Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

Через минуту я вновь входила в телетайпную со своей чашкой и сладостями. Женщины предложили чай и монтеру. Он отказался, отправившись в свою мастерскую, пряча одну руку в карман. Мне налили заварочки покрепче, как я просила. Добавив кипятку в чашку из электрочайника и поблагодарив дам, отправилась в свой кабинет.

Плюхнувшись в кресло, с жадностью отпила обжигающий напиток. И даже сквозь непреходящее онемение стрессового «наркоза», физически ощутила боль в сердце.

«Так, так, – судорожно проносились мысли в моей голове, – значит, прячем от телетайписток нож в кармане… Значит, вполне и всё адекватно понимаем, что очень даже эти женщины удивились, если бы увидели его разгуливающим по коридору с таким «предметом»… Да еще после недавнего несчастного случая. Значит, этот «реквизит» предназначался только для меня. Но ведь это – уже шантаж. Шантаж»…

Впрочем, от осознания этого мне не стало легче. Я прекрасно понимала, что произошла замена «мизансцены». И «театр действий» из комнаты монтеров уже давно переместился под двери «редакторской». И еще: сегодня ни в коем случае нельзя закрывать дверь моего кабинета. Я просто не вынесу, если опять услышу этот царапающий звук… Но дело не только в этом. Я ведь не знаю, что у него в голове. А там, как известно, у каждого свои тараканы…

Еще я помнила (Римма мне когда-то давно говорила), что техникам для их работы выдают спирт. Я с обмиранием сердца думала: вдруг он «для храбрости» разведет хотя бы пятьдесят граммов… А я тут с двумя пожилыми женщинами за закрытыми дверьми.

Работы после обеда было совсем немного, телетайпы лишь изредка стучали. Впрочем, даже если у телетайписток был завал, то у монтеров всё равно работа была «не бей лежачего». Телеграфные аппараты не так уж часто выходили из строя. Конечно, можно было бы почитать книгу, послушать музыку по радио или на магнитофоне, да мало ли что еще…

Но юноше нравилось стоять у окна, поджидая, когда я выйду, если дверь была закрыта. Или, молча дефилировать по нашему длинному коридору, бесконечно заглядывая в «редакторскую», если дверь была открыта. И сегодняшний день не был исключением. И мне надо было этот день еще пережить.

Я очень боялась, что одна из телеграфисток может отпустить домой свою напарницу, которая жила в пригороде. И тогда мы, вообще, останемся втроем за закрытой дверью.

Никогда время не тянулось так долго, как в ту субботу. Никогда так жутко я не ощущала свое одиночество и оторванность от мира.

С родными связаться не могла, у нас дома не было телефона. Обычно в субботу звонила главная редакторша, интересуясь, как обстоят дела на вверенном мне участке работы. Но в тот день она обо мне, словно, позабыла. Не позвонили и с комбината печати: бывало, в типографии могли потерять какой-то текст, и тогда присылали своего курьера за дубликатом.

В душе я взмолилась: «Ну, хотя бы потрезвонил кто-то по ошибке в нашу дверь из тех, кто пришел проверять золотые изделия, чтобы нарушить эту невыносимую тишину!»

Но никто так и не позвонил в тот день. Никто даже трелью дверного звонка не нарушил извне это жуткое замкнутое пространство. Эту жуткую близость с человеком, непредсказуемость поведения которого меня так напугала. Да, напугала, к чему лукавить?

Юноша, как всегда, ходил по коридору, чуть притормаживая шаг у открытых дверей моего кабинета. И каждый раз сердечко мое замирало: «Он сейчас с ножом или без ножа, спрятанного в кармане? А что, если вдруг он остановится на пороге и опять полоснет себя, пугая меня видом крови»?

Или – переступит порог моего кабинета… И – как там у классика? «Так не доставайся же ты никому!» Не скрою, пугала и такая мысль. Мне было страшно…

Поэтому в то дежурство я старалась не быть всё время одна, находя какой-нибудь предлог зайти в телетайпную и поболтать с женщинами (беспечно и беззаботно, как мне казалось). Во всяком случае, я к этому стремилась. А уж как у меня получалось, не знаю. Но всё же, телеграфистки точно не заметили моего полуобморочного состояния, в котором я пребывала до конца рабочего дня.

«Только не показать ему, что я испугалась, только не показать, – стучала в висках мысль, – если он это поймет, то будет искать со мной встречи, куда бы я отсюда не сбежала. А ведь это совсем не сложно будет вычислить, зная мою профессию. И тогда этот кошмар не кончится никогда», – почему-то так казалось мне тогда.

«Всё хорошо, я спокойна и просто исполняю свои служебные обязанности», – внушала себе я.

Это верно подмечено по жизни: бывают такие мгновения, секунды, которые жутко могут растягиваться по времени. Бывают и такие часы, которые могут спрессовываться в мгновения…

Но те четыре часа, которые я должна была отработать после обеденного перерыва в ту субботу, для меня растянулись в вечность.

Я смотрела на стрелки небольших фигурных часов, стоявших на книжном шкафу, с ужасом отмечая, что они совершенно не хотят двигаться. Словно, сегодня кто-то специально сделал им «стоп-кадр». Может быть, время повиновалась желанию того человека, который бесшумно вышагивал по ковровой дорожке длинного коридора, заглядывая в мой кабинет? Может быть.

Но лично для меня эта – движущаяся и вечно ускользающая субстанция – в тот день точно остановилась, словно желая продемонстрировать, что должен чувствовать человек, когда его Величество Время вдруг замерло или зависло… Я поняла это именно в тот день. И запомнила. На всю оставшуюся жизнь.

Работники телетайпной уходили всегда минут на десять позже редакторской службы. В их обязанность входило поставить наш «объект» на сигнализацию. Я сказала женщинам «до свиданья», ловя момент, пока юноша был занят в мастерской.

Быстро дошла до дверей, повернула внутренний замок, размыкая, наконец, это жуткое замкнутое пространство сегодняшнего дня. И на секунду бросила взгляд на длинный коридор, по которому змейкой струилась ковровая дорожка красного цвета. Лишь на секунду. Со всей отчетливостью понимая, что взгляд этот – прощальный. И бегом, бегом вниз с третьего этажа по выщербленным ступеням…

«Так вот от чего сжималось мое сердечко, вот о чем предупреждала меня интуиция. Что-то нехорошее должно было произойти со мной в этом доме», – с такими мыслями и комком в горле выскочила на свою любимую улицу Сумскую.

Слезы душили меня, мне хотелось разрыдаться. Напряжение сегодняшнего дня требовало выхода. У меня сильно защипало в глазах, и я поняла, что даже плакать мне никак нельзя.

(Я, ведь, как и большинство представительниц прекрасного пола пользовалась популярной тогда тушью для ресниц – «ленинградская». А уж если она попадала в глаза – то это был просто «конец света». Знающие дамы не дадут соврать).

«Ну, почему это должно было случиться со мной? Почему? В чем таком провинилась?» – я подставляла лицо встречному ветру, и мне казалось, что он высушивает набегавшие слезы. Но в глазах всё равно больно щипало. Хотелось скорее добраться домой, смыть с себя всё, уткнуться в подушку и выплакаться вволю…

Спустившись вниз по Сумской до улицы Короленко, я не стала, как обычно, садиться в трамвай, а побрела пешком дальше. Уже пройдя несколько остановок по Московскому проспекту, почувствовала, что внутреннее онемение от сегодняшних событий чуть-чуть начинает ослабевать. Но тут же больно кольнула другая мысль: а как же мои мечты? Неужели обманули они меня? А где же «радость», и «надежды», и «любовь», которые сулила мне весна, когда стояла я на залитом солнцем балконе заведения, из которого сегодня буквально сбегала и которому сказала свое мысленное «прощай»?

И где же тот, мой единственный и любимый, рядом с которым я буду чувствовать себя защищенной? Его не было. Вместо этого были какие-то сомнительные личности, цеплявшиеся ко мне «везде и всюду» и по отношению к которым я постоянно пребывала в состоянии обороны. Теперь вот еще добавлялась эта непонятная, страшная история, которая абсолютно меня выбивала из жизненной колеи…

Заторможенная, брела пешком домой, стараясь сбросить с себя оцепенение и даже не задумываясь тогда, естественно, о том, как же мгновенно я повзрослела (постарела?) за сегодняшний день. О том, что жизнь – это бесконечное преодоление себя и своих страхов, я не думала. И о нервных клетках, которые не восстанавливаются, тоже не думала. Просто мне было плохо. Очень плохо тогда…

* * *

В тот же вечер (по секрету от родителей) я поведала своим сестрам о том, что произошло. Они были в шоке и сразу вынесли свой вердикт: «Увольняйся немедленно». И очень удивились, почему же об этом я им раньше ничего не рассказала.

– Просто не хотелось. Думала, само собой как-то рассосется, – вздохнула я.

Увы, не рассосалось.

Поэтому в понедельник, в свою первую смену, собрав все эмоции «в кулак», я постучала в кабинет главному редактору и сказала, что мне надо с ней переговорить по «личному вопросу».

Начальственная дама посмотрела на меня очень пристально. Крупная, с гладким лицом пятидесятилетняя женщина, в анфас напоминала мне чем-то повзрослевшую пятиклассницу-отличницу. Когда же она поворачивала лицо, то ее профиль в обрамлении волос всегда вызывал у меня почему-то ассоциацию с какой-то немного нахохлившейся и, в то же время, перепуганной птицей.

«Что ж, – рассуждала я, – немудрено, дожив до этих лет чего-нибудь и перепугаться в этой жизни, особенно, если свои же сотрудники пишут на тебя поклепы в обком партии».

Я начала сразу с того, что мне придется уволиться, потому что, к сожалению, так сложились обстоятельства.

– Мне бы этого очень не хотелось, Саша, – искренне возразила начальница, – не ведая о причине.

– Незаменимых нет, – невесело усмехнувшись, сказала я, в душе, в то же время, испытав обиду за мои «одинокие» вначале, а потом уже откровенно такие «своеобразные» вторые смены.

Скрывать истинную причину увольнения или сочинять вместо нее на ходу какую-нибудь ложь было бессмысленно. Хотя, не скрою: такая мысль меня посещала. Уж очень неординарна была ситуация, в которой я оказалась. Да еще в нашем бабском коллективе!

Я очень волновалась, не зная с чего начать. И не придумала ничего другого, вспомнив строки из песни, в которой есть слова о том, что «нас выбирают, мы выбираем», и «как это часто не совпадает». После такого «лирического» вступления прямо сказала о том, в чем ни на секунду не сомневалась: никакой такой «производственной травмы» с тем юношей не произошло, а случилось совсем иное, как я понимаю… И теперь, когда молодой человек стал всё время меняться сменами и даже расхаживать с ножом по коридору… Я просто боюсь приходить на работу, входить в этот вечно плохо освещенный подъезд…

В глазах начальницы вначале промелькнуло удивление. Затем – испуг. В ее испуге было что-то материнское. У нее была незамужняя дочь моего возраста. Возможно, она невольно «спроецировала» ситуацию на нее.

– Ой, я же чувствовала, что в этой истории как-то не сходятся концы с концами. Что-то здесь не так, – всплеснула руками главная редакторша. – Засомневалась в этом и его мама, которая приходила к нам на работу уточнить, как такая производственная травма могла произойти? Ее тоже, весьма, удивило такое избирательное попадание ножа…

– Вот видите, материнское сердце не обманешь, – тихо добавила я, отводя глаза в сторону, и мгновенно чувствуя себя виноватой перед женщиной, которую никогда не видела.

– Ой, вспомнила: так мне ж еще напарник его рассказывал, что он несколько дней до того происшествия задерживался после первой смены и всё время точил этот нож, – начальница покачала головой. – А ведь, этим ножом в их мастерской нечего разрезать, кроме тонких проводков…

– Выходит, для того, чтобы разрезать тонкий проводок, нужно было несколько вечеров подряд точить нож? – в свою очередь, тихо ужаснулась я такой, неожиданно открывшейся мне «технической» детали…

– Да… Вижу я теперь, что явно не то что-то выходит, – сказала начальница и замолчала, заново осмысливая произошедшее.

– Теперь вы понимаете, почему я не могу здесь оставаться, – тихо произнесла я, – хотя, увольняться и не помышляла.

– Понимаю, – сказала главная редакторша.

– Так сейчас же напишу заявление, – сказала я и добавила, – только давайте не будем это афишировать…

– Конечно, напишите. Но… Саша, я вас, всё же, попрошу отработать положенные две недели. Как раз до нового года и доработаете. Обещаю: вы будете только на первой смене.

– Хорошо, – тяжело вздохнула я. – Но: только первая смена и две нерабочих субботы, – добавила я, понимая, что даже не успею отгулять все, положенные мне отгулы.

(Впрочем, всё это – уже такая мелочь по сравнению со случившимся).

– Договорились, – начальница вздохнула.

Я обернулась уже у самой двери.

– А давайте, когда я не выйду после нового года, пусть все думают, что я будто бы ушла в отпуск. Так, вроде, как-то помягче будет, – попросила я, думая о молодом человеке. – А уж потом, после отпуска, вроде, как уволилась совсем…

– Пожалуй, вы правы. Я всем сотрудникам буду говорить, что вы после нового года в отпуске, – согласно кивнула начальница.

…Когда, возвращаясь после обеденного перерыва, я резко распахнула дверь в «редакторскую», то услышала голос маленькой и злой Розы, которая произнесла: «Да что в ней такого, чтобы из-за нее»… Недосказанная фраза повисла в воздухе.

И было очевидно: зайди я двумя секундами позже, то услышала бы ее окончание. И целиком всё предложение, которое, вне всякого сомнения, должно было звучать так: «Да что в ней такого, чтобы из-за нее вены резать».

– Где обедали, Саша? – спросила главная редакторша, чтобы замять возникшую неловкость.

– В «Вареничной», – ответила я, снимая дубленку и стараясь казаться спокойной.

– Вот что значит молодость, – вставила свое слово бывшая актриса. – Чуть ли не каждый день вареники едят и не толстеют, а тут уже все диеты перепробовала, и ничего не помогает…

Я натянуто улыбнулась. А женщины стали собирать свои послеобеденные пожитки.

Оставшись одна в кабинете, я подошла к окну и стала смотреть на улицу Сумскую. На душе было скверно.

Нет, я, конечно, не сомневалась, что «шила в мешке не утаить». И что, вероятнее всего, начальница поделится «производственными новостями» с близкими ей дамами. К тому же, срочно нужно было искать замену: сразу уже двух человек вместо меня – многостаночницы. Но одно я знала точно: до телетайпной эти производственные «вести» не дойдут. Главная редактор – умная женщина. Она сказала «под женским секретом» только тем, кому это можно было сказать. Ну, а что там вякнула маленькая и злая Роза – ничего, переживу и это…

Заявление было написано, и с сегодняшнего дня здесь для меня начинался обратный отсчет. Вот так.

«Человек предполагает, а бог располагает» – учила меня неотвратимой мудрости жизнь.

О чем там я мечтала в профессиональном плане? Ах, да, конечно же, быть корреспондентом отделения ТАСС. А теперь? Поскорее бы ноги отсюда унести… И перемена должности меня уже не привлекла бы. Я бы всё равно не смогла здесь больше находиться ни в какой должности. Уж слишком обостренно ощущала я себя «причиной» во всей этой истории с вытекающими последствиями. И «причина» эта должна была самоустраниться…

Что-то, словно, одеревенело во мне. Я и дорабатывала оставшиеся дни на каком-то автоматизме, так до конца и не сумев сбросить оцепенение того страшного субботнего дня.

А в отделении уже чувствовалось предновогоднее оживление. Особенно, когда начальник телетайпной – он же и завхоз – принес красивую и пушистую сосну, от которой сразу пахнуло ароматом леса и детским ожиданием чуда. Новогоднюю елку устанавливали всегда в большой комнате корреспондентов. Там же отмечались все праздники и юбилеи.

Дверь в «редакторскую» шумно распахнулась, и в комнату влетели две молоденьких телетайпистки.

– Вот никак не можем определиться, какой главный приз будет в нашей новогодней лотерее. Может быть, сообща что-нибудь придумаем…

– А какой у нас был в прошлом году? – заторможенно спросила я, поднимая голову от листа ватмана, на который наклеивала яркие вырезки из открыток, готовя праздничный номер стенгазеты.

– Стеклянная кастрюля, – улыбнулась та девчушка, что когда-то помогала мне подчитывать текст вместо корректора.

– Кастрюля, – в задумчивости произнесла я. – Ну, на этот раз давайте что-нибудь поизящней придумаем. Красивую вазу, что ли… Да вы в магазин придете, сами сообразите по обстановке.

– А ты не заболела случайно, Саша? Ты грустная какая-то, – спросила вдруг эта же девушка. (Очень наблюдательная, надо сказать, девушка).

– Да всё нормально, девчонки. Бухгалтер уже выделила вам нужную сумму для покупок по линии профсоюза? – тут же «перевела» я «стрелку».

– Ужас. С таким видом дала, как-будто из своего кармана…

– Она и зарплату всем выдает точно с таким же видом, неужели не замечали? – усмехнулась я.

Девчонки засмеялись.

– А можно стенгазету посмотреть? – полюбопытствовали они.

– Я не закончила еще. Остались последние штрихи. Вот возвратитесь из магазина, она уже будет висеть на стенде. Тогда и посмотрите.

Молодежь с радостью помчалась в центральный универмаг.

А я из красной бумаги вырезала буквы и цифры и приклеила на самом верху листа ватмана. И получилось новогоднее поздравление. Затем навырезала еще из золотистой фольги много-много звездочек и снежинок, разбросав их по всему листу и аккуратно закрепив клеем. Всё. Газета была готова.

Я шумно вздохнула, понимая, что это – мой последний комсомольский привет этому дому. И не только комсомольский. А, вообще, прощальный. Прощальный привет. И еще я вдруг подумала о том, что этот яркий клочок бумаги точно провисит здесь до старого нового года… Но меня здесь уже не будет. Никогда.

Говорят, запоминается последнее. И мне кажется, что я должна помнить тот последний мой рабочий день, который совпадал, к тому же, еще со всей этой предновогодней кутерьмой. Но поразительно: память почему-то начисто стерла его.

А, ведь, я в этот день заходила в «приемную», чтобы забрать у секретарши свою «трудовую книжку». Или, возможно, соблюдая некую конспирацию, она даже сама принесла мне этот документ в «редакторскую». И уж точно, эта желтоглазая коброчка что-то «прошипела» мне напоследок. Наверняка, я еще заходила и в кабинет главной редакторши, чтобы попрощаться с ней.

Но, ведь, помимо этого, был еще и праздничный новогодний вечер, который всегда устраивался между двумя сменами с вкусными тортами и чаем, яблоками и мандаринами. И на том вечере должно было быть шумно и весело. Так всё и происходило, я уверена. И разыгрывалась еще, как всегда, новогодняя лотерея. И в эту лотерею обязательно выигрывали все: какую-нибудь чашку, расческу, записную книжку, авторучку и прочую подобную мелочь…

И, конечно же, я тоже что-то выиграла в тот день. Но совершенно не помню – что. Да, ладно, какая-то лотерея. Я себя совершенно не помню на том вечере. А, ведь, я там была. Ела, пила, разговаривала, вероятно, даже с кем-то шутила. Я не помню на том вечере и того молодого человека, из-за которого вынуждена была уволиться. А ведь, он, вне всякого сомнения, там обязательно присутствовал. Я ничего не помню.

Почему память стерла этот день? Я так не хотела, с таким нежеланием отрабатывала эти положенные две недели после подачи заявления. С таким трудом себя пересиливала, входя в подъезд, в котором сжималось мое сердце, и поднималась по стоптанным ступеням на третий этаж. И загибала пальцы, считая дни, когда же всё это закончится…

Моя душа рвалась прочь из этого дома, из этого места. Настолько рвалась, что, наверное, произошел некий самообман или самогипноз. День, за которым наступало, наконец, избавление, мое внутреннее «я», очевидно, уже не хотело брать в расчет. Очевидно, так просто легче мне было добыть, досуществовать этот, ставший невыносимым срок. Того дня, как бы, уже не существовало в природе. Поэтому он и был, как-бы уже заведомо, вычеркнут из жизни. А потом – и начисто стерт из памяти. Другого объяснения этому феномену я не нахожу. Даже сегодня.

Тогда моя душа рвалась прочь оттуда. Душа… Очень тонкая материя, за которой мое сознание всё время опаздывало. «Свой тайный смысл» доверяли ей «предметы», до постижения которых я еще не доросла в силу своей молодости. Она уже тогда чувствовала то, что сегодня я понимаю с такой очевидностью: что-то ужасное однажды произошло в том доме на улице Сумской…

Какая-то жуткая драма, страшная трагедия там разыгралась… В том подъезде, а, возможно, даже в одной из комнат той коммуналки, которые были переделаны под наши рабочие кабинеты.

(Абсолютно в этом уверена, и никто не сможет переубедить меня в обратном. Тем более, сегодня).

Может, в пьяном угаре здесь ревнивый муж бегал по длинному коридору за своей женой с топором? А, может, здесь не поладили два собутыльника, и пролилась кровь? Как бы там ни было, это место впитало в себя нехорошую, агрессивную энергетику, став местом зла. И это место начало мстить ничего не подозревавшим людям, приходившим сюда на работу. А где тонко, там и рвется…

Они были такие разные, на первый взгляд, эти два человека: зрелого возраста высокопоставленный начальник, схватившийся за рапиру у себя дома, и юноша, вдруг, без всякой надобности, ставший точить нож на рабочем месте…

Журналистский мир тесен. И хотя я не была лично знакома с осужденным главным редактором, но я встречала его ранее, знала его фамилию. Это был высокий худощавый сорокалетний мужчина нервно-холерического склада, с тонкими чертами лица, с чуть подрагивающими ноздрями носа с горбинкой… Весьма запоминающийся типаж.

В том молодом человеке тоже всегда угадывалась некоторая нервозность. Почему? Мы не можем знать чужих мыслей и чужих комплексов… В улыбке юноши иногда сквозила истеричность, а во взгляде – дерзость вперемешку с отчаянностью. Импульс нервности в нем присутствовал постоянно – это было так очевидно.

А говорят, что «снаряд в одну и ту же воронку дважды не попадает». Оказывается, еще как попадает! Рискну здесь высказать предположение: возможно, ничего бы подобного с этими, такими разными мужчинами, не произошло, если бы они не оказались в том «злопамятном» месте. Где тонко, там и рвется…

Что до меня во всей этой истории, то вполне очевидно, что и я оказалось тоже «не в то время и не в том месте». Сейчас, умная, увы, «задним умом» понимаю: уходить оттуда надо было сразу же, как только с юношей произошел тот нехороший случай. А я задержалась там еще на четыре месяца. Не удивительно, что это место странным образом начало мстить и мне, словно, выталкивая меня оттуда…

Я не знаю, какие истории происходили или – не происходили там еще после моего ухода. Но мне кажется весьма знаменательным тот факт, что однажды это учреждение, вообще, перестало существовать. Оно умерло, исчезло, «вытолкав» всех работавших там окончательно и бесповоротно.

Правда, случилось это уже тогда, когда большой страны не стало. И, конечно, телетайпы могли бы умолкнуть и в каком-то другом месте, где бы ни располагалась на тот момент контора местного отделения ТАСС. Но весьма символичным представляется то, что однажды они замолчали именно там, по тому адресу дома, расположенного в начале улицы Сумской. Словно, злая память того места тоже приложила к этому «свою руку», поставив окончательный и мстительный росчерк в истории существования этого заведения…

Разумеется, произошло это не сразу, не вдруг…

Часто бывая на улице Сумской, я помнится, даже специально переходила на противоположную сторону, чтобы не проходить мимо того дома. Я боялась неожиданной встречи с тем молодым человеком.

Впрочем, эта улочка совсем неширокая. Иногда я сталкивалась с корреспондентами и, мы останавливались, чтобы немного поболтать. И меня даже приглашали зайти, подняться на третий этаж… Я, естественно, кивала, обещая попроведать, но как-нибудь в другой раз… Мол, сейчас просто тороплюсь. Даже, если я никуда в действительности не торопилась. Я знала, что не смогу себя пересилить. Не смогу переступить порог этого дома. Теперь уже никогда…

Да, я встречала на Сумской почти всех, с кем работала в той конторе. Но того юношу – больше никогда. И что-то подсказывает мне, что он там тоже недолго задержался.

Главная редактор, отвечавшая за всех и всё, была мудрая женщина. И она, конечно же, не могла не помнить об остро заточенном ноже. И прекрасно понимала, что непредсказуемость чьих-то поступков – не самая приятная вещь. Зачем ей была еще и эта головная боль? Я предполагаю, что выход из той ситуации был тактично найден, возможно, элементарным сокращением штатной единицы (пусть даже и временным). Думаю, что так именно всё потом и произошло. Хотя, впрочем, может быть, я и ошибаюсь?

* * *

Что же до мужской собственнической психологии «я тебя выбрал»…

Боже мой, боже мой… Да что тот молодой человек. Такой молодой… Я встречала по жизни куда более зрелых по возрасту, и «отягощенных» образованием и научными степенями индивидов, которые рассуждали абсолютно точно так же.

«Ты мне нравишься, я тебя выбрал, чего же тебе еще?» – вполне искренне недоумевали они, неоднократно озвучивая этот вопрос, словно размноженный под копирку.

Ах, чего же хочу еще… Да самой малости, милые вы мои. Я хотела взаимности. А без нее ничего не было возможно. Во всяком случае, для меня. И разве забыли вы, что «любовь – дитя свободы»?

Вот вторая часть этого постулата («любовь – дитя свободы, законов всех она сильней») представителям мужеского пола всегда, так мне лично кажется, была ближе и понятней. Нет такого нравственного барьера, табу, которые нельзя было бы переступить в достижении своей цели.

А тогда, как же быть со свободой остальных, когда «мы выбираем, нас выбирают»? Ведь мы обитаем не в диких зарослях джунглей, а в социуме. Впрочем, многие мужеские особи, бросаясь на яркое оперение, психологически увязают в этих дремучих зарослях и не хотят их покидать. «Еще и свобода? Прекрасно!» – рассуждают они. Но, разумеется, только для них…

Возможно, поэтому многие не могут спокойно, с мужским достоинством слышать в свой адрес слово «нет»? Любой отказ, отпор – для них сродни оскорблению. И сразу в позу: ах, так!

«Меня не любишь, но люблю я. Так берегись любви моей!»

И вовсе неважно, что слова эти, ставшие расхожей цитатой, были озвучены однажды представительницей прекрасного пола в небезызвестной опере. Не в этом суть.

Лично мне очень чужда такая психологическая установка, от кого бы она не исходила – мужчины или женщины. Потому что я глубоко убеждена: нельзя осчастливить насильно. Я – за цивилизованность отношений. Поэтому, возможно, избитое выражение «от любви до ненависти – один шаг» никогда не могла принять в качестве незыблемого абсолюта.

Да, согласна: понятия-антагонисты. Да, два противоположных полюса. Да, на одном из них – любовь (порою, под большим еще вопросом). Но почему на другом – именно ненависть? Почему, допустим, не нечто нейтральное – хотя бы, бесстрастность, равнодушие, безразличие? Согласна: не всегда приятно получать «от ворот поворот». Грустно и обидно. Но такова жизнь. И никуда от этого не деться: мы выбираем, нас выбирают…

Впрочем, всё это – понятия очень тонкие, деликатные, относящиеся к сфере воспитуемости чувств. С этим невозможно родиться, этому, мне кажется, обучаются всю жизнь.

Обучаются, глядя на отношения своих родителей, друзей, знакомых, читая книги и просматривая кинофильмы. И, конечно же, на собственном опыте, начиная от первой, порою, молчаливой и безропотной школьной влюбленности. Порой – от несчастной, неразделенной любви. Но даже если она и не была взаимной (а это случается довольно часто в жизни, и это тоже надо понимать), то всё равно – прекрасно уже то, что любовь была. Это, ведь, всё равно лучше, чем прожить жизнь и никогда не испытать этого чувства. Как там у поэта:

 
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
 

Конечно, лучше любовь взаимная, кто будет спорить. Но всё это – из области высоких материй: даже, возможно, божьего дара, особого таланта. Всё это, повторюсь, понятия, весьма, деликатные. И непостижимо-загадочные, как тайны мирозданья…

Как любить и быть любимой – нельзя выучить, вызубрить, как теорему по геометрии. Это можно постичь душой, умом и сердцем. Или не постичь. Увы. И тогда…

«Ах, так! Ты меня еще запомнишь»! «Кто не с нами, то против нас»! «Ты об этом еще пожалеешь»! – сколько раз я слышала нечто подобное в свой адрес, не сосчитать.

Я слышала это по жизни и от ровесника-студента, и преподавателя московского университета, просто коллег по работе и коллег, занимавших начальственные должности, и прочих знакомцев-незнакомцев… За сими словами, как правило, следовала месть, если ее можно было осуществить. Иногда – мгновенная, и какая-то мелочная и жлобская. Иногда, растянутая во времени и, словно, выжидающая момента, чтобы уколоть неожиданно и побольнее из-за угла: как нож в спину, за однажды произнесенное мною слово «нет»…

…Один преподаватель факультета меня очень разозлил. Помню, он подошел к моему столику в буфете, предварительно вежливо осведомившись, не помешает ли мне. Неожиданно разоткровенничавшись, похвастался, что недавно устроился сюда на работу.

(Кажется, он преподавал политэкономию).

Слово за слово, как-то незаметно, «выцыганил» у меня телефон моего московского дядьки, у которого я остановилась в ту летнюю сессию.

Вскоре, когда он позвонил, от его вежливости и обходительности не осталось и следа: настолько бесцеремонно начал приглашать меня в гости к себе то ли домой, то ли на дачу.

Короче, я его тут же послала. Вежливо, конечно. Намекнув ученому мужу, что нехорошо злоупотреблять служебным положением в корыстных целях.

– Что вы себе такое позволяете? Как разговариваете с педагогом? – тут же гневно обрушился он на студенточку.

– А вы что такое себе позволяете? – тут же парировала я откровенному мерзавцу и хаму.

– Ничего, вот заявишься ты ко мне сдавать экзамен, я тебе еще покажу…

– А я к вам просто никогда не приду, неужели вы не понимаете? – сказала я и рассмеялась.

Меня возмутило, как он быстро сорвался на «ты». Впрочем, чему удивляться…

– К счастью, есть и другие, приличные преподаватели, – добавила я в конце нашей «замечательной» беседы и повесила трубку.

А сама невесело вздохнула. Я тогда еще училась на третьем курсе, и мне был только двадцать один год. Но я уже начинала уставать от таких вот неожиданных наскоков представителей мужеского пола. Я уже тогда начинала сознавать, что, когда подобное «количество переходит в качество» – это становится некой данностью жизни, даже помимо моей воли и желания. И что отныне, засучив рукава, мне придется постоянно отбиваться от настырных особей, которые со своим охотничьим инстинктом засели в дремучих зарослях джунглей, и в любую минуту готовы броситься на яркое оперение…