вздохнула.

Ребенок не толкался уже пару дней, и она перепробовала все, чтобы расшевелить его, потому что это затишье заставляло ее нервничать. Ее врач, молодой человек, который сам никогда не вынашивал ребенка, сказал Татинелли, что все, что она чувствует и не чувствует, – совершенно нормально. Но это был их с Майком первый ребенок (первый из многих, как она надеялась), и любые покалывание, боль или необычное состояние заставляли ее волноваться.

Татинелли Салливан, урожденная Монтойя, росла единственным ребенком, и, хотя у нее было много двоюродных братьев и сестер, в какой-то момент все уехали из дома, в котором выросли, и больше не возвращались.

Ей было трудно объяснить Майку, что это был за дом. Во что верили ее отец и бабушка. Это были бы истории об истинных желаниях и женщинах, гадавших по звездам, о скользких морских девах и зачарованных реках. О призраках, которые могут проникнуть в дом, если не насыпать достаточно соли. О феях, живущих в облике насекомых на холмах их родового поместья в Четырех Реках. О волшебных вещах. Невозможных.

Майк родился и вырос в Портленде. Он был высоким и жилистым до такой степени, что казалось, будто его растянули. Он играл в бейсбол и баскетбол в средней школе и каждое утро проезжал тридцать миль на велосипеде по лесным тропам. Лучшим в Майке было то, что он не менялся. Разбуди ее среди ночи, она без запинки перечислила бы все его ежедневные занятия.

Это было глупо, но на выпускном вечере в школе в Четырех Реках Татинелли загадала желание. Она не хотела многого. Она не была похожа на Маримар, требующую объяснений от мира, или на Рея, горевшего огнем и цветом, или на младших кузенов, которые хотели славы и денег. Она не была похожа и на своего отца, мечтавшего быть мэром города, больше не существовавшего.

Татинелли хотела хорошую жизнь, хорошего мужа и ребенка. Вот и все. Этого достаточно.

В момент, когда это желание сорвалось с ее губ, она впервые в жизни почувствовала волшебство, о котором говорила бабушка. Татинелли стала повсюду видеть знаки. Указывающие на Техас, кто бы мог подумать! В ту ночь она оставила письмо семье, уложила свои пожитки в чемодан, который ее мать покупала для путешествий по миру, и поднялась по крутой дороге, ведущей к шоссе. И за рулем первой машины, которую она увидела, внедорожника, сидела женщина, направлявшаяся в Техас.

Аннет, водитель, дала ей комнату на ночь и предложила работу. Внеся небольшую плату, девушка должна была привлекать людей к продажам интернет-услуг компании-провайдера под названием DigiNet. Татинелли, которая никогда ничем особо не интересовалась, справлялась прекрасно и через некоторое время образовала обширную сеть коллег в возрасте от восемнадцати до сорока пяти лет. Она даже отбила первоначальный взнос и сумела снять собственную квартиру-студию. Затем в один прекрасный день Аннет и DigiNet исчезли. Ни еженедельных встреч на кухне Аннет, ни машины у ее дома, ни подключения к Интернету. Татинелли пришлось идти пешком до торгового центра, чтобы вернуть подключение, и там, на стойке с аксессуарами для телефонов, она заметила табличку «Нужна помощь». Ей сразу же предложили работу.

Несколько недель спустя она познакомилась с Майклом Салливаном, который приехал из Портленда в командировку. Ему не нужны были три чехла для телефона и автомобильное зарядное устройство, но он все равно купил их. Он был очарован ее улыбкой, которая показалась ему слаще всего, что он когда-либо пробовал. У нее были большие раскосые глаза. Ее светло-каштановые волосы длинными витыми прядями спадали на стройную фигуру. Она производила впечатление лани, пытающейся перейти через автомагистраль I-10, и ему ужасно захотелось защитить ее, перевести на другую сторону.

Майк совершил самый импульсивный поступок в своей жизни – пригласил ее на свидание. Они пересекли парковку и зашли в итальянский ресторан, где подавали бесконечные тарелки с пастой. К пятому часу потребления фетучини «Альфредо» Майк извинился и пошел в ломбард через улицу, где опустошил свой сберегательный счет ради кольца с изумрудом. После чего вернулся в «Меццалуну».

Татинелли, конечно, сказала «да». Ее семья не понимала, почему они не могли подождать несколько лет, но большинство родных приехали на скромную свадьбу в лесу Орегона, где Татинелли Монтойя стала первой из своей семьи, взявшей новую фамилию. Татинелли Салливан.

Салливаны не верили ни в привидения, ни в семейные проклятия. Они использовали соль только в еде. Они никогда не получали штрафов за превышение скорости и всегда читали «положения и условия». Они никогда не дрались, не кричали и не носили цветов ярче пастельных. Они любили своего сына и любили Татинелли, даже если те были слишком юны для брака – это просто означало, что у них будет больше времени, чтобы быть вместе.

Ее бабушки не было на свадьбе, но Татинелли с детства знала, что Орхидея не покидает Четырех Рек. Возможно, потому что не может.

Теперь, беременная и страдающая от неожиданной жары, Татинелли не понимала, почему думает о бабушке, которую не видела два года с тех пор, как уехала из Четырех Рек. Дело не в том, что они не ладили. Но Татинелли всегда чувствовала себя в семье обособленной, отстраненной. Как если бы она любила что-то издалека и не нуждалась в том, чтобы стать его частью. Она хранила Четыре Реки в своем сердце, как и всех Монтойя.

У Татинелли Салливан был хороший дом с садом и цветником. Она была замужем уже полгода, и, насколько знала ее мать, срок беременности был такой же. У нее было все, о чем она мечтала. Эгоистичная часть души Татинелли, та, о существовании которой она и не подозревала, нуждалась еще в одном – в бабушке. Татинелли хотела, чтобы у ее ребенка была чудесная, необыкновенная, волшебная Орхидея. У ее девочки. Татинелли была почти в этом уверена, хотя для Майка это будет сюрприз.

И в этот момент ее малышка толкнулась так сильно, что вазочка, до этого стоявшая у нее на животе, перевернулась, и поймать ее не удалось.

Входная дверь открылась, и в комнату ворвался землистый аромат, смешанный с запахом пота от мужа, который показался на пороге в своем черном с неоном велосипедном костюме и шлеме.