Текст книги "Наследие Божественной Орхидеи"

Несколько часов спустя, когда луна набухла и покраснела, Орхидея наткнулась на место, где проходил карнавал. Большой белый шатер пронзал беззвездное небо. Несмотря на то что голоса больше не было слышно, она знала, что находится в нужном месте. У нее устали ноги, но она пересекла стоянку, усыпанную сеном, и остановилась перед женщиной в красном бархатном платье, курившей сигарету в серебряном мундштуке.

– Привет. У тебя есть работа? – спросила она.

В улыбке женщины отражалось бремя человека, который слишком много знает.

– Моя дорогая, ты как раз то, что мы искали.

10. Жажда жизни

Маримар прижала фотографию к груди. Был ли этот дух света, обнимающий Пену Монтойю, отцом, которого Маримар никогда не знала? Ее губы едва могли произнести это слово. Обычно она изо всех сил старалась не произносить его после более чем десяти лет объяснений в школе. Учителя всегда либо сочувствовали ее ситуации, либо не одобряли ее. Однажды Маримар не освободили от участия в художественном проекте «Открытка ко Дню отца», и она в возмущении приклеила к бумаге макароны в форме руки с выставленным средним пальцем.

Она видела, как этот жест делает tía Парчи. Когда мать вызвали в школу, чтобы забрать Маримар за грубость и неуважение, она в сотый раз спросила, где ее отец.

От улыбки Пены Монтойи останавливалось автомобильное движение, это происходило довольно часто, когда она совершала долгие прогулки по городу. Но в тот раз она не улыбалась. Она откинула назад длинные волосы и прикусила нижнюю губу. Она посмотрела на небо, и Маримар готова была поклясться, что мама просила о помощи.

Пена опустилась на колени, чтобы посмотреть дочери в глаза.

– Он ушел, Маримар. Ему пришлось уйти.

Ее голос звучал печально, и в свои семь лет Маримар поняла, что давить не стоит. Какое-то время Маримар думала, что «ушел» означало умер. Но существует много способов уйти, и почти все они не имеют ничего общего со смертью. Умер ли он, как умер отец Рея? Как умерли мужья Орхидеи? Или просто ушел, как отец Ванессы Редвуд исчез среди ночи, и все в Четырех Реках об этом знали?

Маримар выбежала в коридор в поисках ответов, сжимая фотографию, как компас. Пот собрался у нее между грудей, струйкой побежал по спине. С бешено колотящимся сердцем она ворвалась в гостиную. Сюда перенесли стол, накрытый на шестнадцать персон. Серебряные столовые приборы, канделябры и фарфоровая посуда поблескивали в вечернем свете. Красные угольки мерцали в камине, как крошечные мигающие глазки.

– Что это? – спросила Маримар, поднося фотографию к лицу бабушки.

Орхидея помешала лед в своем напитке указательным пальцем. Ее ноготь превратился в тонкую ветку, похожую на весенние побеги.

– Это фотография, Маримар.

Маримар хмыкнула. К этому все и шло. Действительно что-то узнать от бабушки можно было, только задавая вопросы, предполагающие ответ «да» или «нет».

– Разожги огонь, Маримар, – тихо сказала Орхидея. Вокруг ее губ залегли глубокие морщины, глаза становились то черными, то молочно-серыми.

– Разожгу, если ты мне ответишь. – Но Маримар знала, что все равно выполнит просьбу, поэтому добавила сдавленным голосом: – Пожалуйста.

– Мне холодно из-за превращения.

«Превращаться» было более красивым способом сказать «умереть». Маримар не могла ей отказать, даже если злилась. Оставив фотографию на столе, она вытащила два полена из железной стойки в углу. Зажгла четыре спички одновременно и дождалась, пока пламя разгорится. Села на свободный стул перед Орхидеей и снова взяла в руки старую фотографию.

– Это мой отец?

Орхидея выпила.

В этот момент она напомнила Маримар Рея. Или tía Флоресиду – ямочкой на щеке, которую унаследовали только они. Удивительно. Искра Орхидеи.

– Ты уверена, что хочешь знать?

Нет, она не была уверена, но все равно ответила:

– Да.

Новые побеги проросли на костяшках пальцев бабушки, на ее запястьях. Она сделала глубокий вдох, словно ей было больно, и сказала:

– Это он.

– Ты знала, что это для меня значило.

Маримар дрожала. Она снова посмотрела на фотографию. Голова ее матери клонилась к мужчине, как цветок к солнцу. Ее отец. Огни чертова колеса на заднем плане были размыты. Она практически слышала заразительный смех своей матери. Абсолютная радость на лице Пены означала, что когда-то они были счастливы – что же случилось потом?

– Что я, по-твоему, должна была сделать? Отдать тебе старую засвеченную фотографию? И что бы с ней делала ты?

– Почему ты не скажешь мне правду? Неужели это так трудно?

– Потому что я не могу произнести его имени, Маримар! – воскликнула Орхидея, ее дыхание было прерывистым. Она закашлялась. Она прикрыла рот рукой, и на ее ладонь посыпались крошечные кусочки сухой земли.

Маримар хотела принести воды, но Орхидея покачала головой. Тогда Маримар взяла бутылку бурбона и снова наполнила стакан Орхидеи. Та взяла его дрожащими руками и выпила. Прочистила горло, и ее голос зазвучал ровно.

– Я не могу говорить обо многих вещах, – с горечью сказала Орхидея.

– Почему?

– Потому что я сделала выбор, давным-давно. – Она схватила Маримар за руку и сжала ее. Красивый темно-карий цвет ее глаз снова поблек. – Я думала, что здесь мы будем защищены, и не видела опасности, пока не стало слишком поздно. А потом он забрал ее…

Орхидея наклонилась вперед. Она уронила свой стакан, и он разбился на мелкие осколки. Маримар видела, как напряглось горло бабушки и она выкашляла еще больше земли. На этот раз ее дыхательным путям потребовалось больше времени, чтобы очиститься.

А потом он забрал ее. Несмотря на ревущий огонь, Маримар почувствовала озноб. Она отошла от бабушки, которая откинула голову на высокую спинку стула, пристально глядя на Маримар.

– Моя мать в самом деле утонула?

– Да.

– Отец имел к этому какое-то отношение?

Орхидея вздохнула с ужасным хрипящим звуком.

Поэтому она только кивнула, но даже это движение причинило ей боль.

Маримар хотела узнать сотню вещей. «Что здесь происходит?» «Почему мы не можем это остановить?» «Почему ты не пыталась сказать мне раньше?» «Кто ты?» «Что разбило твое сердце так, что его осколки пролетели через поколения?»

Но Маримар знала, что унаследовала молчание своей бабушки, и, ничего больше не говоря, вышла из комнаты.

Она повернула в коридоре направо и срезала путь через кухню. Стены здесь покрывала бирюзовая и белая плитка, сквозь разбитые окна змеились виноградные лозы. Ее тети и дядя Феликс были заняты чисткой картофеля и зеленых плантанов, нарезали кубиками столько лука, что им приходилось подпевать музыке, чтобы бороться с текущими слезами. Tía Сильвия сдула прядь волос с лица, высыпала полмешочка риса в гигантскую стальную кастрюлю и крикнула:

– Хуан Луис, тебе лучше принести этого петуха сюда!

Маримар вылетела через боковой вход, миновала зловонный курятник, лужу крови от свиньи, которую забил tío Феликс, мертвый сад с листьями и корой, превращающимися в пепел.

Она остановилась на кладбище, заросшем желтыми сорняками и цветами, которые теперь увяли. Она не собиралась просить ответы у мертвых, но, по крайней мере, здесь она сможет успокоиться. Ее отец был в ответе за то, что ее мать утонула. Мгновенный восторг, который она испытала при мысли о том, что узнает его имя, исчез. Она готова была достать его хоть из-под земли. И что? Представиться ему как дочь, а потом попросить шерифа Палладино арестовать его? Возможно, убить его собственноручно.

Ей хотелось кричать.

Маримар раздирали желания, которые она не могла выразить словами. Она хотела волшебства, которое всегда существовало рядом. И каждый раз ускользало. Она хотела, чтобы ее мать была жива. Хотела любви своей бабушки. Хотела и вещей попроще. Иметь хорошую работу. Собственный дом. Хотела знать правду.

– Ты должна быть здесь, – сказала Маримар своей матери. Она провела рукой по простому мраморному надгробию. Увидела буквы: Пена Лусеро Монтойя Галарса. Иногда, когда Маримар начинала забывать мамину улыбку или смех, то вспоминала какие-то мелочи. Ее мать была как полевые цветы, колеблющиеся на ветру. Пена Монтойя, редко покидавшая Четыре Реки, работавшая на местных овощных фермах и в видеомагазинах, шла по миру так, будто уже все видела и любила это каждую секунду. Она излучала свет. Искрилась. А потом утонула. Ее убили.

– Ты должна быть здесь. – На этот раз пустота в груди Маримар, казалось, отозвалась эхом. Она услышала шорох в вечернем воздухе, цикад и сверчков. Когда она была маленькой, ее мама и tía Парча иногда говорили, что слышат, как звезды с ними разговаривают. И поэтому они так много времени проводили на свежем воздухе. Маримар никогда не слышала, как говорят звезды. Но на мгновение там что-то появилось. Это было похоже на голос, звавший ее.

– Ты должна быть здесь. – Маримар повторила свои слова, а потом шагнула, чтобы выдернуть увядшие сорняки. Под следующим надгробием лежал ее дед, Луис Освальдо Галарса Пинкей. Tía Парча, чье надгробие было чисто декоративным, так как она была похоронена на кладбище Вудлон. Затем Гектор Трухильо-Чен. Калеб Соледад. Мартин Харрисон. К тому времени, как Маримар закончила, солнце почти село, а ее гнев утих.

Маримар заметила блестящий камень, торчавший из земли. Она подползла к нему на четвереньках. Он походил на кость, но кости не блестят.

Смахнув землю, Маримар обхватила пальцами предмет. Он сидел крепко. Она нашла плоский камень и использовала его как лопатку. Посмотрев вверх, она увидела собравшихся над ней светлячков и ей светивших, тогда она копнула глубже и обнаружила скульптуру.

Это была фигура ребенка размером с арбуз, целиком из лунного камня. Сколько еще бабушкиных тайн она раскроет в эту ночь?

Маримар подняла ребенка из лунного камня и взяла его на руки. Он был холодным на ощупь, но она провела рукой по его гладкому лбу, закрытым глазам и круглому маленькому носику. Как ни странно, он выглядел мирно. Кто бы его ни вырезал, он сделал это прекрасно.

Стоя на коленях, Маримар оглянулась на дом, весь освещенный, готовый отпраздновать смерть. С трудом бредя обратно со скульптурой в руках, она заметила, как Габо на крыше взмахнул синими и красными перьями, выпятив грудь, как будто был готов прокричать на убывающую луну.

* * *

Рей нигде не мог найти Маримар. Он готов был увидеть ее убегающей по главной дороге, но вспомнил, что, если она захочет взять его грузовик, ей понадобится ключ, который лежал у него в кармане. Он решил разозлиться на нее позже, когда они будут возвращаться. Она оставила его одного помогать на кухне.

Ему не хотелось быть парнем, который напился, чтобы разобраться со своей семьей, но, поскольку tío Феликс подробно рассказывал Рею о своих планах уйти на пенсию пораньше и отправиться на рыбалку по Штатам, Рей налил себе еще один стакан. Он хорошо умел слушать. Мама как-то сказала ему, что у него нежное сердце и открытое лицо и что ему нужно уметь защитить себя. Ему было десять, и это было не самое странное из того, что говорила его мать, любившая танцевать босиком в полнолуние на Кони-Айленде.

Через несколько часов он был в курсе всего, чем занималось семейство Монтойя. Tía Флоресида недавно устроила вечеринку по случаю развода, о котором никто в семье не знал, пока Рей не спросил о светлой полоске на ее загорелом безымянном пальце. Пенни большую часть времени жила со своим отцом, с тех пор как ему пришлось взять на себя хозяйство, а Флор встретила свое «второе совершеннолетие», время, когда дети вылетели из гнезда, свою новую свободу, в Сан-Диего. Эрнеста увлекалась морской биологией и проводила время во Флориде и в лабораториях, потому что у нее лучше получалось разговаривать с морскими обитателями, чем с людьми. Калеб-младший создавал дизайнерские духи. Сильвия была акушером-гинекологом и каждую свободную минуту следила за тем, чтобы ее близнецы случайно не сожгли дом дотла. Честно говоря, Рей не понимал ее беспокойства. В его детстве мама то и дело оставляла Рея и Маримар одних, и они никогда и не думали ничего сжигать. Казалось, у всех все просто отлично.

– Как у тебя дела на работе? – спросил Феликс, отрезав ломтик свиной шкурки и захрустев ею.

– Хорошо. Получил повышение. С тотализаторами порядок. – Он не хотел говорить, как его коллеги по офису, но, когда нервничал или не хотел вступать в разговор, это выходило само собой. – Кажется, я забыл, что должен был наполнить бабушкин стакан.

Рей нес ведерко со льдом обратно по коридору, вдыхая крепкий запах земли и лимонного чистящего средства. Он задержался в кабинете, чтобы поставить еще одну пластинку – Буэна Виста Соушл Клаб, – которую любил Мартин. Рей танцевал в одиночестве, решив оставаться в хорошем настроении. Но этот дом был оболочкой воспоминаний, которые не хотели умирать. Рей провел пальцем по рядам пластинок – единственная музыка, разрешенная в доме. Отогнул ковер, чтобы посмотреть, осталось ли пятно с тех пор, когда однажды они с Маримар пытались сделать краску из ягод и толченых насекомых. Вышел в коридор и остановился у перил, тянущихся наверх. Вместо того чтобы отмечать рост маленького Рея маркером, как делали другие матери, Парча оставляла надрезы на деревянной панели. Она говорила, что делает это, чтобы дом помнил его рост, но теперь, когда Орхидея уходит, кому достанется дом? И воспоминания о мальчике, каким он был?

Танцуя, он думал о своей матери. Какое-то время он хотел быть похожим на нее, спокойным и беззаботным, что мало кому удается. А в детстве Рей хотел стать волшебником. Вызывать духов из эфира. Доставать золото прямо из земли, плавить его голыми руками, как, по рассказам Орхидеи, сделала она, чтобы заплатить за свое путешествие в Америку. Он хотел говорить со звездами, как умела его мать до того, как звезды перестали отвечать, а она не была так сильна, чтобы вынести их молчание после смерти мужа. Именно тогда они переехали в самое громкое место в мире. Но оказалось, что Нью-Йорк не мог заполнить образовавшуюся пустоту, и все же она нашла способ двигаться вперед. Она растила Рея и Маримар, устроилась кассиром в Метрополитен-музей, и все знали ее как Парчу, даму со странным именем и громким смехом, которая пекла печенье для всех просто так, без повода. Которая всегда была в хорошем настроении и приводила сюда своего тощего маленького сына после школы скучать в ожидании конца ее смены. Ему нравилось бродить вокруг и воображать, что Храм Дендура стоит у него во дворе. Он смотрел на своих ровесников, которые шептались и подначивали друг друга сунуть руку в воду и выудить блестящие монетки из бассейна, изображавшего реку Нил. Ему хотелось повторить им то, что когда-то сказала Орхидея: что не следует красть желания других людей, потому что именно тогда все идет не так. Даже находясь далеко от бабушки, Рей помнил, как это звучало из ее уст. Он уже был слишком взрослым для таких развлечений. И слишком взрослым, чтобы верить, что может делать нечто большее, чем сидеть за офисным столом и складывать числа.

Его знали все охранники и экскурсоводы, ему разрешалось идти рядом с их группами, и тогда он был словно маленькая потерянная планета, пытающаяся найти свою орбиту. Как и его мать, он потерял часть себя, когда его отец погиб. Рею расхотелось быть волшебником. Но в священных залах столичного музея искусств ему приходила в голову мысль стать художником. Все принимали его молчание за равнодушие, хотя на самом деле за ним крылось желание. Рей знал от Орхидеи, что желания не растут на деревьях. Их нужно лелеять, тщательно строить, как дома, чтобы получить именно то, что хотел. У Орхидеи был алтарь со свечами, хрусталем и изображениями забытых святых, костяными фигурками и английскими булавками, сухими розами и ракушками. У Рея не было алтаря. У него был пенни, который он носил в кармане. В течение многих лет Рей тер его большим и указательным пальцами, стоя перед картинами и представляя свои собственные руки за работой. Он так долго тер его, что лицо Авраама Линкольна стало плоским. И когда он в конце концов бросил его в воду, чтобы загадать желание, его мать умерла от разрыва аневризмы: накануне в метро она ударилась головой.

Все произошло быстро. Похороны в Бронксе. Он даже не злился на других Монтойя за то, что они не оставили своих дел, чтобы появиться. Ему было все равно, пока с ним была Маримар. Через год после своего совершеннолетия он подделал все необходимые подписи и солгал о своем возрасте, чтобы они с Маримар не потеряли квартиру и не были вынуждены жить в приемных семьях или вернуться в Четыре Реки.

Его желание стать художником превратилось в желание выжить. Все говорили, что Нью-Йорк – для творческих людей, для художников, но это был полустертый след прошлого. Нью-Йорк теперь был прибежищем не художников, а стали, стекла и судебных процессов, квартир в Центральном парке стоимостью в пятнадцать миллионов долларов, которые пустовали круглый год, домов-призраков, домов-убежищ от налогов. Художников было как крыс в метро, с той лишь разницей, что у крыс в метро еда была бесплатной. Нью-Йорк потрошил художников, использовал их в качестве пищи, высасывая их жизненную силу, чтобы усилить свое волшебство.

Так что он стал бухгалтером, и с этим у него все было в порядке, понимаете? В этом не было ничьей вины, только его. Ни Нью-Йорка, ни мамы, ни бабушки, ни других родственников, ни магии. Все всегда возвращалось к магии. Как могло то, чего у него никогда не было, оставить жажду, которую ничто другое не могло утолить?

Когда он танцевал в одиночестве в кабинете, кроваво-красное солнце опускалось за облака, полосы неистового розового и оранжевого создавали иллюзию пожара за долиной. За последней песней пластинки последовала пустота. Иногда он задумывался, а не так ли звучит загробная жизнь? Те несколько секунд в конце винила, где есть звук, но нет музыки, только треск. Он раздвинул пластинки и нашел ту, что любила Орхидея, на которой были записаны pasillos[21]21
  Музыка, популярная и признанная национальной, культурно значимой в Эквадоре.


[Закрыть] и которую она ставила, может, раз в пять лет, и слушала, сидя на качелях на веранде со стаканом бурбона и солевой маской на лице. Его мама говорила, что это музыка, которую люди слушают, когда хотят погрустить, и тогда Рей не мог понять, почему кто-то хочет быть грустным. Но теперь он меланхолически танцевал в коридоре. Входная дверь оставалась открытой. Теперь он мог слышать ночь, раскаленный шепот, который раздался только раз после смерти отца. Он слышал звезды.

Или это были сверчки?

Рей прошел в гостиную, где Гастон, Пенни и Хуан Луис накрывали на стол, а Орхидея, улыбаясь, слушала музыку. Он взял красную керамическую тарелку с золотыми точками. Вся посуда была разной, будто взятой из нескольких сервизов.

– Осторожнее! – предупредила Пенни, расставляя по центру засушенные цветы в вазах из цветного стекла. – Я еще не закончила.

Орхидея повернула голову в сторону Рея; движение было медленным, как будто ей было больно.

– Налей мне выпить, niño mío[22]22
  Мальчик мой (исп.).


[Закрыть].

Рей не был маленьким мальчиком, но подумал, что все в порядке, пусть он будет ее маленьким мальчиком до конца ночи. Навсегда. Он подошел к барной тележке и приготовил напитки им обоим.

– Чем ты будешь травиться сегодня вечером, mamá Орхидея?

– Бурбоном, чистым.

Он щедро налил в два стакана, и бабушка взяла свой. За то время, пока он прибирался в кабинете, корни Орхидеи разрослись, стали толще. Она была похожа на русалку, со сросшимися ногами, но не под чешуей, а под корой.

– Это больно? – спросил он.

– Не больнее, чем при родах, – ответила она.

Рей чуть было не сказал, что это похоже на рождение себя самой, но образ был так отвратителен, что он удержался.

– Как твоя живопись? – спросила Орхидея.

– Я ничего не делал с тех пор, как послал тебе картину, – сказал он, переводя взгляд на ту, что висела над камином. Ему казалось, что она положит картину в сарай или куда-нибудь в этом роде. Забавно, что Орхидея спросила об искусстве, о том, чего он годами не позволял себе хотеть.

– Я очень ее люблю. Напиши еще одну.

Речь шла о портрете Орхидеи – он изобразил ее в юности. У нее были длинные вьющиеся волосы, и она была в белом платье. В одной руке рыба, в другой – сеть. Он нашел такую фотографию между страницами ее любимого романа. А теперь задавался вопросом, не она ли позволила Рею найти ее, как Маримар – фотографию отца?

– На работе сумасшедший дом, – сказал он в качестве объяснения. – А это была случайность.

Она мрачно рассмеялась.

– Случайность? Или ты не мог себя удержать?

Рей пожал плечами. Он вспомнил, как больше недели рисовал картину, запершись в своей комнате летом после первого курса в колледже. Ему было дурно от адреналина, глаза покраснели от бессонницы. Маримар была готова выломать дверь, но он сказал, что с ним все в порядке. Он ел то, что она оставляла у его двери. Когда он вышел, картина была готова, после чего он проспал неделю и сказал, что больше никогда.

– Почему меня не удивляет, что ты знаешь?

– Я только хочу сказать, что ты сделал прекрасную вещь. – Она посмотрела в свой стакан, потом на него. Он чуть не подпрыгнул, когда глаза ее стали молочно-серыми, а затем кофейно-черными. – Почему ты выбрал эту фотографию?

Этого Рей не помнил, но он вспомнил другое. Он шел пешком домой с последнего дня занятий и зашел в Метрополитен. Он заплатил за вход доллар, потому что ему нужно было пописать, а там туалеты были чище, чем в парке. Он хотел войти и тут же выйти, но ничего не мог с собой поделать. Подошел к зеркальному бассейну перед Храмом Дендура и уставился на пенни в воде, и, хотя это было невозможно, он заметил свой, яркий, полный надежды и неистраченный. По дороге домой он зашел в магазин художественных принадлежностей, купил наугад холст, кисти и краски, обливаясь пóтом, будто шел домой собирать бомбу.

Но что касается того, почему Рей выбрал эту фотографию… Он сделал большой глоток и облизал губы. Почесал внутреннюю сторону запястья и широко улыбнулся бабушке.

– Ты как-то рассказывала нам историю о том, как поймала речное чудище. Наверное, эта история навсегда со мной.

Она улыбнулась, и ее морщины стали глубже.

– Оно не чудище. Чудища похожи на нас. Оно пережило меня, и что из этого следует?

– То, что мне нужно еще выпить.

Она протянула руку и схватила его за запястье. Рука была похожа на грубую, складчатую кору. На одном из стеблей, торчавших из ее запястья, из почек появились розовые лепестки.

– Нарисуй мне еще одну.

Он покачал головой, и его сердце сжалось, словно в тисках.

– Твое сердце в ловушке, и так оно освободится. Со мной было то же самое. Вот почему… Для меня уже слишком поздно, а для тебя нет.

– Mamá…

– Обещай, mi niño.

– Нарисую, – пообещал он. – Нарисую.

Рей почувствовал облегчение, когда в гостиную вбежала Пенни.

– Мама говорит, что ты должен зажечь свечи, потому что ты куришь всякую porquería[23]23
  Дрянь (исп.).


[Закрыть].

– Как мило, – пробормотал он, но вытащил металлическую зажигалку из заднего кармана. Неужели нужно столько свечей? Он зажег их одну за другой, проходя вдоль обеденного стола, потом зажег свечи на подоконниках.

– Не забудь про алтарь, – сказала Орхидея.

Рей зажег свечи и там. Алтарь немного изменился. Там стало еще больше семейных фотографий. Обычно там выставляют фотографии умерших, но у Орхидеи на нем были собраны фото всех членов семьи. Старые полароидные снимки, новые глянцевые, проявленные в аптеке, портреты выпускников рядом с маленькими портретами цвета сепии людей, которых он не узнал. Его внимание привлек билет. Рей стоял перед этим алтарем миллион раз. Он помнил расположение каждой безделушки. Новыми были объявление о свадьбе Татинелли, реклама Калеба-младшего в журнале «Вог» и этот билет. Прямоугольный и как из старого театра. Краска выцвела, но он разобрал слово «Феерическая». И восьмиконечную звезду.

«Интересно, где Маримар?» – подумал он.

Но тут раздался боевой клич tía Сильвии.

– ¡A comer![24]24
  За стол! (исп.).


[Закрыть] Не заставляйте меня искать вас.

Tío Феликс и его жена Рейна принесли жареного поросенка, остальные – миски со свежей сальсой, посыпанной кинзой. От запаха ají[25]25
  Острый перец (исп.).


[Закрыть] с другого конца стола глаза Рея заслезились. Башни из patacones и maduros[26]26
  Лепешек из плантанов и жареных бананов (исп.).


[Закрыть]. Гора arroz con gandules[27]27
  Рис с бобами (исп.).


[Закрыть]. Жареная маниока, сложенная, как башня Дженга. Camarones apanados[28]28
  Креветки в панировке (исп.).


[Закрыть]. Авокадо, готовые к нарезке.

Один за другим Монтойя занимали свои места. Они похвалили Пенни за то, как она накрыла на стол, и отругали близнецов за то, что они спрятали Габо. Но их тут же простили, милых мальчиков-подростков с приятными улыбками. В ближайшие годы эти улыбки доставят им множество неприятностей и с женщинами, и с мужчинами.

Рей хотел пойти сменить пластинку, но был втянут в беседу с мужем tía Сильвии Фредерико по поводу налогов, которая была такой же дивной, как гомофобная тирада, которой Фредерико разразился на Рождество. Эрнеста пыталась убедить Калеба-младшего, что тот разбогатеет, если сумеет синтезировать запах океана. Татинелли, держа Майка за руку и поглаживая живот, рассказывала историю своей беременности тете Сильвии, которая с беспокойством оценивала размер живота племянницы, будто срок был уже куда больше, чем шесть месяцев, о которых говорила Тати. Пенни прошептала маме, что слышала, что это Рей нарисовал портрет их бабушки, висящий над камином. Внезапно они принялись его фотографировать. А tío Феликс достал свою свадебную фотографию.

– Нарисуй меня таким, – сказал он. – Я хочу быть таким же, как тогда.

Рей согласился, главным образом потому, что не знал, когда увидит дядю в следующий раз, то есть, вероятно, выполнять свое обещание ему не придется. Он сказал бы что угодно, лишь бы пережить эту ночь. Когда все это закончится, он вернется домой. Убедится, что босс не отдал его крошечный стол стажеру Полу. Он должен идти по пути, который для себя проложил.

Рей хотел, чтобы Маримар поскорее вернулась. Если он выдерживает это, то и она сможет. Ему нужно было рассказать ей о найденном на алтаре билете, который сейчас лежал у него в кармане. Он подумал о том, где может быть Энрике, но на самом деле его это не волновало.

Габо издал долгий, пронзительный крик где-то снаружи.

– Эта птица все еще жива? – спросил Феликс, держа вилку и нож, готовый погрузить их в хрустящую свиную кожу и сочное мясо.

– Он дважды возвращался к жизни, – объяснила Орхидея.

На что близнецы ответили: «ЗОМБИ-КУРИЦА».

– Зомби-петух, – пробормотала Пенни, но только Рей обратил на это внимание.

– Ты права. – Он поднял свой бокал в знак одобрения.

– Жаль, что Буэнасуэрте не остались на ужин, – сказала Флоресида, вставляя штопор в пробку красной бутылки. – Думаю, было бы приятно познакомиться с другой частью маминой семьи.

– Думаю, так же приятно, как удалять зубной нерв, – отозвался Рей.

Он почувствовал, как его ущипнули, но не мог сказать, которая из его тетушек. Рей потер тыльную сторону руки и решил вести себя тихо. Чтобы насладиться этими часами со своей семьей. Послушать, как Феликс подробно расписывает путешествия, которые никогда не совершит, потому что больше любит мечтать, чем действовать. Подождать, когда Сильвия заставит близнецов спеть, а Пенни подыграть им на гитаре.

К сожалению, в столовой появился Энрике. Его рубашка была наполовину расстегнута, как будто он работал до седьмого пота. На жилистом плече виднелось что-то похожее на укус змеи. Пальцы были испачканы, а на волосах висела паутина, которую его сестра-близнец Эрнеста сняла и выбросила, когда он сел.

Его дядя что-то искал, Рей был в этом уверен. Судя же по его отвратительному настроению – ничего не нашел.

Энрике налил себе бокал вина и откинулся на спинку стула.

– Я думал, это твои похороны, мама, но ты все еще хорошо выглядишь.

– Примерно так же, как и ты, – сказала она, разглядывая укус на его руке, затем подняла свой стакан. – Маримар уже идет, а я хочу сказать тост.

– Давай, мам, – сказал Энрике, барабаня пальцами по столу. – Мы должны просидеть здесь все это время? Ты хотела, чтобы мы вернулись, чтобы отдать нам наше наследство, так сделай это. Мы все знаем, что эта земля по праву принадлежит мне.

– Неужели? – Рей рассмеялся.

– Извини меня, маленький засранец, но тут полно твоих братьев и сестер, которые старше тебя и имеют не меньше прав, – сказала Флоресида.

– Еда остынет, – тихо произнесла Татинелли.

– Подождите минутку, – сказал Феликс; его кустистые брови нахмурились и стали похожи на двух целующихся гусениц. – Мне не нужна земля. Я хотел увидеть свою мать. Моих братьев и сестер. Мы подумаем позже, что делать с долиной.

– Ты должен был так сказать, – усмехнулся Энрике. Его зеленые глаза сделались тусклыми, будто в абсент плеснули воды. – Старший брат пытается сохранить мир.

– На самом деле, самый старший – Педрито, – сказала Орхидея. Голос был тихим, почти неслышным. Рей проследил за ее взглядом, она смотрела на пустой стул, где должна была сидеть Маримар. Горло обернуло холодом. Волосы на затылке встали дыбом. Кто такой Педрито?

– Больше никаких призраков, никаких историй, – сказал Энрике, повышая голос. – Просто… где документы?

Орхидея посмотрела на него. Она поникла и замерла, будто удерживала слова, которые действительно хотела произнести. Вместо этого она сказала:

– Я старалась изо всех сил. Я потерпела неудачу. Я знала цену.

Энрике разразился лающим смехом, его глаза пылали гневом и недоверием.

– Цену чего? Почему ты никогда просто не скажешь, что имеешь в виду? Где документы?

– Наверху. Второй ящик в моей тумбочке.

Он встал. Стул со стуком упал на пол. Он взял с собой только свой бокал. Но тут на пороге появилась Маримар. Волосы растрепаны, на грязных щеках следы слез. Сначала он не понял, что она несла в руках. Белую тыкву? Он бы не удивился, если бы она нашла лису-альбиноса, но эта штука не двигалась. В ее руках был младенец из лунного камня, а позади нее маячили эфемерные очертания шести призраков.