Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

У нее один недостаток – ею нельзя наслаждаться одному.

У нее одно достоинство – она не бывает счастливой.

Красивая женщина – достояние нации. Их списки и телефоны хранятся в специальных отделах ЦРУ, ЦБР, ИНТЕЛЛЕДЖЕНС СЕРВИС.

Красивая женщина разъединяет мужчин и сплачивает женщин. Она творит историю и меняет ход войны. Она, она, она…

– А что делать некрасивым? Повеситься? Спросила меня как-то студентка и посмотрела с такой ненавистью, что мы не расстаемся до сих пор».

Улыбнувшись вместе с известным сатириком, можно вспомнить еще массу расхожих фраз по данной тематике типа «с личка не пить водички», «красоту уносят годы – доброту не унесут» до классики Николая Заболоцкого:

 
То, что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
 

Споры и страсти вокруг предмета разговора не утихают до сих пор. Значит, тема для разговора есть. Очевидно, не случайно художники кисти и пера разных эпох пытались запечатлеть красоту женщин своего времени – эту неуловимую, необъяснимую субстанцию материи – без которой невозможным было их творческое горение.

Каждая эпоха привносила в женский образ что-то свое. Эпоха соцреализма, как известно, во многом прославляла красоту женщины-труженицы, матери – этакую повзрослевшую «девушку с веслом», которая должна быть выносливой лошадкой, чтобы тянуть груз возложенных на нее забот и обязанностей. Это было время, когда мы, конечно же, осуждали такие нехорошие заграничные конкурсы красоты с их «загнивающей буржуазной моралью». Сколько советских женщин не смогли стать тогда мисс СССР или мисс вселенной? А жаль… Что в этом плохого? Да и, вообще, мне кажется, в нашей стране никогда не существовало нормального отношения к этому понятию, не говоря о культе красоты.

Мне кажется и сегодня, несмотря даже на постоянство и узаконенность подобных конкурсных состязаний, у многих в сознании укоренилось расхожее мнение по этому вопросу. У нас так: или женщина – мать, или женщина – …(не будем здесь произносить хорошо рифмуемое слово, тем более, что оно явно не из моего лексикона). А уж если женщина красива – то это же самое ругательное слово, только возведенное в квадрат. Есть в таком отношении что-то плебейское. Хотя выросло новое поколение так называемой элиты, современных буржуа и иже с ними…

Затронув эту тему, опасаюсь: как-бы не скатиться до уровня рассуждений иных гламурных изданий… А не затронуть ее по понятной причине не могу. У моего любимого писателя, чье выражение стало крылатым – «в человеке все должно быть прекрасно – и лицо, и одежда, и душа и мысли» – среди россыпи рассказов есть один, который так и называется – «Красавицы». Его герой замечательным языком писателя Чехова повествует о том, что ему в жизни дважды пришлось столкнуться с этим понятием, которое равносильно удару молнии. Красота – то, что либо есть, либо – нет. И если она есть, то это видно всем, независимо от возраста и сословия. Это некий «абсолют», существующий как бы вне времени и пространства…

…Мы бережно и восторженно передавали друг другу эту единственную фотографию из рук в руки, которую однажды привез нам показать дядя Миша, приехавший погостить из Москвы: родители, тетя, сестры…

И мы, три молодых, незамужних тогда девицы, в один голос ахнули: «Вот эта – невозможной, ослепительной красоты молодая женщина – наша родная бабушка?»

Это была папина мама, о которой мы знали, что она во время немецкой оккупации умерла от воспаления легких… И еще от своей мамы слышали не раз, а она слышала это, в свою очередь, от папы, что вторая жена деда уничтожила все фотографии нашей бабушки-красавицы. То, что, для моего отца и дяди стало потом определением «мачеха», для нас – подрастающей детворы – обозначилось не более, чем просто соседкой за забором, которая прожила довольно долгую жизнь.

Это была крупных форм рыхлая бабка, на редкость с некрасивым лицом: с широкими скулами, заплывшими маленькими глазками, нехорошим цветом лица и кожей, порэпанной оспинами. Да еще и «бульбой» вместо носа, по меткому выражению папы. И хотя, наш дед женился второй раз, когда и папа мой сам был уже женат, в нем навсегда осталось пренебрежение к этой женщине, которое он определял брезгливым словом «мачеха». И ее пожизненное неприятие.

А вот фотографии зачем было истреблять? Сравнение слишком не в ее пользу? Настолько, что даже несуществующая уже красавица не давала ей спокойно жить? Впрочем, это, полагаю, вполне характеризует человека. Но я забегаю немного вперед…

…Я с сестрами пристально рассматривала в коричневатых тонах плотную картонку, на которой крупным планом четко был обозначен портрет молодой женщины. Это был тот самый «абсолют»… Потрясающий и недосягаемый. Мы – три сестры смотрели на фотографию, а потом впивались глазами друг в друга, в надежде отыскать хоть какое-нибудь сходство. Увы. Ни одна из нас не была схожа с нею даже намеком…

– Надо же, какие черты лица, – удивленно вздохнула мама, которая, как и мы, видела это фото впервые, но была наслышана о красоте своей несостоявшейся свекрови.

– А какие роскошные волосы, прическа, – тихо заметила тетя Валя, – а платье, а кружева…

* * *

… Они познакомились, когда вместе плыли на корабле, который рассекал черноморские волны. И на этом корабле мой дед служил матросом. Да, «бескозырка белая, в полоску воротник» – это про него. Среди прочих дедовских фото в семейном архиве есть одно, на котором он, весьма бравый и молодой, запечатлен именно в этой морской экипировке.

(И именно на этом снимке особенно отчетливо видно, как я именно с этим своим родственником внешне схожа, будучи совершенно не похожей на своих родителей).

И вполне понятно: для такого паренька каюта была, что дом родной. Но, всё же, однажды он решил окончательно пришвартоваться в Севастополе, чтобы оттуда потом уже добираться в свой родной и сухопутный Харьков.

На это решение очень повлияли два обстоятельства. Во-первых, в то время вовсю уже шла гражданская война – эта человеческая неразбериха, одинаково небезопасная не только на суше, но и на воде. А, во-вторых… Еще одна причина была очень личной: на корабле он встретил ту, с которой хотел бы связать свою судьбу.

И я понимаю деда, как же я его хорошо понимаю…

Когда он увидел ту особу впервые, наверняка, присвистнул от удивления. От такого сильного удивления сначала съехала его бескозырка, а следом – и «крыша»… Причем, окончательно и бесповоротно. Но, если говорить серьезно, любой мужчина – всегда безошибочно (на неком генетическом уровне?) может отличить ту женщину, с которой бы он просто хотел провести какое-то время, от той, в которой бы хотел видеть продолжение своего рода. И я так понимаю, мой молодой тогда дедушка настроен был весьма решительно. И не ошибся…

Особе, в которую он безоговорочно влюбился, предстояло возвращаться к себе домой: то ли в Гродно, то ли в Гомель. А дед должен был ехать в Харьков. Но когда корабль бросил якорь в севастопольском порту, он для себя решил, что вот это – неожиданно обретенное сокровище, он ни за что не выпустит из своих рук… Хотя молодая красавица рвалась к себе на малую родину (и тому была причина!)

Я так понимаю, что любовь «случилась» у них еще на корабле. От деда, очевидно, исходил такой мощный электрический посыл, что ответная искра мгновенно разгорелась и в сердце красавицы. А уж как ее уговорил, чем улестил упертый и молодой матросик – не станем гадать сегодня на кофейной гуще… Тем более, что к нашей сегодняшней радости – радости потомков – главное в этой истории, что всё-таки уговорил…

Ощутив твердь под ногами в городе Севастополе, они сразу же, в полной мере, почувствовали и тот раздрай, который творился вокруг. Это было время, которое в каком-то кинофильме о гражданской войне очень точно характеризует промелькнувший там транспарант: «Бей красных, пока не побелеют. Бей белых, пока не покраснеют»…

Это изречение у нас, сегодняшних, вызывает улыбку. Им же, непосредственно оказавшимся «в том и тогда», было не до смеха. Вся территория Украины была во власти нескончаемых «атаманов» и «батькiв», которые оспаривали пальму первенства друг у друга.

Даже вдвоем, под защитой молодого матроса, пробираться с юга Украины на восток – в промышленный Харьков, было небезопасно. И уж совсем невозможно было допустить ситуацию, при которой молодая и красивая женщина в то смутное время одна стала бы пробираться к себе домой – в Гродно или Гомель. И дед, естественно, этого не допустил…

Он привез красавицу домой и представил ее всей многочисленной родне, как свою жену. И сегодня у меня есть небольшое подозрение: а не сделал ли пылко влюбленный дед «немножко беременной» свою красавицу еще тогда, когда они плыли на корабле? Или во время их совместного, не совсем безопасного путешествия по Украине, от морских берегов до родного сухопутного города? Уж очень скоро она родила близнецов-мальчиков, точнее – двойню, которых назвали Константином (мой папа) и Михаилом. А следом за ними в семье появился еще и младший братик, которого нарекли Евгением.

Три сына, любимый муж – разве это не прекрасно? Жить бы и радоваться. Я уверена, что так оно и было – но только для деда, который начал свою семейную жизнь «с чистого листа». А у красивой мадам до встречи с моим дедом была уже своя история. Семейная история…

Да, у этой женщины был законный супруг. Если бы только супруг… Она так и рвалась к себе домой, как только корабль пришвартовался в севастопольском порту, потому что дома, помимо супруга, ее ждали двое детей – мальчик и девочка…

Отпустить ее одну молодой матросик не мог, потому что это было очень опасно в условиях гражданской войны. А также мужчина понимал, что если они расстанутся сейчас, то он может потерять ее навсегда. Ехать к ней вместе с ней? Но с какого боку? Он там был бы явно лишний… Вот и получилось всё так, как получилось.

Дед ее не отпустил, уговорил ехать с ним, и она не смогла ему сказать «нет». Я не сомневаюсь, что планируя свою совместную жизнь, они, конечно же, обсуждали и вопрос об оставшихся в Белоруссии детях, которых она собиралась забрать… Но сразу это не сделали, потому что шла война. И практически сразу моя бабушка родила в новой семье троих мальчишек…

Да и со стороны бывшего супруга и его родни особых симпатий по отношению к этой женщине, по понятной причине, не наблюдалось. Возможно, они вначале еще надеялись, что «заблудшая» одумается и вернется домой. Но этого не случилось. А детей ей та сторона, как я понимаю теперь, просто так тоже не собиралась отдавать. И получалось, что узелок, который, как казалось, в начале их, совместной с дедом жизни, можно было развязать, чем дальше, завязывался всё туже…

Хотя внешне всё могло выглядеть вполне благополучно. «Уперто-упрямый» мой дедушка, оставив в прошлом профессию матроса, пошел учиться и окончил «Курсы Красных Директоров». (Оставляю то написание, как оно запечатлелось в том документе – всего лишь скромной пожелтевшей бумажке из семейного архива).

Но абсолютно уверена, что эта бумажка по своей значимости могла бы и сегодня вполне конкурировать с «корочками», которые вручают в иных высших заведениях…

Он не зря учился, а его энергия, напористость и знания очень пригодились молодой стране Советов. И я сегодня не без гордости могу констатировать, что мой дедушка какое-то время работал заместителем директора крупного харьковского моторостроительного завода «Серп и молот. (К слову, предприятие это было основано еще в 1875 году и до 1922 года сохраняло старое название – акционерное общество «Гельферих-Саде»).

Неподалеку от завода администрацией для своих рабочих был выделен участок земли под строительство индивидуальных домов. Так появилась и эта улица с аналогичным названием: улица «Серпа и Молота». Здесь дед построил свой дом.

(На этой улице в доме, который я называю родительским, выросла и я с сестрами. И улица наша так же и сейчас называется).

Да, повторюсь, внешне все выглядело вполне благополучно: хороший отец и муж, построивший дом, посадивший яблони и вишни в своем саду и заботящийся о трех подрастающих сыновьях… И она – дородная, интересная женщина, жена большого начальника, которая могла позволить себе не работать, занимаясь только домом и детьми. Да, так и хочется к этой внешней идиллии повторить: счастливая женщина, жена и счастливая мать… И понимаю, что определение «счастливая» никак не может соответствовать действительности, даже если со стороны это и могло казаться таковым.

Очень тепло, очень любя, вспоминали всегда и мой папа, и дядя Миша свою маму. Так могли говорить только люди, в полной мере испытавшие материнскую заботу и ласку. И я, понимая, как она любила этих своих сыновей, с замиранием сердца не могу не думать, как же она должна была любить тех детей, которые были не с ней…

Полагаю, что тех она любила даже больше. И страдала. Потому что любовь к деду сразу поделила ее сердце надвое болезненной бороздой… Слишком дорого она заплатила за свою любовь. И, причем, с годами эта боль никак не притуплялась.

Мне рассказывали, что жила она в постоянном ожидании того, что те дети, уже повзрослевшие, однажды к ней приедут и спросят: «Мама, почему ты нас бросила?»

И ей хотелось быть первой, кто откроет им двери, первой, кто им что-то объяснит… Именно поэтому она всегда прислушивалась к стуку в калитку, всегда первой спешила ее открывать, даже если это мог сделать вместо нее кто-то другой. Не было никакой необходимости закрывать дверцу днем на большой деревянный засов. Но она стала делать это постоянно, с некой, даже маниакальной, настойчивостью. И я понимаю, почему. За то время, пока она будет открывать тяжелый и неудобный засов, женщина должна будет взять себя в руки, зажать все свои эмоции в кулак… (как бы моментально «сгруппироваться»).

Говорят, мысль материальна. Всегда готовая к встрече, которую она так ждала, и в то же время – боялась… Однажды моя бабушка пошла открывать калитку… И первое, что сказала ей симпатичная шестнадцатилетняя девушка, стоявшая у ворот, было: «Здравствуй, мама. Почему ты нас бросила?»

Я столько раз со своими сестрами слышала эту историю, и, казалось, что знаю ее наизусть. Но сейчас, когда пишутся эти строки, я понимаю, что помню всё это «в общих чертах» – без деталей и подробностей. И я связываюсь по скайпу со своей старшей сестрой, которая живет в Харькове, и средней сестрой, которая живет теперь в другом полушарии: они только разводят руками… А больше спросить не у кого: нет родителей, нет дяди.

Да, я знаю, что однажды ее родная дочь приехала из Белоруссии. И я так думаю, что адрес матери у девушки был. Мать, естественно, пригласила ее в дом. О чем они говорили, как поладили, как договорились поддерживать отношения в дальнейшем – об этом можно только предполагать. Потому что спросить об этого некого. Но мне почему-то помнится еще, будто был разговор, что первый муж моей бабушки женился во второй раз. А это значит, что детей воспитывала мачеха. И раз дочери хотелось увидеть свою родную мать и посмотреть ей в глаза, значит, не всё так гладко и просто было в жизни милой девушки…

(И сегодня я лишь могу предположить, что где-то в Белоруссии у нас могут быть родственники, о которых мы не знаем ничего и которые не знают о нас. И понимаю, что всё это – печальное эхо той давней истории нашей семьи).

Встреча дочери и матери произошла еще до войны. А потом в жизнь всех ворвалась эта беда. И трудно найти такую семью, которую она бы не задела своим краем. И наша семья не стала исключением. И в ней остались свои неизгладимые рубцы…

В 1941 году мой папа и дядя Миша являлись студентами третьего курса харьковского политехнического института – ХПИ (старинного вуза, основанного еще в 1885, сегодняшнее название которого – Национальный технический университет).

Как известно теперь уже из истории, немецкая оккупация Харькова началась 24 октября 1941 года и длилась с перерывами до 23 августа 1943 года. А дата «23 августа» с тех памятных пор отмечается сегодня как праздник – день освобождения города.

Так получилось, что самый младший из трех сыновей – Евгений – был демобилизован первым (он был младше на полтора года братьев-близнецов – Константина и Михаила).

Мой дедушка, будучи заводским начальником и коммунистом, занимался эвакуацией предприятия и в начале войны отбыл в город Челябинск.

Папа, как студент, вместе со своим институтом был направлен в Ташкент. Там студентов, отложивших конспекты на неопределенное время, должны были переучивать на бойцов Красной армии. Именно там мой папа получил профессию связиста, очень нужную во время войны. Связистом в пехоте он дошел до Берлина. И хотя война для него началась не в 41-ом, он успел хлебнуть и ранений, и госпиталей, и всего остального, что включает себя это емкое слово.

События тех печальных дней развивались стремительно: в июне началась война, а в октябре Харьков уже был захвачен немецкими оккупантами. На этот момент трех мужчин – дедушки, папы и брата Евгения – уже не было в родном городе. В доме с матерью оставался только Михаил. Он не уехал, как папа, со своим институтом переучиваться не совсем мирной профессии, потому что, говоря на военном языке, изначально «не был годен к строевой».

А всё объяснялось очень просто. Кому не известно, как мальчишки в детстве, играя в «войнушку», а то и просто так, из любопытства, любят экспериментировать с опасными взрывчатыми веществами? Экспериментировал и мой дядя. Увы, да так неудачно, что ему динамитом выбило один глаз. И, вообще, зрение ухудшилось даже на оставшийся единственный глаз после того случая, и он еще мальчиком стал носить очки.

Дядя Миша не раз рассказывал мне именно о тех днях, когда немцы вошли в Харьков, вспоминая о своих ощущениях. Он говорил, что в городе сразу после захвата воцарилась какая-то страшная, раздирающая душу тишина… Но не на долго.

Потом по ночам, местные жители стали грабить продуктовые магазины и склады: пусть провизия лучше своим достанется… И в ответ на это сразу же начались запугивающие прохожих автоматные очереди среди бела дня без всякой причины и предупреждения, начались облавы, аресты… Многие решались выходить на улицу только под покровом темноты, не смотря на комендантский час.

Дядя рассказывал мне, как однажды под покровом ночи убегал от патруля, который стрелял ему в спину автоматной очередью. «Я знал, что ни в коем случае нельзя бежать по прямой, а нужно бежать всё время зигзагом, это меня и спасло тогда», – вспоминал он много лет спустя.

Но прятаться днем в погребе или бегать «зигзагом» ночью – это был не выход в той ситуации для молодого парня. Надо было что-то предпринимать. Как-то приспосабливаться к жизни с немцами, идти служить в полицию, как делали иные, оставшиеся по разным причинам мужчины в городе – он и мысли такой не допускал.

(Кстати, с папиных слов, двух таких мирных себе «дядечек» – соседей, служивших в полиции, я знала).

Меня всегда веселило, как папа рассказывал о себе и своем брате-близнеце.

– Мише еще в утробе матери повезло больше, чем мне, – говорил он слегка обиженно.

И я никогда не могла до конца понять, шутит он или нет.

Дядя Миша родился раньше папы на несколько минут. Был он полненьким, крепким малышом. Братик же родился худеньким и слабеньким. Так и дальше шло по жизни: один был с виду рослый здоровяк, другой – худющий и длиннющий. Папа был жгучий брюнет с серо-голубыми глазами и смуглой кожей, дядька – белокожий шатен. Они были абсолютно не похожи, и не знающим их людям никогда бы в голову не пришло, что это два родных брата, к тому же – двойня.

В детстве толстенького пацаненка, в очках и носом с горбинкой приятели и одноклассники иногда дразнили евреем, хотя, конечно, знали, что это не так. Но всё равно – иногда дразнили за внешнее сходство.

И я прекрасно понимаю, что в октябре сорок первого, когда город был сдан немцам, моему дяде стало не до шуток, когда бывшая детская «дразнилка» воплотилась во вполне реальную опасность.

(Тем более, что сегодня известно, какая участь постигла представителей этой национальности, которые по какой-то причине вовремя не смогли покинуть тогда Харьков).

Кто бы стал разбираться с ним: похож – не похож… Шлепнули бы, не задумываясь. И он это прекрасно понимал. Поэтому, посоветовавшись с матерью, принял решение: ему надо уходить из города. Женщина была с ним солидарна.

– Я решил, что буду пробираться в Москву, – рассказывал мне дядя Миша.

– А почему именно в столицу?

– Я был тогда абсолютно уверен, что Москву немцам никогда не сдадут, – вздохнул он и добавил, – к счастью, тогда даже представить не мог, как немцы близко к ней подойдут…

А я и сейчас хватаюсь за голову, когда вспоминаю тот его маршрут, не просто как определенное железнодорожное направление, а в качестве географических названий из школьного учебника по истории: Белгород, Курск, Орел, Тула, Серпухов, Москва… Ведь он пробирался буквально по минному полю, если вспомнить о наступлениях и отступлениях воюющих с обеих сторон.

Шел он глухими деревеньками, задерживаясь не на долго в таких, где немцев еще не было или уже не было. Он понемногу учительствововал, беря мизерную плату за это продуктами, чтобы не умереть с голоду. Иногда жил при школе, иногда в какой-нибудь деревенской избе. Невероятно: но таким вот «макаром» или «черепашьим шагом» он пробирался в Москву больше года.

В столице его, разумеется, никто не ждал. Но он сам выбрал себе такое направление. И этот город стал его судьбой. Понимаю: это путешествие из Харькова в Москву было очень опасным. Но куда опасней было бы оставаться в родном городе. Думаю, вариантов там не было. А так у него оставался шанс – выжить. И он им воспользовался. И сохранив себя, смог продолжить свой род, что очень много значит…

Конечно, ничего этого он не мог знать, когда под покровом ночи прощался со своей матерью: близким и любимым человеком, уходя в опасную неизвестность. Она его благословила на дорогу, и он взял с собой ее фотографию, которая, возможно, стала его оберегом.

(Эта была именно она – единственная уцелевшая фотография той женщины, которая спустя много-много лет сразит нас всех своей красотой).

Конечно, прощаясь, они надеялись на скорую встречу. Увы, ей не суждено было осуществиться больше никогда…

Вскоре моя бабушка была арестована как жена коммуниста и большого заводского начальника. Нашлись доброжелатели, которые спасая свою шкуру таким вот образом «зарабатывали очки».

Но сама-то коммунисткой она не была! Просто женщина, просто мать и домохозяйка. Думаю, что те, кто ее арестовывал, это прекрасно понимали. Если бы ее хотели расстрелять, то расстреляли бы сразу. Но ее просто держали в камере. Зачем?

Интерес для немцев мог бы представлять дед, но никак не она. Возможно, они надеялись, что тайно возвратясь в город, он станет предпринимать какие-то попытки, чтобы вызволить свою жену из тюрьмы? И тогда, возможно, они его арестуют… Но не только для того, чтобы немедленно расстрелять коммуниста. Думаю, всё это было бы слишком прямолинейно и просто. Возможно, у оккупантов были на него какие-то свои виды. А что?

Вполне возможно. Ведь война только что началась, и это было время, когда завоеватели нагло шествовали по нашей стране, опьяненные эйфорией легкой победы. Они не чувствовали себя временщиками. Наверное, им казалось, что пришли сюда они надолго, если – не навсегда. А раз так, то им очень были нужны помощники из местного населения. И не только полицаи, но и грамотные инженерные и прочие специалисты, которые могли бы работать на промышленном производстве. Ведь Украина виделась таким лакомым куском в их планах: с ее-то черноземной житницей, с залежами полезных руд и промышленными городами…

Сейчас можно только предполагать, зачем арестованную удерживали в тюрьме, и кто вынашивал (или не вынашивал) какие-то планы на ее счет. Но, как бы там ни было, произошло то, что произошло. В холодной камере женщина простудилась. Затем элементарная простуда перешла в воспаление легких. Понятно, что никто не собирался ее лечить.

Какая жуткая и печальная история: арестованная по доносу, моя бабушка умерла в тюремной камере! А поскольку всё это случилось в период оккупации, то и о ее захоронении ничего не известно…

Вот так получилось, что дом, который построил мой дед для счастливой жизни своей семьи, неожиданно опустел. На описываемый момент в нем никого не оставалось из моей родни…

Но в то же печальное время там находились две женщины, о которых здесь нельзя не упомянуть. Одну из них звали Клавдией, другую – Зинаидой Ивановной. Это были хорошие дедовы знакомые.

До прихода немцев в город они жили в одном из очень уютных, так называемых «финских домиков», построенных неподалеку от того же завода «Серп и молот» на поселке под названием «Красный луч».

Симпатичные двухэтажные, как с картинки, домики на четыре квартиры, с раздельными входами, очень приглянулись оккупантам. Поэтому ничего удивительного в том нет, что эти две женщины моментально оказались на улице, «добровольно» уступив свою жилплощадь незваным квартирантам… И тогда они перебрались в дом моего деда, в котором на тот момент оставалась тогда только моя несостоявшаяся бабушка.

Клавдия была женой друга деда и невесткой Зинаиды Ивановны.

(А, вообще, потрясающа судьба самой Зинаиды Ивановны, в девичестве Неверовой – дворянки по происхождению, которая прожила 103 года. И, конечно, я в свое время писала о ней и в харьковской, а потом – и в московской прессе, в надежде найти хоть каких-то ее родственников за границей, эмигрировавших после революции 1917 года).

– Вся моя жизнь – это сплошной мезальянс, – рассказывала она мне, как ей – барышне из обедневшей дворянской семьи, окончившей пансион благородных девиц, пришлось связать свою жизнь с человеком, которого она не любила. – Возможно, всё сложилась бы иначе, – вздыхала интеллигентная старушка, – если бы мой отец не промотал состояние…

От того брака у нее родился сын Николай, который во время революции принял сторону большевиков и сражался на стороне Красной армии, пятнадцатилетним пареньком убежав из дома (бывало, значит, и такое!)

После окончания гражданской войны он устроился на харьковский завод «Серп и молот», где и познакомился с молоденькой и хорошенькой работницей Клавдией. Она и стала затем его женой, подарив Зинаиде Ивановне внука, которого назвали Юрием. Внука свекровь очень любила.

Клавдию, когда ее уже не было на этом свете, она хоть и мягко, совсем не зло, в разговоре со мной всегда несколько пренебрежительно называла только «Клавкой».

– Конечно, и женитьба сына – тоже один сплошной мезальянс, – вздыхала она, намекая на пролетарское происхождение невестки. – А где бы он нашел себе благородную барышню?

И сама себе отвечала на свой же риторический вопрос, что, мол, юные дворяночки вместе с господами хорошими покинули Россию еще в семнадцатом…

– Но, должно быть, они любили друг друга, и ваш внук – дитя их любви? – мне очень хотелось верить, что всё было именно так.

– Конечно, любили, – соглашалась она. – Но всё равно: мезальянс… Просто Клавке с моим Николаем очень повезло. Если бы не встретила его – быть ей замужем за каким-нибудь пролетарием с рабочей окраины…

И при этих словах милой столетней старушки я видела в ее глазах непоколебимую убежденность свекрови.

«Разве это французская булка? – совсем не зло Зинаида Ивановна тыкала изящным и сморщенным от времени пальчиком в хлебобулочное изделие. – Разве это можно сравнить с тем, что я ела в своем детстве и молодости»? – задавала она мне риторические вопросы.

Мне ничего не оставалось, как только понимающе кивать и соглашаться по поводу той «французской» булки, которую я никогда не пробовала и которую при моей жизни стали называть «городской».

А еще – безоговорочно верить, как в ее молодости хорошо лечили на курортах французской Ниццы, а также – прочих швейцарских «водах». Настолько хорошо, что окончательно вылечили ей еще до революции открытую форму туберкулеза, которой она страдала.

«Наверное, тогда врачи были хорошие, и экология, и вообще, совсем другая жизнь», – предполагала я, поддерживая разговор и с интересом разглядывая стародавние открытки с видами иноземных курортов, которые показывала мне старенькая женщина, где она когда-то бывала.

Именно на заводе мой дедушка Тихон познакомился и подружился с Николаем, а затем и остальными членами его семьи, потрясенный революционно-дворянской историей жизни молодого человека. А сам Николай, раненный саблей в голову, после гражданской войны иногда страдал приступами эпилепсии. Он ушел из жизни трагически. Однажды, когда купался в реке, с ним случился такой припадок. Ему не было еще и тридцати…

Когда началась Великая Отечественная, внуку Зинаиды Ивановны – Юре было пятнадцать лет. Поразительно, но он сделал то же самое, что и его отец в аналогичном возрасте. Подросток сбежал из дома и, прибавив к своим юным годам пару лет, пристроился к отряду добровольцев, уходивших на фронт.

А вскоре в Харьков вошли немцы, и Клавдия с Зинаидой Ивановной, изгнанные из своего жилища, пришли в дом моего деда на улице Серпа и молота. Спустя какое-то время мою несостоявшуюся бабушку арестуют… И только благодаря этим двум женщинам, которое в то смутное и печальное время, находились в нашем доме, мы хотя бы знаем, что с нашей родственницей случилось дальше…

А в нашем доме очень скоро расположилось …немецкое кафе. Да. И Клавдия стала там официанткой.

И раньше, и сейчас, когда пишу, мне всегда казалось это чем-то невероятным. Дом, который построил мой дед…. Дом, в который принес меня на своих руках папа из ближайшего родильного заведения. Место, где прошли мое детство и молодость, а также и моих сестер… Почему именно он, а не соседний: справа, слева или напротив?

Я пытаюсь представить эту вывеску на немецком языке, закрепленную на нашем заборе и обозначающую пункт питания. Чужая речь и смех в комнатах за столами, перезвон посуды, отодвигаемые стулья, бравурные мелодии немецких маршей с пластинок, что крутятся на старом патефоне…

И еще – солдаты, развязно разгуливающие по двору и срывающие вкусные яблоки белого налива с деревьев, которые посадил мой дед. Подернутая завесой времени, эта картина кажется немного ирреальной, расплывчатой. Но так было. И даже в дымке сегодняшней ирреальности, я, кажется, отчетливо различаю на тропинке сада огрызки плодов и сплюнутые кем-то косточки от спелых вишен… И понимаю, что в той «картине» «сюжет отсутствует один»: там нет никого из моих родственников. И это ужасно. Там хозяйничают совсем чужие люди. К счастью, не навсегда…