Текст книги "Наследие Божественной Орхидеи"

– Прости. Твоя бабушка… твоя семья… это чересчур. – Он сел на край матраса.

Она не хотела рассказывать, что он сидел на том самом месте, на котором отдыхали ее тети и бабушка, готовясь к родам. Что они вцеплялись в столбики кровати, когда начинались схватки. Что их кровь и вóды были причиной того, что на полу у их ног осталось несмываемое пятно.

Потом ей пришло в голову, успеет ли она родить здесь свою маленькую девочку? Теперь она не сомневалась, что у них будет девочка. Это произошло в тот момент, когда они вышли из машины на вершине холма, и она буквально заскользила вниз по крутой дороге. Легкий ветерок обезглавил упрямые одуванчики, и пух принял форму девочки. Затем снова подул ветер, и фигура исчезла.

– Как вы не сошли с ума? – спросил он, и его ладони накрыли ее. – Никто из вас не помешался.

Как ей объяснить, что представляет собой ее семья? Она не обязана это делать.

– Просто… так у нас заведено.

– Ноги твоей бабушки – корни дерева! Ты, наверное, могла бы говорить «Сезам, откройся», чтобы открыть дверь. А та черно-белая семейка! Ко всему еще твой дядя Энрике – придурок.

– Ну да, такого раньше никогда не случалось. Корни разрослись. А дядя Энрике всегда был… я бы сказала, трудным. Это не новость.

– А остальное как раньше?

Она вспомнила вещи, которые никогда раньше не подвергала сомнению, проводя лето в этом доме. Однажды какая-то девчонка в бассейне в Четырех Реках приклеила жвачку к волосам Татинелли. Запаниковав, она обрезала пучок волос со жвачкой под корень, и у нее образовалась лысина прямо на макушке. Орхидея позвала ее вниз. Она думала, Орхидея скажет ей, что она сама виновата, что не следует навязываться людям, которые не хотят с ней дружить. Но Орхидея повела Татинелли на кухню. Достала стеклянные бутылки с пробковыми затычками, в которых хранила масла и сиропы, и налила сильно пахнущие жидкости в миску. Затем она нарезала травы из своего сада. Размяла вишни и яблоко со своих деревьев. И намазала смесью голову Татинелли. Наутро лысина исчезла, волосы выросли. Тогда это не казалось девочке тем, чем это было, – магией. Орхидея всегда справлялась народными средствами. Все ведь знали народные средства? Каждый принес с собой секреты из старых миров.

Не все, увы. Когда она познакомилась с семьей Майкла Салливана, то поняла, что у них не было своих лекарств или языка, на котором они говорили, оставшись наедине. Еда Салливанов была из консервной банки или замороженного пакета. Они не использовали соль ни для чего другого, кроме как для еды. Они не высасывали костный мозг из куриных костей для здоровья. У них не было историй о призраках, duendes или cucos[20]20
  Домовых или барабашках (исп.).


[Закрыть], прячущихся под кроватью. Их бабушки жили далеко в домах престарелых, и, хотя у Майка были двоюродные братья и сестры, он мог всю жизнь прожить, не повидавшись с другим Салливаном, и это его не беспокоило. Татинелли начала приспосабливаться к семье Майка, потому что он был очень добр к ней и очень сильно любил ее. Но, вернувшись на ранчо, она почувствовала, что там ей чего-то не хватало. Если не ей, то ее ребенку. Она хотела, чтобы ее дочь знала, что в мире есть магия.

– Я принесу тебе воды, – сказала Татинелли Майку. Она откинула его редеющие волосы и поцеловала потный лоб. Она подумала, что вряд ли он вынесет сегодня еще хоть минуту с ее семьей.

– Может быть, чего-нибудь покрепче. – Он поцеловал тыльную сторону ее ладони, коснулся губами костяшек. – Пожалуйста.

Татинелли улыбнулась. Когда они впервые встретились, у Майка от ее улыбки закружилась голова. Кружилась она и сейчас, он был смущен и немного напуган. У нее была улыбка Орхидеи. Такая будет и у их дочери.

– Я сейчас вернусь, – сказала Тати. Когда она коснулась стены, лепесток розы затрепетал под кончиком ее пальца.

* * *

Внизу, в кабинете, Маримар открыла все окна и все ставни. Она вымела грязь и пыль, а Рей и Пенни следовали за ней со швабрами и ведрами, полными моющих средств Орхидеи.

– Вот и все, – сказал Рей, переворачивая бутылку, из которой вытекло только несколько капель.

– Здесь нет соли, – сказала Пенни, беря мешок.

– То есть как нет соли? – спросила Маримар. Она подняла мешок и по весу убедилась, что это так. Она поспешила в коридор и рывком открыла кладовую. Банки тоже были пусты. В металлическом контейнере, обычно заполненном кофе, была лишь горстка зерен.

– Это все, что осталось после того, как они взяли продукты для ужина, – сказала Пенни, прикусив губу. – Это плохо, верно? Я имею в виду, мы избегаем говорить о том, что mamá Орхидея превращается в дерево, но мне кажется, мы все должны признать, что это плохо.

Рей обнял двоюродную сестру и пригладил пряди ее волос.

– Обойдемся без этого. Сходи посмотри, не нужна ли твоей маме помощь?

Пенни убежала, оставив Рея и Маримар одних в коридоре.

– Что будем делать? – тихо сказал Рей. У него кончились сигареты, и он перешел на ром. Как ни странно, спиртного в доме все еще было в достатке.

Маримар подавила беспокойство. Дом слишком велик, чтобы полностью привести его в порядок к ужину. Она напомнила себе, что Орхидее осталось недолго, и ей больше не нужен чистый дом. Признание этого, даже просто в собственных мыслях, наполнило ее глубокой печалью, которой она пыталась избежать. Что бы сделала ее мать, если бы она была жива и была тут с ними? Поставила бы одну из пластинок Орхидеи и сделала вид, что все это игра. Первый, кто найдет что-то серебряное, что-то красное и что-то из стекла, победит. Маримар отполировала серебро, смазала маслом красный кожаный табурет для ног, убрала пыль с коллекции крошечных хрустальных зверьков Орхидеи. На мгновение Маримар услышала эхо своего детского смеха, увидела размытые силуэты себя и Рея, бегущих по этому же коридору и играющих в этом же кабинете. Она тосковала по давно ушедшему времени и по вещам, которые не вернуть. Она провела пальцем по ямке на своей шее. Хотела бы она не испытывать этого чувства.

Тощий петух, кудахча, вошел в парадную дверь, оставляя за собой голубые перья.

– Габо! – крикнула Маримар, не в силах поверить, что это существо еще живо.

За ним ворвались близнецы.

– Вернись!

– Вы должны были убираться в столовой, – когда эти слова слетели с губ Маримар, она почувствовала себя столетней старухой.

– Я пытаюсь спасти его, – объяснил Гастон. Или, может быть, Хуан Луис.

Она никогда не могла их различить.

– Да, мама хочет его приготовить. Говорит, что это убийство из милосердия, так как иначе он останется совсем один, когда Орхидея уйдет.

Петух склонил голову набок, как будто знал, что они говорят о нем. Вряд ли в нем было что-то, кроме кожи и перьев, и Маримар задумалась, не был ли петух Габо, подобно оберегам вокруг дома, просто еще одной вещью, охранявшей Орхидею и долину.

– Мне нужно еще выпить, – сказал Рей, приставил швабру к стене и, смеясь, вышел из коридора.

– Тогда возьми Габо и оставь его в сарае, – предложила Маримар.

– Там папа режет свинью! – сообщил первый близнец.

– Ладно, – сказала она. – Отнеси его в комнату для гостей наверху. Никто не станет беспокоить Майка.

– Наверное, потому что он похож на рыбу-каплю, – сказал второй близнец.

– Нет, нет, рыбы-капли круглые и розовые. Он похож на детеныша рыбы-капли и жирафа, – сказал первый близнец.

Маримар заметила свою очень беременную кузину, вразвалку спускавшуюся по лестнице. Если она и слышала, что близнецы говорили о ее муже, то никак это не прокомментировала.

Хуан Луис и Гастон пискнули, как поцарапанная пластинка. Они подхватили древнего петуха, и Хуан Луис – вероятно – обнял его, как младенца.

– Привет, Тати, – сказала Маримар.

– Я как раз спустилась, чтобы принести Майку что-нибудь выпить. Он…

Она остановилась перед Маримар и запнулась, не в силах подобрать слова. Он не может справиться с этим? Он не может справиться с нами?

– Да, – закончила за нее Маримар.

В этот момент в коридор вернулся Рей с высоким стаканом в руке, в котором болтались веточка розмарина и лед.

Маримар схватила стакан, не обращая внимания на недоумение, появившееся на его лице.

– Майк может выпить это, – сказала Маримар.

Она протянула стакан тому близнецу, который не держал петуха, и подмигнула им обоим.

– Отнеси это мужу Тати. И береги Габо.

На их лицах появилась улыбка Монтойя, за которой хранились сотни тайн.

– Пойду налью себе снова выпить, – сказал Рей. Он протянул руку Тати. – Орхидея хочет тебя видеть.

Маримар отступила от Тати, увидев очертания ножки прямо сквозь рубашку своей кузины.

Тати погладила живот.

– Ой! Я думала, она разговаривает с Энрике.

– Он где-то там, этот человекоподобный мешок, – сказал Рей.

Рей и Татинелли отправились навестить бабушку. Близнецы спасали домашнее животное, остальные аврально готовили, и Маримар должна была внести свою лепту. Надо было работать.

Долгое время после переезда в Нью-Йорк Маримар хотела только одного – выкинуть из головы дом и Орхидею. Жестокая любовь города служила своего рода барьером для воспоминаний о трагической гибели матери или о долине и фруктовых деревьях с блестящими, вечно спелыми плодами. Но воспоминания неизбежно приходили к ней, потому что выбросить Четыре Реки из головы и сердца было все равно что пытаться жить изо дня в день с завязанными глазами и связанными за спиной руками. Маримар думала, что покончила с Четырьмя Реками, но Четыре Реки еще не покончили с ней.

Теперь, когда она оказалась здесь, от этого было не уйти. Маримар вспомнила, как сорвала полногтя, пытаясь вырвать лавровый лист на двери. «Это ты виновата! – кричала она, кровь капала на половицы. – Ты не защитила ее. Ты убила ее». Маримар вспомнила, как ладонь Орхидеи обожгла ей щеку, и неподвижность, тишину дома, когда Орхидея уселась в свое проклятое кресло, выпила свой проклятый виски и погрузилась в ту оглушительную тишину, которая могла длиться целыми днями. Они даже не попрощались.

Пена Монтойя утонула. Сейчас Маримар смирилась с этим, но тогда она не хотела в это верить. Ей нужно было кого-то обвинить, и она обвинила Орхидею. Маримар любила бабушку. Хотела обладать ее магией. Она потратила впустую семь лет, кипя гневом; сейчас она провела здесь всего несколько часов, вдыхая пыльный воздух, глядя на бабушку в ее состоянии – и, почувствовав тоску по дому, была готова простить.

Она задавалась вопросом, у всех ли были такие напряженные отношения с теми местами, откуда они родом? Была ли у кого-нибудь еще бабушка – легенда, миф, череда чудес, принявшая облик старой женщины?

Орхидея больше не была старой женщиной. Она преображалась, и Маримар не могла не задаться вопросом, означает ли это, что однажды она сама тоже преобразится.

Она взяла метлу и вымела слои пыли и гнили, скопившиеся в углах каждой комнаты нижнего этажа. Змеи в зеленую и коричневую полоску гнездились в керамических чашах и на ковре, выцветшем от солнца. Она вспомнила, как Рей говорил, что его укусила одна из них.

– Кыш! – крикнула она.

Змеи вытаращились на нее, как будто это Маримар нужно было опасаться, и, зашипев, стали выскальзывать наружу через отверстия в стенах, проломанные виноградными лозами Орхидеи.

Поблескивала серебристая паутина, целые поселения пауков тянулись вдоль перил, вверх по лестнице и по потолку. Маримар провела метлой по этим поверхностям, и пауки быстро уползли один за другим. Она вздрогнула, когда ей показалось, что она услышала их разговор. Но потом поняла, что слышит болтовню и смех, доносящиеся с кухни.

Затем Рей вернулся с двумя стаканами в руках.

– Я принес два на случай, если ты снова решишь отдать мой.

Маримар обменяла свою метлу на его коктейль. Когда она глотнула рома, в воздухе будто разлился запах жженого сахара. Напиток был крепким и сладким.

– Чего хотела Орхидея от Татинелли?

– Я никогда не подслушиваю.

Она недоверчиво промычала и сделала еще глоток.

– Разумеется.

– Я в самом деле перестал слушать, поняв, что они перебирают имена детей.

– Надеюсь, она не назовет ребенка Орхидеей.

– Если бабушка раздает свои деньги, я бы сменил свое имя на Орхидею.

Маримар закатила глаза и понесла свой стакан и метлу по коридору. Рей последовал за ней в кабинет, где Орхидея любила слушать старые пластинки. Мартин подпевал Билли Холидей или группе «Соушл клаб Буэна Виста», а Маримар играла со своими куклами, в то время как Рей обижался, что музыка старая, и пытался взломать замок чулана, который никто не мог открыть.

Маримар наклонилась над деревянным сундуком, в котором хранились пластинки. Бумажные конверты были потерты, но винил блестел как надо. Она подула на поверхность одной пластинки и установила иглу. Проигрыватель потрескивал и царапал, как будто осознавая, что все еще работает после стольких лет. Звуки Эль Гран Комбо де Пуэрто-Рико наполнили комнату, разнеслись по коридорам. Орхидея никогда не танцевала, по крайней мере при Маримар, но обычно покачивала ногой в такт конги или брасса.

Теперь они убирались и подпевали, вплетая все странности дня в очищающий ритм песни, слова которой они понимали весьма приблизительно. Это было похоже на ритуал, подготовку тела дома к погребению. Когда пластинка дошла, потрескивая, до конца, они сели на пол и допили ставшие теплыми напитки.

– Как ты думаешь, как долго это будет продолжаться? – шепнул Рей.

– Долго, – ответила она уверенно.

– Не вини себя, – Рей прислонился головой к стене, бормоча. – Мы этого не делали. Мы не заставляли ее. Это ее образ жизни. На самом деле, это из-за нее мы такие.

– То есть? – спросила она, хотя знала.

– Сломленные, Маримар. С недостающими частями.

– Может, тебе стоит отказаться от рома.

– Может, тебе стоит научиться подметать. Ты пропустила одно место.

Она толкнула его, и он упал, смеясь. В комнате раздался звук. Они посмотрели на проигрыватель, но игла была поднята. Они выглянули в коридор, но там никого не было. Они привыкли к странным звукам в доме, к металлическим соединениям, которые нужно было смазывать, к сверчкам и птицам, которые толклись слишком близко. Но этот звук был тяжелым ударом. Ударом кулака в дверь. Казалось, он доносился из запертого шкафа в кабинете.

Они прислушались.

Звук в комнате раздавался как из бочки, как в свободном пространстве. Словно проигрыватель требовал продолжения.

Кулак ударил снова.

– Однажды Орхидея поймала меня, когда я пытался взломать замок, – сказал Рей. – Она сказала мне, что там живет ее монстр, и если я и дальше буду его беспокоить, эта тварь своими когтями проткнет мой мозг через замочную скважину.

– Прелестно. – Маримар глубоко вздохнула, встала и подошла к дверце шкафа. Она была заперта, как всегда.

– Я знаю, что ключ есть. Я просто не нашел его.

Рей стал открывать ящики и рыться в крошечных керамических шкатулках, в которых была куча всего – от обрывков пряжи до черепа койота и высушенной шелухи фиолетовой кукурузы. Маримар не могла вспомнить, чтобы бабушка что-либо вязала, поэтому из всего, что они обнаруживали до сих пор в доме, пряжа казалась самой странной вещью.

– Вообще-то, – заметил Рей, указывая на голубую вазу в пыльном шкафу, – в этой штуке может жить duende, который крал наши сны по ночам.

Девочкой Маримар верила, что в шкафах у них живут duende, из-за которых исчезают все сладости. По ее мнению, вредные духи были заклятыми врагами добрых прекрасных фей, живших в высокой траве долины.

Маримар схватила голубую вазу и сунула в нее руку. Она пошевелила пальцами и ничего не нащупала. Затем что-то металлическое и холодное задребезжало по керамике. Она выудила ключ и продемонстрировала его кузену.

– Посмотри-ка, – удивленно произнесла она.

– Лично я надеюсь, что за этой дверью стоит красавец-мужчина с нескончаемым запасом выпивки.

Маримар подумала.

– Давай точнее. Он хранит выпивку или приносит ее?

Рей был озадачен.

– Честно, я не уверен, что лучше.

Маримар нервно рассмеялась, крутя ключ в пальцах. Что она надеялась увидеть за этой дверью? Туннель в другой мир? Сейчас они были слишком взрослыми для подобных историй, но ее вера в невозможное никогда по-настоящему не исчезала. Так ли это? Она вспомнила, как загадывала желание на алтаре Орхидеи. Зажмурив глаза так крепко, что видела светящиеся точки под веками. Она хотела хороших оценок. Хотела встретиться с отцом, который бросил их. Хотела быть такой же волшебной и невероятной, как ее бабушка.

Она отперла дверцу, и, как и другие части дома, та заскрипела, открываясь. Маримар потянула за цепочку, свисающую с потолка, Рей же в этот момент заглянул через ее плечо и ахнул.

Маримар почувствовала жар под веками, жгучие слезы, которые ей хотелось сдержать.

Там было множество коробок, и каждая была подписана от руки – «Пена», «Парча», «Феликс», «Флорида», «Сильвия», «Энрике», «Эрнеста», «Калеб-младший».

Орхидея всегда говорила, что она отдала вещи мамы Маримар. Маримар не раз видела, как подъезжают местные церковные дамы, чтобы забрать коробки с пожертвованиями. Орхидея не была чувствительна к таким вещам, как пинетки и детская одежда. Но роясь в выпускных платьях восьмидесятых, майках малой лиги и бутсах, слишком маленьких, чтобы годиться даже Хуану Луису и Гастону, Маримар подумала, что, возможно, бабушка была океаном чувств. Она просто не хотела, чтобы кто-нибудь видел это.

– Ну, она не перестает удивлять. – Рей вытащил фотоальбом из коробки своей мамы и сел в любимое кресло Орхидеи. – Ага! Стыдные фотографии.

Открыв первую страницу, он обнаружил только темные прямоугольники там, где когда-то были фотографии, и помятый прозрачный пластиковый защитный лист. Рей листал дальше и дальше. На нескольких страницах не было ничего, затем он наткнулся на зернистую фотографию.

– Это… – Маримар присела на подлокотник кресла и уставилась на фотографию. Пена и Парча Монтойя были совсем молоденькие, возможно лет девятнадцати или восемнадцати. Деланые улыбки, укороченные топы на бретельках, джинсы с высокой талией и большие серьги-кольца.

– Твоя мама нисколько не изменилась, – сказала Маримар Рею.

Он провел пальцем по яркому пятну рядом с ними. Свет, который отбрасывал на девушек раскаленное сияние. На следующих страницах было больше фотографий, все с засвеченной вспышкой. Девушки на местном карнавале, какой всегда устраивали церковь и средняя школа летом, чтобы собрать деньги.

– Двойное свидание? – Рей рассмеялся. – Это определенно мой отец. Черт возьми, почему я никогда не видел этого раньше?

– Погоди. – Маримар отлепила фотографию от пластикового листа и присмотрелась внимательнее. Засвеченным оказался четвертый человек. Разглядеть его было трудно. Но он был там, обнимал ее мать за плечи. Размытый контур руки, серебряное кольцо с восьмиконечной звездой, выгравированной в центре.

– Это?.. – начал было Рей.

Тяжесть снова придавила грудь Маримар, затем прошла по коже, вонзилась в мышцы. Ее разрывало на части. Спустя девятнадцать лет эта фотография, проявленная в аптеке Четырех Рек и хранившаяся в коробке, – это все, что у нее было от человека, которого она никогда не встречала.

– Наверно, это мой отец.

9. Девушка и лунная тропа

После свадьбы Изабеллы с Вильгельмом Буэнасуэрте жизнь Орхидеи изменилась, как и обещала ее мать. Город тоже менялся. Каждый раз, идя в школу, Орхидея видела новые стройки. Новые мосты и пандусы. Корабли в гавани Гуаякиля, куда загружали тысячи и тысячи бананов на экспорт.

Вильгельм Буэнасуэрте возглавил разработку Ла-Атарасаны, начав с района с однополосной дорогой, где он впервые встретился с Орхидеей и с первого взгляда влюбился в Изабеллу. Контракт с городом позволял ему модернизировать и прокладывать улицы. Изабелла передала Вильгельму скромный участок земли, который купила, когда у нее не было никого, кроме дочери, и на этой земле он выстроил большой двухэтажный дом с внутренним двором и видом на реку. Он вытеснил отсюда небольшие бедные семьи, но были и те, кто остался. Кто опорожнял свои ночные горшки, полные дерьма и мочи, каждый раз, когда «немецкий инженер» проходил мимо. Но Вильгельм не отказался от притязаний на этот район, он был терпеливым человеком.

Несмотря на все изменения, Орхидея чувствовала, что Ла-Атарасана все еще принадлежит ей. На небольшом валуне на берегу реки она вырезала свое имя, данное ей местными жителями, и когда она гуляла со своей беременной матерью и отчимом, вид валуна заставлял Вильгельма Буэнасуэрте хмуриться.

Орхидее было запрещено ловить рыбу или купаться в реке, особенно в одиночку. Но рыбаки были в курсе. Они охраняли ее больше, чем Буэнасуэрте. И, кроме того, на своем маленьком пирсе она все еще могла поймать рыбы больше всех. Иногда она тайком приносила рыбу домой и отдавала ее Хефите, экономке. Но чаще всего она тащила свое ведро вдоль ряда лачуг и предлагала свой улов вдове Вильяреаль, Хасинто, потерявшему ногу во время войны у границы с Перу, Габриэле, от которой, избив ее, ушел муж. Им было все равно, что от нее пахнет рыбой и тиной. Они благодарили ее, но даже эта благодарность не могла противостоять чудовищному невезению Орхидеи или обращению, которому она подвергалась в доме Буэнасуэрте.

Раз в неделю Вильгельм и Изабелла Буэнасуэрте в обязательном порядке принимали у себя городскую элиту. Адвокатов и врачей. Актеров и футболистов. Послов и художников. Их дом был открыт для блестящих умов. Там бывал Альберто Вонг, философ, который провел целый месяц с Буэнасуэрте, пытаясь сравнить в теории счастье прибрежного населения и населения более холодных регионов. Бывал поэт-социалист из Боливии, который каждый ужин громко спорил с Вильгельмом, а потом смеялся между затяжками сигары до поздней ночи. В то лето, когда Орхидее исполнилось пятнадцать, он поделился с ней своими сигарами и написал несколько стихотворений о ее коже, волосах и губах. Мать запирала Орхидею каждую ночь, хотя та еще не проявляла интереса к мужчинам; она слушалась мать и проводила время в заботах о своих четырех братьях и сестрах.

Семья Буэнасуэрте-Монтойя была многочисленной. Изабелла забеременела в первую брачную ночь и не переставала беременеть, пока ее шестой ребенок, Ана Крус, не родился преждевременно и вместе с младенцем не выпала матка.

К рождению шестого ребенка Изабелла вполне освоилась с ролью жены знаменитого инженера. Она все еще была красавицей, теперь пухленькой и нежной, как миндальные макарон, которые Вильгельм однажды привез ей из Парижа. Она не поправляла своих гостей, когда те принимали Орхидею за горничную. Она никогда не позволяла Орхидее сидеть на торжественных обедах и не одевала ее в слишком красивые платья, чтобы мужчины на нее не заглядывались. Возможно, в каком-то смысле Изабелла верила, что защищает свою первую дочь от жестокости мира, частью которого она стала. Но первые проявления жестокости, с которыми столкнулась Орхидея, исходили от самой Изабеллы.

В четырнадцать лет Орхидея все еще ходила на реку, и однажды ее мать пришла на берег, вырвала у нее из рук сеть и бросила в воду, где она запуталась в зарослях тростника и утонула. После этого Орхидея по-прежнему приходила к берегу реки и стояла у пирса, но не ловила рыбу. Она ни с кем не разговаривала. Просто смотрела на лодки, корабли вдалеке и облака, закрывающие горизонт Гуаякиля и Дурана на том берегу.

Летом, когда Изабелла родила Ану Крус, к ним приехала погостить семья Вильгельма, и у Орхидеи пропала всякая возможность бывать на реке. Вместо этого она целыми днями ухаживала за страдавшей коликами Аной Крус. Ей пришлось уступить свою комнату гостям и спать на раскладушке в детской. Когда Орхидея не заботилась о ребенке, она помогала Хефите во всем – от чистки картофеля до забоя двух дюжин индеек. Она убирала весь дом, но, как только она кончала мыть полы, кузины Буэнасуэрте, Мила и Мари, проходились повсюду в грязных ботинках. Они бросали ей свое чертово нижнее белье для стирки, когда ловили ее во внутреннем дворе. Они рассказали Вильгельму-младшему и Мариселе, что кожа у Орхидеи из полированного дерева, как у марионетки, и не может кровоточить, и те проверили эту теорию, щипая ее до крови своими зазубренными, обкусанными ногтями. Мила и Мари оставались жить у Буэнасуэрте два года.

Есть люди, которые рождаются злыми, и люди, которые этому научились. Ее братья и сестры сочетали в себе и то, и другое. Орхидея родилась прóклятой и брошенной на произвол судьбы, но, по крайней мере, не злой. И оставалась такой. Ее братья и сестры – хотя им было всего от шести до одного года – были ее личными демонами. Они носились с красными от жары лицами, следуя примеру своих говорящих по-немецки родственниц и повторяя все возможные оскорбления в адрес сводной сестры.

Однажды Вильгельм-младший, отказываясь одеваться в школу, столкнул Орхидею с лестницы. Врач, который пришел на дом, сказал, что у нее сотрясение мозга и вывих лодыжки, и ей нужно отлежаться. Изабелла упрекнула Орхидею в том, что она такая неуклюжая. Через месяц у них был праздник, к которому нужно было готовиться. В течение двух недель, которые Орхидея должна была провести в постели, Вильгельму было поручено носить еду своей сестре.

– Она мне не сестра. – Он повторял слова, которые слышал от своего отца. – Она выродок.

Но мальчику все равно пришлось идти. Он оставил ей еду за дверью детской и от скуки решил сделать блюдо более интересным. Нашел в отбросах хребет рыбы и добавил его в суп в качестве украшения.

После этого Орхидея, хромая, стала сама спускаться на кухню за едой три раза в день. Она ничего не имела против, потому что так она могла сидеть в цветнике во внутреннем дворе. Только там, в объятиях Орхидеи, раскачиваясь взад-вперед в гамаке, под модные болеро из потрескивающего радио, Ана Крус не плакала.

Девятого октября, в День независимости Гуаякиля, улицы были заполнены автомобилями и гуляющим народом. Фейерверки вырывались из переулков и с углов улиц. Голубой с белым флаг Гуаякиля гордо развевался перед домом Буэнасуэрте. На празднике присутствовали все значимые лица города.

Наверху, в детской, после готовки, уборки и купания Аны Крус, Орхидея завершала отделку платья, которое шила не одну неделю. Она использовала старую швейную машинку матери и выкройку. Орхидея потратила бóльшую часть своих сбережений на покупку ткани у белошвейки в Лас-Пеньяс. Атлас глубокого синего цвета, который поблескивал в свете свечей. Она пришила хрустальные звезды по талии, будто это был пояс.

Орхидея собрала кудри в элегантный пучок, как прима-балерина, отполировала ногти и намазала лосьоном загорелые руки и икры. Кружась по комнате, Орхидея напоминала ночное небо. Она слышала музыку и представляла, как хлопает ресницами перед молодым офицером, как танцует с самим мэром. Если всем, даже семье Хефиты, было позволено веселиться, то и ей тоже.

Один день. Это все, чего она хотела, чтобы почувствовать себя счастливой. Хефита постучала в дверь и уставилась на Орхидею.

– Ты похожа на кинозвезду! Красивая, как Сара Монтьель в фильме «Я, она и Люцифер».

Затем она перекрестилась. Хефита, в которой уживались суеверия и вера, была родом из Амбато в провинции Тунгурауа. Она приехала на побережье на работу после того, как потеряла все в тринадцать лет во время землетрясения 1949 года, и обосновалась в доме Буэнасуэрте. Она любила горький шоколад, кормить игуан в парке, болеро и скандальные мыльные оперы, хотя у нее из-за них поднималось давление.

– Много народу собралось? – спросила Орхидея.

Хефита прищелкнула пальцами и рассмеялась.

– Только что прибыл мэр. Его жена носит тиару. Если ты меня спросишь…

– Тебя никто не спрашивает, Хефита, – перебила Изабелла. Одетая в роскошное розовое платье, она выглядела как богиня, хотя немного изможденная.

Хефита склонила голову, ее искусно уложенные косы были украшены золотой нитью и гвоздиками.

– Прошу прощения, сеньора Буэнасуэрте. Мы просто веселились. Обещаем хорошо вести себя вечером.

Изабелла смотрела мимо нее на свою дочь. Орхидея в синем платье была прекрасна, тонкую талию подчеркивали звезды.

– Что на тебе надето? – спросила Изабелла.

– Тебе не нравится?

Изабелла закрыла глаза и потерла переносицу.

– Ты похожа на спелый плод, который мужчины могут сорвать. Ты этого хочешь? Да?

– Я…

– Ты хочешь опозорить своего отца и меня?

– Он мне не отец.

Орхидея почувствовала жгучую боль материнской пощечины. Удары не прекращались до тех пор, пока Орхидея не заплакала, а за ней и Ана Крус. Хефита застыла на месте, уставившись в пол.

– Неблагодарная девчонка. Где бы мы были, если бы Вильгельм не был добр к нам? Я старалась изо всех сил, Орхидея, но ты – напоминание об ошибке, которую я совершила в прошлом.

Изабелла первой ахнула от собственных слов. В глубине души она так не считала, но слово не воробей.

Орхидея не стала переодеваться. Она не выглядела дешево или доступно. Она выглядела и чувствовала себя драгоценным камнем, даже если это необработанный алмаз. Она не была на приеме, но смотрела сверху, облокотясь на перила, как красивые богатые люди танцевали и смеялись. Мужчины с густыми усами, раздавшиеся в талии, произносили тосты в честь Буэнасуэрте. Чтобы потанцевать с Милой и Мари, выстроилась очередь, их платья из шифона и тюля напоминали Орхидее крылья бабочек. Это были ее танцы и ее чарующие улыбки. Один день – все, чего она хотела, но как бы усердно она ни трудилась, как бы ни была послушна, как бы сильно ни старалась, этого было недостаточно. Ей там не место.

В тот вечер, когда гостям пел серенаду сам Хулио Харамильо, американский соловей, она улизнула из дома и отправилась на реку. Она жила близко и все же была оторвана от этого единственного места, которое предъявляло на нее права.

– Пожалуйста, – умоляла она. Она не знала, обращалась она к речному чудищу, или к каким-то далеким богам, или к звездам.

А затем, под плеск воды, какофонию в доме Буэнасуэрте и отдаленные звуки фейерверка она услышала шепот. Пульс неба. Серьезный ответ.

– Найди меня.

– Кто ты? – спросила Орхидея, обернувшись. Рядом с ней никого не было. Дальше вдоль ряда лачуг дети в темноте играли футбольным мячом. Другие торчали у дома Буэнасуэрте, ожидая, когда слуги выбросят остатки еды.

– Найди меня, – повторил голос.

Орхидея почувствовала притяжение. Уверенность. В этот момент Орхидея поняла, что некоторые остаются в каком-то месте навсегда, даже если они несчастны, и это ни плохо, ни хорошо. Это закон выживания. Она усвоила этот урок слишком рано, потому что однажды почувствовала себя комфортно, думая, что худшее позади.

И она пошла на голос.

– Найди меня.

Девочкам, одетым в атлас, небезопасно ходить в темноте, ее платье было таким синим, что походило на темный бок созревшего плода. Разве не об этом говорила ее мать? Спелый, упавший, ядовитый плод. Но Орхидея чувствовала себя защищенной. Нет, одержимой. Словно ночь проложила для нее путь, и любой, кто видел ее, сказал бы, что с ней говорит судьба.