Текст книги "Под псевдонимом Ирина"

Следующая фаза переговоров открывается только через несколько месяцев, 5 марта 1939 года, беседой наркома иностранных дел СССР Литвинова с финским посланником Ирье-Коскиненом.

Известным диссонансом с утверждениями Таннера прозвучали некоторые послевоенные заявления финских президентов Ю. К. Паасикиви и особенно У. К. Кекконена, косвенно взявших на финскую сторону часть вины за срыв переговоров 1938 года. Так, 4 апреля 1973 года Кекконен заявил, в частности, следующее: «…полномочный представитель советского правительства 14 апреля 1938 года связался с министром иностранных дел Холсти. Этот представитель предложил Финляндии заключить двустороннее соглашение об обороне на случай, если Германия нападет на Советский Союз через территорию Финляндии. Однако предполагалось просить финнов наметить контуры договора…

Переговоры, в которых с финской стороны участвовали премьер-министр Каяндер и министры Холсти, Таннер и Эркко, велись столь секретно, что комиссия по иностранным делам ничего о них не знала. Переговоры были прерваны вследствие того, что Финляндия не проявила интереса к ним».

Характерным является рассказ тогдашнего секретаря премьер-министра, магистра Арво Инкиля, о встрече премьер-министра с представителем Советского Союза. Полномочный представитель, как было обусловлено, секретно прибыл к премьер-министру и начал беседу словами: «Премьер-министр пригласил меня», на что Каяндер ответил: «Я не приглашал вас». Тогда советский представитель сказал: «В таком случае мне здесь нечего делать», – и ушел. Когда позднее представитель еще раз пытался встретиться с премьер-министром, Каяндер не согласился принять его и предложил представителю Советского Союза изложить свое дело секретарю[31]31
  Из речи на торжественном собрании, посвященном 25-летию договора.


[Закрыть].

КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

В период, когда Зоя Ивановна работала в Швеции, с 1941 по 1944 год, одним из советников советского посольства в Стокгольме в то же время был кадровый дипломат Михаил Сергеевич Ветров.

До работы в Швеции Ветров М. С. был первым секретарем полпредства СССР в буржуазной Латвии, после Швеции с 1944 по 1948 год – заместителем заведующего 5-м европейским отделом МИД СССР, с 1948 по 1950 год – Временным Поверенным в делах СССР в Нидерландах, с 1950 по 1954 год – Чрезвычайным и Полномочным Послом СССР в Дании.

Советник М. С. Ветров был среди тех, кто принимал решение, которого ждала профессор Нонна Сварц, вернувшая к жизни А, М. Коллонтай.

В личном архиве Чрезвычайного и Полномочного Посланника Михаила Сергеевича Ветрова есть такая запись: «Мне посчастливилось с 1937 года работать в дипломатическом аппарате Министерства иностранных дел СССР в Центре и во многих зарубежных странах. Принимая меня по направлению ЦК партии большевиков, народный комиссар иностранных дел М. М. Литвинов, узнав о моей профессии рабочего-меховщика, с юмором заметил: «Вот-вот, вы очень подходите для нас – будете кошку в соболя переделывать!» А в начале второй мировой войны Наркоминдел направил меня в Швецию в качестве советника советской дипломатической миссии, которую возглавляла Чрезвычайный и Полномочный Представитель СССР Александра Коллонтай. Это она по заданию Ленина в 1916 году была посланцем в США и Канаду, где в своих пламенных выступлениях разоблачала грабительский характер первой мировой войны и разъясняла лозунг большевиков о превращении войны империалистической в войну гражданскую. Многому я научился у Александры Михайловны в период Великой Отечественной войны советского народа против гитлеровской Германии. Она, блестящий советский дипломат, стремилась внести свой вклад в разгром гитлеровского фашизма и японского милитаризма – удержать Швецию на позициях нейтралитета и вывести Финляндию из преступного альянса с Германией.

ВСПОМИНАЕТ ДОЛОРЕС МИХАЙЛОВНА КЛИМОВА

(урожденная Ветрова, дочь М. С. Ветрова)

В период моей жизни с родителями в Швеции я была еще ребенком, но хорошо помню Зою Ивановну, которую я, конечно, называла тетей Зоей, потому что она дружила с моими родителями.

Поскольку отец был советником посольства, мы жили в большой квартире, которую снимали в центре Стокгольма, но не в здании посольства. Квартира эта состояла из гостиной, кухни, кабинета отца, спальни родителей и двух маленьких комнат для меня и моей сестры. Кроме этого, в квартире была еще одна комната, в которой я часто видела тетю Зою. Одно время я даже думала, что она жила вместе с нами. Зоя Ивановна в то время носила фамилию Ярцева, и когда она появлялась в нашей квартире, нас, детей, отправляли играть в свои комнаты, а они с отцом использовали для бесед именно ту комнату.

Бориса Аркадьевича Рыбкина я помню плохо и вообще не помню, чтобы он был у нас в квартире в Стокгольме.

На работу в органы государственной безопасности я пришла в 1950 году из АРТкома (Главный артиллерийский комитет Советской Армии) по путевке райкома партии. До этого я прошла фронт в качестве связистки и закончила войну в звании старшего лейтенанта и тут же демобилизовалась. Работая в АРТкоме, училась на курсах иностранного языка – английский. Путевку на работу в разведку мне давала лично Екатерина Фурцева, которая в то время была секретарем Фрунзенского райкома партии.

Когда я пришла на работу в Комитет информации, который находился в районе ВДНХ, то меня принимал начальник Разведывательного управления Иван Иванович Агаянц. Очень вежливо поинтересовался моими биографическими данными и направил к начальнику, по-моему, второго отдела. Начальником этого отдела оказалась очень красивая и приветливая женщина – Зоя Ивановна Рыбкина. Она объяснила мне, что в настоящее время, к сожалению, нет работы с применением знания иностранного языка, и определила меня секретарем-делопроизводителем отдела.

С Зоей Ивановной я проработала с 1950 по 1953 год, до тех пор, пока она не была переведена на работу в Воркуту. Об этой женщине у меня остались самые добрые, самые радостные воспоминания как о прекрасном руководителе и чутком, внимательном человеке. Приведу несколько примеров.

Буквально на второй день моего прихода в отдел сотрудник отдела по фамилии Зееман поручил мне срочно отпечатать к следующему дню толстую папку листов, исписанных его мелким, убористым почеркам. Я просидела за этой работой всю ночь и не успела сделать ее вовремя. Я, конечно, была очень расстроена и заплакана. Об этом узнала Зоя Ивановна. Вызвала меня к себе, успокоила и сказала, что впредь я должна брать только такую работу, на которой стоит ее резолюция. Кстати, она сама была первоклассной машинисткой. Свои рапорты она всегда писала сама, и без черновика, прямо на машинке.

Помню, в день первой зарплаты Зоя Ивановна вызвала меня в свой кабинет, усадила на стул и, смотря на ведомость по выдаче зарплаты, спросила: «А почему у вас зарплата девятьсот рублей, хотя вы секретарь отдела, а у машинистки тысяча сто рублей?» – «Не знаю, – был мой ответ, – так решили в отделе кадров». Зоя Ивановна тут же позвонила в отдел кадров, жестким тоном повторила заданный мне вопрос, ответила в трубку, что для меня учитывается стаж работы в артиллерийском управлении. Положила трубку. Тут же молча написала на машинке от моего имени рапорт начальнику отдела кадров, наложила свою резолюцию и отдала мне, сказав: «Подпиши и отнеси в отдел кадров».

«Изживать наши недостатки, бичуя их, быть достойными членами молодой коммунистической гвардии, идти по тому пути, который наметили и по которому шагаем сейчас – вот о чем думала я, сидя перед аппаратом. Помни это всегда, Володька. И когда будешь глядеть на эту фотку – знай, тот, кто на ней, считает тебя лучшим товарищем и другом.

Зойка

21 апреля 1925 года».

ВСПОМИНАЕТ ЗОЯ НИКОЛАЕВНА ОСИПОВА

В 1951 году Зоя Ивановна поинтересовалась – где я намерена про вести свой предстоящий отпуск. Я пожала плечами. Тогда она предложила мне путевку в санаторий «Кавказская ривьера», в Сочи. Я начала отказываться, не объясняя причины моего отказа от путевки в такой шикарный санаторий, как «Кавказская ривьера». А причина состояла в том, что я никогда не была в таких санаториях и к тому времени не имела соответствующей выходной одежды. Зоя Ивановна почувствовала мои колебания, заставила сесть и объявила, что я не выйду из ее кабинета до тех пор, пока не расскажу ей причину моего отказа от путевки. Пришлось все ей рассказать, как на исповеди. На какое-то время она задумалась. Потом решительно объявила: «Сделаем так. Как женщина я тебя очень хорошо понимаю. Поэтому в этом году я выдам тебе единовременное денежное пособие, на которое ты сможешь купить выходные наряды. Но на будущий год ты обязательно поедешь в санаторий». Надо сказать, что сама Зоя Ивановна одевалась строго, но со вкусом. Предпочитала темные, неброские тона одежды..

Уже в 80-е годы, когда Зоя Ивановна сломала шейку бедра и находилась на лечении в ЦИТО (Центральный институт травматологии и ортопедии), я посетила ее в больнице. Она была очень приветлива и, несмотря на болезнь, постоянно шутила. И рассказала, как она своей шуткой напугала лечащего врача, не понявшего ее юмора. Палата, в которой лежала Зоя Ивановна, была на трех человек и без телефона. А рядом, в соседней палате, находился артист Р. Я. Плятт, которого Зоя Ивановна хорошо знала. При очередном посещении врача она попросила, ссылаясь на необходимость иметь телефон, перевести ее в палату к Ростиславу Яновичу, тем более что они давно дружны и вдвоем им будет значительно интереснее. Врач принял шутку всерьез. «Как же так?! Ведь мы не помещаем вместе в одну палату мужчин и женщин!» На что Зоя Ивановна ответила: «Мы уже потеряли свой пол, к тому же не можем двигаться». Только тут все поняли, что больная разыграла врача.

В моей памяти Зоя Ивановна навсегда останется эталоном доброты, житейской мудрости и женской красоты.

ВСПОМИНАЕТ ЗОЯ ВАСИЛЬЕВНА ЗАРУБИНА – ДОЧЬ А. М. ЗАРУБИНА

Воскресенскую Зою Ивановну я знаю очень хорошо, хотя видела ее редко. Они с мужем Борисом Аркадьевичем Рыбкиным посещали моего отца. Это была очень красивая и очень добрая женщина. Узнала я ее ближе, как мать, когда она посещала школу радистов, в которой учился ее сын Владимир и мой названый брат (сын Эйтингона) тоже Владимир.

Она была всегда очень общительная, в то же время подчеркнуто выдержанная, с умными, говорящими глазами, хотя тогда я была молода и еще не умела читать по глазам. Такому доброму, терпеливому отношению к детям нас учила ее мать Александра Дмитриевна Воскресенская.

Во время моей работы в органах государственной безопасности мы с Зоей Ивановной встречались только в коридорах. В то время разговоров на служебные темы сотрудники между собой не вели, тем более в коридорах. Помню только, когда она приехала из Швеции и стройная, красивая проходила опять же по тем же коридорам, вслед ей неслось: «Как она не гнется под тем количеством заданий, которые ей дают». А Зоя Ивановна входила в кабинет начальства, что там докладывала, мы не знали, а выходила опять та же милая, улыбающаяся Зоя Ивановна, и никаких служебных разговоров и вопросов. Все равно бы она на них не ответила.

Могу сказать, что она очень мужественно перенесла смерть Бориса Аркадьевича. А потерять любимого мужа (с первым мужем у них не сложились отношения) да еще после войны – это что-то значит. Сам Борис Аркадьевич оставил у меня впечатление симпатичного, выдержанного и очень, очень вежливого человека.

Много лет спустя после его смерти она сама мне говорила: «Я не только писательница Воскресенская, я вновь воскресла».

В отношении защиты со стороны Зои Ивановны Павла Анатольевича Судоплатова могу только сказать, что она не приняла его арест, а что говорила на партийном собрании – не знаю. Знаю лишь, что после этого ее направили на работу в Воркуту, после чего она ушла на пенсию и, кажется, не по линии КГБ, где она проработала 25 лет, а по линии МВД. Зоя Ивановна и Борис Аркадьевич поддерживали отношения с семьей Судоплатовых, хотя тогда в наших органах дружба с семьями не поощрялась. После ареста Судоплатова Зоя Ивановна была в очень хороших отношениях с его женой – Эммой Карловной.

В 1979 году я была директором советской выставки в США. На этой выставке в качестве представителя Комитета советских женщин присутствовала Любовь Кузьминична Балясная, которая в то время была, уже не помню, то ли секретарем ЦК ВЛКСМ, то ли уже заместителем министра просвещения РСФСР. Когда мы вернулись в Москву, Балясная посетила Зою Ивановну, с которой она была дружна, и сказала ей, что в США она познакомилась с интересной женщиной, ее тезкой, и очень мечтает познакомить их. Зоя Ивановна тут же спросила: «Зарубина, что ли?!» Балясная была потрясена. Еще больше она была удивлена, когда в ее присутствии мы встретились с Зоей Ивановной и долго трясли друг другу руки.

Многолетний помощник Леонида Брежнева Андрей Андреевич Александров-Агентов рассказывал о своем престарелом шефе такую историю. Брежнев, как и все хозяева Кремля, обожал смотреть кино – и особенно телефильм «Семнадцать мгновений весны». Героем фильма был любимец советской публики Вячеслав Тихонов в роли вымышленного советского разведчика, проникшего под именем штандартенфюрера Штирлица в имперскую канцелярию и ставшего ближайшим сотрудником Гиммлера, Мюллера и Шелленберга. Дряхлый Брежнев в конце жизни уже не видел разницы между правдой и вымыслом и однажды после очередного просмотра спросил:

– А мы наградили Штирлица?

Ответом было смущенное молчание, на которое Брежнев реагировал неожиданным приказом: наградить Штирлица званием Героя Советского Союза. Из положения удалось выйти так: наградили… артиста Тихонова.

Имя Штирлиц в советской стране не имело сравнения по популярности. Выдуманный умелым «летописцем» КГБ Юлианом Семеновым, он творил чудеса: запросто обманывал Мюллера, разгуливал по имперской канцелярии как по своему дому и срывал все немецкие планы, разумеется, донося о них в Москву. Фильм имел колоссальный успех. Когда его показывали по телевидению, улицы городов пустели, все сидели у экранов. Знавшие люди похихикивали: вот как здорово выдумал Семенов во славу КГБ, а такого героя в действительности не было!

Но теперь злопыхателям придется замолчать. Штандартенфюрера Штирлица не существовало. Но «советский глаз» в гестапо был.

Это невероятная, но действительная история, о которой до сих пор архивы хранили молчание. Она начиналась дважды – ее второе начало можно датировать точно. Оно было почти вульгарно. В июне 1940 года неизвестный посетитель принес в полпредство СССР в Берлине письмо, адресованное военному атташе или его заместителю. Автор письма, предлагая восстановить контакт с ним, указывал: «Если это не будет сделано, то моя работа в гестапо потеряет всякий смысл». В письме назывались пароль для вызова по телефону, место и время встречи.

Разумеется, военный атташе переправил письмо в Разведывательное управление Красной Армии, в Москву. Оттуда 23 июля переадресовали на Лубянку, в разведку НКВД с припиской: «Возможно, здесь речь идет о человеке, который вас интересует». Заместитель начальника внешней разведки Павел Судоплатов в тот же день написал на сопроводительной записке: «Журавлеву, Короткову. Известен ли вам он? Не о нем ли говорил т. Зарубин?»

Начальник 1-го отделения разведки П. М. Журавлев составил тогда же справку, в которой указывалось, что за время сотрудничества с нами с 1929 года без перерыва до весны 1939 года этот человек передал нам чрезвычайно обильное количество подлинных документов и личных сообщений, освещающих структуру, кадры и деятельность политической полиции (впоследствии гестапо), а также военной разведки Германии. Он предупреждал о готовящихся арестах и провокациях в отношении нелегальных и «легальных» работников резидентуры в Берлине, сообщал сведения о лицах, разрабатываемых гестапо, наводил также справки по следственным делам в гестапо, которые нас интересовали, а в последнее время передавал главным образом материалы о военном строительстве в Германии, в том числе о сооружении особо важного объекта в Потсдаме – ставки Верховного главнокомандующего. В справке отмечалось, что, судя по материалам дела, в отношении агента никогда не возникало каких-либо сомнений и что т. Зарубин характеризует его как верного, честно работающего с нами на материальной основе агента.

Читатель, конечно, знает, что представляло собой гестапо и какую роль оно играло в жизни гитлеровской Германии. Напомним, что в созданном по указу Гитлера в 1939 году имперском ведомстве безопасности (РСХА) ключевое место занимало IV управление – тайная государственная полиция, или гестапо, на которое возлагалось изучение противника и борьба с ним. PCX А возглавлял рейхсфюрер СС (охранных отрядов) Гиммлер, а его правой рукой был Гейдрих, одновременно руководивший партийной разведкой – СД. Работу IV управления курировал именно Гейдрих. Его служебный кабинет находился в помещении, отделенном лужайкой от основного здания гестапо на Альбрехтштрассе, где работал наш агент.

Действительно, этот человек был известен уже, как видно из справки, давно. Именно о нем не раз говорил Василий Михайлович Зарубин, советский разведчик, проведший долгие годы за рубежом в облике скромного чешского инженера Кочека. «Чекист первого призыва», он пришел в ведомство Феликса Дзержинского еще в 20-е годы и начал карьеру нелегала. Как урожденный пролетарий, он пользовался полным доверием (его принимал Сталин). Но это было не единственное его качество. Общительный, одаренный природным умом, он нашел свое подлинное призвание разведчика. Ему помогала очаровательная супруга Елизавета, блестящая разведчица. Спортсмен, прилично говоривший по-английски и по-французски, он прекрасно чувствовал себя и в США, и во Франции, и в Германии. Здесь ему и поручили связь с ценнейшим агентом, носившим в картотеке НКВД кличку Брайтенбах. Кто же это был?

Родившийся в 1895 году Вилли Леман – сын учителя, учившийся на столяра, он 12 лет прослужил в имперском военно-морском флоте. В 1911 году он поступил в берлинскую полицию. Вилли Леман оказался человеком способным: попал в контрразведотдел берлинского полицай-президиума, с 1920 года стал начальником канцелярии отдела. В его обязанности входила и слежка за иностранными посольствами, в том числе и за советским. Тут-то и началась его двойная жизнь».

Вилли Леман действовал осторожно: сначала он порекомендовал своему лучшему другу (тоже сотруднику полицай-президиума), попавшему в финансовые затруднения, обратиться к русским с предложением своих услуг. Это было в 1927 году, а в 1929 году Леман последовал примеру друга, что было зафиксировано в делах Лубянки 7 сентября. Москва радировала: «Ваш новый нас очень заинтересовал. Единственное наше опасение в том, что вы забрались в одно из самых опасных мест». Резидентура отвечала: «… опасность, которая может угрожать в случае провала, нами вполне учитывается, и получение материалов от источника обставляется максимумом предосторожностей».

Что правда, то правда. Леман занимался самыми щекотливыми делами. В 1930 году ему была поручена «разработка» советского посольства и противодействия советскому экономическому шпионажу. Его знал и ценил новый прусский министр-президент Герман Геринг, взявший Лемана во вновь созданное гестапо. В начале 1933 года гестапо посетил Геринг. Он просил чиновников не относиться враждебно к национал-социалистам в своих рядах. Чиновники с участием Брайтенбаха подготовили в ответ письмо Герингу с благодарностью за выраженную им уверенность, что сотрудники отдела и впредь исполнят свой долг. К Брайтенбаху стали обращаться с предложением вступить в нацистский союз чиновников. Агент, однако, не спешил с ответом.

И только 20 апреля 1934 года, в день рождения Гитлера, Леман был повышен в чине, а в мае принят в СС с правом ношения значка. О возможностях, открывшихся для советской разведки, говорит лишь такой факт: 30 июня 1934 года Леман был в свите Геринга и в Москву пошла быстрая, точная информация о «ночи длинных ножей»…

Приехавший в 1934 году в Берлин Василий Зарубин хорошо сработался с Брайтенбахом, причем на совершенно деловой основе: не идеология, а ежемесячная сумма 580 марок. Лемана, видимо, это устраивало, так как он вел скромный образ жизни. Его брак был бездетным. Жена унаследовала гостиницу и ресторан где-то в Силезии: там в случае выхода на пенсию Леман хотел открыть частное сыскное бюро. В Москве очень заботились о Лемане: помогли ему лечить диабет, а для пьяницы-коллеги, приведшего Лемана в посольство на Унтер-ден-Линден, обеспечили за русский счет поездку в Швейцарию, позаботясь тем самым и о соблюдении конспирации.

Сведения Брайтенбаха поистине не имели цены. Не говоря уже о том, что московские разведчики за 12 лет не имели ни одного провала (обо всех операциях гестапо шли предупреждения), в Москву тек поток информации и документов. В архиве Лубянки отчеты с подписью Брайтенбах составили 14 томов. В первую очередь он регулярно освещал деятельность политической полиции, гестапо и абвера. Затем, став по долгу службы наблюдателем за военной промышленностью и военным строительством, в Москву стал посылать данные о строительстве военных объектов. Для дешифровальной службы Лубянки он слал немецкие исходные материалы. И все это на высшем профессиональном уровне, исключавшем, по мнению Зарубина, дезинформацию или обман. Через Лемана шли практически все документы отдела IV-E. Если на имя Гейдриха поступали документы и сводки, то копии шли в IV управление, а тем самым в руки Лемана. Дальше все решал он и Зарубин.

Работать бы Брайтенбаху и работать – если бы не… Москва, где начались самоуничтожительные оргии. Был отозван и затем расстрелян легальный резидент Борис Гордон, отозвали подчиненного ему нелегала Василия Зарубина, но не расстреляли. Связные часто сменялись.

Как практически работала резидентура?

В декабре 1934 года в Берлин прибыл резидент-нелегал Василий Зарубин. В директиве Центра об установлении им связи с Брайтенбахом предлагалось продолжать освещение деятельности гестапо, направлять работу агента по линии сближения с работниками абвера, проработать вопрос о возобновлении получения от него документальных материалов. Круг вопросов, выясняемых через Брайтенбаха, продолжал расширяться. Зарубин встречался с Леманом лично, благо отлично знал немецкий язык и числился как чешский инженер Кочек. В конце ноября 1936 года Зарубин писал в Центр: «Брайтенбах за все это время в первый раз стал выражать некоторую нервозность, говорит, что обстановка у них внутри чисто военного времени. В связи с чрезвычайными мерами контроля над иностранцами он, видимо, боится, как бы мы не попали на заметку и его не подвели».

В этой связи Центр в одном из писем в январе 1937 года высказал сомнение в том, решится ли Брайтенбах предоставить нам годовой отчет гестапо, главу из которого об СССР он уже дал в кратком изложении. Зарубин отвечал, что «последнее время Брайтенбах прихварывал, обстановка действительно ужасно серьезная и натянутая, так что «иногда нормально и понервничать». Давать сейчас документы очень сложно, но он, – продолжал Зарубин, – делает это, когда может. В частности, годовой обзор он обещал, и я уверен, что он его даст».

После отъезда Зарубина связь с Брайтенбахом поддерживалась через содержательницу конспиративной квартиры некой живущей в Берлине иностранной гражданки, практически не владеющей немецким языком. Ее кличка была Клеменс, и она использовалась просто как почтовый ящик. Информацию передавал Брайтенбах мадам Клеменс. От нее документы забирали на первых порах сотрудник «легальной» резидентуры Эрвин, а с июня 1937 года его заменила Маруся – жена будущего известного разведчика Короткова, в резидентуре не хватало людей….

На квартиру к Клеменс Марусю сопровождал легальный дипломат Рубен – Александр Иванович Агаянц. Ему было приказано часа полтора отводить на проверку, на случай наружного наблюдения, и являться на встречу в строго назначенное время. В сентябре 1937 года Рубен докладывал в Центр: «Алексею. Лично. Брайтенбах является к Клеменс за полтора-два часа до встречи с Марусей. Мы сообщили через Клеменс Брайтенбаху о необходимости передачи материалов в таком виде, чтобы их можно было при случае разжевать… Клеменс недостаточно владеет местным языком, что несколько затрудняет общение с Марусей. Мы решили, что Маруся будет форсировать свои занятия языком с Клеменс пока самостоятельно».

В ноябре 1937 года в связи с отъездом Маруси в Советский Союз связь Брайтенбаха принял непосредственно сам Агаянц, который плохо владел немецким языком, в связи с чем Брайтенбах стал передавать информацию Клеменс для Рубена в фотопленке. В декабре 1938 года Агаянц после проведенной операции неожиданно умер.

Заметил беспорядок у опекунов и сам агент. Он писал в Москву: «Как раз когда я готов был заключить хорошие сделки, тамошняя фирма совершенно непонятным для меня образом перестала интересоваться деловой связью со мной». А весной 1939 года связь вообще прекратилась.

Сразу после заключения пакта Молотов – Риббентроп ведомство Берия встало перед почти невыполнимой задачей: само разгромив свою собственную разведывательную сеть в Западной Европе и уничтожив в ходе сталинско-ежовско-бериевских репрессий своих лучших людей, оно должно было начинать почти с чистого листа. В Берлин направился новый резидент, молодой и неопытный армянин Амаяк Кобулов, известный лишь как брат ближайшего сподвижника Берия Богдана Кобулова. И вдруг такая находка!

Сразу обратились к архивам 30-х годов. Они подтвердили: да, это наш человек по кличке Брайтенбах. В начале сентября 1940 года сотрудник резидентуры Александр Коротков встретился с «пропавшим агентом». 9 сентября 1940 года из Москвы последовала завизированная Берия шифровка, в которой писалось: от агента «нужно брать все, что находится в непосредственных его возможностях», подобрать связника и фотолабораторию для документов, которые будут поступать. Ожидания вскоре оправдались: стала поступать высокоценная разведывательная информация, включая, к примеру, текст доклада Гейдриха от 10 июня 1941 года «О советской подрывной деятельности против Германии».

Когда осенью 1940 года Александр Коротков восстановил контакт с Вилли Леманом, позиции Брайтенбаха еще более укрепились – он уже не полицейский, а хауптштурмфюрер СС, криминалькомиссар, сотрудник отдела IV-E, занимавшегося контрразведкой. В этом отделе Леман ведал защитой военной промышленности Германии, что в обстановке 1940–1941 годов делало его информацию исключительно важной. Можно понять, что о нем заботился сам Берия.

Связь с Брайтенбахом была поручена новому сотруднику Николаю – Борису Николаевичу Журавлеву. Они часто встречались в пригородах Берлина. Как вспоминает нынешний пенсионер Борис Журавлев, Брайтенбах иногда приносил документы, которые Николай брал на фотографирование и на следующий день возвращал.

Уже в марте 1941 года Брайтенбах сообщил, что в абвере в срочном порядке укрепляется подразделение для работы против СССР. Его новый начальник Абт, ушедший в свое время из гестапо как масон, по картотекам и спискам подбирает нужных людей. Когда к Брайтенбаху обратился Абт, он рекомендовал ему некоторых своих бывших сотрудников, уже вышедших на пенсию. Брайтенбах считал, что это будет и в наших интересах. Центр не возражал. Сведения о подготовке войны все более учащались, учащались и встречи с Брайтенбахом. Так, в мае они встречались 15, 21 и 28 мая. В июне агент должен был уйти в отпуск до 17 июля, 19 июня он пришел на встречу крайне взволнованный и сообщил, что получен приказ о начале войны против СССР в 3 часа 22 июня. В тот же вечер информация ушла в Москву.

Но не по каналам разведки, а по линии посольства, так как буквально накануне резидентура в Берлине получила «разнос» Центра по поводу того, что она бомбардирует Центр ложными сведениями о начале войны.

Так Брайтенбах был потерян второй раз – на этот раз навсегда. Берлинская резидентура не подготовила связь с ним на случай войны и не дала агенту явок и связей, за что пришлось расплачиваться. Подходов к Брайтенбаху не осталось, так как Николай 4 июля с советской колонией покинул Берлин.

Нетрудно понять, что в Москве кусали себе локти, потеряв столь важный источник. Когда в мае 1942 года в Германию был заброшен агент-парашютист Ганс Барт (Бек), то ему дали старый пароль, обусловленный еще Коротковым. 11 декабря Бек радировал из Берлина, что разговаривал с Брайтенбахом по телефону, передал пароль и договорился о встрече. Но на следующий день агент не пришел. Бек позвонил еще раз, однако к телефону подошла жена и сказала, что мужа нет дома…

Бек – Барт был через несколько дней арестован и, как он впоследствии признался (он выжил и вернулся в Москву), выдал гестапо свою явку к Брайтенбаху. Когда же после войны советские офицеры пришли в дом № 21 по Кармен-Сильваштрассе, то госпожа Леман рассказала: в декабре 1942 года муж был срочно вызван на службу и домой не вернулся. Чуть позже сослуживцы под секретом ей сообщили: Вилли Леман расстрелян.

История неизвестного Брайтенбаха заставляет по-новому взглянуть на роль известной «Красной капеллы».

Можно понять, почему разведка медлила с установлением связи с членами «Красной капеллы». Зачем были нужны политизирующие интеллектуалы, когда у НКВД был под рукой профессионал, вхожий в. самые высокие круги рейха?

Но история рассудила иначе. Лубянка потеряла и то, и другое. Но если люди «Красной капеллы», хотя и с многолетним опозданием, получили советские ордена, Вилли Леман и того не получил.

ВСПОМИНАЕТ ПОЛКОВНИК Э. П. ШАРАПОВ

Наши отношения с Зоей Ивановной постепенно становились все теплее и доверительнее. Своей кульминации эти отношения достигли зимой 1979 года, когда Зоя Ивановна с младшим сыном приехала ко мне в гости в Берлин, где я в то время работал. Мы перешли с ней на «ты», и во время одной из прогулок по городу, учитывая, что весной погиб ее старший сын, а год назад умерла моя родная мать, она предложила мне называть ее мамой.

Особенность моих отношений с Зоей Ивановной состояла в том, что из всех ее родных и близких я был единственным, кто принадлежал к той же, как она говорила, «конторе», а из всех коллег по работе во внешней разведке – был единственным, кто входил в круг семьи.

Поэтому все, что написано в этой книге, она пересказывала мне по нескольку раз во время наших частых и длительных встреч. Многие родственники и коллеги, и я в том числе, неоднократно советовали написать книгу о разведке, но ее останавливал барьер секретности. Она не знала, что можно, а что нельзя говорить о своей прошлой работе. Толчком к тому, что она все же взялась за эту работу, будучи прикованной болезнью к постели, послужили многочисленные публикации в прессе о ней в период 1990–1991 годов, в которых правда перемешивалась с небылицей. Именно поэтому первое издание ее книги называлось «Теперь я могу сказать правду».