Текст книги "Записки человека долга (сборник)"

Я почувствовал, что закипаю. Черт тебя побери, как ты смеешь рассуждать о таких вещах? Где ты был, когда мы восемнадцатилетними уходили в Войска ООН – совершенно добровольно, потому что не могли иначе? Ты хоть представляешь, что это такое – прыгать на пулеметы? А убитых ты видел? Замученных?

Я сдержался и ничего не сказал, понимая, что не могут все поголовно жители Земли стать военными и контрразведчиками, – мы дрались как раз за то, чтобы не осталось на планете военных…

– Рождение нового мира… – сказал я. – А вы подумали, в какой бардак превратится мир, когда ваша биоцивилизация начнет победное шествие по планете?

– Но ведь все совершится не в один миг. Десятки лет…

– Еще не лучше. Десятилетия хаоса, миллионы морально травмированных людей, на глазах которых распадается весь мир.

– При любых переменах, даже самых благотворных, есть пострадавшие, и немало. Но в отличие от всех прошлых перемен, сопровождавших переходные этапы, сейчас пострадавшим не грозят голод, смерть, физические страдания.

– Им грозит кое-что пострашнее, – сказал я. – У них не будет будущего, им предстоит жить в чужом будущем…

– Но ведь не бывает так, чтобы перемены удовлетворяли ВСЕХ. Поголовно. Вам не приходит в голову, что ваша позиция – позиция обывателя, смертельно ненавидящего любые перемены, потому что они связаны с определенными хлопотами и неудобствами?

– Скажите лучше, какую роль вы сами во всем этом играете, – сказал я.

– Небольшую, почти что никакую. Поймите, они не потерпели бы наставников и учителей. Просто я и еще несколько человек пытаемся осторожно исследовать, изучать, деликатнейшим образом подсказывать… Почему вы ничего не спрашиваете об экстремистах?

– Вот они-то как раз меня мало интересуют. Знаете, Даниэль, больше всего меня удивляют не всевозможные научные чудеса, а то, как молниеносно реагирует на них всякая сволочь и пытается использовать в своих целях. Столько раз сталкивался… Все мне и так ясно – прослышали, явились, шантажировали. Чем они вас пугали – что станут стрелять в детей? Воду в водопроводе отравят? Алису похитят?

– Откуда вы знаете?

– Господи, я их вылавливаю который уж год, знаю от и до… Итак, они вас шантажировали, и вы, начавши с ними игру, тем временем отправили в нашу дублинскую штаб-квартиру призыв о помощи… – Я усмехнулся и показал на стол, на исписанные листы. – Узнаю почерк. Так вот, Даниэль. Я верю всему, что вы мне рассказали. И именно поэтому запускаю машину. И не нужно считать меня палачом, а вас – жертвой. Будь у вас возможность помешать мне, вы бы помешали?

– Да.

– Вот видите. И вы бы действовали. Так что не нужно насчет палачей. Я тот, кто победил, а вы тот, кто проиграл. Две разновидности добра. Потомки разберутся. Такая уж завидная судьба у потомков – они смотрят на прошлое отстраненно, объективно и беспристрастно, они раскладывают все по полочкам, приклеивают этикетки, возносят и низвергают, раздают награды и волокут за ноги на свалку истории. Они где-то там, впереди, а мы – здесь, живем и боремся, мы, возможно, не во всем правы, но не ошибается только тот, кто ничего не делает. Во что превратился бы мир, действуй мы, лишь имея стопроцентные гарантии успеха? Честь имею.

Я щелкнул каблуками, поклонился и вышел. Спустился в сад и закрыл за собой калитку, ощущая даже легкое разочарование – неужели вот так легко все кончится?

…Крохотная кассета вошла в гнездо. Я нажал кнопку.

– Плохо, да? – раздался спокойный голос Некера. – Так вот, решения я тебе подсказать не смогу. Не вправе. Я только хочу спросить – готов ли ты, принимая свое решение, войти в Большую Историю? К суду потомков по самому большому счету? Больше мне тебе сказать нечего…

И – мертвое шуршание чистой пленки. Вот и все. Я сделал то, чего, безусловно, не позволил бы себе раньше, – схватил магнитофон с продолжавшей вращаться кассетой и швырнул его что есть силы. Он глухо стукнулся о стену и улетел под кровать, а потом сам повалился на кровать пластом.

Сон не шел. Впрочем, что-то было, какая-то мутная полудрема, морок, из которого появлялись и проплывали перед глазами самые разные образы и картины, никоим образом меж собой не связанные: мертвое лицо капрала Черенкова среди сломанных тюльпанов долины Калиджанга, вывеска бара в Монреале, танцующая Сильвия, подбитый под Шпайтеном броневик, дымно горящий, шпили старинных томских зданий…

Потом я уснул все же. И видел во сне, как медленно, бесшумно рушились сверкающие стеклом и сталью высотные дома – какая-то нескончаемая улица, застроенная высотными домами, – как здания превращались в бесформенные кучи, над которыми стояли облака тяжелой пыли, как сквозь эти кучи с фантастической быстротой прорастали огромные цветы, желтые, красные, лиловые на ярко-зеленых коленчатых стеблях, как таяли груды щебня, как обнажалась влажная, черная, рассыпчатая земля и по ней осторожно шагали странные животные с огромными глазами лемуров, а в небе проносились какие-то крылатые, перепончато-сверкающие, и не видно людей, ни одного человека…

Когда я открыл глаза, за окнами было светло.

День четвертый

У крыльца ратуши меня встретил сотрудник полковника Артана, тот, что возил меня в бывший вычислительный центр. Все бы ничего, но тут же толпилось человек сорок, в которых любой простак за версту признал бы журналистов. Тут же на всякий случай ждали несколько полицейских и агентов в штатском – предосторожность при общении с возжаждавшими сенсации журналистами нелишняя.

Журналисты сделали стойку. Пока я шагал, эскортируемый детективами, они бежали следом, забегали вперед, задавали вопросы, на которые я не отвечал и вообще вел себя так, словно не видел их. Я не питал к ним никаких недобрых чувств – просто чувствовал себя чрезвычайно мерзко, не хотел никого видеть, хотелось как можно скорее со всем этим покончить…

Девушка в приемной смотрела на меня уже по-иному, и я подумал мельком, что искупил невольную вину перед ней – все же ей найдется что рассказать подругам.

Всей оравой мы ввалились в кабинет мэра, благо там могли разместиться все. Мэр поднялся навстречу. Тут же стоял полковник Артан в парадном мундире с надраенными пуговицами и орденами, выглядел он как приговоренный к расстрелу, которому в последний миг сообщили, что казнь заменена увеселительной поездкой на Гавайские острова. За спиной мэра полукругом стояли человек десять в строгих темных костюмах – Отцы Города и Ответственные Лица. Господи, ну зачем они устроили весь этот балаган?

Журналисты затаив дыхание слушали, как я с помощью поставленной прямо на бумаги мэра мощной рации военного образца отдаю командирам частей кодированные приказы вскрыть надлежащие пакеты. Советник Фаул истово пялился на меня и беззвучно шевелил губами – то ли повторял за мной команды, то ли молился. Отцы Города и Ответственные Лица сияли.

Вот и все, и больше мне здесь делать нечего. Я повернулся было, но журналисты стояли передо мной, как спартанцы у Фермопил. Раздался боевой клич их племени:

– Интервью!!!

– Минуту, – вклинился мэр, и все затихли. – Сначала я хотел бы сообщить, что господин Гарт избран почетным гражданином нашего города и награжден памятной медалью нашего города, которую мы вручаем лицам, сделавшим на благо города что-то серьезное и важное. – Он вручил мне синюю папку с тисненным золотом заковыристым гербом города и коробочку. Я (невольно оглянувшись в ожидании бойскаутов с барабаном) пожал мэру руку, принял регалии и стоял, равнодушно держа их перед собой. Мэр продолжал: – Кроме этого, мы отправили в правительство настоятельное ходатайство о награждении господина Гарта высшим орденом нашей страны.

Он громко захлопал, моментально подключились Отцы Города, Ответственные Лица и журналисты. Я снова глянул на Фаула – советник яростно аплодировал, держа перед собой ладони с растопыренными пальцами – как дети в цирке. И мне стало чуточку неловко стоять вот так, с кислой физиономией, посреди охваченных искренней радостью людей, но я ничего не мог с собой поделать…

– Интервью!!! – прогремел вновь боевой клич.

И я стал говорить – тихо, медленно, тщательно взвешивая слова. Рассказал о людях, которые здесь погибли, о своем разговоре с Регаром, о том, какое решение я принял и чем руководствовался. Закончив, уставился в пол и сказал:

– Вопросы?

– Вы рассчитываете, что эвакуация пройдет гладко?

– Надеюсь.

– Представляют ли опасность террористы?

– Их раздавят.

И я двинулся прямо на них, они поворчали, но расступились, и тут я, словно на стену, натолкнулся на вопрос:

– Вы не боитесь, что однажды все повторится? Что это только начало?

Его задал седой пожилой мужчина, чем-то выделявшийся в толпе, – видимо, настоящий научный обозреватель, а не липовый, которым столь бездарно попробовал прикидываться я. Настоящие научные обозреватели, как правило, люди серьезные и образованные…

Я не ответил.

– Доброе утро, Анна.

– Доброе утро. Снова ушли ни свет ни заря? Как ваши дела?

– Дела мои кончились, – сказал я. – Баста-финита. Можно уезжать. Или улетать. Или уплывать. (Нужное подчеркнуть.) Одним словом, убираться ко всем чертям.

– Неудача?

– Наоборот. Вовсе даже наоборот.

– Тогда почему у вас такое лицо?

– Ох, Анна… – сказал я. – Иногда и удача нагоняет тоску. В особенности если абсолютно неизвестно, что считать поражением, а что удачей…

Я обернулся на звук затормозившего у калитки автомобиля. Стоял на веранде, сжав толстые перила, а они шли ко мне, великолепные гепарды. Первым браво шагал Лудо-Младо, огромный, пухлощекий, с холеными запорожскими усищами, и его куртка едва заметно оттопыривалась на животе – «эльман», как всегда, заткнут за брючный ремень. Кличку ему дали не зря [1]1
  Лудо-Младо – удалец, сорвиголова (болг.).


[Закрыть]. Следом шел Длинный Генрих, высокий, меланхоличный, в заветном полосатом галстуке, который он лет восемь надевает, отправляясь на самые рискованные дела – стало быть, он и нынешнее причислил к таковым, в чем я с ним абсолютно согласен. И замыкал шествие Мышкин Мучитель, являвший собой во плоти образ рассеянного молодого гения из фантастических фильмов – но встань перед ним пяток антиобщественных личностей с ломами наперевес, ломы оказались бы завязаны у них на выях… Он и в самом деле некогда был биологом в древнем городе Кракове.

Они набросились на меня, жали мне руки и хлопали по спине, потрясая пачкой экстренных выпусков местных газет, с ходу пошли разговоры о грандиозном успехе, будущих награждениях и несомненном триумфе.

И тут, как в плохом романе, зазвонил телефон. Анна, которую они уже втянули в веселье, ушла. С лица Лудо-Младо медленно сползла улыбка. Генрих сосредоточенно обрывал голубые граммофончики оплетавшего веранду вьюнка.

– Господа офицеры, у нее пацан, – сказал я.

– Этот?

– Этот самый. Вы, собственно, зачем навестили сию обитель?

– Приданы в распоряжение на всякий случай, – мрачно сказал Генрих. – Вдруг у тебя что-то недоделано и нужны подмастерья.

Вернулась Анна. Я знал, откуда ей звонили и что сказали. Она шла медленно и неуверенно, как по скользкому льду, декабрьскому гололеду, и когда я встретил ее взгляд, мне захотелось очутиться подальше отсюда, от этого города, где в тысячах домов сейчас плачут или сдерживают слезы.

– Вы ведь можете уехать вместе с ним, – сказал Длинный Генрих. Ни на кого не глядя, вряд ли соображая, что делает, он скрутил в спираль серебряную чайную ложечку и бросил ее на стол. Она не ответила. Ничего не сказала. Молча смотрела на нас, и под этим взглядом, тоскливым, как фотография юной красавицы на могильной плите, мы тихонько спустились с веранды, тихонечко прошли по дорожке, чувствуя себя людьми, которые были приглашены почетными гостями на свадьбу и застали, придя с цветами, печальный переполох и покойника в доме. Залезли в машину, и Лудо-Младо погнал по осевой. Я назвал ему адрес Регара. На улицах было пока что людно, но на перекрестках уже появлялись и занимали позиции броневики Чавдара.

Вывернув из-за угла, мы увидели, как тормозит у дома Регара черный «мерседес» и из него в сопровождении двух отлично знакомых нам харь – Виконтика и Кардинала-Богохульника – вылезает Дикий Охотник. Видимо, он что-то почуял и примчался разбираться. Это был сущий подарок судьбы. Заскрипели тормоза, и мы посыпались из машины, едва ли не завывая от радости.

Единственным из всей шайки успел сориентироваться Виконтик и припустил вдоль улицы, забыв про оружие. Слева от меня громыхнул «эльман» – Лудо-Младо выстрелил сквозь лобовое стекло в их водителя, и тот вывалился головой вперед в распахнувшуюся дверцу. Мышкин Мучитель занялся Кардиналом, Генрих догнал Виконтика и почествовал его рукояткой пистолета. Мне достался Охотник, но хватило его ненадолго. Из-за угла вылетел привлеченный выстрелами бело-голубой джип, набитый парнями в голубых касках, и мы сдали свою полубесчувственную добычу в надежные руки.

Регара мы отыскали в спальне. Алиса, одетая, ничком спала на неразобранной постели, спрятав лицо в сгибе локтя, а он сидел у окна.

– Даниэль, – сказал я.

Он медленно поднял голову, и я вспомнил, где мне приходилось видеть такие глаза, и не раз. В атаке. Когда человек бежит в атаку, и в него попадает пуля, и он понимает разумом, душой, что это все, что пришел его черед, но тело не хочет примириться, рвется вперед… Там бывали именно такие глаза.

Он молчал. Лудо-Младо двинулся было мимо меня, но я так посмотрел на него, что он смутился и неуклюже вернулся на место.

– Ладно, – сказал я. – Думайте про меня, как вам угодно. Я прошу только одно – дайте мне адреса ваших… энтузиастов, которые вместе с вами работали с детьми. Поймите, шутки кончились. Скоро начнут эвакуировать детей и попутно вылавливать экстремистов, и кто-нибудь из ваших энтузиастов может сдуру наделать глупостей, попытаться чему-нибудь помешать, и его примут за экстремиста со всеми последствиями… Знаю я этих энтузиастов. Так что давайте адреса, чтобы они сдуру не сунулись под пули.

Наверное, среди его энтузиастов хватало горячих голов, потому что он, почти не колеблясь, взял с подоконника лист бумаги и принялся писать. Окончив, швырнул лист на пол, и это было как пощечина, но я спокойно поднял бумагу и аккуратно сложил вчетверо. Потом сказал:

– А еще в шляпе…

И повернулся к двери. Меня остановил голос Регара, слишком ровный, чтобы быть спокойным:

– Подождите.

Я остановился, не чувствуя ничего, кроме свинцовой усталости.

– Мне хотелось покончить с собой, – сказал он. – Но я подумал и отказался от этого намерения (я невольно покосился на спящую Алису). Нет, не только это. Я верю, что это не конец, что это только начало, что завтра, послезавтра, через год, рядышком, на другом конце света…

– Так. А вы не подумали, что в следующий раз мы будем реагировать более оперативно?

– А вы не боитесь, что однажды окажетесь бессильны?

Я молча щелкнул каблуками, поклонился и вышел. К энтузиастам отправил всю троицу, а сам сел в машину, недавно принадлежавшую Охотнику, и поехал в аэропорт. Услышав рев динамиков, прижался к тротуару, затормозил у стилизованного под старину фонарного столба. Из-за угла выехал бело-голубой фургончик с эмблемой ООН, на его крыше медленно вращались похожие на подсолнухи громкоговорители:

– Внимание! Говорит командование вооруженных сил ООН! Обращаемся ко всем лояльным гражданам! Просьба не выходить из домов, просьба не выходить из домов! Вооруженные силы ООН в контакте с правительством страны проводят акцию по обезвреживанию экстремистов! Просьба не выходить из домов!

На других улицах другие машины повторяли то же самое. По местному радио и телевидению, как я знал, тоже. Я прикрепил на ветровое стекло заранее приготовленный пропуск, чтобы избежать неприятностей в виде стрельбы по колесам, и поехал дальше. Остановил машину у феерического стеклянного здания аэропорта и пошел к служебному входу. Наперерез бдительно выдвинулся десантник в голубой каске, но я, не останавливаясь, взмахнул удостоверением. Он козырнул и распахнул калитку. Летное поле было ничуть не меньше какой-нибудь там Андорры. Свистящий рев заливал все вокруг. Лайнеры запускали двигатели, шустрые кары везли к самолетам косые лесенки, и первые школьные автобусы, громадные, красные с золотым, показались на бетонке.

«Но это же не Саласпилс! – крикнул я про себя. – Это же не Саласпилс, вы слышите? Вокруг них не будет колючей проволоки, им помогут вырасти счастливыми гражданами планеты Земля! Человечество было вынуждено защищать свои свершения, вы слышите?»

– Голем, – раздался голос за моей спиной.

Я обернулся. Рядом стоял он, небольшого росточка, седой, умный и честный.

Экспресс-информация. А-О.

Генерал-полковник Димитр Панта (Святой Георгий).

Родился в 1972 г. Сорбонна. На дипломатической работе, впоследствии в Секретариате ООН – директор, главный директор, заместитель генерального секретаря. С 2020 г. начальник Международной службы безопасности при Совете Безопасности ООН. Восемь международных и одиннадцать национальных орденов. Вдовец.

– Здравствуйте, генерал, – сказал я.

– Молодец. Ты прекрасно справился.

– Что поделать, есть у меня такое обыкновение, – сказал я. – Вот только эта комедия с возложением на мои плечи, аки Атласу, земного шара… Кто должен был дать сигнал на «Гаммельн», если бы я вдруг взбрыкнул? Артан?

Панта молча кивнул. Потом, не глядя на меня (а я не смотрел на него), сказал:

– Ты догадался. А вот Некер не догадался… Когда ты сообразил?

– Не сразу, но со временем, – сказал я. – Я себя немножко ценю и уважаю, но не настолько уж налит самомнением, чтобы думать, что гепарду, пусть полковнику, пусть генералу, предоставят право что-то решать в таком деле, доверят судьбы планеты… Как только я начал понимать, что тут не терра инкогнита, что все давно исследовано и решено…

– Ну, далеко не все, – тихо сказал Панта. – С Регаром до вас с Некером действительно никто не говорил. И о льве мы не знали. Нельзя было иначе. Никак нельзя. Прежде чем запускать «Гаммельн», следовало выжать из ситуации все, что возможно. Ты должен был верить, что на тебе одном лежит громадная ответственность. И ты сработал на совесть. Один Серый Антихрист чего стоит. Искупает все… издержки. А что до… Ты не очень, надеюсь, обижен, что не стал фигурой в Истории?

– Ничуть, – сказал я.

Чувства мои были сложными. Окажись я юным лейтенантом или детективом из бездарного романа, обязательно схватил бы его за плечи и орал в лицо: «Ты убил Лонера, сволочь! И Некера! И Зипперлейна!»

Он их действительно убил. Своим стремлением выжать из ситуации все возможное. Но иначе мы не взяли бы Антихриста. Не взяли бы Охотника. Бухгалтерия эта способна ужаснуть нормального человека, согласен, но не нас. Мы живем и работаем по своей бухгалтерии и сами выбрали ее мерилом жизни и работы. И заранее знали, что никогда, ни за что в жизни, ни при каких обстоятельствах не сможем стать чем-то другим, чем мы есть, из гепардов, цепных кобелей эпохи превратиться в исторические фигуры. Вспомни это Некер вовремя, он остался бы жив. А он вообразил, что от него в самом деле что-то может зависеть… Некер, Некер…

Наверное, мы подонки – Панта и я. Он, все это устроивший, и я, принявший свою роль как должное. Но опять-таки с горних высей абстрактного гуманизма. А жизнь наша насквозь реальна и абстракций лишена. И точка…

Самое страшное даже не то, что пришлось работать по этой чертовой бухгалтерии. Самое страшное – мы обречены на ожидание. Обречены ждать нового взрыва чудес и бояться, что это может оказаться началом конца той цивилизации, которую мы привыкли считать единственно верной. Ждать каждый день. И ночь. В хорошую погоду и в дождь. В будни и в праздники. И как мне объяснить Сильвии, давно мечтающей о ребенке, что я никогда теперь не решусь иметь детей?

– До свиданья, генерал, – сказал я.

И пошел прочь. Каблуки противно стучали по бетону.

Рассказы

Разговоры в дождь

Нет, со мной самим в жизни не приключалось никакой чертовщины, ничего сверхъестественного. Просто-напросто рассказал мне однажды один субъект интересную историю. Относиться к ней можно как угодно. За что купил, за то, как говорится, и продаю…

Было это уже после войны, в сорок седьмом. На Западной Украине, в захолустном, паршивом таком городишке. Я тогда служил в республиканском МГБ, и операция проходила, смело можно сказать, самая заурядная. Таких хватало и раньше, и потом. В том городишке как раз и помещалась явочная квартира ОУН, одна из многих в длинной цепочке, ведущей из Западной Германии, точнее, из американской оккупационной зоны. Тогда ведь не было еще ни ФРГ, ни ГДР – была Бизония, объединение американской и английской зон, а когда чуть позже к ним присоединилась и французская, это стало называться Тризония.

Квартиру эту наши в свое время выявили, хозяина аккуратно изъяли, а потом под убедительным предлогом поселили там его «родственника». Нет, не меня, вообще не нашего. Человеку со стороны те не доверились бы. Нужен был свой, и наши его нашли, поскребя по сусекам, так сказать. Мы к тому времени перевербовали не одного деятеля бандеровского подполья, так что определенный «кадровый резерв» у нас имелся. Те, кто курировал операцию, подыскали среди них старого знакомца прежнего хозяина, у «трезубов» считавшегося надежным и своим в доску: волчина был с приличным стажем, начинал еще в довоенной Польше, и никто не знал пока, что полгода назад он попался и был склонен к сотрудничеству. Ну, жить ему хотелось, как всем нам, грешным. А за ним по совокупности числилось столько веселого, что от стенки он мог спастись только добросовестным сотрудничеством с хорошими результатами. А поскольку я его с самого начала и вел, числился его опекуном, меня вместе с ним в ту дыру и захороводили. Для присмотра, естественно. Таких, сами понимаете, в одиночку отпускать было бы слишком рискованно. А впрочем, и обитать с ним под одной крышей было не сахар – спать приходилось вполглаза и пистолет держать под рукой. С одной стороны, он нам уже сдал столько и стольких, что, стань про это известно его бывшим соратникам, они бы его неделю резали на кусочки. А с другой стороны, никогда неизвестно заранее, что может прийти в голову такому вот деятелю, когда он окажется на вольном воздухе, да еще в тех местах, где знакомства и связи у него черт знает с каких времен. Вполне мог решиться дать мне по голове и пуститься в бега, рассчитывая, что как-нибудь обойдется. Бывали уже печальные прецеденты. Одним словом, жилось мне напряжно, словно устроился обитать на минном поле. Нельзя было поворачиваться к нему спиной лишний раз и нельзя было ему показывать, что я ему не доверяю. Вся подобная работа как раз на том и строилась, чтобы создать у подопечного впечатление, будто я ему не надсмотрщик, а чуть ли не друг-приятель. Старая методика, еще с жандармских времен, между нами говоря. Нужно было, чтобы он себя чувствовал не работающим из-под палки батраком, а прямо-таки равноправным сподвижником, мать его за ногу. Соответственно и обходиться с ним следовало, если тут применим такой оборот, со всей галантностью. И в то же время он, паскуда, не должен был полностью забывать, как обстоят дела в реальности, должен был помнить, что обязан отработать себе жизнь и свободу стахановской работой и я ему все же не дружок старый, а курирующий его офицер МГБ. Одним словом, виртуознейше нужно было вести игру. Полагаю, не у всякого профессионального актера получилось бы: актер в совершенно других условиях пребывает. Адски трудная была работа – и вести с ним партитуру без сучка без задоринки, и не упустить момент, если он все же решит меня пристукнуть и дать деру. Ну, я как-никак был не новичок… Скромно уточняя, те четыре ордена, что у меня к тому времени уже имелись, были получены не за умение тянуть ножку на параде или писать гладкие бумажки для начальства. Имелся кое-какой опыт… вот только не следовало забывать, что порой и люди поопытнее меня за случайную промашку платили жизнью, и хорошо, если одной своей. Короче говоря, та еще у меня была служба, да и времечко…

Ну, ладно. Такие вот вводные. Обосновались мы на той квартире с Андрием… на самом деле никакой он не Андрий, но надо же его как-то называть. Ага, вот именно. Имечко со смыслом. В честь того Андрия, сыночка Тараса Бульбы.

Прожили мы там три дня – в обстановке вышеописанной игры. И жить предстояло еще с неделю – именно через неделю, по достоверным вроде бы данным, должен был заявиться курьер «центрального провода», как это у них называлось – то есть главного командования. Следовало его принять со всем радушием, накормить-напоить и спать уложить, потом дать ему новые документы и отвезти в названное из-за кордона место. Скорее всего, там и была следующая явка, но это уже предстояло выяснять другим. А для этой явки нашими планировался ее демонстративный провал, о котором знал бы весь городок – с автоматчиками на грузовиках, осадой квартиры и перестрелкой, в которой нам обоим предстояло «погибнуть» и быть якобы в совершенно мертвом виде, прикрытыми брезентом, погруженными в те самые грузовики. Зачем это было нужно, мне никто не говорил – каждый знает ровно столько, сколько ему положено. На основании моего опыта полагаю, что дело могло быть в следующем: кто-то наверху хотел, «спалив» эту явку, посмотреть, где и как закордонные визитеры будут налаживать новые пути. Но это чисто мои личные предположения. Комбинации иногда крутились такие, что любой Дюма обзавидовался бы…

Погода тогда выдалась скверная: зарядил дождь на сутки и униматься вроде бы не собирался – и добро бы настоящий густой ливень. Нет, безостановочно моросила и моросила этакая мелкая водяная погань, дождя вроде бы и не видно, а выйдешь на улицу – и уже через пару минут промочит до исподнего, сам не заметишь, как это получилось. Мерзейшая была погодка…

Чем в такую погоду заняться, не имея никаких обязанностей, кроме как сидеть и ждать? Да разговорами, понятно. Правда, темы приходилось заводить с большим разбором: никак не стоило, например, вспоминать, кто из нас что делал в войну – поскольку были по разные стороны. И политики с идеологией не стоило касаться, дабы меж нами не возникало лишнего напряжения. Так что темы были самые отвлеченные. Общаться с ним было интересно: подопечный мой (подконвойный, так оно вернее) происходил из интеллигентной семьи (татусь у него был доктором), закончил неплохую гимназию, год успел проучиться во Львовском университете, прежде чем окончательно ушел в нелегалку, еще при поляках. Не от сохи парубок, и если уж честно признаться, знаний у него в башке, пусть и повыветрившихся за военные годы, было побольше, чем у меня с моим училищем погранвойск и спецкурсами НКВД…

Зашел у нас разговор о женщинах. Без жеребятины, без смакования, кто кого когда и как. Скорее уж с философским оттенком: что такое вообще любовь, есть она или нет, до какого предела можно дойти, жертвуя чем-то ради женщины… И тому подобное.

Когда заговорили, бывают ли такие женщины, что остаются у тебя в сердце занозой на всю оставшуюся жизнь, Андрий мой вдруг помрачнел, помолчал, потом со странноватым выражением лица сообщил:

– Есть одна женщина, которую я до гроба не забуду…

– Что, – спросил я, – такая любовь была?

– Не было там ни капли любви, – сказал он вовсе уж мрачно. – Там другое… Только вы, пан капитан, все равно не поверите, хотя все именно так тогда и обстояло…

Скука, морось эта поганая…

– Ладно, – говорю я. – Расскажи. Может, и поверю.

Он и рассказал. Передаю, как помню…

«Обстановку в городе, пан капитан, вы сами должны прекрасно помнить, хотя и не были там тогда. Ваши серьезную оборону организовать и не пытались – уходили на восток, стараясь не задерживаться, даже когда по ним стреляли наши с чердаков и с крыш, большей частью вяло огрызались на ходу и катили дальше. И власти ваши, и милиция, и НКВД чуть ли не поголовно тоже двинули на восток. В центре города вы еще держались, а вот окраины были уже целиком наши…

Вы меня сами допрашивали, что я тогда там делал, – но про некоторые детали не спрашивали вовсе, они вам были совершенно ни к чему. Вот теперь про детали… Под командой у меня – вы вряд ли уже и помните – было десять человек. Обосновались мы комфортно: в симпатичном таком, небольшом двухэтажном особнячке посреди маленького парка. При поляках владел им один весьма преуспевавший зубной врач, из евреев. Когда пришли ваши, он куда-то пропал, вполне может быть, что ваши комиссары, несмотря на его еврейство, отнеслись к нему как к буржую со всеми вытекающими последствиями… У вас ведь это просто… ну хорошо, политики касаться не будем. Когда началась война, обитал там какой-то партийный чин, драпанувший в страшной спешке – начал было чемоданы собирать, да так и не собрал, улетучился. Так что особнячок нам достался целехоньким, со всей обстановкой. Мы даже портрет Сталина не стали снимать, только, уж простите, ради смеха проковыряли дырочку под усами и вставили цигарку: нехай покуривает да посматривает на победителей…

Чем занималась моя группа, вы имеете полное представление, этого и поднимать не стоит…

Так вот, вышли мы к полудню втроем, на обход терена [2]2
  Терен – район (польск.).


[Закрыть] – мало ли кто интересный может попасться. У меня было указание попытаться, если получится, заполучить кого-то интересного: командира в чинах, штабные бумаги, машину-радиостанцию – сами понимаете, где радиостанция, там и коды с шифрами, и военные радисты, люди информированные. Немцы вот-вот должны были подойти к городу, с ними шел наш батальон, а значит, и беспека [3]3
  Служба безопасности ОУН (СБ).


[Закрыть]. Вот нам и поручили дело посерьезнее, нежели палить с чердаков по вашим отступающим колоннам – с таким любой Гриць от сохи справится, дело нехитрое…

Вот только нельзя сказать, что нам особенно везло. Вы, наверное, согласитесь с такой сентенцией: хорошо большим начальникам в штабах придумывать наполеоновские планы, и никто не задумывается, как их будут выполнять на местах малыми силами. Молчите, да по глазам видно, что согласны, сами должны были с этим сталкиваться…

Оказались у нас в подвале пара лейтенантов, военврач да морской командир, которого неведомо как занесло в наши сухопутные края. Неинтересная мелкая рыбешка. Крупная рыба уходила в составе таких колонн, на которые нам и всем десятком не стоило задираться. Ну, мало ли что, как оно оборачивается… Надежды я не терял.

Вышли мы из-за угла – и нате вам, шановне витаемо! [4]4
  Душевно приветствуем (польск.).


[Закрыть] Стоит посреди дороги ваш самоходик, маленький такой вездеход с поднятым капотом, возле него возится военный – вернее говоря, не столько возится, сколько чешет в затылке и таращится под капот. Сразу видно: сопливый новобранец. Этакий огарочек, шея цыплячья, видимо, еще и не брился, всего форса, что танки на петлицах… А в машине женщина. Молодая, красивая. Номера военные – нас насчет этого вышколили…