Текст книги "Наследие Божественной Орхидеи"

– Стой! – снова закричала Маримар, и на этот раз даже горы вздрогнули от ее крика.

– Проще сжечь его дотла, – сказал Рей, глядя на свою зажигалку. Вишневый огонек сигареты осветил его лицо. Он не имел в виду того, что сказал. Когда-то он любил этот дом. Он хотел ненавидеть его. И ненавидел, когда был далеко. Но теперь, когда он был здесь, теперь, когда услышал стоны дома, ему хотелось прекратить все это.

Орхидея Монтойя выжила в мире, который не хотел ее, она продолжала существовать, несмотря на магию, которая унесла жизни ее мужей и дочерей. Энрике, хотя и был ее сыном, не понимал ее. Большинство из них не понимали. Не так. Если бы они понимали, то оказались бы внутри дома.

Приходите и заберите. Именно эти слова написала Орхидея. Они приехали сюда по приглашению. Все они.

– Орхидея так не поступает, – сказала Татинелли.

Маримар кивнула. В другое время она бы посмеялась над тем, как Энрике ударили по лицу волшебные корни, но им нужно было войти. Их ждут. Она снова вытащила приглашение. Приходите и заберите. Она вспомнила, как бабушка прятала вещи в дуплах деревьев. Как она разговаривала с птицами, которые приносили семена на ее подоконники, и отправляла их с заданиями.

– Помнишь, как моя мама пришла домой пьяная, – сказал Рей, – и, хотя замок не менялся, ее ключ не открыл дверей. Орхидея была у себя и запретила нам впускать маму.

– Да, – сказала Маримар. – Но я не помню, как она в конце концов вошла.

– Мама сказала, что просто извинилась и вежливо попросила, но теперь я не помню, говорила она о доме или об Орхидее.

– Может быть, нам надо вежливо попросить, – предложила Татинелли.

Все засмеялись, но Маримар ухватилась за эту мысль. Никто не хотел, чтобы его вызывали, никто по-настоящему не хотел быть здесь. Никто из других Монтойя не проявил себя. Они столкнулись с препятствием и сдались, поскольку не могли найти решение. Но, возможно, они его все же нашли.

Татинелли неловко встала, живот тянул ее вниз. Рей стоял ближе всех и поддержал ее. Она поднялась по пяти ступенькам веранды и остановилась перед дверью.

– Я пришла забрать, – сказала она. Голос ее напоминал звон колокольчиков на ветру.

И мгновенно корни ослабили хватку на дверной ручке. Дом издал глубокий вздох, который потряс все строение. Стрекозы и светлячки запорхали в открывшемся темном коридоре, их мягкое сияние осветило помещение. Половицы проглядывали под слоями грязи, которая, должно быть, попала внутрь вместе с корнями и виноградными лозами, прорвавшимися сюда, как сквозь рваные швы.

Маримар и Рей не стали дожидаться остальных. Они устремились за Татинелли и повернули налево в гостиную, где Орхидея любила сидеть лицом к камину, попивая бурбон, когда солнце садилось за долиной. Ее долиной.

Старая колдунья была там же, где и всегда. Ее теплая смуглая кожа потрескалась, как пересохшая земля, а волосы, все еще черные, несмотря на годы, были заплетены короной вокруг головы.

Черные глаза щурились, рот расплылся в мрачной улыбке.

Рей почувствовал, как его сердце сжалось от облегчения и ужаса одновременно.

– Mamá[16]16
  Мамочка (исп.).


[Закрыть]? – ахнула Маримар.

– О, боже, – сказала Татинелли, нажимая на живот, где сильно брыкался ее ребенок.

– Ни хрена себе, – пробормотал Рей, потянувшись за сигаретой, но они кончились.

– Разве я тебе не говорила, чтобы ты не пялился? – спросила Орхидея; голос был сильным и хриплым, как всегда.

– Правда? – Рей усмехнулся.

Потому что как можно было не пялиться? Орхидея Монтойя была такой же, как всегда, но только от талии и выше. К остальному нужно было привыкнуть.

Тонкие зеленые побеги росли прямо из ее запястий, внутренней части локтя, впадинок между сухожилиями пальцев как продолжение вен. Они обвились вокруг кресла с высокой спинкой, обитого тканью с вышивкой в виде лаврового листа. Бутоны цветов размером с жемчужину расцвели на ветвях, проросших из ее прекрасной кожи.

Ее переливчатое синее платье открывало колени, где плоть и кости заканчивались и начиналась толстая коричневая древесная кора. Ее ноги, теперь превратившиеся в корни, бросались в глаза. Эти корни прорвались сквозь половицы и зарылись прямо в землю, ища, за что зацепиться.

7. Девочка и речное чудище

До того как она появилась в Четырех Реках, до того как она пришла, чтобы украсть свою силу, до того как ее мать вышла замуж, Орхидея была обычной девочкой, проводившей бóльшую часть дней у реки. Пока она впервые не почувствовала вкус невозможного. В тот же день она заключила сделку.

Это случилось во время необычайно засушливого лета, когда никто не мог поймать ни одной рыбы. Даже Панчо Сандовал, который ловил рыбу в одном и том же месте со времен, когда еще был младше Орхидеи. Панчо был стройным, но мускулистым, его тело вылепили голод и физический труд, его кожа стала красновато-коричневой от времени, проведенного под экваториальным солнцем. Он был обеспокоен. Все были обеспокоены. Отсутствие рыбы означало, что продавать будет нечего. Еды не будет. А отсутствие еды и денег означало болезни.

Все в городе чувствовали напряжение. Рабочих мест было мало. Офис Изабеллы сократил ее. Она устроилась на работу уборщицей в дома за плату гораздо меньше обычной. В течение нескольких недель они ели только белый рис с яичницей. Орхидея сделала единственное, что могла. Она прогуляла школу и пошла по знакомой дороге до конца пирса.

Río[17]17
  Река (исп.)


[Закрыть] Гуаяс всегда была глинисто-коричневой, плодородная земля передавала ей свой цвет. Колючие зеленые водоросли плавали по поверхности воды и всегда цеплялись за сеть Орхидеи. В воздухе ни малейшего ветерка. От жары не было никакой передышки. Даже река казалась слишком теплой, чтобы в ней плавать.

– Панчо, можешь одолжить мне лодку? – спросила она, прикрывая глаза рукой от солнца ладонью.

– В реке ничего нет, – сокрушался он. – Кое-кто из нас подумывает отправиться немного южнее, чтобы поймать удачу.

– Да, я тоже.

– Ты должна быть в школе. Вот я в школу не ходил. А теперь посмотри на меня.

Она посмотрела на него. Панчо умел плести гамаки быстрее, чем кто-либо другой. Мог переплыть Гуаяс, как рыба. Мог взобраться на манговое дерево босыми ногами. Но гамаки были никому не нужны, рыбы не было, а манго в то лето были твердыми, как камень. У некоторых людей просто был талант, но они родились бедными, некрасивыми или невезучими, и они могли лишь сказать: «Посмотри на меня», – и стараться изо всех сил.

– Я смотрю на тебя, – сказала Орхидея. – У меня есть предчувствие. Мне нужно быть здесь. Позволь мне взять твою лодку, я поделюсь с тобой всем, что поймаю.

Панчо вытер пот с лица полой рубашки и хрипло рассмеялся.

– Не знаю, ты дитя дьявола или ангела.

Орхидея пожала плечами. Она уже встретилась со своим отцом, и он не был ни тем, ни другим.

– Хорошо, – смилостивился он. – Я пойду с Хайме и мальчиками.

Десятилетняя упрямая девочка взяла лодку. Рукам было больно от тяжести весел. У нее кружилась голова от выпитых утром кофе и воды. Перед ней расстилался Гуаякиль – постоянно меняющийся пейзаж, вечно воевавший сам с собой. В его земле была кровь воинов. В его реке. А потрясения порождают чудовищные вещи.

Время мифов давно прошло, но истории все еще ходили среди людей. Истории, которые она слышала из морщинистых уст женщин, которые были свидетелями и пережили не только смену столетия. Они рассказывали о духах воды, которые любили подшучивать над людьми. Чтобы те знали свое место, ползая в грязи с засыпанными песком глазами.

За то время, что Орхидея ловила рыбу, она встретила немало странных вещей. Необъяснимых. Рыбу с человеческими зубами, голубого краба размером с черепаху, ящерицу с двумя головами. Она слышала, как ветер говорил с ней, когда она оказывалась в нужном месте. Ей казалось, что она видела человеческое лицо, высунувшееся из воды, а потом уплывшее к берегам Дурана.

– Я знаю, что ты здесь, – сказала она.

Она не видела дна. Из-за размыва грунта она едва могла разглядеть плоский конец одного из своих весел. Она подняла весло, перевернула его и положила поперек сиденья.

– Я знаю, что ты здесь, – повторила она, на этот раз громче.

Орхидея встала, позаимствованная ею лодка покачивалась на воде. Мимо проплыла куча листьев с пластиковой бутылкой в центре.

– Если ты скажешь мне, чего хочешь, я найду способ помочь тебе, – сказала она.

Жар обжигал шею. Орхидея ладонью зачерпнула воды и плеснула себе на кожу. Она села, уперев локти в колени. Мать всегда говорила ей, чтобы она так не сидела, что дамы сидят, скрестив ноги и прикрывая их. Но на реке она не была дамой. Она была такой же, как и все, кто хотел получить ответы и, возможно, небольшую помощь.

Река успокоилась. Ветер стих. Даже корабли и машины, чьи звуки ощущались в городе как постоянный крик, будто замерли.

Какое-то существо выползло из темноты и перелезло через борт лодки.

У Орхидеи не было для него другого слова, кроме как «чудище». Но каково было это чудище на самом деле? Она не двинулась с места, не выказывая ни страха, ни отвращения при виде его крокодильей морды и тела человекоподобной рептилии ростом менее трех футов. У него было узорчатое, как у черепахи, брюхо. Она не заметила ни половых признаков, ни пупка. Перепончатые лапы заканчивались острыми желтыми когтями, но не такими острыми, как зубастая улыбка.

– Чего ты хочешь, Незаконнорожденная Дочь Волн? – спросило создание.

– Меня зовут Орхидея.

– Ты не носишь имени своего отца. Но он из моря. Моряк до мозга костей.

– Я не предъявляю прав на него.

– Да, но вода предъявляет права на тебя. Отсюда – твое имя. Итак, чего ты хочешь?

Орхидея решила не спорить с речным чудищем.

– Я хочу, чтобы ты привел рыбу обратно. Люди голодают.

– Какое мне до них дело? – сказало крокодилообразное чудище, прижимая когтистую лапу к груди, словно возмущенное обвинением. – Я жил в этой реке еще до появления людей. До того, как железо и дым загрязнили эти воды. Я жил в этой реке до того, как она стала красной от крови, а люди подожгли берега. Какое мне дело до того, что люди будут голодать?

Пот стекал по вискам Орхидеи. Но не потому, что она была напугана, а потому, что ее внутренности выдавливали воду, словно ее тело было мокрой тряпкой.

– Я знаю, почему ты злишься. Мир плох, но иногда случаются хорошие вещи. Но если ты был здесь еще до того, как на эти берега пришли чужаки, зачем морить нас голодом сейчас? Почему ты злишься сейчас?

Существо повернуло морду в сторону. Желтые зрачки рептилии уставились на нее, не мигая.

– Я всегда был злым, Незаконнорожденная Дочь Волн. На днях я был на мелководье возле острова Пуны и наблюдал за кораблем, который сбрасывал мусор в воду. Меня завалило им на несколько дней, и никто не пришел мне на помощь. Другие рыбы и крабы не могли меня услышать.

– Как ты выбрался?

Чудище долго молчало, устрашающе замерев.

– Маленькая девочка рылась в мусоре. Она расчистила мне дорогу. Я испугал ее.

– Значит, ты ненавидишь нас и моришь голодом, хотя тебе помогла девочка. Это кажется несправедливым.

– Как ты вообще узнала, что я здесь? Никто не знает моего имени.

– Кто-то знает. Кто-то помнит тебя. Когда я была маленькой, тут жили старухи, которые рассказывали о чудище-крокодиле, поджидающем у берега. Однажды оно боролось с рыбаком и проиграло.

– Я не проиграл, – возразило чудище мрачно, со злостью. – Он сжульничал. В любом случае, я не понимаю, почему ты пытаешься им помочь. Я вижу тебя на берегу с тех пор, как ты выросла настолько, чтобы ходить одной и помнить дорогу домой. Или, возможно, эта река – единственный дом, на который ты претендуешь.

Орхидея пожала плечами.

– Пока у меня есть место, где можно преклонить голову и где крыша не протекает, со мной все в порядке. Причина, по которой я беспокоюсь: мне тоже нужно есть.

– Тогда я предлагаю тебе сделку. Я позволю тебе ловить рыбу в течение двух лет.

Она покачала головой.

– А как насчет Панчо, который одолжил мне эту лодку? Тина, который заварил дыру на дне, чтобы лодка не утонула? Грегорио, который сделал ему сети? Это уже не один человек.

– Они не твоей крови, – напомнило ей речное чудище.

– Верно, но они часть этой реки, а река – моя кровь. – Она насмешливо улыбнулась. – Ты сам это сказал. Я – Незаконнорожденная Дочь Волн. Может быть, это делает нас с тобой двоюродными братом и сестрой. В некотором роде семьей.

Речное чудище щелкнуло нижней челюстью в воздухе, но Орхидея только рассмеялась, совсем не как дама, грубо и дивно.

– Как насчет того, – сказала она, – что половину пойманного в сети я буду возвращать тебе?

– Ты можешь пообещать это от имени всех?

– Нет, только от своего. Если ты хочешь заключить сделку со всеми рыбаками, тебе придется показаться им.

Речное чудище издало змеиное шипение и еще некоторое время смотрело на Орхидею, пока их лодку мягко толкало течение реки Гуаяс. Чудище так устало от этого мира, от этих людей. Все, чего ему когда-либо хотелось, – уважения. И Орхидея здесь, потому что признаёт его.

– Договорились, – сказало речное чудище. Оно переползло обратно через борт лодки. Последним исчез под водой загнутый назад хвост.

Орхидея поплыла обратно к берегу и оставила лодку Панчо, привязав ее к пирсу рядом с остальными. На следующий день она рассказала ему о сделке и о том, что все они должны сделать то же самое. Конечно, ей никто не поверил, но Орхидея сдержала слово. С тех пор, сколько бы она ни поймала, половину она бросала обратно в воду. Когда местные жители увидели, что у этой девочки, недоростка, которую они называли невезучей, есть улов, они сами попытались заключить сделку с рекой. Кто-то убирал бутылки и банки с берега. Кто-то предлагал взамен истории и беседы. К концу сезона жара спáла, вернулась и рыба, и дожди.

Речное чудище никто никогда не видел, кроме Орхидеи, хотя ходили слухи, что его заметила парочка американских туристов, которые в своем веганском блоге публиковали снимки экзотической дикой природы. Но они выложили только размытый кадр.

Древнее существо в день смерти Орхидеи почувствовало сигнал, переданный корнями земле и морю. И впервые за много веков речное чудище заплакало. Ведь они были в некотором роде семьей.

8. Обретение удачи

Орхидея вцепилась в подлокотники кресла и смотрела, как ее дети и внуки заполняют гостиную.

– Вы все опоздали, – сказала она грубым, как гравий, голосом.

– Мы пришли вовремя, – сказал Энрике, протискиваясь вперед. На его щеке еще виднелся отпечаток руки. Он сорвал с себя испорченный шелковый галстук и бросил его на пол. – Мы ждали снаружи несколько часов.

– Рики, – Феликс тихонько сжал плечо брата. – Теперь мы здесь.

– Abuelita[18]18
  Бабуля (исп.).


[Закрыть], ты как дерево, – сказал Хуан Луис.

Близнец толкнул его локтем. Прищелкнув языком, Гастон театрально прошептал:

– Братан, нельзя же просто сказать, что бабушка – дерево.

– Но это так!

Один за другим они подходили к Орхидее. Обнимали ее. Целовали в щеку, в лоб. Сжимали грубые, морщинистые руки, покрытые крошечными веточками. Все, кроме Энрике, который пристально смотрел на огонь в камине. Когда он обернулся, в его зеленых глазах мерцали язычки пламени.

– Mamá Орхидея! – крикнула Пенелопа. Тринадцатилетняя, но еще совсем ребенок. Такой в ее возрасте Орхидея себе не могла позволить быть. Густые кудри заплетены в косы – и это делало ее на вид еще младше. Пенни подбежала к бабушке, опустилась рядом на пол и уткнулась лицом ей в колени. Орхидея закрыла глаза и глубоко вздохнула, нежно поглаживая плечи внучки.

– Мама сказала, что мы едем на твои похороны. Но ты все еще здесь. Ты на самом деле умираешь?

– Еще несколько часов нет.

Пенелопа подняла на нее широко раскрытые карие глаза с наивным беспокойством.

– Ты застряла?

– Когда я родилась, – начала Орхидея, – это было четырнадцатого мая, – я вышла только наполовину. Доктор и медсестра думали, что я умерла. Пока не достали меня в первые минуты после полуночи. Мать часто говорила мне, что из-за этого я всегда буду жить на переходе жизни. И смерть оказывается такой же. Так что да, Пенни. Думаю, я застряла. Я до конца ни здесь, ни там.

Тетя Сильвия налила себе немного вина и задумчиво кивнула. Ей нравилось давать рассказам матери рациональную интерпретацию.

– Скорее всего, это случилось из-за предлежания плечика, а может, из-за формы утробы твоей матери.

– Четырнадцатое мая, – проговорила Маримар. – Это сегодня.

– Я думала, ты терпеть не можешь дни рождения, – сказала Эрнеста, потирая свою кривую переносицу. – Ты никогда их не праздновала. Я даже не знала, какого он числа. А вы?

Ее братья и сестры покачали головами, как будто никто из них никогда по-настоящему не думал о том, что не знает, когда родилась мать. Маримар, как и Рей, рылась в документах, но так и не нашла свидетельства о рождении или какого-либо доказательства. Доказательства чего? Что бабушка реальный человек, а не пришелец из далекого волшебного царства?

– Я не утруждала вас своими днями рождения. Вот почему я прошу вас всех отпраздновать мою смерть.

– Отдает патологией, – сказал Рей. – Но так уж вышло, что мне нравится патология.

Орхидея уставилась на тлеющие угли в камине. На мгновение ее глаза стали молочно-белыми, но затем она моргнула, и темные радужки вернулись.

– Я знаю, что у вас есть вопросы. У меня нет ответов. Я сделала все, что могла. Я знала цену y lo hice de todos modos. Ya no tengo tiempo.

Семейство обменялось обеспокоенными взглядами. Орхидея никогда не переходила с языка на язык. Маримар и некоторым другим потребовалось некоторое время, чтобы мысленно перевести слова с родного языка Орхидеи. Она знала цену и все равно сделала это. У нее нет времени. Маримар сделала неуверенный шаг вперед. В ее представлении Орхидея была величественна, как гора, и непостижима, как море. Она устанавливала жесткие правила. Наполняла их умы фантазиями. Она могла смеяться и через секунду запереться у себя комнате. Как будто внутри нее была какая-то щербинка, рана, передавшаяся всем детям и, возможно, внукам. Но в женщине, которая преображалась сейчас перед ними, Маримар заметила то, что не привыкла видеть в бабушке, – страх.

– Все в порядке, ма, – сказал Калеб-младший, его голос был мягким, но на лбу образовались морщины.

Энрике поморщился.

– Ничего не в порядке.

Раздался шелестящий звук, как будто ветром унесло листы бумаги. Уши заложило. Заскрипели половицы и петли. У входа в гостиную появилась группа незнакомых людей. Пятеро. У них были общие семейные черты – смуглая кожа, черные волосы и надменные улыбки. Все они выглядели так, словно сошли со старой фотографии шестидесятых годов. Три женщины, все в платьях. Двое высоких мужчин в белых рубашках на пуговицах, заправленных в коричневые брюки с ремнем. Несмотря на то что все сжимали в руках приглашения, они казались незваными гостями. Воробьи среди колибри.

Феликс, как всегда дипломатичный, махнул им рукой, приглашая войти.

– Добро пожаловать!

– Кто они, черт возьми? – прошептал Рей в ухо Маримар.

– Тайная семья? – предположила она.

У Маримар возникло смутное ощущение дежавю, словно она встречала их раньше.

Одна из женщин принюхалась. Ее карие глаза остановились на Орхидее с тихой обидой. Она обратила внимание на пыль, покрывавшую почти каждую поверхность в комнате. Заметила грязь на своих практичных черных туфлях. Коснулась золотого образка с изображением Девы Марии у себя на груди.

Преодолев неловкость, старший мужчина из группы подошел к Орхидее, которая каким-то образом умудрялась выглядеть как королева, укоренившаяся на своем троне.

– Вильгельм, – приветствовала его Орхидея.

– Сестра, – сказал он. Звук его голоса доходил с некоторой задержкой.

– Сестра? – повторила Флоресида.

Маримар вдруг почувствовала уверенность и, усмехнувшись, спросила:

– Кто это?

– Буэнасуэрте, – объяснила Орхидея. – Мои братья и сестры.

– Я думал, ты единственный ребенок в семье, – сказал Калеб-младший.

Орхидея величаво покачала головой. Виноградные лозы, растущие из земли, обвились вокруг ее стула, покрываясь зелеными бутонами. Ее глаза побелели, потом снова почернели.

– Она сбежала от нас после того, как мама вышла замуж за нашего отца, – сказал Вильгельм.

Он стоял рядом, но казалось, будто сошел со старой фотографии с оттенком охры или жженой сиены. Маримар заметила это сразу, но теперь это стало очевидно. Словно чем дольше они там стояли, тем более блеклыми становились.

– Я убежала, потому что предпочла попытать счастья на улице, чем провести еще одну минуту под крышей Буэнасуэрте, – ответила Орхидея. – Ты позаботился об этом.

Вильгельм втянул воздух сквозь зубы.

– Мы были детьми, а ты – слишком чувствительной. Ты всегда была чересчур нежной.

Члены семьи Монтойя единодушно рассмеялись.

– Думай, как хочешь, брат. Я огорчена, что здесь нет вашего отца или Аны Крус. Я хотела увидеть вас всех еще раз. Хотела, чтобы вы знали, что я не умерла и не исчезла, как считала моя мать.

– Наша мать болела из-за тебя, – с горечью сказала женщина с плотно сжатыми губами. – Она умерла, думая, что ты ее ненавидишь.

– Полагаю, в то время так и было. Но это прошло.

– Она рассказала мне, что ты сделала, – сказала женщина с карими глазами, затем указала на высокий потолок. – Как ты все это заполучила.

Смех Орхидеи был похож на глубокий рокот.

– Того, что ты знаешь, мне не хватило бы даже на то, чтобы полить комнатный цветок, Грета.

Грета уперла кулаки в бедра. Рей и Калеб-младший медленно придвинулись и встали по обе стороны от кресла Орхидеи, как часовые.

– Спокойно, Грета, – сказал третий Буэнасуэрте, долговязый, с черными, напоминающими чернильное пятно волосами. Он нежно положил руку на плечо сестры, как tío Феликс успокаивал Энрике, и было приятно знать, что все семьи похожи в каких-то вещах. Есть те, кто чувствует слишком сильно, те, кто мало чувствует, а еще те, кто знает, как с чувствами справиться.

– Если наша сестра готова оставить прошлое позади и извиниться за то, через что она заставила пройти нашу мать, мы готовы ее выслушать.

– Ты неправильно понял, Себастьян, – сказала Орхидея. – Я пригласила вас не для того, чтобы извиняться. Изабелла Буэнасуэрте была такой, какой была, и я нутром чую, что я была для нее только обузой. Я буду сознавать это до своих последних мгновений. Ты неправильно понял, что она заболела из-за меня.

– Тогда зачем было звать нас сюда? – спросил Вильгельм.

Охристая бледность всех Буэнасуэрте посерела, они стали настоящей черно-белой фотографией. Даже воздух вокруг них искривлялся и тускнел по краям, как будто они находились на другом уровне существования.

– По правде говоря, я надеялась, что придет ваш отец.

– Он нездоров, – сказала Грета. – Ана Крус осталась ухаживать за ним.

– Жаль. Мне бы хотелось снова увидеть Ану Крус, – сказала Орхидея. – Реймундо, будь добр, принеси мне портсигар с каминной полки.

Рей выполнил ее просьбу. Серебряный портсигар был украшен инициалами БЛ и звездой с расходящимися лучами. Однажды Маримар попыталась открыть его, но маленький рычажок сбоку не поддавался.

Конечно, в руках Орхидеи крышка тут же поднялась, под ней лежала старая зеленоватая банкнота.

– Cinco sucres[19]19
  Пять сукре (исп.). Сукре – денежная единица Эквадора.


[Закрыть]. – Ее голос вновь обрел четкость. – Так я встретила твоего отца, так изменилась жизнь моей матери, так появились все вы. Наверное, так изменилась и моя жизнь, но я всегда знала, что иду по другому пути, нежели моя мать. Мы разошлись еще до моего рождения. Я десятилетиями хранила эту купюру за семью печатями и не истратила ее, даже когда у меня не было больше ничего, потому что в ней было обещание.

– Какое обещание? – спросил Вильгельм.

– Что я никогда больше никому не буду должна, особенно таким людям, как твой отец. Это был заем, и я хочу его вернуть.

Орхидея протянула купюру. Пятеро братьев и сестер Буэнасуэрте все еще стояли обиженные, озадаченные. Казалось, у Вильгельма вот-вот пойдет пена изо рта, но он пересек гостиную почти неслышными шагами и выхватил банкноту из рук Орхидеи.

– Возможно, ты никому не должна, – сказал он, – но, судя по всему, твои потомки заплатят за это. Что бы ты ни сделала, надеюсь, оно того стоило.

Буэнасуэрте беззвучно ушли, не оглядываясь.

Монтойя уставились на Орхидею, которая широко улыбалась, сидя с закрытыми глазами.

– Это было необходимо? – спросила Рейна.

Орхидея встретилась взглядом со своей невесткой и ответила вопросом на вопрос:

– Каково это – жить без гнева в сердце?

Рейна знала, что лучше не отвечать.

– Мне, например, нравится такое семейное воссоединение, – воскликнул Рей, подходя к барной тележке и поднимая с нее бутылку янтарной жидкости. Он налил себе большую порцию, затем вспомнил об остальных. Подняв бокал, он произнес:

– Салют, ублюдки!

– Ладно, все вы там, – громко сказал Феликс, нервно потирая руки в своей обычной манере. – Если так будет продолжаться, мы не поужинаем вовремя. Рейна, Сильвия, Калеб, вы со мной на кухне. Пенни, Маримар и Рей, за вами уборка. Хуан Луис и Гастонсито, помогите Рики принести сюда обеденный стол.

Энрике выхватил у Рея напиток на половине глотка и сел в кресло напротив матери.

– Я занят.

– Я принесу, – предложил Фредерико, муж Сильвии.

– Видишь, какой услужливый, – Энрике поморщился от украденного обжигающего напитка.

– А как насчет меня? – спросила Татинелли, поглаживая живот. – Мы можем помочь.

– Тати, ты пока отдохни, – сказал Феликс.

Энрике рассмеялся. Он показал на побеги, росшие между костяшками пальцев матери.

– Конечно, вы все это принимаете. Никто из вас не задает вопросов по поводу того, что она делает.

– Напротив, – отозвалась Сильвия. Ее волосы были стянуты в пучок так туго, что казалось, ей должно быть больно. – Я все время задаю вопросы. Но меня устраивает, что у меня нет ответов. Я принимаю твою мать такой, какая она есть. А ты просто зануда.

Мгновение растерянности. Обида и гнев промелькнули на лице Энрике.

Глаза Феликса смягчились, как будто он ждал, когда его младший брат придет в себя, сменит гнев на милость и уступит, как всегда бывало. Хуан Луис и Гастон ничего еще не ведали о мире, но знали, что их дядя Энрике был придурком и время от времени нуждался в том, чтобы его проучили. Татинелли сжала руку мужа. Рей наполнил себе новый бокал. Маримар ждала. Эрнеста посмотрела на портрет над каминной полкой, на котором ее мать была изображена маленькой девочкой. Она уставилась на лицо девочки так, словно призывала вселенную поставить ее на место. Мало кто знал, но она уже это сделала.

Феликс обреченно вздохнул и занялся делом. Он хлопнул в ладоши, выводя всех из состояния нерешительности.

– Давайте, давайте, давайте. Кухня, уборка, обеденный стол. Вперед!

Монтойя выскочили из гостиной и вооружились метлами и кухонными ножами, как ведьмы, собравшиеся воевать.

* * *

Татинелли любила этот дом. В отличие от большинства своих двоюродных братьев и сестер, она родилась в больнице Четырех Рек. Ее мать нарушила традицию. Ее точные слова были: «Я не стану рожать на ранчо, как призовая свиноматка. Сейчас 1990 год, ради всего святого!» Все медсестры собрались вокруг маленькой девочки, первой из Монтойя, которая появилась на свет в их больнице. Татинелли вышла без задержки, будто она отсчитывала секунды до рождения, будто она хотела, чтобы шоу жизни началось. Она не плакала. Не возилась. Самое необычное в ней было то, что она была абсолютно нормальной. Мама Тати много лет спустя сказала ей, что медсестры заключали пари на то, будут ли у девочки перепончатые лапы, когти или третий глаз. Но она была обыкновенной во всех отношениях, и ее это вполне устраивало. Тем не менее ей не нравилось чувствовать себя «за бортом», поэтому она всегда говорила, что родилась в той же комнате, что и другие Монтойя.

Ее семья была непохожей на другие, но такая она была у Татинелли. Когда Тати с Майком поднялись по лестнице и вошли в комнату для гостей, Татинелли гладила живот и напевала песню, которая не выходила у нее из головы с тех пор, как они покинули Орегон. Ей казалось, что пол и петли подпевают ей скрипом. Дом был далеко не в лучшем состоянии, но их спальня оказалась безупречно чистой. Как будто Орхидея знала… Лепестки роз на обоях настолько выцвели под лучами солнца, что приобрели пыльно-лиловый оттенок. Она вспомнила, как подглядывала в замочную скважину, когда рождались Хуан Луис и Гастон. Было много криков, вокруг суетилось много женщин. Но поразило ее то, что произошло в момент, когда близнецов извлекли, – лепестки роз на стене зашевелились.

Именно это она сказала Майку. Он поставил их сумки на кровать с балдахином и издал сдавленный звук, какого она никогда не слышала от него раньше.

– Ты уверена? – спросил он. – Ты была очень маленькой.

Татинелли, подойдя к окну, наслаждалась теплым светом.

Из этой комнаты была видна лужайка с могилами на заднем дворе. Мужья Орхидеи и ее тетя Пена. Только трава на их семейном кладбище не побурела от засухи.

– Не имеет значения, уверена ли я, – тихо сказала она. – Я это видела.

Он прыгнул на кровать и заложил руки за голову. Он пропустил свою утреннюю велосипедную прогулку, и сдерживаемая энергия заставляла его шевелить пальцами ног.

– Должен сказать тебе, пчелка. Я… я не уверен, что это то место, где нам нужно быть.

Татинелли почувствовала сильный толчок своей дочери. Беспокойный, нетерпеливый.

– Почему?

– Это просто не ты. – Майк сел. Когда он поднялся, толстый матрас даже не скрипнул. Некоторое время он ходил кругами, как пчела, исполняющая ритуальный танец.

Татинелли стояла, доставая и расставляя маленькие стеклянные бутылочки на комод. Она любила эти вещи. У нее было ощущение, словно дом разрешает ей с собой поиграть. Несмотря на трещины и слои грязи, она не хотела бы оказаться где-нибудь еще. Обидно, что Майк не думал, что это место похоже на нее.

– Я люблю свою семью, – ответила она. – Они часть того, кто я есть. Так что в каком-то смысле это место – я.

Майк, перестав расхаживать у кровати, почти согнулся пополам.

Он тяжело дышал. Его кожа так покраснела, что казалось, он засветился. Время от времени у него случались приступы тревоги из-за налогов и работы. Из-за пенсионных фондов и обвала рынков. Однажды такое было из-за проигрыша Суперкубка. Но это, это было совсем другое. Татинелли всегда была уверена, что Майк любит каждую ее частичку. Предполагалось, что друг для друга они останутся прежними. Если ему не понравилась часть ее, мог ли он на самом деле продолжать ее любить? Сможет ли он полюбить их дочь?

Тати вразвалку подошла к нему. Она успокаивающе гладила его по спине, как ему нравилось. Его мышцы были напряжены. Он повернулся и посмотрел на нее так, словно никогда не видел никого или ничего более прекрасного. Даже если это было не так, он заставлял ее чувствовать себя такой.