Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

А дружба с Клавдией и Зинаидой Ивановной долго сопровождала нас по жизни. Для подрастающей детворы – меня и моих сестер тетя Клава запомнилась еще и продавщицей кондитерского магазина, которая всегда снабжала нас вкусными конфетами. И просто милой женщиной.

Зинаида Ивановна, переболев в молодости (разве не парадокс?) открытой формой туберкулеза, тем не менее, дожила до 103 лет, никогда, практически, не обращаясь к врачам. Она, очевидно, была сама себе доктор. И в случае необходимости всегда «советовалась» с «Фельдшерским справочником», изданным еще до революции. В действительности же она сама была сестрой милосердия: сохранились даже ее фото в сестринском одеянии времен первой мировой, революции и гражданской войны. Ох, и в нелегкое, роковое время приходилось ей исполнять свои профессиональные и гражданские обязанности!

Вспоминаю, как маленькая, сухонькая, но подвижная, Зинаида Ивановна в своем солидном возрасте легко «взлетала» на второй этаж «финского» домика по крутой деревянной лестнице… Читала книги без очков. Потрясала меня своей феноменальной памятью. Никогда никого ни о чем не просила, ни на что не жаловалась – она, на много десятилетий пережившая своего сына, внука, невестку и оставшаяся совсем одинокой.

(Внук погиб в начале войны на территории Украины).

Женщина, бывшая свидетельницей роковых событий истории нашей страны и недожившая каких-то пять лет до «перестройки»… Мы всегда намекали ей, что она может рассчитывать на нашу помощь и поддержку. Но она никого не хотела обременять. Забрали мы ее к себе на последнем году жизни, боясь, что слишком крутая лестница до добра ее не доведет. Да и она, как нам казалось всем тогда, уже начала потихоньку «сдавать».

Так и вижу ее: сидящую в старом мягком кресле в саду под тенью раскидистой яблони, которую посадил еще мой дед. Причем, ствол у яблони старый, толстый и шершавый, а ветки молодые, выросшие вместо старых, засохших, и потому спиленных моим папой. Как напоминание о вечно продолжающейся жизни со всеми ее неумолимыми и неотвратимыми принадлежностями…

Участковая врач, которая иногда навещала Зинаиду Ивановну, не переставала удивляться: «Невероятно, но у этой столетней женщины сердце пятидесятилетнего человека. Причем, здорового человека».

Потом эта же врач нам скажет: «Впервые в своей практике встречаю пациента, который ушел из жизни не от болезней, а просто от возраста, от старости»…

Да, на сердце она не жаловалась, а вот почки начали сдавать – от возраста. И тут уже ничего нельзя было сделать.

Она ушла из этой жизни тихо, почти незаметно, никого в нашем доме не обременив своим присутствием. Просто такой это был легкий человечек, очевидно. Хоронили мы ее в удивительно солнечный, даже жаркий, день бабьего лета, который случился в октябре. Пели птички, летали паутинки по воздуху на фоне ярко-голубого неба. Похоронена она рядом с моим дедом.

У нас остались фотографии, которые хранила эта женщина и которые сегодня можно назвать раритетными. Остались нам, как память о ней. Возможно, у милой старушки где-то за кордоном есть родственники, с которыми была потеряна связь? (Наверняка, есть). Ведь у нее было несколько родных братьев, вынужденно эмигрировавших после революции. Я даже как-то однажды давала объявление в сегодняшнем дворянском издании, распространяющемся зарубежом. Увы… Может быть, я была недостаточно настойчива? Или не там искала?

* * *

… Первым в родной и опустевший дом в 43-ем году, вернулся мой дед. Какие новости его там ожидали?

Он потерял любимую жену, мать своих детей. И даже не было места, куда бы он мог прийти, чтобы поклониться ее могиле…

Двое его сыновей – Евгений и Константин были на фронте. Также не была еще известна судьба Михаила, который, как выяснилось позже – выбрал себе направление на Москву и чей опасный путь пролегал буквально по «театру» военных действий.

Представляю, как мой дед корил себя за то, что не увез жену и Михаила с собой в Челябинск. Я абсолютно уверена: сопровождая первые эшелоны по эвакуации завода, дед должен был еще быстро вернуться назад, чтобы продолжить начатое. И, наверняка, он рассчитывал по обстоятельствам забрать с собой жену и сына. Но никто тогда же не знал, как стремительно будут развиваться события, и как быстро оккупанты станут продвигаться по нашей территории…

Я представляю, как бывший матрос заставил себя собрать все эмоции в кулак. В год освобождения Харькова – в 43-ем, когда он вернулся в родной город, ему было пятьдесят семь лет…

После эвакуации предстояло переводить заводское производство на мирные рельсы. Вокруг – послевоенная разруха и всеобщий неуют. Совсем недавно я прочитала (к своему большому удивлению!), что мой родной город по степени разрушений находился на втором месте после Волгограда-Сталинграда. Кто-то оспаривает эту печальную «пальму первенства» моего города с Днепропетровском. Как бы там ни было, всё это ужасно и печально.

Чуть позже всё стало уже определенней. Нашелся Михаил, который обосновался в Москве. В 45-ом вернулся с войны Константин. А также пришло извещение, что Евгений – самый младший из братьев пропал без вести.

Как бы там ни было, дед продолжал оставаться старшим мужчиной в доме. И думаю, как моряк, он хорошо знал эту пословицу: корабли уходят, а гавань остается. Но всё же, они уходят, чтобы однажды вернуться…

Мне кажется, что его изнутри разъедало это невозможное чувство тоски, даже если он и никому его не показывал. Теперь-то он прекрасно осознавал, что два корабля под названиями «любимая женщина» и «сын Евгений» никогда не возвратятся в родную гавань…

Я не раз задумывалась, размышляя над историей жизни моего деда, почему свою дальнейшую судьбу он связал именно с этой женщиной? (Которую таким словом и назвать-то даже нельзя. Потому что она была просто бабой – злой, грубой, крикливой, что по классическому определению называется базарной торговкой. И к тому же – карикатурно некрасивой).

Я ее очень хорошо помню по воспоминаниям своего детства и молодости.

Да, почему дед выбрал именно вот это «недоразумение» в моем понимании? Впрочем, не только моем, но и всех моих родственников.

Он не был еще старым, когда надумал жениться во второй раз. С позиции сегодняшнего дня, я полагаю даже, что бывший морячок мог найти себе женщину и помоложе, которая, возможно, даже могла родить ему ребенка. Он также мог найти какую-нибудь одинокую женщину и своего возраста – милую, добрую, спокойную, которая окружила бы его заботой и пониманием. Сколько таких одиноких женщин осталось после войны…

Дед был человеком уважаемым, солидным. Не понимаю. И сегодня, призывая всю возможную аналитику к уяснению этой, никем из моей родни так и неразгаданной загадки, я могу высказать только единственное предположение.

В психологии есть такой термин – «от противоположного». Была жена – любимая и необыкновенная красавица, добрая и ласковая, родившая ему трех сыновей. Но дед уже прекрасно понимал, что стоит за этим страшным словом: «никогда». Никогда подобное не повторится. А раз так…

То абсолютно всё равно, кто окажется рядом: да хоть крокодил… Потому что всё равно… Мне кажется, что он где-то даже переплюнул это «противоположное», сменив «плюс» на «минус» и действуя в чем-то по принципу: чем хуже, тем лучше. А потому что – всё равно…

Он понимал, что сыновья уже взрослые и скоро обзаведутся своими семьями. А ему надо как-то доживать эту жизнь. Именно доживать, а не жить. Хоть чисто внешне это могло выглядеть, что он пытается строить свою жизнь по-новому. Но кому он это хотел доказать? Только не себе. В нем произошел, очевидно, такой внутренний надлом, с которым он уже не мог совладать. Ему было абсолютно всё равно. И подозреваю, что отнюдь не он был инициатором новых отношений…

А такие вещи, как неприятие, нелюбовь и, полагаю, неизбежное ежедневное сравнение не в пользу новой супруги, не могли быть не замечены. И прекрасно разумею, что подход у этой грубой тетки ко всем мужичкам был одинаковым: она рассматривала их всех лишь как «тягловую силу» и просто необходимость наличия «штанов» в доме…

Что-то явно не ладилось в их семейной жизни, раз однажды дошло до такого чудовищного курьеза: когда она нахально залезла в семейный альбом и стала уничтожать фотографии первой жены-красавицы…

Я столько раз слышала эту историю от своих родителей. И понимала, что если бы не война, моя бабушка Александра осталась бы жива. И дед Тихон никогда бы не женился на другой женщине. А если бы не женился во второй раз, с ним бы никогда не произошло того случая…

Однажды, он, придя домой после бани, прилег отдохнуть (что так естественно). Но отдыхающий мужичок явно раздражал мерзкую тетку (как же – барство, непорядок!) Ей вдруг захотелось, чтобы он срочно наколол дров, хотя дрова были.

И я понимаю деда, который в сердцах подскочил с кровати, и, не одеваясь, выскочил во двор (лишь бы не слушать ругань этого крокодила). А на дворе была зима… Он не надел на себя шапку, не надел пальто. Лишь накинул безрукавку, которую называли душегрейкой. Дров он наколол, но с ним неожиданно случился инсульт…(Очевидно, сосуды не выдержали просто такого перепада температуры).

Меня никогда не нянчили дедушка Тихон и бабушка Александра. Зато не однажды, подрастая, я за соседским забором слышала дикие вопли: это так называемая вдова моего деда таскала за волосы невестку своего родного сына. Особенно эта мерзкая тетка любила выталкивать несчастную невестку зимой раздетой – в одной сорочке на мороз… Полагаю, всё это весьма характеризует данный человеческий индивид.

А деда очень жалко, что ему так чудовищно не повезло…

* * *

Откуда в моем меню любимые украинский борщ и вареники – это всегда и всем было понятно. Но некоторые мои знакомые вначале удивлялись: а как здесь оказались еще сибирские пельмени и пироги с рыбой? А всё оттуда же – из Сибири, так и оставшейся для меня далекой и холодной. Просто оттуда родом моя мама.

Она родилась в Тюмени. В большой семье, в которой было вначале семеро детей. Но жили бедно и трудно, да еще в таких суровых природных условиях. Из детей остались только Зина (моя мама), сестра Валя и братик Коля (который потом пропал без вести во время Великой Отечественной войны).

Моя любимая бабушка Аня – мамина мама, которая вынянчила всех нас – троих девчонок, была замужем за ссыльным поляком. Фамилия у него была Димитряковский. Потом, впоследствии, в написании документов буква «и» куда-то «затерялась», и все родственники по маминой линии стали Дмитряковскими…

Мама и тетя вспоминали, как по трескучим морозам бегали в школу, жили впроголодь. А на зиму обязательно заготавливали калорийные сибирские пельмени с мясом, без которых эту долгую и суровую зиму было просто не пережить.

Пельмени лепила вся семья в очень большом количестве, приглашая в помощь даже кого-нибудь из соседей. Потом также помогали и соседям. Заготовленный вручную продукт затем складывался в мешки (чувалы), которые хранились на холодном чердаке. Там в замороженном виде (не хуже, чем в современном морозильнике) и хранились пельмени, которые доставались к обеденному столу.

А еще, рассказывала тетя Валя, в холодных сенях у них стояли две больших деревянных кадки. Одна из них заполнялась квашеной капустой, другая… молоком. Да, молоком. И всё это хранилось в замороженном виде. Вот такое сибирское мороженое, вот такая капуста, которые по мере надобности выколачивались потом из этих бочек кувалдой…

Глава семейства, чтобы прокормить семью, пытался заниматься коммерцией типа «купи-продай». Причем, не всегда удачно. Ему иногда некие лица поставляли то коров, то лошадей, «дышавших на ладан». А он, отпаивал их водой (кормить было нечем) и продавал потом на рынке… После одной такой «сделки» его арестовали, посадили в тюрьму. И больше его никто из родных не видел… Вот такая грустная история вышла еще с моим одним дедушкой – поляком, благодаря которому я сегодня на четверть – польская пани.

Мама рассказывала, как в детстве она дружила с одной девочкой-татаркой, многодетная семья которой жила в юрте. Бывая в гостях у подруги, она подхватила вшей. А где вши – там и тиф. Мама попала в больницу. И больше всего запомнилось, как в больницу ей среди прочих гостинцев передали два больших красных яблока.

«Яблоки стоили очень дорого, их никто никогда не покупал килограммами, вспоминала мама. – Только на штуку. Они были привозными. Потому что в Сибири за короткое и прохладное лето вызревала только картошка, редька, морковь, турнепс. Даже помидоры срывали зелеными и прятали их в валенки (пимы – по-сибирски). В этих пимах они и дозревали потом…»

Другая подружка мамы была из очень обеспеченной семьи. Эта подруга ходила в музыкальную школу, и у нее в доме был рояль. Бывая у нее в гостях, мама всегда с замиранием сердца подходила к инструменту, легонько дотрагиваясь до белых и черных клавиш, которые издавали музыкальные звуки разной тональности…

Желание учиться музыке было настолько велико, что мама пошла учиться в музыкальную семилетнюю школу, когда ей исполнилось двенадцать лет, а не как все дети в возрасте семи-восьми лет. Педагоги отмечали явные способности у «подзапаздавшей» ученицы. Ей, единственной из всех обучающихся, было разрешено после окончания уроков задерживаться, чтобы играть на школьном пианино, потому что дома у нее музыкального инструмента не было. Да и откуда ему было взяться…

Когда она иногда приходила в богатый дом своей подружки, чтобы поиграть на пианино, то, смущаясь, просто клала свое пальтишко на пол под красивой вешалкой. Такой красивой, что она даже не могла решиться повесить на нее свою старую и потрепанную вещицу…

Невероятно, но семилетнюю программу обучения мама прошла за четыре года. Да так успешно, что даже получила рекомендацию на продолжение учебы в Томском музыкальном училище. Но… Но тут началась война. Увы.

* * *

Во время войны к ним в город приехал эвакуированный из Харькова госпиталь. Полагаю, что там, в Тюмени, обосновался не один лазарет. Но так вышло, что мама устроилась работать санитаркой именно в тот, который был из этого украинского города. И в этом я тоже вижу сегодня некий перст судьбы…

В том госпитале, заехавшем так глубоко в тыл, было немало раненных, которых нельзя было быстро «подлатать», чтобы отправить их вновь на фронт. Тяжелые увечья превращали многих из них в реальных инвалидов и «хроников», нуждавшихся в длительном восстановительном лечении. Для многих из них война закончилась именно в той тюменской больничке, хотя военные действия еще продолжались.

Именно здесь молоденькая санитарочка впервые услышала напевные украинские песни и услышала мелодичную хохляцкую речь. И здесь же наслушалась рассказов об Украине, после которых жизнь там ей стала казаться просто сказкой.

«У нас жаркое лето, короткая зима, ранняя весна и теплая осень. А яблок так много, что под спелыми плодами ветки склоняются до самой земли», – рассказывали внимательной слушательнице.

– И яблок так много, что они просто валяются на траве и земле, и их никто не собирает и даже топчут ногами? – недоверчиво спрашивала молодая сибирячка, слово в слово повторяя фразу, услышанную ранее от какого-то рассказчика.

– Ну, почему не собирают, – усмехаясь, отвечали ей веселые украинцы, вспоминая довоенную жизнь. – Собирают, чтобы скормить потом свиньям или коровам…

И рассказывали, что от этих яблок у коров бывает много молока… И приглашали на Украину, чтобы убедиться, как вкусно настоящее сало, смаженное соломкой…

Молоденькая санитарка слушала и боялась верить, что такое возможно. Но, видимо, возможно. И ей жизнь в этой далекой и непонятно-сытой Украине начинала казаться сказкой, где даже яблоки почему-то скармливают животным… Или – раем, где чернобровые парубки и симпатичные кареглазые девчата с веночками на головах только и делают, что поют свои песни, утопая в мареве цветения вишневых и яблоневых садочков… И в душу ее начинала закрадываться мечта – хоть одним глазком взглянуть на всё это…

А меж тем, война закончилась. И в госпитале началась подготовка к возвращению в Харьков. И вдруг тюменская сибирячка со всей отчетливостью осознала, что вместе с этой эвакуацией наступает не только конец ее работе, но и конец ее мечте. А вот с этим смириться было трудно. Практически невозможно. Она прекрасно понимала, что другого случая уехать на эту заманчивую Украину у нее просто не будет. Поэтому на службе молодая санитарочка сама напросилась поехать вместе с госпиталем в Харьков. А дома пошла на некую хитрость или маленькую ложь (назовем это так). Своей маме, тетке и сестре она сказала, что ей, якобы, не разрешили уволиться с работы и поэтому забирают ее с собой. Мол, медицинского персонала сейчас очень не хватает…

А по сути, двадцатилетняя девушка, решившая круто изменить свою жизнь, ехала в никуда. Никто ее в том городе не ждал…

Санитарный поезд из Тюмени в Харьков добирался два месяца. Это было довольно нелегкое и утомительное путешествие, в котором мама успела и наголодаться, и желудком переболеть.

Но вот, наконец, приехали и в этот город… Ничто вокруг не напоминало сказку: кругом разруха, неуют и голод…

Госпиталь разместили на территории больницы, большая часть корпусов которой была разрушена бомбардировками.

Неподалеку от этой больницы мама сняла «угол» в частном доме. Молодую исполнительную санитарку тут же быстро подрядили учиться на срочных шестимесячных курсах медицинских сестер. Уж очень на тот момент не хватало этого среднего звена медицинского персонала…

Так вышло (конечно же, судьба), что и больница, и дом, где она снимала жилье, находились рядом с улицей, которая называлась… Серп и Молот.

Хозяйка квартиры, у которой жила теперь молодая сибирячка, была хорошей знакомой моего деда. И она все уши прожужжала девушке о молодом солдате Константине, что недавно вернулся с фронта. А солдатику – о своей квартирантке, скромной и трудолюбивой сибирячке. Уж очень ей хотелось выступить в данном случае в роли свахи…

Маме был двадцать один год, а папе – двадцать шесть лет, когда они познакомились. Они были молоды, свободны, и вольны в своем выборе. И полагаю, могли бы расстаться после первого знакомства, если бы между ними не возникла некая симпатия… Но она возникла.

(К нашей обоюдной радости – трех сестер, могу лишь заметить сегодня.)

О том, что одними яблоками сыт не будешь, мама поняла, когда забеременела. Как раз от них еще больше хотелось есть.

– Какой был жутко голодный тот послевоенный год, – часто, сокрушаясь, вспоминала она, – когда я ходила беременная Женечкой. Мне всё время хотелось есть, и ни чего-то там особенного, а просто элементарно – хлеба. Хлеба… Я так боялась, чтобы мое недоедание не отразилось на здоровье будущего ребенка.

И мы, многократно слушая эту историю, всякий раз вздыхали и сокрушались вместе с мамой, жалея нашу старшую сестричку.

И папа, и дядя Миша, договорились между собой, что назовут своих первенцев в честь младшего брата Евгения, не вернувшегося с войны. А родились девчонки, которых назвали Женечками…

Через год после рождения старшей сестры в Харьков из Тюмени навсегда приехали бабушка Аня и мамина сестра Валентина. Всё нравилось на Украине трем сибирячкам. Но они, привыкшие к сильным морозам, никак не могли привыкнуть… к теплой зиме, которую они почему-то называли «гнилой». И (вот парадокс!) именно на Украине они впервые стали болеть простудами, которыми никогда не болели даже в трескучие сибирские морозы. Очевидно, так на них отразилась перемена климата.

А мама всегда с грустью вспоминала Тюмень. Понятно: ее так тянуло в воспоминаниях туда, где прошло ее детство и юность, какими бы суровыми они не были. Но неожиданный привет из далекой Сибири однажды ее нашел. Много-много лет спустя…

Она была к тому времени уже бабушкой. И моя племянница – Юля, дочка моей старшей сестры, пользуясь современными компьютерными технологиями, однажды зашла на сайт Тюмени по случаю каких-то юбилейных торжеств этого города. И случайно обнаружила там список жителей Тюмени, которые добровольным призывом откликнулись, когда началась Великая Отечественная война. И среди них значилась – Дмитряковская Зинаида Александровна. Совпадало имя, отчество, фамилия. И то, что мама хотела поехать на фронт. Но ей было только шестнадцать. И поэтому она оказалась тогда в роли санитарки в эвакуированном госпитале из Харькова. (И уж тем более, не поехала учиться в музыкальное училище в Томск, как мечталось). Да, вот такой неожиданный привет из далёкого далёко…

А свое, не до конца реализованное желание заниматься музыкой, мама потом воплотит в дочерях. Время будет еще трудное, и поэтому родители решат, что сначала надо купить швейную машинку, чтобы обшивать троих дочек, а уже потом, позже – пианино… Но сначала в доме, всё же, появится хорошее немецкое пианино марки «Dresden», а потом – швейная машинка «Подольск». Так решит мама, отдавая пальму первенства, всё же, образовательно-духовному перед насущно-необходимым.

Что до музыки, вообще… У меня такое ощущение, что она в нашем доме звучала всегда. Даже – с избытком. Я засыпала и просыпалась в детстве и молодости под нескончаемые гаммы. И не удивительно. Мои старшие сестры сначала закончили по семилетней музыкальной школе. (От каждой для меня персональный привет – по двойному удару клавиш!) Потом обе учились в харьковском музыкальном училище. А после его окончания средняя сестра поступила еще в харьковскую консерваторию…

Если в доме не звучала живая фортепианная музыка, то звучали пластинки с записями известных опер и симфонических мелодий. Короче, получалось почти как в песне Микаэла Таривердиева: «Будет вечная музыка, музыка навсегда»… И это правда. Ну, и куда было деваться не музыкантам в такой ситуации?

Однажды в детстве меня спросила мама, хочу ли я заниматься музыкой, как мои старшие сестры. Мой ответ был категорически отрицательным.

– Ну, хорошо, – вздохнула она. – Тогда хочешь, я научу тебя играть на пианино просто для тебя самой? Вот, допустим, к нам однажды придут гости, и ты сядешь за фортепиано и что-нибудь им сыграешь…

И тут мой ответ был отрицательным.

– Да какая ей музыка, у нее нет никакого слуха, – съязвила тут же сестра Валя, – ей медведь на ухо наступил…

Но дело тут было, конечно, не в отсутствии или наличии абсолютного слуха, а в явном переизбытке «вечной музыки», которая постоянно звучала в нашем доме. Тут нельзя не вспомнить также, что однажды в нашей семье появилось еще и второе пианино.

У нас был свой давний настройщик фортепиано. Звали его Роман Андреевич. Кстати, один из лучших настройщиков в городе. Правда, была у него маленькая слабость – он был поклонником Бахуса (не Баха)… После выполненной работы любил пропустить несколько рюмочек чего-нибудь горячительного и потом становился не в меру разговорчивым…

Как-то мама дала поручение мастеру подыскать приличное пианино. Однажды он объявился в нашем доме с вестью о том, что есть очень хорошее немецкое пианино «August Forster».

«Надо брать немедленно, пока другие не увели», – решительно заявил он.

Однако, скажу я вам… Нередко случалось так, что в доме одновременно звучало сразу два инструмента: это когда обеим сестрам приспичило помузицировать.

А мне, положим, надо было срочно писать статью. И не было времени, чтобы ехать к тете Вале в спальный район города – Салтовку, где она жила, и где я периодически скрывалась то от музыки, то от детского ора. На тот момент в нашем доме (в дополнение к постоянному «кончерто гроссо» уже вовсю звучало звонкоголосое трио – с рождением племянника)…

Но кто знает: может, у моей сегодняшней способности писать под музыку отчасти «ноги растут оттуда»? Во всяком случае, чтобы сосредоточиться, собраться с мыслями, мне никогда не требовалась идеальная тишина. Я умела и умею абстрагироваться от любого шума.

(Так, одну из своих книг я написала под нескончаемые звуки работающей по соседству дрели).

– Ну, если ты не хочешь заниматься музыкой, может быть, станешь врачом, когда вырастешь? – предложила мне однажды в детстве альтернативу мама, – и тогда у нас будет свой домашний доктор…

Но быть врачом мне тоже не хотелось. Более того, однажды своих домашних я очень сильно озадачила, заявив, что стану… журналисткой. Было мне тогда пятнадцать лет. Родители только удивленно пожали плечами.

Когда пришло время поступать в высшее учебное заведение нужного профиля, оказалось, что в родном городе его нет. Надо было ехать или в Киев, или Москву, что создавало дополнительные сложности. Но мои родители рассудили тогда: раз ребенок так хочет, пусть пробует, не надо ему мешать. И я им очень благодарна за это.

Вопреки расхожей пословице про «киевского дядьку», мой дядька жил в Москве. Поэтому я и нацелилась в МГУ. Конечно, в свой приезд в столицу я остановилась у своих родственников, и именно дядя Миша буквально за руку первый раз привел меня по нужному адресу учебного заведения, чтобы я не заплутала в большом городе.

Много лет спустя, однажды моя дочка, придя из школы, вдруг заявит мне, что когда вырастет, обязательно станет… психологом. Было ей тогда тринадцать лет. Я удивилась, пожав плечами.

(Наверное, точно так же, как удивились в свое время мои родители, когда я заявила им, что хочу быть журналисткой).

Я знала, что на тот момент в их классе проходили практику две студентки – будущие психологи. И лишь заметила ей тогда:

– Эта профессия гораздо сложней, чем может показаться на первый взгляд. Гораздо сложней…

– Ну и что же? А я всё равно стану психологом, – заявила мне тогда она.

Я слышала эти слова от нее потом в четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать и в семнадцать лет… И понимала: раз ребенок так хочет, значит, не надо ему мешать. Нужно было лишь найти из обилия московских вузов, рекламировавших свои образовательные услуги, приличное учебное заведение. Да еще был один маленький нюанс. На некоторых (причем, многих) факультетах психологии обязательным вступительным экзаменом значилась… математика. (О, ужас!)

Ну, гуманитарии мы все. Никак не математики. Значит, надо было искать еще вуз, где этого предмета не было в перечне вступительных дисциплин. Нашли.

Кстати, вот еще по поводу гуманитариев… Когда, в свое время, дочка-школьница стала приносить по диктантам двойки, я стала хвататься за голову, вспоминая свои пятерки по русскому и литературе, и участие в ученических олимпиадах по этому предмету.

«Значит, не передалось в генах. Никакого чувства языка, надо же», – сокрушенно вздыхала я.

И было от чего сокрушаться. Ошибки делались в таких словах, где, казалось, и ошибиться-то было никак нельзя. Поэтому я заставляла дочку в компании с ее подружкой – такой же грамотеей, писать диктанты под мою диктовку. Они упорно и многократно писали почему-то «заец»… Впрочем, «зайца» и прочие перлы удалось победить, когда дочка стала читать больше книжек.

И еще теперь я понимаю: конечно же, передалась способность к аналитике. Когда я слышу ее иные рассуждения, логические доводы, случайно услышанные обрывки телефонных разговоров… Когда смотрю на количество книг по психологии в нашем доме, зная, что и половины мне не осилить… Я понимаю одно: всё правильно, дети должны быть умнее своих родителей.

* * *

Сейчас и тогда…

… Однажды, приехав в редакцию, застала свою заведующую Тамилу совершенно в расстроенных чувствах. Собственно, такой я ее не видела еще никогда. Она была абсолютно поникшей, с губами какого-то неестественного синюшно-коричневого цвета. И запивала водой таблетку от головной боли.

– Что ж это за мразь такая, что никакого продыху мне не дает, – сказала Тамила в сердцах, – этот женоненавистник…

Я сразу поняла о ком речь. Ее вызывали «на ковер» к «начхальнику».

– Что-то случилось? – поинтересовалось я, и у самой «засосало под ложечкой» при одной мысли о том человеке.

– Да в том-то и дело, что ничего особенного. Обычный производственный момент. Но я устала от этих бесконечных придирок и желания унизить, – женщина допила воду в стакане. – Как бы я хотела всё это бросить и сбежать отсюда, куда глаза глядят…Но куда?

Она взялась рукой за грудь.

– Сердце? Может, поискать у кого-нибудь валидол или сердечные капли? – встрепенулась я.

Заведующая отрицательно покачала головой.

– Некоторое время назад у меня была операция на груди, – вдруг разоткровенничалась она, – маленькое доброкачественное образование. Меня оперировал очень хороший профессор. – Так вот он мне сказал, чтобы я старалась не нервничать по жизни, вообще… Потому что, оказывается, ничто так плохо не отражается на этом нашем женском «естестве», как стрессы и прочие треволнения. Как-то всё это очень тесно связано: мастопатии, всякие там «узелки» и прочие опухоли, представляешь?

Заведующая вздохнула.

– Когда я выходила из кабинета этого человека, то ощутила боль именно в том месте, где была операция. И чувствую ее и сейчас.

Начальница замолчала. А потом резко встрепенулась:

– Не знаю почему, Саша, но редактор тебя не любит…

– Он так прямо сказал об этом?

– Нет. Но при том, что твоя фамилия постоянно присутствует на страницах газеты – ни единого слова одобрения в твой адрес из его уст… У меня, вообще, создалось такое ощущение, что его жутко раздражает всё женское трио нашего отдела, и он только и ищет повода, к чему бы придраться.

– Ну, если ищет, то найдет обязательно, – сказала я в задумчивости.

Тамила долгим пронзительным взглядом посмотрела на меня.

– Мой тебе совет: я бы бежала на твоем месте отсюда без оглядки. Тебе здесь ничего хорошего не светит. Понимаешь?

Женщина вздохнула.

– Ты… Ты, вообще… птица не нашего полета, – добавила она вдруг к моему удивлению. – Хотя мне лично было бы жалко расстаться с тобой, как толковой и исполнительной сотрудницей моего отдела.

– Ну, пока не расстаемся еще, – попыталась успокоить расстроенную женщину. – Значит, надо предпринять меры предосторожности. А давайте я на некоторое время, вообще, перестану писать критические материалы? Только позитив. Никакого негатива!

Начальница согласно кивнула. Как журналист она знала, что всякую (даже самую справедливую критику) тот, кого критикуют, будет пытаться опровергнуть, чтобы оправдаться. «Несправедливо обиженный» имеет право жаловаться редактору, писать в прочие вышестоящие и даже – судебные инстанции. Это нормальная, и где-то даже неизбежная, увы, практика журналисткой работы. Но…

Наш начальник ищет повод. Значит, с удовольствием ухватится за любой – даже «липовый». Что ж, не надо просто предоставлять ему такой возможности. Тем более, что никто из читателей на меня до сегодняшнего дня ни по какому поводу не жаловался…