Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

– А если бы меня не оказалось ни в одной из газет?

– Ну, я подумал и об этом, – усмехнулся командированный. – Ведь еще есть местное радио и телевидение. Я бы и до них добрался…

– А вот, если бы я и сейчас продолжала работать в местном отделении «ТАСС», разыскал бы ты меня? – спросила я.

– Ой, – неуверенно покачал головой мой собеседник, – я даже представить не мог, что у тебя в городе есть такая контора…

– Значит, тогда бы мы не встретились, – предположила я.

Произнесла эти слова спокойно, даже где-то беспечно, всего лишь дружески расположенная к собеседнику за столом. И вдруг заметила, как на этой моей фразе в его голубых глазах промелькнул испуг.

(Я и сама не подозревала тогда еще, что сказала эти слова человеку, который спустя время станет моим супругом и отцом нашей дочери).

Он посмотрел на меня пристально.

– Я замечал, – сказал он вдруг, немного волнуясь, – что у красивых женщин, как правило, продажные глаза. – Я замечал это не однажды. Твои глаза – совсем другие…

– Так не продаюсь, – усмехнулась я.

– Я вижу, – задумчиво произнес он. – Значит, не продаешься? И к тому же – не член партии… Так что же, в таком случае, ты делаешь в областной партийной газете? – ошарашил он меня своим вопросом.

– Сама не знаю…

И мы захохотали.

– А ты знаешь, что у тебя грустные глаза, даже когда ты смеешься? – спросил он и посмотрел на меня сочувственно.

– Нет, не знаю. Ты первый, от кого я это слышу, – удивилась я. – Впрочем, со стороны, наверное, виднее…

Ну, что сказать? Та его недельная командировка растянулась дней на десять, но нужно было уезжать в Москву. Всё на том же дружеском расположении я проводила знакомого на «Южный вокзал». Всё на тот же фирменный поезд «Харьков-Москва».

– Можно, я буду писать тебе письма? – спросил он вдруг. – Тебе даже не нужно ничего отвечать. Писать буду только я…

Отказать в такой странноватой просьбе я не могла, хотя и была несколько удивлена.

Он уехал. И стали приходить письма. Это были своеобразные и длинные послания. Мой давний знакомый, вдруг так неожиданно объявившийся в моей теперешний жизни, писал о разном. О том, например, как ему работалось с утра или целый день. Какое у него было настроение, о чем он писал, о чем думал. А, думал, он, естественно, обо мне. И делился со мной самыми своими сокровенными планами: например, о кино, в котором он бы хотел работать в ближайшем будущем. И о журналистике, которую он хотел бы оставить окончательно ради того же кино. Чувствовалось, что человек был на перепутье, и нуждался в моральной поддержке и одобрении…

Помню, как-то однажды, придя с работы домой, обнаружила очередное его послание. Я держала конверт в руках и уже собиралась его распечатать, когда меня вдруг кольнуло: «Да что ж это я? Да ведь именно его лицо я видела, когда гадала под старый новый год!»

Я даже прикрыла на секунду глаза. Сомнения быть не могло: «оригинал» и промелькнувшая тогда перед моим взором «картинка», в круге, очерченном колечком, были абсолютно идентичны. И к тому же, я хорошо запомнила то ощущение: это было лицо знакомого мне человека. Человека, которого я уже знала прежде. Но просто не могла вспомнить, откуда его знаю. И вдруг всё так неожиданно сошлось… Неужели?

Так загадочно-мистическое, над чем, возможно, мог бы посмеяться иной материалист, осязаемой реальностью вторгалось в мою жизнь…

Я распечатала, наконец, конверт. И именно в этом своем письме он впервые попросил меня, чтобы я ему что-нибудь написала. (Может быть, в том была сокрыта некоторая мужская хитрость – понемногу приучить меня к получению от него посланий?) Я действительно начала к ним уже привыкать, заглядывая в почтовый ящик.

Я еще раз перечитала то письмо. И прислушалась к своим ощущениям. Словно, в тот миг замкнулось вдруг недостающее звено в цепи или сложился некий недостающий «пазл» на «полотне» моей жизни. Сомкнулся некий магический круг событий, выносящий меня на очередной виток спирали… Приближался новый год, но на этот раз уже можно было не загадывать желание. Для меня и так всё было ясно…

Я написала искреннее письмо в ответ. Более всего, как признавался мне потом адресат, его поразило в том произведении эпистолярного жанра то, как я умудрилась, не сказав «да», не сказать, в то же время, «нет». Это вселяло надежду…

Так в моей жизни начинался период междугородных телефонных звонков, нескончаемых писем и романтических встреч то в Харькове, то в Москве. И выходило у меня, как в той песне: «Огней так много золотых на улицах Саратова. Парней так много холостых, а я люблю женатого»… Да, из песни слова не выкинешь.

(Мой знакомый женился еще на первом курсе в восемнадцать лет. И честно признался мне в этом сразу, когда мы, студенты еще тогда, сидели с ним в кафе на улице Горького. Отдаю ему должное: сколько встречалось по жизни мужчин, которые при знакомстве пытались скрыть это обстоятельство).

Да, быстро только сказка сказывается. А в реальности – совсем иначе. Всё непросто. Впрочем, а что у меня в жизни было просто?

* * *

После той моей летней поездки в Москву по наведению «мостов» со столичной газетой начался весьма активный период взаимодействия, который шутя можно было назвать: «контора пишет» (или «пашет», в моем лице, разумеется).

Если раньше, до личного знакомства, мое сотрудничество напоминало всё же больше игру «в одни ворота», то теперь мои московские коллеги звонили мне сами, давая конкретные задания, иногда даже очень срочные, которые я оперативно выполняла. И, разумеется, я продолжала слать им еще и «внеплановые» материалы, как и раньше, стараясь находить темы для публикаций, которые интересно могли бы прозвучать во всесоюзном масштабе.

Помню, однажды по местному телевидению я случайно увидела документальный фильм об одном харьковчанине – преподавателе вуза. А в прошлом – артисте цирка и силаче, судьбу которого не сломила ни война, ни увечья, полученные на ней. И я решила познакомиться с ним, чтобы написать очерк для московской газеты. Своими планами по этому поводу я поделилась с подругой Тамарой. По случайному стечению обстоятельств, в ее домашней библиотеке оказалась книга – повесть об этом человеке, которую она мне дала почитать.

Посмотрев фильм, прочитав книгу, я отправилась на встречу, хорошо подготовленная к интервью.

Когда очерк был написан, я, прежде, чем отправить текст в московское издание, решила прочитать его моей взыскательной «кузне журналистских кадров» (в лице Тамары – взыскательной, любимой и «кузни» одновременно).

– Всё хорошо, детка, – сказала подруга. – Ты растешь прямо у меня на глазах…

Она помолчала немного.

– Но я бы добавила еще куда-нибудь в твой очерк, в качестве некой ностальгической ноты, вот эти строки из песни:

 
В парке Чаир распускаются розы.
В парке Чаир расцветает миндаль.
Снятся твои золотистые косы,
Снизится веселая звонкая даль…
 

– Хорошо, я подумаю, куда это можно вставить в текст, и допечатаю, – ответил, хоть и «растущий» журналистский кадр, но всё еще не до конца закончивший мастер-класс у более опытной и талантливой коллеги.

Но я и подумать тогда не могла, что миндаль «расцветет»… аж в Югославии.

Иногда, чтобы письмо (и личное, и служебное) дошло до Москвы быстрее, я специально ездила на железнодорожный вокзал моего города. Там я подходила к любому поезду дальнего следования, в тот момент ожидающему отправления, и искала в нем вагон с прикрепленным снаружи почтовым ящиком.

Так поступала не только я, но и многие советские граждане, проживающие в разных городах нашей необъятной по тем временам Родины. Если в среднем в столицу из моего города письмо (стоимостью пять копеек) шло тогда три дня, то, отправленное таким вот «неленивым» способом, оно уже назавтра было в Москве.

Очень не хочется проводить параллели с днем сегодняшним, когда обычное письмо, отправленное на Украину по почте России, может идти целый месяц. И также, наоборот: с Украины в Россию. И стоит это не пять копеек. Теперь, правда, мы пишем друг другу мгновенные электронные письма и общаемся по скайпу…

Да, приходится констатировать: интернет окончательно добил этот эпистолярный жанр, а вместе с ним и то ожидание увесистых конвертов, праздничных открыток и бесконечное заглядывание в почтовый ящик, в которых была своя, несомненная прелесть…

…Я отправила письмо на имя одного из коллег, с которым тесно сотрудничала. И просила передать его «по назначению», так как это была тематика не их отдела. Московский собрат по перу поступил вполне профессионально: передав мой материал ответственному секретарю редакции. А тот, наложив свою резолюцию, направил в нужное русло. По иронии судьбы, очерк был опубликован именно по тому отделу, в котором работала «мадам моралите». Полагаю, статья попала в руки не к ней, а к заведующему отделом. Так жизнь сама иногда расставляет свои акценты…

Помню, я была в редакции, когда раздался телефонный звонок.

Звонил герой моего очерка, который благодарил меня и сообщал, что моя статья о нем из московского издания перепечатана югославской газетой «Борба». Об этом ему только что сообщили по телефону его знакомые из Белграда.

«Причем тут Югославия – этот (тогдашний капиталистический «рай» среди стран социализма)? Я даже не знала еще, что мой очерк уже опубликован в Москве. Ведь прошло не более недели после отправки статьи в столицу. И та московская газета не была ежедневной. Вполне нормальным было ожидание публикации в течение месяца. Впрочем, могли и, вообще, не напечатать на чье-то усмотрение…

Мне захотелось спуститься этажом ниже к секретарше, которая сидела в «приемной» у редактора, чтобы посмотреть подшивки газет, среди которых должна была быть и та, московская, с моей публикацией. Но как только я подумала о том, что могу столкнуться там с человеком, у которого при взгляде на меня темнеют от ярости глаза (причем, совершенно не понятно, почему), я сразу передумала.

«Дома посмотрю», – решила я.

Вечером того дня я достала газету из домашнего почтового ящика. Почему-то так вышло, что почтальон принес ее на пару дней позднее, чем следовало. Радовало то, что ни слова, ни строчки не было изменено в авторском тексте. Всё осталось в первозданном варианте. Думаю, коллеги по цеху поймут меня, как это приятно…

Что до иностранной газеты «Борба», то, как мне объяснили, просто кому-то из югославских журналистов понравился тот очерк, и они решили напечатать его в одном из самых популярных своих изданий.

(Мне потом даже передали оттиск моей статьи на югославском языке).

Так выходило по моим планам, что я пришла в редакцию только день спустя. А оказалось, что меня тут «вчера» обыскались. Почему-то меня хотела видеть заместитель главного редактора, которую за глаза сотрудники называли между собой «баба Маня».

Особого энтузиазма у меня это не вызвало. И еще я брезгливо поморщилась, вспоминая разговор на производственную тему, который у меня однажды с ней произошел.

Как-то я делала обзор писем читателей газеты, где речь шла об обычном человеческом хамстве, с которым жизнь сталкивала нас ежедневно: в магазине, на транспорте, в поликлинике, при общении с чиновниками разных мастей. Закругляя тему и делая обобщение, я вспоминала тут (и, по-моему, весьма кстати) писателя Чехова, точнее, его известный «кодекс воспитанного человека». Своеобразные постулаты: что может делать человек, считая себя интеллигентным, а чего – нет. Только и всего…

– Я прочла вашу статью, – сказала тогда заместитель редактора. – Ну, что вам сказать? Она имеет право на существование, и написана вполне литературным языком.

(«Спасибо, уважаемая», – подумала я про себя).

– Но я хочу вам высказать свое личное мнение по этому поводу, – лицо женщины вдруг исказила усмешка. – Оглянитесь вокруг: когда все орудуют локтями в этой жизни, да кому он нужен – этот ваш Чехов – со своими интеллигентскими рассуждениями…

Я обомлела.

– Чехов – он просто Чехов… Тут нечего ни убавить, ни прибавить, – лаконично резюмировала я, и на этом наш разговор был закончен.

Я вышла из кабинета. Да, нечто, сокрытое в таком духе, я и предполагала в не сильно разговорчивой редакционной бабе Мане, как бы она не маскировала это. Но не до такой же степени «запущенности»…

«Кому он нужен»… Нет, я вполне понимаю, что именно такой мадам данный писатель как-то не глянулся. Бывает. Но вполне может нравиться другой. И это ее личное дело. Но какое право она имеет расписываться за всех нас: «кому он нужен этот ваш»…

Значит нужен, если шествует (тогда и сейчас) со своими пьесами по всему миру, если сняты прекрасные фильмы по его произведениям – «Дама с собачкой, «Душечка», «Анна на шее» и прочие…

Даже, если бы не было этого всего, если бы он написал всего лишь один-единственный свой рассказ – «Дом с мезонином»… Да все влюбленные – бывшие, нынешние и будущие – должны поставить ему памятник только за ту короткую, но – гениальную фразу в конце повествования: «Мисюсь, где ты?» Потому что она (уже нарицательная в некотором смысле), звучит сегодня, как вздох, как плач и вечная надежда всех влюбленных. И даже тех, кому еще предстоит полюбить…

«Мисюсь, где ты?» – вопрошала и я не однажды, когда этого самого «мисюся» в моей жизни не было…

Нет, нет – моего любимого Антошу Чехонте простить бабе Мане я никак не могла. Поэтому после того разговора просто стала молча ее презирать.

– Коня тебя в руки и скачи скорей к себе домой: возвращайся в свою родную степь, донская казачка, – подумала тогда я, покидая ее кабинет. – Что ты делаешь в большом городе? Ведь газета – это не только рупор идеологии, но и рупор культуры… И если ты не смогла этого понять, достигнув пенсионного возраста, о чем можно, вообще, с тобой говорить?

«Интересно, зачем я ей вдруг понадобилась»? – размышляла я, спускаясь по лестнице с одиннадцатого на десятый этаж и перебирая в памяти сданные к будущей публикации материалы, соображая на ходу, к чему бы начальница могла придраться.

Но ее кабинет был закрыт. И секретарша поведала мне, что сегодня заместителя редактора не будет на работе.

Тогда я решила заглянуть к ответственному секретарю и поинтересоваться: может, Аркадий случайно в курсе, почему мною интересовалось руководство.

– Знаю, – кивнул Аркадий, – замотано отвлекаясь от чтения типографских оттисков газетных полос, куда он вносил поправки. – Вчера звонили из обкома партии… Это по поводу какой-то вашей публикации в центральной газете. Высокое руководство из того дома осталось очень довольно и выражает журналистке признательность, – улыбнулся он и чуть обиженно добавил, – а чего ж нам не предложили сначала тот материал?

– Да вы что? – искренне удивилась я. – Какой у нас сегодня день на дворе? Учитывая, что очерк о ветеране войны, мне бы, наверняка, «высокое» руководство предложило сначала подождать несколько месяцев до Дня Советской Армии, который будет отмечаться в будущем году, а то, чего доброго, повременить с публикацией еще до Дня Победы… Да еще бы искромсали весь текст, сократив его в три раза.

– Пожалуй, вы правы, – усмехнулся коллега, – с нашим руководством так бы всё и вышло…

Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент зазвонил телефон.

Звонили из типографии, и журналист весьма эмоционально переключился на текущие производственные вопросы. Ведь, у ответственного секретаря в газете – очень важный и нервный участок работы.

И я тихонько вышла из кабинета Аркадия, стараясь не мешать ему разговорами, и пытаясь реконструировать события, которые происходили здесь вчера, в мое отсутствие.

…В том идеологическом доме, который я так не любила и который располагался на самой красивой площади моего города, находились люди, по роду своей деятельности призванные особо пристально «бдеть» за тем, что появляется на страницах республиканской и центральной печати. Разумеется, если бы это был материал критического плана, могли бы и «дать по башке». Потому что «критику» надо было согласовывать.

Поэтому немногочисленные собственные корреспонденты республиканских и центральных газет в моем городе, хоть и чувствовали себя местными «царьками», старались писать «положительные» статьи, не желая портить отношения с тем домом. Что, впрочем, не удивительно. Все они были утверждены на свои должности из харьковских журналистов тем же обкомом.

Я же шла «сама от себя», наощупь прокладывая дорогу. И совсем с другой стороны. А точнее, берега – московского. Но я публиковалась так часто во всесоюзной печати, что не заметить этого было просто невозможно. Уже не говоря об областной партийной газете, где моя фамилия, вообще, не сходила со страниц.

И полагаю, чиновнику, звонившему из «того дома» главному редактору по поводу моей статьи, которая была опубликована не только во всесоюзной, но и зарубежной печати, в голову бы не пришло, что мой начальник упорно не платит почему-то зарплату своей сотруднице. И мой «начхальник», уверена, это обстоятельство, конечно же, скрыл. А зачем это афишировать?

И, в самом деле, почему? Допустим, при моем приеме на работу главный редактор дал понять, что я должна себя сначала «хорошо зарекомендовать», а уж потом, если буду соответствовать высоким требованиям корреспондента областной партийной газеты, меня зачислят в штат… Парадокс состоял в том, что тот условный по времени срок уже давно прошел. Свободные вакансии в редакции тоже были. И я уже вполне себя зарекомендовала с профессиональной стороны. Так в чем же дело?

И выходило, по иронии судьбы, что даже из «того дома», которому мой начальник подчинялся, позвонили (словно, носом ткнули) и попросили отметить конкретную журналистку. Они-то и звонили, конечно, потому что это было исключением: чтобы журналист «областного масштаба» со своим «местным материалом» прозвучал не только в центральной, но даже – зарубежной печати…

Казалось бы, какой замечательный повод пригласить меня, наконец, в «высокий кабинет», пожать мне руку. А заодно вспомнить, что я – член Союза журналистов СССР, имею специальное журналистское образование и все в таком духе. Разве не так? Но приглашения не последовало.

Вместо этого, «начхальник» все хорошие слова, предназначавшиеся мне, попросил тут же опосредованно передать через заместителя редактора. (Очевидно, хвалить меня не входило в его планы. Наверное, это было просто выше его сил).

И все ли слова, предназначавшиеся журналистке, он передал своей заместительнице? Это, скорее, могло смахивать на испорченный телефон.

Не могу здесь не вспомнить, к слову, что после того обкомовского звонка, произошла еще одна «странность» – главный редактор перестал со мной… здороваться.

Наши кабинеты находились на разных этажах. Пересекалась один на один в коридоре я с ним крайне редко. Но когда это случалась (вообще-то, я полагала – тогда и сейчас тоже), что мужчина первым должен произносить приветствие при встрече с дамами. Но он не только не здоровался первым. Он не стал отвечать даже на мой «добрый день».

Я не стала соотносить это только с недостатком культуры начальника (не будучи столь наивной). Потому что понимала: человек, пользуясь ситуацией «без свидетелей», просто пользуется возможностью грубо продемонстрировать, таким вот примитивным образом, свое неуважение и нерасположение ко мне. Но почему?

Впрочем, я всегда разделяла эти две ипостаси – творческая работа и руководство: «мухи – отдельно, котлеты – отдельно». И еще я понимала, что не нужно идти на прием к руководству и интересоваться обещанной вакансией, раз не приглашают. Просить и унижаться я не собиралась. Итак, меня никто не звал в «высокий» кабинет. Сама я тоже туда не шла. И плюс – «начхальник» в упор стал меня не видеть, перестав здороваться.

Но я не зацикливалась на подобных вещах. Я слишком хорошо знала, чего я хочу. И чего – не хочу…

* * *

Рядом с отделом писем находился кабинет, в котором сидела заведующая «всей культурой» областной партийной газеты (назовем ее Нинель). Дама была «уже хорошо бальзаковского возраста» и, весьма, странная.

Будучи генеральской женой, она периодически шокировала сотрудников редакции своим внешним видом. Сегодня, допустим, она могла прийти на работу вся наряженная-напомаженная, в парике, в туфлях на высоких каблуках… А на следующий же день – чуть ли не в домашнем халате и тапочках и со слипшимися, спутанными волосами. И хотя она уже очень много лет проработала в газете, писала не только весьма посредственно, но и небрежно, часто допуская ошибки и досадные промахи. Но генеральше всё сходило с рук. К тому же, она любому журналисту, который бы решил покритиковать ее опусы, тут же грубо затыкала рот. Зная ее нрав, многие сотрудники просто не хотели с ней связываться.

Я, как человек воспитанный, проходя мимо дверей ее кабинета (двери всех редакционных комнат, как правило, были раскрыты настежь) поначалу здоровалась с означенной мадам. Но поскольку она в упор и демонстративно не желала меня замечать, я перестала это делать. Тогда сотрудница громко стала кричать мне вслед: «А почему вы не здороваетесь?»

Это выглядело анекдотично и напоминало ситуацию, при которой «генерал в юбке» требовал, чтобы ему «отдавали честь».

Повторюсь, я на таких вещах не зацикливалась. И, к счастью, бывала здесь не каждый день. Однажды, когда я пришла на работу, меня развеселила начальница Тамила.

– Тут такая буря у нас была без тебя, – сказала мне заведующая отделом писем с усмешкой.

И она поведала, как к ней в кабинет ворвалась мадам Нинель из соседней комнаты и категорически потребовала, чтобы «эта» (с возмущением была произнесена моя фамилия) не смела писать статьи на темы, которые были как-то связаны с «культурной тематикой».

(Конечно же, она, числясь в отделе культуры, по роду деятельности своего отдела должна была иногда просматривать ту центральную газету, натыкаясь и на мои публикации. Но тут, увы, она была бессильна).

А вот в своей, «домашней» конторе, она могла ревностно повыпендриваться. Никто в газете, кроме нее, не смел писать о театре, не согласовав этот вопрос с нею – это была только ее вотчина!

Как оказалось, вывела Нинель из себя моя публикация о человеке, который работал в харьковском оперном театре. Я писала даже не об актере, а сотруднике, который по штатному расписанию числился там в… должности столяра. Но он, будучи местным «папой Карло», делал удивительные фигурки из дерева. Я, однажды увидев его работы на выставке, разыскала умельца через «Художественный фонд».

(Кстати, он подарил мне тогда при встрече фигурку фотокорреспондента. Я и сегодня любуюсь этим творением. Поделка из дерева стоит на одной из полочек в моем книжном шкафу, одаривая теплом и позитивной энергетикой, вложенными в нее когда-то талантливыми руками).

– Что же вы ей ответили? – поинтересовалась я у Тамилы, зная, что при всей ее кажущейся мягкости и внешнем спокойствии, она за словом в карман не полезет.

– Я ей сказала, чтобы оставила журналистку моего отдела в покое. И пусть не лжет, что ты, якобы, украла у нее тему. Мол, она сама хотела об этом человеке написать.

– Да я абсолютно уверена, что она о его существовании до моей публикации даже не подозревала, – заметила я. – Ну, и чем же закончился нелицеприятный разговор?

– Я сказала, что не собираюсь с ней согласовывать плановые темы своего отдела. Это – во-первых. А, во-вторых, – начальница усмехнулась, – намекнула, что не стоит так явно демонстрировать, что ее просто раздражает молодая, красивая и способная журналистка…

– Так прямо и сказали?

– Так и сказала.

– Да… Теперь она будет «любить» меня еще больше, – вздохнула я.

И мы засмеялись.

Я была признательна своей непосредственной начальнице. Более того, и тогда, и особенно – сейчас, понимаю, что задержалась, не «сорвалась» куда глаза глядят от специфической и гнетущей атмосферы той областной партийной газеты, в том числе, и благодаря Тамиле. И тому нормальному, дружелюбному микроклимату, который сохранялся именно в нашем отделе.

И, конечно, вспоминая те времена, я пытаюсь, уже с сегодняшней колокольни, проанализировать какие-то личностные особенности этой женщины, ее человеческий типаж.

Помню, она меня немного удивила в самый же первый день, когда я перешла работать в отдел писем. Начальница попросила забрать отпечатанные в машбюро материалы нашего отдела. В этом не было ничего необычного. Удивило меня уточнение:

– Просто я с женщинами из машбюро не общаюсь, – и тихо добавила, опустив глаза, – они объявили мне бойкот…

Она не стала объяснять мне причину, а я не стала спрашивать – «почему», не желая выглядеть излишне любопытной. О «причине» я узнала уже потом от других сотрудников: одна из трех женщин, работавших в машбюро, была женой корреспондента нашей же газеты. И именно с этим корреспондентом у моей начальницы случился …роман.

Тамила была женщиной свободной, разведенной. У нее была на тот момент уже двадцатилетняя дочь – студентка. Знала я и ее бывшего супруга. Это был совершенно спившийся человек (что довольно часто, увы, случается с журналистами). В прошлом – собственный корреспондент одной республиканской газеты. Вышла за него замуж она молоденькой, и мужчина был старше ее лет на пятнадцать. Ну, не сложилось. Бывает. И я так понимаю, что «крест» на своей неустроенной жизни Тамила не собиралась ставить. Как раз, наоборот…Можно ли ее осуждать за это? Каждый кузнец своего счастья.

Даму с таким необычным и редким именем, значение которого трактуется, как «чувствительная», «томная», «страстная», можно было смело назвать женщиной «без возраста». Сколько ей было на тот момент – не важно. На вид – не более тридцати девяти. Она была миловидна, ухожена, подтянуто-спортивна. Короче, вполне соответствовала типажу дамы, «приятной во всех отношениях». И я не удивлялась, что ей часто звонили мужчины, с которыми она долго кокетничала по телефону. И вполне допускаю, что она могла и в жизни соответствовать тем характеристикам, которые были заключены в ее имени.

Надо отдать ей должное: она весьма стойко переносила ситуацию, в которой оказалась. Когда тайное стало явным, машинистка – она же обманутая жена – не придумала ничего лучшего, как заставить свою десятилетнюю дочь написать жалобу на плохую тетю, которая хочет отобрать у нее – папу, а у мамы – мужа…

Естественно, письмо-жалоба было отправлено не в редакцию газеты «Комсомольская правда», а в ту, где работали все три героя данной любовной истории. Послание попало, прежде всего, в руки самой заведующей отделом писем – Тамиле. А потом проследовало к руководству, так как на конверте был указан адресат – главный редактор.

Но на тот момент этот роман не для кого в редакции уже не был секретом. Дело в том, что очень многие журналисты жили в доме, специально построенном для сотрудников редакций харьковских газет и работников издательства. И Тамила жила именно в нем.

– Представляете, – возмущаясь, говорила она как-то мне, – ну, никуда от этих любопытных глаз не деться. Мало того, что я каждый день с ними сталкиваюсь на «Комбинате печати: в лифте, столовой, так и дома нет покоя… Только я вышла проводить своего знакомого, а тут коллега из соседней редакции с мусорным ведром нам навстречу. Как-будто, он специально ждал, когда мы выйдем из квартиры…

Я понимающе кивала.

– Ну, что ж мне на необитаемом острове теперь скрываться? Никакой личной жизни! Только ко мне в гости пришел какой-то человек чаю попить, а назавтра об этом будет знать весь дом и все редакции, вместе взятые…

Ну, что могла сказать я ей тогда? У каждого в этой жизни – своя правда.

Как подмечено специалистами, на работе человек проводит семьдесят процентов своего времени. Этого вполне достаточно, считают они, чтобы в казенных кабинетах случались служебные романы. Более того, те же наблюдательные эксперты констатируют, что 90 процентов из нас флиртовали на работе, а шестьдесят – имели сексуальные отношения… Ну, даже если с процентными показателями кто-то захотел бы поспорить, факт остается фактом: служебные романы будут существовать всегда. Это правда жизни, с которой невозможно спорить.

Что касается Тамилы… Я даже знала еще одного сотрудника из той же редакции, с которым у нее был служебный роман. Это относилось к тому времени, когда я, будучи еще студенткой, проходила там свою журналистскую практику. Может, она просто «ставила» не на тех мужчин?

Нет, я ее никогда не осуждала. Более того, считаю, что она была смелой и решительной женщиной, раз не побоялась ни укоризненных взглядов, ни сплетен за спиной, что при служебном романе в маленьком коллективе неизбежно. Она просто хотела устроить свою жизнь. А под лежачий камень вода не течет, как известно… Можно ли осуждать женщину за то, что она – не «лежачий камень»? Тамила просто очень хотела еще раз выйти замуж. И вышла-таки. Правда, узнала я об этом много-много лет спустя. Ее муж оказался полковником. Очень хочется надеяться, что был он, всё же, «настоящий полковник»…

* * *

…Я закрыла журналистский блокнот по случаю окончания разговора, не успев еще, в некоторой задумчивости, даже убрать руку со стола. И тут поверх моего запястья легла сильная, властная рука атлета – человека, у которого я только что брала интервью.

– А что вы делаете сегодня вечером? – спросил он без малейшего намека на робость, и большие серые глаза хорошо сложенного и спортивного молодого «мэна» уставились на меня.

– Вот сейчас приду домой и сразу начну писать статью о спортивной секции, которую вы возглавляете, – попыталась шутливо разрулить ситуацию корреспондент, высвобождая руку.

– А завтра? – спросил профессиональный спортсмен всё так же серьезно, по-моему, приняв мой ответ за «чистую монету.

(«Щас», разбежалась с ходу – и «прям» за печатную машинку).

– Завтра… – произнесла с немного наигранной задумчивостью журналистка, моментально «напяливая» на себя одну из своих многочисленных защитных масок и пытаясь быстренько сообразить, к какой несложной разновидности относится ее «визави».

Вынужденное «визави», надо здесь заметить, обусловленное редакционным заданием. Всего лишь.

Ну, первый вариант – это самовлюбленный мужской типаж, не знающий слова «нет», на котором девушки виснут виноградными гроздьями. Вполне возможно. Но это его проблема.

А вот есть некоторая разновидность мужских особей, которые, встречая молодых журналисток, почему-то путают нашу профессию с первой древнейшей… Тогда это уже и моя проблема. Мы тоже относимся к древнейшей. Но всё же – ко второй. Ведь журналистику называют второй древнейшей профессией.

Впрочем, к какому типажу бы он не принадлежал, а выруливать надо мне, мгновенно устанавливая ту дистанцию, которая была между нами во время деловой беседы, и которую он нарушил наложением своей руки.