Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

Александра Стрельникова
Свет мой, зеркальце, скажи…

Красивым и умным

женщинам посвящаю.

И, конечно же, моей

дочери Полине.

Обеденный перерыв только начался. Я вышла из «редакторской» и прошла через зал с умолкнувшими на часок шумными телетайпами, чтобы выйти на единственный балкон нашего заведения (офиса, как бы сказали сегодня).

В глаза мне сразу брызнуло майское солнце, на секунду заставив прищуриться. Я залюбовалась открывшимся взору видом любимой улицы Сумской с высоты третьего этажа. Манил в прохладу свежей зелени скверик, расположенный напротив театра «Украинской драмы» имени Тараса Шевченко.

Меня окликнул по имени и раскланялся знакомый фотокорреспондент, который проходил мимо и чуть притормозил шаг, поравнявшись с балконом. Я приветливо ему улыбнулась.

И сейчас помню то удивительное состояние души и ощущение зрелой молодости, так в унисон звучавшие с месяцем маем, который только-только разменял первую декаду:

 
Стояла я и слушала весну,
Весна о многом мне порассказала —
То громко, песней звонкою блеснув,
То голос свой до шепота снижала.
Она мне напевала про любовь,
Про молодость, и радость, и надежды,
Она всё то перепевала вновь,
Что мне мечты уж напевали прежде.
 

Да, в тот день, стоя на залитом солнцем балконе третьего этажа местного отделения «ТАСС», где тогда работала, я чувствовала именно то, что украинская поэтесса Леся Украинка вложила в эти строки. Весна в душе, весна в природе…

Всего лишь пару месяцев назад мне исполнилось двадцать шесть. Я была молода, здорова. Живы и здоровы были тогда еще мои родители. Да, повторюсь, я была молода, образованна: уже с дипломом. К тому же – талантлива и честолюбива (как же без этих достоинств в журналистике?) И еще, конечно же… обаятельна и привлекательна. А внешность для журналистки, как человека публичного, весьма немаловажна. Почти так же немаловажна, как и для актрисы, искренне считала я. Наивная тогда.

Казалось, жизнь улыбается мне. И одна из ближайших ее улыбок – отпуск, до которого оставалось меньше месяца. Меня ожидал город Сочи, в котором «темные ночи». Гостиница «Ленинград», что расположена прямо на морском берегу. Обжигающее дуновение отечественной экзотики и тропиков… А еще – прогулочный «ах, белый теплоход», который рассекает бирюзовые волны. И, конечно же, я плыву на нем: «Ах, белый теплоход, бегущая вода, уносишь ты меня, скажи куда»…

Радостно вздохнув, на «волне» таких приятных мыслей, я покинула балкон, процокав высоченными каблуками босоножек по телетайпному залу и пожелав приятного аппетита телеграфисткам, которые обедали провизией, принесенной из дома.

Сама же вышла на свою любимую центральную улицу города Харькова – Сумскую. И пошла вверх по ней в сторону сада Шевченко.

Какой-то молодой незнакомец присвистнул и подмигнул мне. Я невольно усмехнулась. Долго ему еще придется так свистеть и подмигивать, встречая на своем пути незнакомок-харьковчанок, каждая вторая из которых – симпатична, каждая третья – красавица…

(Ну, если говорить применительно к нынешнему времени, это всё равно, что навстречу мне тогда по улице Сумской шел весь первый состав ансамбля «Виагра», размноженный в геометрической прогрессии)…

До сих пор разгадываю эту загадку и не могу ее разгадать. Загадку о природной привлекательности украинок. Не пройдет и десятилетия, о красоте их заговорит мужская половина планеты всей. Правда, с привкусом той самой ложки дегтя в меде. Они будут признаны самыми красивыми… жрицами любви. Раз государству окажется ненужным такой роскошный генофонд нации, то почему бы представительницам его не распорядиться по своему усмотрению?

Ни о чем таком, естественно, тогда не думала. Я просто смотрела на обаятельные женские лица, попадавшиеся мне навстречу, и получала эстетическое удовольствие, созерцая естественную красоту, которой щедро одарила их природа.

Плюхнувшись на скамейку возле памятника украинскому Кобзарю, с удовольствием насладилась вкусом сливочного пломбира в хрустящем вафельном стаканчике. (Очень вкусным мороженым, сделанным строго по ГОСТУ. Просто сливочным, без примеси всяких красителей, заменителей и прочих сегодняшних ароматизаторов).

И прикрыла глаза, подставляя лицо не обжигающему еще майскому солнцу. Просидев так минут пятнадцать, вдруг ощутила на носу неожиданную дождевую каплю, и тут же – другую. Солнце заволокло прозрачной тучкой. Начинался слепой дождик.

Я подскочила со скамьи и поспешила вниз по Сумской. До конца перерыва оставалось минут десять. Я бежала под слепым (тогда еще безопасным – дочернобыльским) дождем без зонта. Дождик весело барабанил по крышам домов, прибивая пыль на асфальте.

Радостная и намокшая вскочила в плохо освещенный, как всегда, подъезд. И стала подниматься на третий этаж по крутой и стоптанной лестнице.

И сердечко мое опять тревожно сжалось. Оно всегда почему-то с необъяснимой тревогой сжималось, когда я входила в этот подъезд, невзирая на такие приятные домашние запахи жареной картошки и украинского борща, сразу ударявшие в нос. Дом был жилой и представлял собою не до конца расселенные коммунальные квартиры.

Третий этаж занимала наша «контора», с не совсем понятным для непосвященных названием – «ТАСС-РАТАУ». А над нами еще, на последнем – четвертом этаже, вперемешку с обычными квартирами находилась организация, которая называлась «Инспекция пробирного надзора».

Немногочисленные работники заведения с таким странноватым наименованием занимались тем, что ставили «пробу», удостоверяя подлинность драгоценных металлов (или неподлинность). Их посетителями были, в основном, не всегда осмотрительные советские потребители, приобретавшие золото «с рук». По ошибке они почему-то всегда заходили сначала к нам, тихо и настороженно интересуясь с порога: «Это у вас проверяют золото?»

(Серебро тогда не проверяли, оно, вообще, стоило копейки. Чего нельзя сказать о сегодняшних временах – в смысле стоимости серебра и его подделок).

Мы переадресовывали незваных посетителей этажом выше, невесело шутя между собой: как же надоела уже эта неиссякаемая «золотоносная жила»…

Это теперь я отчетливо понимаю, от чего сжималось мое сердце, когда я входила в единственный подъезд того дома.

У означенного места была, очевидно, какая-то своя, не очень хорошая аура или энергетика. И душа невольно холодела, считывая, помимо моей воли, эту невидимую и необъяснимую «информацию», лишь только я переступала порог этого дома. Или острым предупреждением напоминала о себе интуиция? Не знаю. Каким бы словом я не назвала это ощущение сегодня, но оно было. Что-то такое я чувствовала…

А еще занозой в душе засела эта жуткая, какая-то почти «шекспировская» трагедия, разыгравшаяся до моего появления здесь, в семье руководителя местного подразделения ТАСС…

Когда я приступила к исполнению своих служебных обязанностей, он уже не работал. Но всё произошло настолько недавно, что у всех сотрудников эта история была на устах. Бывший начальник находился под следствием, и вскоре должен был состояться суд.

Я никогда не была согласна с великим классиком в той части его утверждения, что все семьи счастливы одинаково. Полагая, что счастливы бывают тоже по-разному. Как впрочем, и несчастны.

Никто не мог знать тогда (кроме главных действующих лиц той давней истории, разумеется,) отчего в их благополучной, а, возможно, и даже счастливой для стороннего глаза семье, случился этот адюльтер… Отчего молодая замужняя женщина, ей было тогда года тридцать два, мать двоих детей, решила завести любовника? Скуки ради или от большой любви… Быть может, она строила с этим человеком далеко идущие планы своей будущей жизни? Как бы там ни было, но однажды тайное стало явным.

Самолюбие сорокалетнего мужа и отца было уязвлено. Разговор происходил поздним вечером, почти ночью. Эмоции, эмоции… Неожиданно мужчина схватил рапиру, висевшую, как украшение, на ковре в спальне. Рапиру, которой он фехтовал когда-то в молодости. В порыве гнева, размахивая ею, он, то ли царапнул, то ли сделал небольшой прокол на плече своей жены. Тут же жутко испугался. И повез ее в травмопункт.

Там они, очевидно, не смогли ничего толком объяснить из-за пикантности ситуации. Там – в травмопункте, медработники, вообще, не смогли понять, зачем эти люди приезжали. Царапину или ранку ей смазали йодом. Даже профилактический укол от столбняка не сделали. А через несколько дней женщина скончалась от заражения крови…

Так рапира, провисевшая много лет в спальне в качестве украшения, по «закону жанра» и роковому стечению обстоятельств сыграла роль ружья, выстрелившего в последнем акте… История жуткая. И понятно, что никто и никого не хотел убивать…

На момент случившегося тот человек был не только главным редактором местного отделения ТАСС, но еще и исполнял обязанности заведующего, который находился в то время на длительном больничном по случаю перенесенного инфаркта. То есть, занимал сразу две главные начальственные должности, которые были под пристальным оком обкома партии, так как являлись в советские времена номенклатурными. И тут такое… И где – в среде партсовноменклатуры…

Не могу не вспомнить сейчас, когда пишутся эти строки, много лет уже спустя после описываемых событий, высказывание известного сатирика, родившегося в Одессе и вспоминавшего те времена в какой-то телевизионной передаче. «Украина семидесятых, – сказал Михаил Жванецкий, – это Германия тридцатых. Настолько всё было идеологизировано».

Я же к семидесятым, означенным сатириком, обязательно приплюсовала бы сюда еще и «доперестроечные» восьмидесятые. Как же всё было строго-идеологизировано! Особенно, в тех структурах, которые имели непосредственное отношение к прессе, радио, телевидению.

Харьковское отделение являлось как бы «дочерним» Радиотелеграфному агентству Украины – РАТАУ, находящемуся в Киеве, которое, в свою очередь, подчинялось ТАСС, которое находилось, естественно, в Москве.

В советское время во всех столицах союзных республик существовали такие подразделения. По специально выделенным каналам связи с помощью телетайпов передавался официоз, который был обязателен для публикации в республиканской и местной печати, для трансляции на радио и телевидении.

Текст сообщений из Москвы во всех республиканских столичных агентствах сначала переводился на свой национальный язык и только потом уже шел в местные средства массовой информации. Естественно, передавался не только официоз, но еще и масса познавательной, культурной и прочей интересной информации, которая могла использоваться на местах уже по усмотрению. На Украине такие отделения были не только в Харькове, но и Одессе, Донецке, Симферополе.

Штат всех сотрудников нашего отделения, когда я устроилась туда на работу, не превышал двадцати пяти человек: вместе с руководством, журналистами, редакторами, корректорами, телеграфистками-телетайпистками, фотокорреспондентом, водителем, секретарем, бухгалтером и уборщицей.

Внешне обстановка казалась спокойной, даже какой-то домашней, уютной. Ближе к обеду по коридору начинал сновать в подсобку «местный люд», подогревая на электроплите еду, принесенную из дому. Коридор наполнялся запахами съестного. Пахло подогретым картофелем с грибами и куриным бульоном. Кто-то спешно жарил яичницу на знаменитом украинском сале… Без конца открывались двери нашей «редакторской», где находился единственный на всё отделение холодильник.

В небольшом моем кабинете, помимо рабочего стола, находился еще вместительный журнальный столик, стулья и пара кресел. По какой-то, очевидно, давней традиции, во время обеденного перерыва сюда бессменно приходили пять женщин – пообедать и почесать языками. Две из них были корреспондентками, которые трудились всегда в тандеме, подписывая свои материалы двумя фамилиями. Третья – совсем недавно стала исполняющей обязанности главного редактора после случившихся печальных событий.

С ними всегда обедали еще секретарша и бухгалтерша – женщины, достигшие уже пенсионного возраста, но продолжавшие работать. Вот эти две упомянутые дамочки были весьма не просты по характеру. Поскольку обладали сильно выраженной «ядностью» или «ядовитостью», как было подмечено в коллективе еще задолго до моего появления здесь.

Причем, секретарша была статной интересной женщиной с поджарой фигурой и высокой грудью, которая весьма прилежно следила за своей прической и нарядами. В молодости она, без сомнения, была весьма привлекательна. Портил ее, помимо характера, какой-то немигающий взгляд: желтый зрачок впивался в собеседника, словно гипнотизируя его. И почему-то трудно, почти невозможно, было уйти от этого пронзающего насквозь взора. Когда она удерживала так мой взгляд, то напоминала кобру, готовящуюся к прыжку… Хотя сама в этот момент могла мило улыбаться.

Бухгалтерша же была полной противоположностью секретарше. Женщина с красивым именем Роза была на редкость нехороша собою и мала ростом: полагаю, ростомер с трудом дотянул бы до 145 сантиметров. Я слышала порой, как по ее адресу тихо, но язвительно шутили наши мужчины-корреспонденты, называя ее… грибом. Когда означенная дама надевала шляпку, она действительно очень напомнила гриб поганку, выросшую в сырости глубокого погреба без солнечного тепла и света. Настолько она была бесцветна и сера. И, шляпка, увы, ничего не могла изменить.

К портрету дамы, выдававшей зарплату в нашем заведении, могу лишь добавить, что, по вполне понятной причине, она не любила всех женщин, кто был выше ростом, моложе и визуально лучше означенной особы.

Как уживались секретарша (просто красавица) с бухгалтершей (чудовище) в одной «приемной», которую они делили на двоих, не знаю. Но, видимо, как-то приспособились, как две хладнокровные рептилии, согревающие друг друга ядовитыми парами своих выдохов.

Я со своей напарницей на обеденное время освобождала наш рабочий кабинет, умудряясь обедать чуть раньше, или чуть позже означенного часа. А очень часто я еще ходила перекусить в так называемый «общепит».

На центральной улице города таких точек было немало. Я любила маленькую пирожковую с вкусной выпечкой, «кафе-автомат», прозванное горожанами «пулеметом». А еще – «Пельменную», с ее фирменным бульоном с пельменями и напитком, который назывался «узвар с медом».

Но больше всего я любила обедать в «Вареничной» с ее специфическим ассортиментом блюд. Вареники с творогом и сметаной, запеченные в горшочке… Вареники с мясом, тушеной капустой, картошкой, политой растопленным салом… Вареники с вишней, яблоками, клубникой… Как же было вкусно! И недорого! И уютно в стилизованной в национальном духе кафешке с ее расшитыми рушниками и деревянными столами и скамейками…

Возвращаясь в «редакторскую», я невольно становилась свидетельницей обрывков разговоров дам, заканчивающих обеденную трапезу.

– Не было бы у нее любовника, ничего бы такого не случилось, – строго и безапелляционно вынесла свой вердикт женщина, много лет назад окончившая бухгалтерские курсы и считающая себя, очевидно, на этом основании судьей.

– Ее уже не воротишь, – вроде, сочувственно и философски вздыхала секретарша.

– Да, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, – задумчиво сказала дама-корреспондент о коллеге, с которым проработала не один год.

– Особенно, жалко детей, – вздохнула и.о. главного редактора. – И его родителей, они приходили ко мне сегодня. Просили написать характеристику их сыну… И еще просили, чтобы кто-то из нас присутствовал на заседании суда.

Я видела этих стариков совершенно случайно. Точнее, даже не их лица, а спины. Когда я открывала дверь «редакторской», то на глаза мне попались двое незнакомцев – пожилые мужчина и женщина, бредущие по длинному коридору в сторону выхода. Они так медленно удалялись, еле переставляя ноги, такая неимоверная тяжесть лежала на их плечах и согбенных спинах, что я сразу догадалась, кто это. Догадалась, даже не видя их лиц.

– А разве ее родителей не жалко? – задала риторический вопрос секретарша.

– Что же будут говорить они своим внукам, где их мама и папа? – высказалась еще одна дама-корреспондент, – ведь ясно, что вся эта история разведет его и ее стариков по разные стороны баррикады. Ведь, даже принимая во внимание непреднамеренность, всё равно – это он убил их дочь и мать несовершеннолетних детей…

Но в одном все дамы были единодушны. Все они весьма нелестно отзывались только об одном человеке – любовнике, который был главным инженером какого-то харьковского завода и которого никто из них никогда в глаза не видел. Мол, вот он жив-здоров и на свободе. И, вообще, с него, как с гуся вода, вся эта история. Наверняка. А тут – такая трагедия в семье. Лучше бы этого главного инженера, вообще, не существовало в природе. И все шишки, в итоге, сыпались на его голову…

Вот под такой невеселый аккомпанемент дамских «перепевов» о случившемся и началась моя работа в местном отделении ТАСС.

Я выполняла работу дежурного редактора, в обязанности которого входила сверка русского и украинского вариантов текстов, принимаемых с телетайпов, которые потом шли в местные средства массовой информации.

Моя напарница – корректор – читала вслух текст на русском, я же – синхронно с нею «про себя» сверяла текст на национальном языке. При кажущейся внешней простоте, работа эта требовала зоркого глаза, профессиональной памяти и собранности.

Не счесть «блох», выловленных мною в этих текстах: ошибок, опечаток, за «поимку» которых потом мне адресовались благодарственные «служебные» из Киева и Москвы, давались премии (маленькие, правда), и даже – выносились особые «благодарности» с занесением в «Трудовую книжку».

Случались «блохи», «проскакивавшие» в результате киевских переводчиков или их телеграфисток-телетайписток. Но не редки были ошибки, пропущенные редактором в Москве. Особенно, это касалось текстов на политическую тематику. В одной и той же корреспонденции, допустим, приезжал какой-то видный политический деятель с таким-то именем и фамилией, а уезжал в конце текста он же, но уже под другим именем. Или какая-то метаморфоза вдруг случалась с его фамилией к концу этой же информации…

И я понимала (все мы люди-человеки), что после телетайпного набора в столице нашей Родины почему-то не было обязательной редакторской вычитки. «Прошляпила» Москва, «прошляпил» Киев, но «поймали» в Харькове. И хотя, по сути, мы являлись уже третьим «фильтром», и всегда в случае пропуска ошибки была возможность кивать сразу в сторону обеих столиц, я относилась к своим служебным обязанностям с профессиональной добросовестностью.

Не подводила и память. Я точно знала, как звали на тот момент генерального секретаря коммунистической партии Сирии, и что, конечно же, именно город Манагуа является столицей Никарагуа, а Куала-Лумпур – столица совсем другого государства. И помнила еще столько всяких имен известных политиков, президентов и географических названий, что сейчас могу только диву даваться, как же всё это можно было помнить…

Нет, конечно же, работа в «редакторской» никогда не была пределом моих мечтаний. Ведь я всегда ощущала себя человеком творческим. Но на тот момент она меня устраивала.

Особенно то обстоятельство, что эта работа была двухсменной. Одну неделю я трудилась на службе с девяти до четырех. На следующей – с четырех до десяти вечера. Я очень любила именно вторую смену.

Во-первых, это была возможность подольше поспать, или просто поваляться в постели (кто ж этого не любит?) Что было на тот момент весьма актуальным, так как в нашем доме появились уже две ранние и громкоголосые пташки – мои племянницы, родившиеся у моих старшей и средней сестер с интервалом всего в два месяца… «Трезвонили» они лучше всякого будильника, причем, в любое время суток.

На второй смене я многое успевала сделать еще до работы. Иногда с утра бежала в бассейн, который находился в десяти минутах ходьбы от моего дома. А потом еще успевала на интервью. Ведь работа в «редакторской» не освобождала меня от чисто журналистской работы. И хотя были поблажки какие-то в этом плане, и делать это приходилось в свое, свободное от дежурства время, я понимала: это необходимо, ведь, рано или поздно я покину «редакторскую» и уже окончательно перейду на работу корреспондента. Меня даже не смущали две неизбежно рабочие субботы в месяц, потому что за них были положены отгулы, которые я могла взять в любое удобное для себя время. Я всё успевала, у меня всё ладилось и получалось…

И даже не заметила точно, когда он появился у нас – этот рослый светловолосый паренек, чем-то внешне напоминавший мне былинного Алешу Поповича. На тот момент, кажется, я уже проработала здесь пару лет. И даже не екнуло мое сердечко-вещун, когда однажды впервые он вежливо поздоровался со мной, стоя у окна в коридоре напротив дверей «телетайпной», к которой тесно примыкали двери «редакторской».

Юноша, поприветствовавший меня добродушной улыбкой, имел непосредственное отношение к технической службе, отвечающей за исправность телетайпных аппаратов. В укромном уголке большого зала с громоздкими передающими устройствами, находилась дверь, ведущая в мастерскую для обслуживающих телеграфный цех монтеров. Над ними и телеграфистками был еще свой непосредственный начальник, пожилой уже мужчина, приезжавший на службу из ближнего пригорода.

Если честно, то кроме «здрасьте» и «до свиданья», моя работа с технической службой никак не пересекалась. Но, работая в маленьком коллективе, все знали, кто есть кто. Я постоянно имела дело с телеграфистками, которые довольно часто теряли один из вариантов текста – русский или украинский, особенно, когда сразу поступало много материалов. И заходила в телетайпную, когда нужно было срочно отправить «служебную» в Киев по случаю «пойманной блохи». А могла и не заходить вовсе, общаясь с ними по громкой связи и бросив свою записку в специальное окно, через которое они скидывали мне всю поступающую информацию.

Сейчас, когда десятилетия спустя пишутся эти строки, понимаю: ассоциативные «скачки» неизбежны. Сейчас и тогда. Тогда и сейчас…

Ведь даже, когда я вспоминала, как бежала под безобидным слепым дождем по Сумской, память сердца выдавала еще одну картинку… И тоже о дожде. Как однажды попала я под летний харьковский дождик лет этак через пять после рокового восемьдесят шестого… Каждое лето я приезжала погостить с дочуркой в родительский дом.

Здоровая и веселая поехала однажды за разными хохляцкими вкусностями на «Конный рынок», который находился почти рядом, на расстоянии двух трамвайных остановок. Было душно, жарко… Пошел мелкий дождичек.

«Как хорошо, как приятно освежает», – подумала тогда я.

Капли падали на волосы, обнаженные руки, плечи, ведь на мне был открытый топик. Помню, меня так поразила эта картина: дождик небольшой, но над головами горожан мгновенно заколыхалось море разноцветных зонтов (паросолек по-украински). Еще удивилась: как-будто я не в южном городе, а в вечно дождливом Питере, где наличие зонта при себе практически является ежедневным обязательным атрибутом. А парасолька – какое-то веселое, радостное слово…

Я уже подходила к родительскому дому, когда вдруг ощутила, что ступаю на каких-то странных «ватных ногах», и вовсе уже не здоровая и веселая, какой была всего лишь час назад. У меня вдруг не стало сил, хотя ничего не болело.

– Ой, не пойму, что со мною, но мне как-то плохо, – сказала, переступив порог родительского дома и бросая сумки.

– Так ты ж под дождь попала совсем обнаженная, – сокрушались мои родственники, – быстро мойся и переодевайся…

Даже не размотав полотенце с вымытых волос, я прилегла на кровать. Лучше мне не стало. Ощущение было таким, словно кто-то вдруг забрал у меня все силы, или обескровил. Десять дней, словно, выпали из жизни. Меня всё это время понемногу отпаивали красным вином, и сестра Валя давала мне какие-то таблетки, которые она пила «от щитовидки».

Все эти дни я или лежала, или сидела в тени сада родительского дома. Меня кормили вкусным хохляцким салом, творогом. Я срывала красивое яблоко или спелый оранжевый абрикос в саду и, обессиленная, поневоле не могла не думать о «круговороте вещей в природе». Например, о сочной зеленой травке, политой тем же дождиком, под который случайно попала и я. Травке, съеденной затем коровкой, которая дала молоко, из которого сделали потом вкусный домашний творог. Или о таких соблазнительных фруктах, которые свисали с веток нашего сада и были политы тем же дождем, и которые мы все ели: мои родители, сестры, племянники, моя маленькая тогда дочурка…

И понимала, что все мы: и стар, и млад – постчернобыльские дети. И никуда от этого не деться. И Джина, однажды выпущенного из бутылки, уже никогда не заманить туда обратно. Никогда…

Об этом думала я тогда, когда так внезапно заболела, хотя у меня ничего (вот парадокс!) и не болело. Просто не было сил. Через десять дней мне полегчало. И я постаралась быстрее забыть о «странной болезни». Потому что, если продолжать думать обо всем этом, то можно сойти с ума…

(Но Джин будет напоминать о себе постоянно. То преждевременным уходом пожилых людей из жизни, то болезнями, которыми болеют дети сегодня и которых просто не существовало в природе во времена моего детства. То недавней японской Фукусимой…)

* * *

Сейчас, оглядываясь назад на то время, я вовсе не склонна идеализировать работу в том коллективе. Как во всяком живом организме, здесь были свои «болячки» и «заморочки». И еще раз доказывала свою правоту пословица, что «рыба тухнет с головы». Я имею в виду, прежде всего, нашего главного начальника – заведующего местным отделением ТАСС. У меня осталось о нем не очень приятное воспоминание, хотя мне лично он не сделал ничего плохого. (Хорошего тоже).

После перенесенного инфаркта он больше отсутствовал на своем рабочем месте, нежели присутствовал: пребывая то в санатории, то на больничном, то на профилактической проверке в кардиоцентре, то, руководя производственным процессом из своей квартиры по телефону. Может, так оно было и лучше. В смысле, постоянного отсутствия его присутствия. Когда же он появлялся на своем рабочем месте, то считал своим долгом давать всем разгон, считая, очевидно, что без него все обленились и распустились.

Доставалось, прежде всего, главному редактору – женщине, которая волокла на себе весь этот воз и за себя, и «за того парня». В смысле за него же – постоянно отсутствующего заведующего.

Но больше всех «доставал» он одного из корреспондентов, которому было лет пятьдесят и который тоже перенес инфаркт. Тут, по-моему, была, вообще, замешана какая-то патологическая, необъяснимая ненависть. То ли он не мог выносить этого человека, потому что тот невольно напоминал ему о перенесенном недуге, то ли он просто «клевал» его на правах «главного петуха» по причине какой-то давней неприязни. Но, как только начальник появлялся на работе, тот сотрудник на следующий же день брал больничный. И не в целях самосохранения, а по медицинским показаниям. Такая странная жестокость была непонятна многим.

Мне же, чисто внешне, заведующий нашим отделением напоминал подозрительного страхового агента советских времен. Были такие подозрительные товарищи: работа у них была такая – никому не доверять и всё перепроверять…

Наш же начальник, вроде бы, в своем далеком прошлом имел даже какое-то отношение к московскому Литературному институту. Помню, как на его юбилее, в момент служебного застолья, была прочитана телеграмма от известного советского поэта. Наш заведующий, в окружении своей жены, дочери буквально расцвел. И я тогда же подумала: ну, и сидел бы в окружении своих внуков и близких на даче, на свежем воздухе, а не в духоте рабочего кабинета. И радовался бы жизни после перенесенного инфаркта, персональный пенсионер… Ан нет. Так, видно, жалко было расставаться с номенклатурными привилегиями: служебной «Волгой», личным шофером, хорошей зарплатой, возможностью поиздеваться над тем, кто ниже тебя по служебному рангу…

Как-то однажды душным летним днем, я, облаченная в облегающее фигуру платьице белого цвета из тонкого хлопка, вышла из своего кабинета и направилась в сторону «приемной». Навстречу мне шел наш заведующий. Из-под неопрятно торчащих в разные стороны полуседых и жестких бровей выглядывали, как всегда, настороженные глазки-буравчики. Слипшиеся остатки чуба прилипли к вспотевшему лбу.

Поравнявшись с руководителем, я поздоровалась.

– Саша, – обратился он ко мне по имени, и в то же время неожиданно строго. – Вот я сейчас увидел вас в белом платье и сразу вздрогнул. Вы мне напомнили медсестру или врача в белом халате, и я сразу вспомнил про больницу.

– Так мы же живем в южном, солнечном городе, – не растерялась я от нелепости прозвучавшего, – и светлая или белая одежда – это просто спасение в такую жару…

Пожилой мужчина засопел и пошел дальше.

А я про себя успела подумать: «Да у вас проблемы, уважаемый товарищ руководитель. И не только сердечные, если вы вздрагиваете от белого цвета… Это уже диагноз. Впрочем, переодеваться из-за вашей придури я не собираюсь и буду ходить в том, в чем чувствую себя комфортно в такую жару…»

* * *

Все пользовались холодильником, который стоял в «редакторской». Но, когда приходило время его разморозки, этим занималась, обычно, секретарша. Очевидно, по какой-то давней традиции, это тоже входило в ее обязанности.

Надо было видеть выражение лица означенной мадам за этим занятием и слышать нелестные отзывы в адрес всех остальных сотрудников… Оно и понятно: пользовались-то все, а мыть и чистить холодильный агрегат приходилось ей. Если у нас не было загрузки с работой, то я с напарницей тоже помогала секретарше. Куда ж деваться-то нам было, если это происходило в нашем рабочем кабинете?

Помню, как-то однажды жарким летним днем, когда напарница моя была в отпуске, решила подсобить секретарше в этой прозаической «миссии».

Когда, наконец, возня с холодильником была закончена, я заварила чай из листьев мяты, и мы присели с ней за журнально-обеденный столик. Очевидно, в благодарность за помощь и чай, строгая мадам решила «выдать» мне комплимент, чем меня, признаться, очень удивила. Но просто она была человеком весьма импульсивным. И, очевидно, в тот момент ее «пробил» именно положительный импульс.

– Какая белая кожа, – сказала она вдруг, пристально глядя мне в лицо своим, как всегда, немигающим зрачком кобры. – Слишком белая кожа для брюнетки с карими глазами. Так не бывает в природе…

– Свинцовыми белилами и ртутной отбеливающей мазью не пользуюсь, – попыталась шуткой ответить я на столь неожиданный комплимент. – И вообще, умываюсь «детским мылом» харьковской парфюмерно-косметической фабрики, – добавила я.