Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

…Однажды в харьковском зоопарке я остановилась у клетки со львом, залюбовавшись этим истинным царем природы. Как же он был красив и хорош, не смотря даже на жизнь в неволе и уже немолодые годы.

Я в долгом одиночестве наблюдала за ним. Лев был спокоен и невозмутим. Только временами глаза его загорались блеском и ноздри начинали вдруг трепетать. Он смотрел куда-то прямо перед собой. Я проследила траекторию его взгляда. Там, в глубине зоосада, под присмотром родителей вокруг клумбы с цветами бегала с визгом в ярких летних одеяниях детвора дошкольного возраста. Возможно, генная память красивого и большого зверя, среагировавшего всего лишь на движущиеся объекты, выдала ему какую-то яркую картинку из жизни забытых африканских саван… Только и всего.

– Лёва, Лёва, – позвала я хищника, бросив в прорезь его клетки яблоко.

Царственное животное снисходительно, а может быть, даже презрительно посмотрело на мое скромное угощение, даже не понюхав его. И продолжило свое наблюдение за яркими движущимися пятнами, быстро мелькавшими в летней зелени деревьев.

Ах, эта величавость и спокойствие. Ах, эта роскошная грива и невозможно красивая осанка. И горделивый взгляд каких-то невозмутимо-умных глаз.

«Вот истинный царь природы, – подумалось тогда. – Куда иным человеческим особям, которые искренне считают себя венцом создания, до этого благородного и роскошного творения фауны?»

Нет, явно не царские особи зачастую меня пытались преследовать. Ни благородной осанки и хороших манер, ни умного взгляда…Умного, но не напыщенного, алчного и хищного. Возможно, поэтому я и не очень удивлялась тому, что слышала в ответ на их уязвленное мужское самолюбие. Я тоже, признаюсь честно, была девушкой, которая за словом в карман не лезла. Впрочем, что ж удивительного? Меня можно понять: я защищала свое женское достоинство.

– Нарцисска, жизнь тебя еще проучит…

(Согласна, пусть жизнь проучит. Но уж точно не ты, возомнивший себя почему-то миссионером-учителем).

– Подумаешь, рафинированная красавица… Видали мы таких.

(Ну, раз «видали», чего ко мне цепляешься? Впрочем, за комплимент спасибо. Ведь «рафинированная» – значит утонченная, изысканная, аристократичная)…

– Да кому ты нужна будешь через два года?

(Да хоть никому. Тебе-то что за печаль? Тебя пусть это не заботит).

Вообще, забавно, почему именно через два года? Да даже через двадцать два, положа руку на сердце, признаюсь, осмысливая жизнь обратным отсчетом…

А еще находились мерзавцы, которые просто прямым текстом и в ясны очи желали мне поскорее состариться и сгорбатиться, чтобы они могли повеселиться по этому поводу. И это правда.

Что могут мужчины… Нет, явно – не цари. Цари – не мы. И – не они. Ну, понятно, было немало просто элементарных пикапских наскоков. («Пикап» – я и слова-то такого тогда не слыхала). Но суть очень хорошо понимала, каким термином это не назови.

Ну, а как быть с теми, кто, вроде бы, уверял в искренности и благородстве своих намерений?

 
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим…
 

А вот с такими благими пожеланиями был явный напряг. Или «напряженка», как говорила героиня небезызвестного советского кинофильма, правда, совсем по другому поводу. Но просто слово это мне очень нравится…

* * *

…Я сидела на тахте, поджав ноги и положив голову на колени. Тихо, как-то незаметно прошелестел пару дней тому новый год. И совсем не радовал меня нежданный-негаданный отпуск среди зимы. Нужно было искать новую работу. И я тихонько прошептала эти поэтические строки, известные еще со школьных времен. Почему-то они всегда приходили на память, когда у меня что-то не ладилось в жизни:

 
Саше случалось знавать и печали:
Плакала Саша, как лес вырубали.
Ей и теперь его жалко до слёз.
Сколько тут было кудрявых берез!
 

Валя – сестра, присыпившая только что на руках дочурку и слышавшая мою поэтическую грусть, покачала головой: «Ох, и невезучая ты, Сашка».

Я перевела взгляд на маму. Она была явно огорчена. Оно и понятно: жизнь ее самой младшенькой («красопеточки», как она меня иногда называла) не только не была устроена, но и озадачивала этой пугающей историей, из-за которой мне пришлось даже сорваться с работы. (Подробности с ножом я, щадя родителей, утаила). Но и остального было достаточно, чтобы озадачиться и призадуматься. Мама жалела меня, а я – ее.

– Да ладно, всё утрясется, мам… Вот лучше скажи: как ты управлялась с тремя детьми, пребывая в моем, нынешнем 28-летнем возрасте, да еще и работая сутками медсестрой? – искренне сокрушалась я.

– Тогда просто жизнь была другой, – развела руками мама.

– Ну, вот и не надо меня жалеть, – сказала я. – По сравнению с тобой моя нынешняя жизнь – просто сказка. Каждое лето – отдыхаю на море. У меня – интересная работа, которая мне нравится. Хочу – бегу на интервью. Хочу– на встречу с друзьями в кафе… Хочу – в бассейн, в кино, в библиотеку или к косметологу на прием. Я свободна, живу в свое удовольствие и порхаю по жизни, как бабочка…

– Всё это хорошо, – согласилась мама. – Но твои одноклассницы уже давно замужем…

– Ну, и что же из этого? Значит, пока не судьба.

– Небось, принца на белом коне ждешь? – слегка иронично спросила Валя.

– Жду. Но, наверное, у принца конь еще не вырос…

И старшая сестра Женя, будучи оптимисткой по жизни (хоть, жизнь и не всегда ей давала для этого основания) попыталась успокоить меня:

– Всё утрясется, Санюточка, не грусти. – И еще добавила, желая сказать мне, очевидно, что-нибудь приятное:

– Тебе больше двадцати трех лет никто не даст…

«Санюточка» – так называла меня она иногда. А я ее – «Женюточка»…

Чтобы как-то закруглить эту тему, я добавила: «Теперь и наш папа может вздохнуть, наконец, свободней – мой бессменный часовой».

Папа встречал меня со всех вторых смен все эти три года. Обычно я возвращалась в одиннадцать часов.

От остановки трамвая до нашего дома было идти всего каких-то минут семь-восемь. Но на нашей улице с частными домами очень часто не горели фонари, было пустынно и неприятно. У нас так было заведено: кто бы из женского сословия ни возвращался домой поздно вечером, его обязательно встречали. Возможно, это было связано с той давней историей, которая случилась с нашей мамой – много-много лет назад…

Однажды она возвращалась часов в девять вечера после дежурства в больнице. Ей не понравился мужчина, который пошел за ней следом. Поэтому она решила немного изменить маршрут, пройдя по параллельной, освещенной части улицы, чтобы лишь потом свернуть в темный переулок… Но тот негодяй, очевидно, знавший дорогу, разгадал мамин маневр, и пересек ей путь буквально в двух шагах от порога нашего дома. От неожиданности и испуга мама так громко закричала, что мерзавец убежал. (Но испуг, видимо, остался. Каждый раз мама кричала во сне на новолуние).

Папа терпеливо поджидал меня и в дождливую слякоть, и в мороз. Иногда, спрыгивая со ступеньки трамвая на своей остановке в кромешную тьму, я по ту сторону дороги всегда видела светящийся огонек его папиросы и радовалась: меня ждут. Папа, папа…

И, вообще, родительский дом, и всё, что с ним связано. Это прибежище и пристанище от всяких бед и невзгод. Это понимание и принятие старшими всего, что бы с нами не произошло, такими взрослыми уже… Большая и дружная семья. Тогда… И как же жизнь нас поразбросала сегодня: по городам и странам, и даже – континентам. И это грустно. Хотя современные компьютерные технологии дают нам возможность каждодневного общения и встреч на экране монитора.

…«Всё утрясется, Саша. И с работой тоже», – попыталась успокоить меня давняя и более опытная по жизни коллега Инночка, которой при встрече я рассказала о своих вынужденных и незадачливых обстоятельствах. За давностью описываемых событий могу и ошибиться, но мне кажется, что именно она посоветовала мне тогда попытать счастья на местной студии телевидения.

С Инночкой – кареглазой красавицей, за обаятельность и привлекательность ласково прозванной друзьями «кисой», мы ходили иногда на совместные интервью. Летом, в выходные, мотались с двухдневными «поездами здоровья» в Евпаторию, а потом строчили свои репортажи во всевозможные СМИ, начиная от газет «Евпаторийская здравница», «Крымская правда» и заканчивая нашими, местными изданиями… Затем полученные курортные гонорары «прожигали» в харьковских кафешках: на кофе, мороженое и сок хватало. (Впрочем, только на это и хватало.)

Как-то, оказавшись с ней в недельном турне в Евпатории и не удовольствовавшись традиционными услугами, которые нам предлагал вполне добротный и приличный пансионат железнодорожников, мы нелегально забрели на территорию чужого санатория. Там, со свойственной нашей авантюрной профессии наглостью, девушки, разделись до купальников и намазались лечебной грязью, превратив себя в негритосок. Тут и застукали их два молоденьких милиционера. До сих пор затрудняюсь сказать: кто кого тогда больше испугался…

…А тогда, воспользовавшись советом, я отправилась на телевидение. Здесь теперь работала одна наша общая знакомая, с которой я когда-то пересеклась в молодежной газете: совсем юная, после школы, я работала там машинисткой. И вот теперь предстояла с ней встреча десятилетие спустя…

Я, конечно, уже понимала, что время и занимаемая должность могут менять людей, но не думала, что до такой степени. Даже не знаю, зачем она согласилась встретиться со мной. Может, чисто из женского любопытства: какими мы были, какими мы стали? В мою память она врезалась, почему-то, веселой, доброжелательной сотрудницей в молодежном издании.

И вдруг я увидела перед собой закосневшую матрону с партийным билетом в кармане, с праздно-любопытным взглядом настороженных глаз.

– Что ж ты поспешила уволиться с такого хорошего места? – вдруг строго-начальственным тоном сразу ошарашила она меня.

Немного запинаясь, коротко попыталась обрисовать более чем пикантную ситуацию, в которой я оказалась.

– Да ты что? – грубо и искренне удивилась она. – Увольняться должен был он, а не ты. Это технику-монтеру где угодно можно устроиться. А вот ты попробуй теперь найти работу. Ведь в Харькове полно журналистов. Да послала бы ты его куда подальше…

И я пожалела, что пришла. И еще пожалела о том, что сказала, наверное, лишнее. Понимая, что можно было обойтись без этой доверительности. Но мы всегда сильны задним умом. Просто мне казалось (по старой памяти), что я шла на встречу к одному человеку, а выходит – пришла совсем к другому.

Я стала быстро прощаться. Наверное, какие-то чувства невольно отразились на моем лице.

– К сожалению, сейчас мне абсолютно нечего тебе предложить, – спохватившись, засуетилась она.

И даже попыталась под конец нашего разговора изобразить на своем лице добродушно-милую улыбку, так контрастировавшую с застывшим взглядом ее напряженных и недружелюбных глаз.

Я вышла на улицу и оглянулась на оригинальное здание Дома государственной промышленности, в одном из многочисленных подъездов которого размещался телецентр – наше местное «останкино».

«Значит, не судьба работать мне в самой первой и красивой высотке СССР», – вздохнула я тогда.

(Здание Госпрома, построенное еще в начале тридцатых годов, когда город был официальной столицей Украины, всегда являлось архитектурной гордостью харьковчан).

Я пересекла площадь Дзержинского (теперь это Площадь Свободы) и, поеживаясь от холода, пошла по одной из заснеженных аллей сада Шевченко. Зимний парк я не любила, возможно, просто потому, что была мерзлячкой. И, вообще, никогда не любила это время года.

«Что не делается – всё к лучшему, – подумала я тогда. – Во всяком случае, мне не придется встречаться с этим «серым кардиналом», если бы знакомая дама с телевидения вдруг дала бы мне «добро».

Я подумала о начальнике местного Телерадиокомитета и о пятидесяти журналистах, написавших на него жалобу в обком партии. И о том, что из всего этого вышло. А, ведь, и я с ним однажды тоже уже пересекалась…

Было это еще на первом или втором курсах моего обучения, когда я очень активно сотрудничала на местном радио в отделе детских и юношеских программ. Настолько активно, что мне настоятельно старшие коллеги даже посоветовали познакомиться с большим начальником. А вдруг? Что я и сделала. До сих пор отчетливо помню тот наш непродолжительный разговор.

– Так вы же учитесь в Москве, а не в Киеве, – сказал он вдруг с таким осуждением в голосе, после того, как я отрапортовалась о проделанной работе на ниве местного радио, что юная корреспондентка вздрогнула.

– Неужели есть разница, в каком городе? По-моему, главное – что учусь, получая профильное образование. Разве не так? – спросила я, наивная тогда девятнадцатилетняя журналистка.

Трусливый и осторожный, он оставил мой вопрос без ответа. Но его глаза блеснули в тот момент таким непримиримым металлическим блеском, что, казалось, неозвученная мысль о «москальском» университете единой тогда еще страны, который его лично почему-то не устраивает, тут же материализовалась в воздушном пространстве рабочего кабинета. И мне сразу стало душно, трудно дышать, словно, мне перекрыли кислород. И сразу стало очевидным, что мы – люди, разговаривающие на разных языках. Фигурально, разумеется.

Да, бедные те пятьдесят журналистов, да и я вместе с ними…

Я шла по заснеженной и безлюдной аллее парка, поеживаясь то от легкого морозца, то вспоминая улыбку телевизионной мадам. Где-то я видела уже эту улыбку… Кто-то точно также откровенно улыбался мне… Да, да, кажется, вспомнила.

Однажды, было это сразу после окончания университета, меня нежданно-негаданно поманили, буквально сказочной по тем временам для провинциальной журналистки загранкомандировкой в Германию. Срочно нужен был корреспондент для работы на радиостанции в группе советских войск в Потсдаме сроком на три года. Коллега – мужчина лет сорока, бывший проездом из Киева, дал мне срочное задание: сделать интересный радиоочерк о ветеране войны.

– У вас «на всё про всё» – четыре дня. Успеете? – поинтересовался он.

– Постараюсь…

– И еще. Вы – комсомолка?

– Конечно.

– Вот и замечательно.

Он окинул меня оценивающим мужским взглядом с ног до головы и, усмехнувшись, добавил:

– И еще. Имейте в виду: вам нужно быть морально устойчивой – предупреждаю сразу. У нас, в Потсдамской группе советских войск, с этим очень строго…

– Устойчива, очень устойчива, – понимающе усмехнулась я в ответ и понеслась, окрыленная неожиданной возможностью загранпоездки, выполнять журналистское задание.

Даже сейчас, положа руку на сердце, могу констатировать: я сделала тогда практически невозможное.

Я нашла не просто ветерана, а сына полка, который дошел до Берлина, человека интереснейшей судьбы. Договорилась о встрече, сделала с ним интервью. Потом быстренько переложила всю нашу беседу на «радио-сценарий». Но оставалась немаловажная деталь: нужно было моего героя пригласить в областной радиокомитет, чтобы сделать звукозапись хорошего качества. А я, ведь, на радио не работала. Сотрудничала несколько лет тому назад. А попасть в звукозаписывающую студию не просто. Ведь, как ни крути, это эфир… Значит, закрытый идеологический объект, куда нужен специальный допуск…

Короче, мою оперативность и усилия может понять только профессионал. Когда я вбегала на перрон железнодорожного вокзала, с которого отправлялся поезд «Харьков-Киев», буквально с кассетой в зубах, наверное, была похожа на молодую гончую (или борзую?)

Именно здесь мы договорились встретиться с коллегой – киевлянином, который после посещения харьковской родни, вскоре должен был уезжать в Потсдам.

– Успели? – любезно поинтересовался мужчина.

– Даже самой не верится, – выдохнула я, оглядываясь по сторонам на привокзальную суету.

Я достала блокнот, и мужчина стал диктовать Потсдамский адрес: это была полевая почта.

В этот момент в дверях вагона, у которого мы остановились, появилась женщина лет сорока.

– Заносите еще вот эти коробки, – услышала я ее резкий голос, относящийся то ли к носильщикам, то ли к провожающим.

– Ты скоро? – обратилась она к мужчине, с которым я беседовала, – дети ждут.

– Скоро, скоро, – ответил ей киевский коллега и добавил, – это супруга моя, познакомьтесь.

Я поздоровалась. И женщина, не очень хорошо сохранившаяся для своих лет, широко улыбнулась мне, обдав при этом холодом застывших ледяных и тусклых глаз.

– Ваши координаты у меня есть. Если всё будет нормально, а я на это надеюсь, – мужчина улыбнулся, – вас скоро пригласят в Киев для оформления документов. С такой оперативностью – вы нам очень подходите.

Мы распрощались, и я вздохнула с чувством исполненного журналистского долга. И с надеждой.

И стала ждать вестей из Киева. (Наивная, губки раскатала. Как бы не так!)

Мой радиоочерк, меж тем, успешно уже даже прозвучал по местному радио. С профессиональной точки зрения всё в нем было нормально. А вот приглашения в Киев и далее – в Потсдам – не последовало.

Спустя какое-то время «сарафанное радио» донесло, что вместо меня в ГДР поехал какой-то мужичок из Киева. Я вздохнула: чему удивляться? Уж больно то местечко было привлекательным по советским временам. Нашлись и другие претенденты. Возможно, так оно всё и произошло.

Но, всё же, не покидает мысль: шерше ля фам… Да, да, без женщины тут, наверняка, не обошлось. Той улыбающейся женщины – с ледяным взглядом настороженных и подвявших глаз. Просто она не захотела, чтобы с ее супругом на радиостанции работала некая коллега в образе «такой вот фифы» (то есть – меня). Так, очевидно, всё и произошло. В ее глазах по отношению ко мне сразу читался «приговор», который обжалованию не подлежал…

Ну, не любили меня женщины по жизни, вообще, что поделаешь. Это данность, с которой тоже приходилось сосуществовать. Сколько раз я читала подобный «приговор» в их глазах. А уж как меня не любили те дамы, с которыми приходилось сталкиваться по роду своей профессии… Впрочем, лучше воспользоваться вот этой цитатой: «Особого, теплого слова заслуживают наши женщины-писательницы – прозаички, драматургички, поэтессы, критикессы и редактрисы…»

Особая каста, тот еще народец, надо заметить, всё это пишущее сословие…

А уж как «любили» мужчины… До сих пор не могу определиться, какое же из этих двух зол наименьшее: так сильно колышется «чаша весов» лишь с небольшим перевесом в сторону «прекрасного» пола…

А тогда… Тогда я грустила совсем не долго по этому поводу. Конечно, во времена «железного занавеса» вырваться на несколько лет в ГДР – это было бы здорово! Но это, так сказать, только одна сторона медали.

Постепенно жизнь научила меня «позитивному фатализму». Или точнее сказать, по жизни я – позитивная фаталистка. А это означает лишь то, что я просто научилась доверять своей судьбе, которая, несомненно, мудрее меня, и которая ведет меня по жизни. Значит, почему-то не суждено было мне туда поехать. А, может даже, и не нужно вовсе. Возможно, судьба уберегла меня от каких-то неприятностей?

Кто знает, какие сюрпризы поджидали там незамужнюю двадцатипятилетнюю журналистку в явно выраженном армейском коллективе и недружелюбном (не сомневаюсь даже на секундочку) окружении офицерских жен. И где гарантия, что какой-нибудь начальственный чин, положивший на меня свой глаз, по солдафонским приказным понятиям не приемлет слова «нет»? И как бы я одна за военизированным забором, с трехгодичным контрактом сражалась за свою «моральную устойчивость»?

(Тогда, понятно, я не сильно заморачивалась по этому поводу. Но сейчас не могу об этом не думать, помня о неком, сильно выраженном «охотничьем инстинкте», преследовавшем меня по жизни).

Чего не должно было быть – того и не случилось. Или: хорошо там, где нас нет. И я не жалею. Ни тогда. Ни сейчас – тем более, вдогонку. Понимая, что – просто не судьба.

Ну, а что до не самых приятных моментов, которые случаются в нашей жизни… Теперь-то я точно знаю: судьба всегда дает нам знаки. Но просто мы не всегда их замечаем. А если и замечаем, не всегда можем разгадать. Но, порою, даже когда уже и понимаем, всё равно продолжаем по инерции «плыть по течению»…

* * *

Если честно: мне совсем не хотелось идти на работу в эту газету. Но что поделаешь, если из четырех областных газет только одна выходила на русском языке (что для русскоязычного двухмиллионного города казалось чудовищно несправедливым!)

И я пошла туда вовсе не потому, что не знала украинского языка. И сейчас его знаю, потому что изучала в школе, потому что люблю украинские песни и вирши (стихи), читала украинскую литературу. Просто был маленький нюанс: чтобы писать на украинском языке, надо было и думать на украинском. А я привыкла думать на русском языке. Просто для меня это органичней. Впрочем, не только для меня. Я знала и других журналистов, столкнувшихся с той же проблемой. Вот такие маленькие нюансы русскоязычной Украины…

Так я и оказалась в областной партийной газете с не самым оригинальным по тем временам названием – «Красное знамя» (печатное издание, озаглавленное подобным идеологическим образом можно было найти в любом городе и районе нашей необъятной по тем временам страны).

С некоторыми из сотрудников я была уже знакома. И не удивительно: еще обучаясь на четвертом и пятом курсах московского университета, проходила здесь две свои преддипломные производственные практики. (Кстати, обе с отметкой «отлично»).

К тому же, уже работая на Сумской, периодически публиковалась в этой русскоязычной газете. Но всё равно чувствовала себя не совсем уютно: неожиданно вырванная среди зимы с насиженного места, я должна была как бы заново доказывать здесь, на что способна.

(По неписанному закону журналистской профессии то, что было наработано, опубликовано, оставалась уже во вчерашнем твоем портфолио. Всё это было вчера, вчера… А вот ты теперь нам покажи то, что ты можешь делать сегодня, и даже то – что ты напишешь завтра. И чтобы это «завтра» было не хуже, чем «сегодня», а даже – лучше. Просто таков непреложный закон журналистского ремесла. Ремесла, разумеется, в высшем понимании значения этого слова).

Но мне никому ничего не хотелось доказывать, потому что я испытывала явный дискомфорт на новом месте, с трудом перебарывая тот «депресняк», который творился у меня в душе. К тому же, знакомство с новым руководством никак не внушало оптимизма.

Как оказалось, главный редактор даже не был журналистом в отличие от своих предшественников, а был просто ставленником обкома, прошедшим специальное обучение в «питомнике» или «рассаднике» (что равнозначно – «совпартшколе»), где обучали просто быть «НАЧАЛЬНИКАМИ».

По иронии судьбы, как выяснилось, он был какое-то время секретарем партийной организации в том научно-исследовательском институте, где работал мой папа. «Сухарь, неприятный мужик», – сказал мне о нем родитель, брезгливо передернув плечами и вспоминая партийного деятеля «от науки».

Потом почему-то обкомовское руководство решило «перекинуть» этого человека в сферу идеологии, сделав редактором областной партийной газеты. Просто он относился к сорту таких людей, назначение которых было – руководить. Неважно чем или кем – наукой или газетой, всё равно. Лишь бы – руководить.

Я не была членом партии, я не шла по какой-то там разнарядке или звонку сверху в столь «идеологическое место». Я шла просто от себя и «сама за себя», как говорится. А посему для этого партийного деятеля я была просто «никто и звать меня никак». И никакого значения здесь не имели: специальное журналистское образование, мои профессиональные навыки, и даже то, что я была на тот момент уже членом Союза журналистов СССР.

(А ведь членом творческого союза по тем временам тоже было стать не так просто, а надо было это звание заслужить, заработать. В отличие от сегодняшних времен, когда членство в иных творческих содружествах приобретается лишь уплатой членских взносов по принципу: «Утром – деньги, вечером – стулья»).

Я и сейчас помню то неприятное и унизительное чувство, которое испытала, прикрыв дверь начальственного кабинета, когда меня «приняли на работу», если можно так выразиться. Это было сплошное поражение в правах: меня брали корреспондентом по «договору», хоть и с записью в трудовой книжке, но без зарплаты. Только на условиях оплаты гонорара. А уж какие гонорары в областной газете – одни слезы…

«Ну, ничего, журналиста ноги кормят», – успокаивала я себя». Меня, молодую, энергичную и мобильную вовсе не пугала работа. Очень часто я публиковала в одном номере газеты по два материала. Один под своей фамилией, другой – под псевдонимом. Омрачало другое. Я не могла забыть невозможно жесткое выражение стальных глаз, впившихся в меня при нашем знакомстве с редактором в его «высоком» кабинете, отчего у меня сразу «засосало под ложечкой». Ничего хорошего этот взгляд не сулил мне ни сейчас, ни в будущем.

Впрочем, мы были с ним «квиты». Прикрыв за собою дверь «высокого» редакторского кабинета, я вдруг со всей очевидностью ощутила: как же я не хочу здесь работать! Работать под таким вот «чутким» руководством… Весьма странное ощущение для человека, который назавтра должен был приступить к исполнению своих служебных обязанностей, не правда ли? Но именно так и было.

Я могу точно сказать, что в конторе на Сумской, из которой я только что уволилась, не было той гнетущей идеологической атмосферы, которая царила здесь – в редакции областной партийной газеты. Там в этом смысле дышалось гораздо легче. Но там со мной случилось другое. Увы. А здесь…

Обстоятельства жестко скрутили меня в свой замкнутый круг, не оставляя выбора. Но я не хотела с этим мириться. Я не хотела задыхаться, так естественно мечтая о глотке кислорода. И еще я помнила пословицу: «Плох тот солдат, который не хочет быть генералом».

– Ты упрямая, – часто по жизни говорила мне мама, иногда с осуждением в зависимости от обстоятельств, – упрямая, как твой дед…

– Я не упрямая, а – целеустремленная, – поправляла ее всегда с легкой иронией.

А дедушку, папиного отца, я видела только на фотографиях. Его не стало, когда мама ходила беременная мною. Есть очень трогательный снимок из нашего семейного альбома, относящийся к этому моменту: мои родители и две моих старших сестрички на ноябрьской демонстрации. И я тоже уже затесалась в их дружную компанию, уверенно проступив маминым животиком в облегающем ее пальто дизайна того времени…

Так вот, если говорить об упрямстве или целеустремленности. Еще работая в местном отделении ТАСС, я обратила внимание на одну центральную газету «очень культурной тематики», скажем так. Помню, меня весьма тогда удивило, что мой родной город со множеством театров, музеев, филармонией, консерваторией, высшими учебными и прочими научными заведениями никак в ней не был представлен…

И еще там, на Сумской подумала: надо это положение исправлять. И почему бы не попытаться это сделать мне самой? Потому что мне вдруг очень захотелось стать… собственным корреспондентом этой газеты в моем родном городе.

Да, я не была членом партии, и по возрасту уже готовилась на «вылет» из комсомола, что в идеологической сфере того времени было весьма немаловажно. Но плох тот солдат, кто не мечтает… Поэтому быстренько, еще там, работая на Сумской, написала письмо о желании сотрудничества с этим изданием, приложив пару выигрышных с моей точки зрения своих корреспонденций и сообщив необходимые данные о себе. И разумеется, утаив свои тайные помыслы…

Но как говорится, «один пишем, два в уме»… Сначала надо было посотрудничать с ними, хорошо себя зарекомендовав в профессиональном плане. И надо сказать, что наше заочное знакомство (пока заочное) оказалось успешным для меня: мне ответили, мои заметки сразу стали публиковать.

Поэтому ничего удивительного для меня не было в том, что, выходя из кабинета не понравившегося мне начальника с «сердитой» фамилией (его фамилия буквально звучала – Сердитов), я вовсе не «мечтала» о том, как, однажды, пожав мне руку, он осчастливит меня зачислением в редакционный штат журналистом областной партийной газеты. Я думала о другом. И моя мечта была интересней…

Но мечты – мечтами. А жить и работать надо было в предлагаемых обстоятельствах. Но, не взирая даже на это, выходя из кабинета руководителя, я не могла не думать о глотке свежего воздуха, который для меня ассоциировался на тот момент с уже четко обозначенной целью: я обязательно стану собкорром той газеты, чего бы мне это не стоило. Потому что я не хочу, чтобы моя жизнь в профессиональном плане зависела от милости или немилости таких вот случайных в журналистике «начхальников» и обкомовских ставленников.

Я не уважала непрофессионалов. Поэтому не удивительно, что для меня он моментально, с первой же встречи, стал «никто и звать его никак». Естественно, ни с кем из сотрудников редакции я не стала делиться ни своим впечатлением от знакомства с руководством, ни своими тайными и честолюбивыми помыслами.

…Свой первый рабочий день на новом месте я начала с того, что зашла в секретариат – к «лучу света в темном царстве». Так про себя я называла ответственного секретаря той редакции.

Аркадий (естественно, я его называла по имени и отчеству) тоже был выпускником факультета журналистики МГУ, только гораздо более раннего выпуска. И, конечно же, он бы «профи», за что я его очень уважала. И с благодарностью вспоминала все его ценные советы и дружеское участие еще в свою бытность здесь студенткой-практиканткой.

Но должна заметить, что далеко не все сотрудники его любили. Он не только данной ему властью, со знанием дела кромсал опусы некоторых откровенно бесталанных журналистов, но часто еще не мог удержаться от иронично-язвительных замечаний, оставляя свои автографы-насмешки на полях чьих-то бездарных статей и корреспонденций. Вот это обстоятельство особенно выводило из себя некоторых сотрудников, врывавшихся к нему в кабинет для личного разбирательства.

Но Аркадий всегда был неумолимо прав…

– Никто из корреспондентов почему-то не хочет писать репортажи. Не пойму, чем их не устраивает этот жанр журналистики, – пожаловался он мне, недоуменно пожимая плечами.

Я присела в кресло напротив стола ответственного секретаря.

– Напишите репортажик, Саша, легкий, как вы умеете, а? – просительно обратился он. – Вот могу предложить на выбор два объекта: фабрика мороженого или завод зеркал…

– Ой, не хочу на фабрику мороженого, я уже когда-то писала о них. Там такая холодина в цехах, брр… Я так потом простудилась после того своего визита к ним.

– Ну, тогда, может, остановимся на заводе зеркал? – посмотрел на меня вопросительно ответственный секретарь.

Я улыбнулась и продекламировала:

 
Свет мой, зеркальце! Скажи,
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?
 

– Значит, заметано? – обрадовался мужчина. – И уже заголовок даже есть готовый к репортажу. Так и запишем в план следующего номера газеты: «Свет мой, зеркальце, скажи»…