Текст книги "Свет мой, зеркальце, скажи…"

И я решила очень плавно перейти в отдел писем, где я постоянно публиковалась и куда меня неоднократно переманивала заведующая с редким женским именем – Тамила. Там работала еще одна сотрудница, подвизавшаяся, как и я, «на вольных хлебах», то есть на одном гонораре (или на «сухом пайке», что все одно и тоже, как это не назови).

А прежний мой отдел все продолжал «тонуть»… Впрочем, это было так естественно: ведь молодой заведующий так и не выработал концепции отдела информации в силу недостатка профессионализма и ненужного апломба, которого было с явным избытком.

Всё это происходило сразу после моего возвращения из Москвы. Я тут же предложила Тамиле свою статью (ту, которую я писала в Москве по расследованию местных событий, сохранив черновик). К этому моменту я уже знала, что «мадам моралите» ее «зарубила».

Впрочем, я в этом не сомневалось ни на секунду. Настолько не сомневалось, что можно было даже не звонить в столицу. Но такой я человек, что люблю расставлять все точки над «i», не боясь получать при этом если не в лоб, то по лбу… А как же иначе? Чтобы знать, надо знать…Что ж такого интересного она приведет мне в качестве «всё обрубающих аргументов»?

Да абсолютно ничего нового: «эта статья нам не подошла», «не хватает профессионализма» или даже – «всё так откровенно слабо».

Я сейчас уже не помню, какой из перечисленных вариантов она именно предпочла. А, может быть, даже все, вместе взятые… Но это уже не имело никакого значения. Потому что результат я знала заранее. (А кто предупрежден, тот вооружен). Как, впрочем, уже знала и то, что никакой труд, выполненный добросовестно, не должен кануть в небытие. Статья, написанная мною в московской коммуналке под сокрушенные и сочувствующие возгласы тети Кати, была опубликована в Харькове.

Я никогда не делала для себя различий: вот этот материал я готовлю для всесоюзной печати, а вот этот – для местной. Я писала, прежде всего, для читателей, которых уважала, где бы они ни находились. И никогда не позволяла себе халтурить, делать это хуже, чем я умею, только потому, что одно печатное издание в «табеле о рангах» значится ниже по своему уровню. Я писала одинаково для всех, независимо от субординации в газетной иерархии.

…Однако не могу здесь еще раз не вспомнить ту тягостную атмосферу в редакции областной партийной газеты, которую можно было бы охарактеризовать двумя словами: «маразм крепчал»…

Вдруг последовало неожиданное указание от нашего главного «начхальника»: обязательно всем сотрудникам редакции расписываться в специальном журнале в девять часов утра. Указание, скорее, бюрократически-канцелярское, нежели профессиональное.

Если бы редактор был журналистом, то он бы понимал такие элементарные вещи: кто-то из корреспондентов утром едет на редакционное задание и ему совсем не по пути делать крюк через весь большой город только ради того, чтобы оставить свой росчерк в канцелярском журнале. А кто-то из журналистов привык писать по ночам, поэтому появлялся в редакции чуть позже начала рабочего дня, но зато уже с готовой статьей. В данном вопросе был важен конечный результат, а не то, во сколько сотрудник редакции пришел на работу. Это было понятно всем, но только не нашему «начхальнику»…

Но самым нелепым в том указании главного редактора было то, что к обязаловке в росписи привлекались еще и те авторы, которые работали, как и я, «по договору». Абсурд состоял в том, что нельзя «гонорарников» – людей, которым не платят зарплату, заставлять приезжать в редакцию к девяти утра только ради того, чтобы оставить свой автограф в канцелярской книге, а потом – ехать домой дописывать статью… Это, во-первых. А, во-вторых, все, кто работал «по договору», вообще, не обязаны были находиться в редакции каждый день.

Это была не просто жуткая тупость, но и нарушение наших прав. Такая форма работы журналистов существовала всегда. И сейчас она остается в печатных изданиях разного уровня. Ничего нового тут нет. Новое вожделел изобрести лишь наш начальник, которому просто хотелось руководить…

Во-первых, в результате такого нелепого распоряжения сразу уволилось трое мужичков-«договорников» из разных отделов, что весьма заметно тут же отразилось на «толщине» редакционного портфеля. «Застонали» также другие, штатные журналисты, которым платили зарплату. Стоит ли удивляться, что где-то через месяца полтора такое «начинание» само собой сошло на нет…

Но тут же появилось другое: гонорарников-договорников теперь заставляли присутствовать на всех «летучках», мотивируя тем, что раз наши материалы обсуждаются на редакционных собраниях, то мы обязаны это слышать своими собственными ушами. Словно, до означенного дня мы не знали, заработали «плюс» или «минус» за свои опусы. Ведь нам об этом всегда сообщали завотделами или ответственный секретарь Аркадий.

Не могу и сейчас без усмешки вспоминать одного нашего сотрудника. Он работал в отделе промышленности. Не так давно пришел в редакцию из заводской многотиражной газеты, привнеся оттуда все свои «литературные замашки» и «наработки».

Молодой, но уже партийный товарищ, очень любил писать очерки о людях труда, очевидно, полагая, что они у него хорошо получаются. Ну, конечно, слово «очерк» в его случае следовало писать весьма условно, потому что опусы сотрудника были весьма далеки от этого серьезного жанра журналистики, не имея с ним ничего общего. Даже «зарисовкой» нельзя было назвать подобные литературные творения. Но молодой сотрудник всё клепал и клепал свои статьи, от которых ухохатывались иные коллеги. И подозреваю, что не только в нашей редакции.

Поразительно, но все его опусы были похожи друг на друга, как близнецы-братья. Все они начинались не с рассказа о человеке, а почему-то с обязательного описания технического агрегата, за которым этот герой труда работал. Половину опуса обязательно было посвящено тому, как отлажено крутятся всякие там шестеренки и колесики. И потом, во второй части повествования возникал, наконец, и сам «герой», как некий придаток ко всему этому «железу». И далее героя сопровождал набор заштампованных, дежурных фраз… Это было ужасно. Бездарно и отвратительно. Читать это было невозможно. Но ужасней всего было то, что подобные «очерки» нередко еще и отмечались, как «положительные» на редакционных летучках.

– Конечно, есть некоторые недоработки – говорил иной представитель «корпоративной этики» (с которым дружил автор сего опуса), выступая на редакционном собрании. – Но, ведь, очерк – жанр сложный. Видно, что молодой журналист старался. В целом – очерк получился неплохой, заслуживающий одобрения.

Боже мой, как же противно было это слышать… И не только, разумеется мне.

Однажды этот молодой и партийный сотрудник зашел в отдел писем и похвастался мне, как сегодня его удивил редактор.

– Представляешь: главный вызвал меня к себе в кабинет, встал с кресла, пожал мне руку и поздравил, – захлебываясь от служебного подобострастия, поведал он, в то же время, выдерживая некую паузу, словно, желая меня заинтриговать.

– И с чем поздравил? – вяло и безразлично отозвалась я, не отрывая даже руки от клавиш электрической печатной машинки.

Я любила всегда сама печатать свои материалы.

– А с тем, – молодого мужчину так и распирало от гордости, – что во вчерашнем номере республиканской газеты «Правда Украины» была напечатана моя информация в двадцать строчек…

– Поздравляю, коллега, – сказала я, подавляя зевоту. И даже попыталась пошутить, – гонорар будет большим…

– И надо же, как главный высмотрел мою информацию, – сказал, всё еще пребывая в состоянии эйфории, сотрудник, покидая кабинет.

А я подумала:

– Ну, если редактор «высмотрел» даже твою информацию в двадцать строк, то, что говорить тогда о моих статьях, которые регулярно появляются даже не в республиканской, а центральной прессе? Об информашках, которые публикуются практически в каждом номере той газеты, я даже промолчу… Не сомневаюсь, что «начхальник» всё это читал.

И я невольно усмехнулась такой избирательности: «Тогда почему же меня никто не приглашает по этому поводу в «высокий» редакторский кабинет, не жмет мне руку и не поздравляет»?

Мои мысли прервал телефонный звонок. Звонила милая и талантливая девушка, о которой во вчерашнем номере областной газеты была опубликована моя зарисовка с фотографиями. Инженер по профессии, она имела потрясающее хобби – делала удивительные изделия из кожи: кулоны, браслеты, кошельки, ключницы, изящные сумочки, которые пользовались большим спросом у взыскательных покупательниц харьковского «Художественного салона».

Девушка поблагодарила меня за публикацию и поинтересовалась, не смогу ли я подъехать сегодня к определенному часу на встречу.

А дело было в том, что вот буквально только что сейчас ей позвонил корреспондент АПН (Агенство Печати Новостей), который был проездом в Харькове и случайно прочитал мой материал о ней. Московский журналист позвонил ей на работу и попросил встретиться, чтобы сделать несколько фото и задать свои вопросы. Героиня зарисовки, не привыкшая к подобному вниманию, была явно смущена и просила меня приехать в качестве «группы моральной поддержки».

– Да я бы с радостью – и с тобой встретиться, и с московским коллегой познакомиться, но у меня тут намечается редакционное собрание, на котором меня обязали присутствовать, – развела я руками. – А ты не робей, привыкай к вниманию прессы. И, кстати, АПН – солидная фирма, которая пропечатает тебя не только во всесоюзном, но, может быть, даже – в зарубежном формате…

Мы договорились с ней встретиться сегодня в любом случае, как только я освобожусь от редакционных дел.

А тот, «осчастливленный» вниманием главного редактора молодой сотрудник, еще дважды заходил в отдел писем по мере появления двух моих коллег и делился историей своего сегодняшнего «счастья»… Поэтому не удивительно, что у меня уже стало «сводить скулы» от скуки, когда я поневоле выслушала этот рассказ в третий раз.

Так вышло по редакционным делам в тот день, что, в итоге, ко времени «летучки» отдел писем представляла только я одна.

«Ну, ладно, хоть посижу немного в прохладе», – подумала я, входя в кабинет главного редактора, в котором находился единственный на всю редакцию кондиционер.

Что было, конечно же, невозможным хамством по отношению ко всем остальным сотрудникам, которые задыхались и пропадали от жары южного города, запертые в своих кабинетах, расположенных на солнечной стороне стеклянной тринадцатиэтажной «коробки». Даже просто «высидеть» рабочий день в таких условиях было сродни геройству, а ведь журналистам надо было еще работать головой в то время, когда мозги буквально «плавились».

Входя в тот «прохладный» кабинет, я и предположить не могла, сколько «горячего» внимания сегодня будет уделено моей персоне.

Обозревателем по последнему номеру газеты оказался наш прославленный «очеркист». Как-то «вдруг и сразу» он почему-то перешел к моей публикации (начав свой обзор почему-то с последней четвертой полосы). И я шестым чувством мгновенно поняла, что наш «молодой и партийный» просто выполняет чей-то «заказ». Вот, интересно, чей? Но размышлять над этим вопросом было некогда.

Отсутствовала моя заведующая – Тамила, которая, в первую очередь, вставила бы свое слово «защитника» в мой адрес на этом собрании. И Аркадия, моего всегдашнего «адвоката» тоже не было. А также, как всегда, присутствовали сотрудники, которые хронически не читали газету, в которой работали, и им просто нечего было сказать по поводу и без повода…

Мне же предстояло одной держать удар. Я вспомнила, что в этом номере газеты был опубликован очередной опус нашего «очеркиста». И тут меня взяла такая злость: ну, погоди, дружочек, сам напросился…

И была так очевидна предварительная договоренность: он меня покритикует, а его так называемый «очерк» кто-то из сидящих на редколлегии похвалит. Такие знакомые «подковырки» корпоративной журналистской этики…

Весь смысл его риторики сводился к следующему: подобные «ерундовые материалы» не очень нужны областной партийной газете. Да и литературный язык у автора (то есть у меня) не на должном уровне, и, вообще, не понятно, что журналист хотела сказать данной публикацией.

– Во-первых, плановый материал был сделан в ежемесячную женскую страничку «Харьковчанка», которая в газете существует далеко не первый год с некой заданной тематикой. Поэтому, полагаю, вполне естественно, что я писала о женщине, а не о мужчине…(при этих моих словах пошли ухмылочки явно не в пользу обозревателя).

– Во-вторых, допускаю: вам не понравилось, как я написала зарисовку. Но вы ничего не сказали о работе нашего фотокорреспондента, который сделал несколько снимков к материалу.

– Фотографии мне как раз понравились, – сказал обозреватель.

– То есть, вам всё-таки понравилось те красивые изделия, которые изображены на фото? Работы, за которые героиня моей зарисовки и получила почетное звание мастера художественных ремесел?

– Да. То есть… нет. Вы меня совсем запутали, – нервно дернулся коллега.

(И опять пошли ухмылочки собравшихся).

– Кстати, как мне стало известно, «ерундовый материал», по вашему выражению, опубликованный в нашей газете, чем-то заинтересовал корреспондента АПН. И он теперь тоже делает статью об этой харьковчанке…

– И последнее, – сделала я быстрый переход от «нашего» к «вашему», не давая вставить слово своему оппоненту. – Мне кажется, что вы находитесь не совсем в ладах с жанрами журналистики, упорно мою «зарисовку» почему-то называя «очерком». Да, кстати, если говорить о вашей последней публикации, как, впрочем, и о других из «этой серии», они явно не дотягивают до этого жанра…

(Опять ухмылочки в адрес коллеги).

Сотрудник набрал воздуха в легкие, собираясь что-то мне ответить. Но я не дала ему это сделать. (А не будите спящую собаку – то есть меня).

– Вот вы всё время пишите о героях труда, заслуженных людях. Но за вашими словами я не вижу живого человека. Создается впечатление, что вы пишите, вообще, не о людях, а о каких-то человеко-роботах, которые выступают всего лишь бесплатным приложением к механизмам, которые они обслуживают…

При этих моих словах раздался громкий хохот. Пусть смеялась лишь половина собравшихся, но смеялась. Я сказала правду. После прозвучавших слов просто невозможно было хвалить очередное «очерковое творение» молодого и партийного товарища.

Я сидела в дальнем от главного «начхальника» конце очень длинного редакционного стола. Чуть повернув голову, я вдруг поймала на себе взгляд редактора. Никогда его не забуду. (Эти глаза мне даже снились потом не однажды).

Это был сгусток ненависти. Отныне он будет смотреть на меня только так. Может быть, и раньше он смотрел точно так же, но я просто этого не замечала?

Я не отвела глаза в сторону, пронаблюдав, как светло-серые глаза, наливаясь яростью, стали цвета темной стали. Не отвела, выдержала этот «напор», ощутив, при этом, неприятный холодок этой же «стали» у себя «под ложечкой»…

Человек сжал кисть руки в большой кулак и с грохотом опустил его на стол, прекращая смех. Воцарилась тишина.

Следующая фраза руководителя никак логически не проистекала из громкого «звучания» его собственноручной «кувалды». Но я успела заметить, что обсуждение очередного номера газеты далее развивались не потому сценарию, какой он себе наметил.

– А теперь, – сказал главный редактор, пытаясь выровнять дыхание от непроходящей почему-то ярости (при обсуждении таких-то обычных производственных тем?), – мы поговорим с вами о культуре речи.

И далее по сему серьезному литературному поводу прозвучала (как нарочно) еще пара предложений из его уст, с явно выраженными стилистическими ошибками в построении фраз.

Я видела, как, слыша эту вопиющую безграмотность, беззвучно воздела глаза к потолку одна из завотделов – филолог по образованию, сидевшая напротив меня. Я видела это даже через толстые стекла ее окуляров. И понимающе усмехнулась, солидарная с нею. И благодарная коллеге за то, что минуту назад она поддержала меня своим смехом.

…Я ехала в троллейбусе «четвертого маршрута» по Московскому проспекту, глядя в окно и ощущая неприятный осадок в душе после редакционной «летучки». И прекрасно понимая, что сотрудник промышленного отдела выполнял чей-то «заказ». Но кто его попросил об этом?

Мое шестое чувство безошибочно подсказывало: это был редактор.

Теперь мне казалось очевидным, что была некая «заданность» в том, что молодой сотрудник трижды в нашем отделе рассказал, как его поздравлял начальник. Возможно, они просто договорились, что после критики моей публикации, должна была прозвучать похвала в адрес «очеркиста» из уст самого главного? А заодно он бы опять поздравил его аж! с двадцатистрочной информацией, опубликованной в «Правде Украины», но уже при всем честном народе.

А тут «эта»… имярек неожиданно влезла со своим комментарием и спутала все карты. Странно: откуда эта ненависть в глазах начальника? В чем таком провинилась? Я часто публикуюсь в газете, иногда сразу по два материала в одном номере. Никаких жалоб, никаких ошибок, опечаток…И прочих нареканий в мой адрес не поступало за время моей работы.

Я спрыгнула со ступеньки троллейбуса на остановке возле «Зеркальной струи».

В саду Шевченко у памятника великому Кобзарю меня поджидала знакомая. Мы купили мороженое «эскимо» и неспешным шагом двинулись по центральной аллее, выискивая свободную скамейку.

– Ну, рассказывай, как прошла встреча с заезжим столичным корреспондентом, – попросила я, когда мы усаживались на лавочку напротив красивого фонтана.

– Да всё произошло очень быстро, – пожала плечами молоденькая симпатичная женщина. – Он сделал несколько фотоснимков и совсем не задавал никаких вопросов, сказав, что ему вполне достаточно той информации, которую он почерпнул из харьковской газеты.

– И всё? И даже не угостил тебя чашечкой кофе? – спросила я.

– Да какой там кофе… Он сказал, что куда-то торопится. И, вообще, я подумала: сколько времени ты потратила на интервью со мной, а он – на всё готовенькое…

– Да не о том ты думаешь, – усмехнулась я. – Это издержки журналистской профессии. Пойми же: местная пресса – всего лишь источник информации для республиканских и всесоюзных агентств, газет и журналов. Зато теперь о том, какая ты умница и умелица, будут знать не только в нашем городе и Харьковской области, а во всем Советском Союзе. Чувствуешь разницу?

Моя собеседница улыбнулась.

– А какие новости на личном фронте? – поинтересовалась корреспондент.

Молодая женщина вздохнула и сразу погрустнела от заданного мною вопроса.

При первом знакомстве с нею я приехала в большой частный дом на окраине города, где героиня моей, тогда еще будущей зарисовки, жила вместе со своими родителями и двухлетней дочуркой.

Да, у 24-летней молодой женщины уже была своя история любви и разочарования. Она уже успела «обжечься» в этой непростой жизни на тот момент, будучи разведенной с отцом ее ребенка. Тогда же симпатичная хохлушка познакомила меня со своим новым другом. Это был одессит, заканчивавший один из харьковских вузов. И я поняла, что она соотносит какие-то свои будущие жизненные планы с этим человеком, хоть напрямую об этом и не говорилось. Однако…

– Мы расстались окончательно, – сказала она глухо. – Он получил диплом и скоро уезжает в Одессу.

– А тебе хотелось бы поехать с ним?

– Хотелось… Ну, или чтобы он остался в нашем городе. Просто, чтобы быть вместе. Неважно где. Понимаешь?

– Понимаю, – я глубоко вздохнула. – Ты позволишь мне теперь высказать свои соображения по этому поводу?

– Конечно, – и молодая женщина вопросительно и удивленно посмотрела на меня.

– Извини, если мои слова тебе покажутся резкими или неприятными. Но я понимаю так: этот человек – просто попутчик. Очевидно, на определенном отрезке времени ему было удобней и комфортней жить гражданским браком в доме с устроенным бытом, нежели в студенческом общежитии, – сказала я, вспоминая шустрого одессита. – И вполне возможно, что в своей личной жизни он ничего не хотел менять…

– Ты сказала удивительно точное слово – «попутчик», – встрепенулась собеседница. – Но как же ты смогла это заметить, всего лишь однажды его повидав? А я вот поняла это только тогда, когда мы расстались. Но откуда могла знать это ты? Ведь, совсем не на много старше меня по возрасту…

– Дело вовсе не в возрасте, – тихо заметила я. – А, скорее в профессии, которая учит меня наблюдательности, прокручивая передо мною калейдоскоп человеческих лиц и судеб. Возможно, с точки зрения журналистского ремесла это даже необходимо – видеть больше, чем просто лежит на поверхности. Но в обычном, человеческом смысле, это, поверь мне, иногда бывает тяжело и даже – неприятно…

– Уж не хочешь ли ты сказать, что знала, чем закончится…моя история? И, вообще, как ты могла это понять за то время, пока мы разговаривали всего лишь о моем хобби?

– К сожалению, знала, – кивнула я. – Хотя, поверь, мне очень хотелось бы, чтобы у твоей истории был совсем другой финал…

– Ты что – ясновидящая или человек-рентген? – собеседница посмотрела на меня с неподдельным любопытством.

– К счастью, ни то и ни другое, – усмехнулась я. Просто уже есть некое знание и понимание жизни. Плюс – интуиция…

– Но, наверное, это интересно уметь вот так предвидеть какие-то события?

– Не всегда. Это интересно только тогда, когда всё хорошо заканчивается…

– Всё равно, интересно и здорово, – не унималась моя знакомая.

– Нет. Это палка о двух концах.

– Но почему?

– Потому что «умножающий знание умножает печаль»…И эту истину не я придумала.

Собеседница замолчала, грустно вздохнув.

И мне захотелось как-то ее успокоить.

– Нам ли быть в печали? – улыбнулась я, кладя ей руку на плечо, – тебе только двадцать четыре года, вся жизнь впереди…

– И то правда, – глубоко вздохнув, согласилась миловидная хохлушка.

– Какие наши годы, – добавила я как можно беспечней, стараясь закончить этот разговор не на грустной ноте.

* * *

Помню, был день осенний, октябрьский. Наверное, такой, про который поется в песне:

 
Был день осенний, и листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила…
 

Здесь только нужно заметить, что октябрь для моего южного города – прекрасное время года, когда дневная температура в солнечный день может еще подниматься до плюс двадцати градусов. И поэтому в астрах, чернобривцах, «майорах» и других осенних цветах живет не только «хрустальная печаль», но еще весьма бодренько копошатся трутни, разные мошки и комарики, а то и порхают над ними даже запоздалые бабочки, не смотря на падающие листья…

Вот в один из таких дней в моем рабочем кабинете раздался телефонный звонок. Но именно в тот момент меня на месте не было. Хотя я была в редакции, наверняка, решая текущие производственные вопросы.

Вернувшись в кабинет, узнала, что мною интересовался некий «молодой мужской голос». «Голос» обещал перезвонить еще.

А я, сделав все свои дела, собиралась слинять отсюда. И если честно, ожидание звонка не входило в мои планы. Мало ли кто по делу (а то и просто так, от нечего делать), может звонить молодой журналистке… Просто хотелось побыстрее покинуть это заведение.

Но долго ждать не пришлось. Молодой человек, обратившийся ко мне по имени и знавший мою фамилию, на чистом русском языке (без хохляцкого акцента) поспешил уверить меня, что мы учились с ним вместе в московском университете. И что вот сегодня он приехал в командировку из Москвы от одной столичной газеты и хотел бы встретиться со мной. Разумеется, если я не возражаю. Говоривший назвал свое имя и фамилию.

Но даже за прозвучавшей конкретикой, я не могла понять, с кем разговариваю. Не могла вспомнить.

– Ой, всё же пять лет прошло после окончания университета, – сказала я, пытаясь извинительно выкрутиться из создавшейся ситуации.

– Мы учились вместе на факультете журналистики, – повторил он, и мне показалось, что его голос чуть обиженно дрогнул. – Но мы обучались на разных отделениях и курсах, – уточнил он. – Я учился на очном. Может быть, вы помните, я однажды приезжал к вам в гости в общежитие – ДАС со своим однокурсником. И еще один раз мы ходили с вами в кафе «Космос» на улице Горького…

– А… – вспомнила я, но отнюдь не его имя и фамилию, а конкретный образ, который отложился в моей памяти, вызывая вполне определенную ассоциацию.

– Так это – Херувим? – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнесла я слово, которое мгновенно, как некий код, понятный только нам двоим, соединило говорящих.

– Да, – тут же радостно отозвался он. – Вы так назвали меня однажды…

– Невероятно, – удивилась я и поинтересовалась, – а где вы остановились в нашем городе?

– Я звоню из гостиницы «Турист», – сказал он.

– Так ведь эта гостиница расположена рядом с «Комбинатом печати», где я сейчас нахожусь. Нас разделяет всего одна остановка езды на общественном транспорте. Впрочем, можно даже за десять минут дойти пешком…

Мы договорились встретиться у «Комбината печати» минут через сорок.

А я призадумалась, вспоминая, как познакомилась с ним на факультете…

Это была очередная летняя сессия, сдавая которую я переходила на последний – шестой курс.

…В какой-то момент я обнаружила, что за мной буквально по пятам ходит и глаз не сводит некий голубоглазый блондин. Меня это даже начинало тяготить. Настолько, что я уже стала почти шарахаться от него. Но ситуация неожиданно разрешилась, когда нас познакомил его же однокурсник, с которым у меня было «шапочное» факультетское знакомство.

Увидев однажды, как я болтала в коридоре университета с его однокашником, «таинственный преследователь» попросил, чтобы тот человек нас познакомил. Но обо всем этом я узнала потом… Потом, когда он пригласил меня пойти с ним в кафе-мороженое «Космос».

– Я уже начала тебя даже где-то опасаться из-за твоего молчаливого преследования, – сказала я ему, когда мы сидели за столиком знаменитого в наши студенческие времена кафе на улице Горького.

– А я всё никак не мог решиться подойти, чтобы заговорить с тобою, – искренне признался молодой человек.

– Что так? Вроде, ты уже не робкий первокурсник, – усмехнулась я, зная, что молодой человек переходит на последний – пятый курс дневного обучения.

– Знаешь, я очень сожалею, что не встретил тебя раньше…

– Это, наверное, потому, что я учусь на заочном отделении. Хотя мест, где мы могли бы пересечься на нашем факультете, предостаточно. Значит, почему-то была не судьба, – предположила я.

Я посмотрела в открытые мечтательные голубые глаза своего собеседника, на обрамлявшие его большой лоб светлые волосы, которые сами собой улеглись в кудряшки, на его розовощекость и именно тогда произнесла эти слова: «А знаешь, ты похож на херувима»…

Столик в переполненном кафе был на четверых, и мы сидели не одни.

И мой новый знакомый стал вдруг с увлечением рассказывать мне, как ему понравилось произведение Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Из чего я сделала вывод, что мой собеседник в душе был большой эстет…

Каждый из нас уезжал тогда из Москвы буквально через пару дней. И встретилась я с ним уже на шестом курсе, когда приехала на полгода в Москву писать диплом и меня поселили в ДАС – Дом аспиранта, стажера и студента МГУ. Наша встреча тоже была эпизодичной.

Он нежданно-негаданно нагрянул в наше общежитие со своим однокурсником. Мы все вместе, включая моих соседок по комнате, «чинно и благородно» пили чай, заедая его бутербродами с сыром. Тут я и узнала, что у моего знакомого была какая-то сложная тема диплома, связанная с Байкало-Амурской магистралью. Много информации, которую он использовал в своей работе по этому вопросу, оказалось засекреченной на тот момент. Так он объяснил мне тогда. И поэтому ему предстояла повторная командировка на БАМ. А защита диплома уже была на носу… И он из-за этого нервничал тогда. Мы предполагали еще увидеться, но та встреча в ДАС оказалась последней…

И вдруг этот звонок. Пять лет спустя…

Когда я выпорхнула из здания «Комбината печати», меня уже поджидал у входа молодой голубоглазый блондин. На том момент ему было двадцать семь лет.

– Ну, здравствуй, – сказала я, протягивая руку и сразу переходя на «ты», – как же меня разыскал?

– А я скупил все харьковские газеты и стал их обзванивать: не работает ли у них такая-то журналистка…

– Невероятно, как ты всё помнишь, – улыбнулась я. – А мне, очевидно, сегодня придется «поработать» твоим гидом. Быстрее всего из этого промышленного района в центр города мы выберемся на метро.

И мы неспешно направились к станции метрополитена, которая называлась «Московский проспект».

Пока мы шли до метро, он делал мне комплименты. Разумеется: «как я хорошо выгляжу». Я слушала всё это «в пол-уха», уже приученная жизнью не доверять сладкоголосому мужскому песнопенью. Вдруг он, искоса глянув на меня, спросил тихо и осторожно:

– А ты замужем?

– Нет, не замужем, – усмехнулась я, удовлетворив его мужское любопытство.

И тоже задала неожиданный вопрос:

– Скажи, это мне кажется, или я действительно ощущаю от тебя легкий запах хорошего алкоголя?

– Ой, я так разволновался перед этой нашей встречей. Поэтому зашел в бар гостиницы и выпил пару рюмок вина, – смутившись, искренне признался мой провожатый.

Я лишь улыбнулась, вспомнив, как он молчаливо ходил за мной по пятам несколько дней на факультете, так и не решившись со мной заговорить, пока не привлек в помощники своего однокурсника…

Мы вышли из метро на «Площади Тевелева» (сегодня это «Площадь Конституции»).

– Сейчас мы прогуляемся по центральной улице моего города, кстати, самой моей любимой, – сказала гид.

И мы неспешно побрели вверх по улице Сумской.

– А вот здесь я работала, – сказала ему, кивнув на знакомую вывеску «ТАСС-РАТАУ», когда мы поравнялись с тем зданием, что было расположено в самом начале улицы.

Я глянула на такую знакомую дверь, от которой находилась всего лишь на расстоянии вытянутой руки. И сердечко мое опять сжалось и замерло, как это всегда теперь происходило со мной, когда я оказывалась рядом с этим домом.

– Еще и года не прошло, как я уволилась отсюда, – тихо добавила я, стараясь побыстрее обогнуть это здание.

Не притормозить у «Вареничной» было просто невозможно.

– Тебе здесь понравится, пойдем, – пригласила я знакомого.

Когда наш столик был уставлен украинскими варениками на любой вкус, и мы приступили к трапезе, я попросила: «А теперь расскажи, как ты оказался в моем городе»…

– Я только устроился на работу в эту центральную газету и мне сразу предложили на выбор три командировки: в Прибалтику, Питер или Харьков. И я сразу выбрал Харьков…

– Почему?

– Потому что мне хотелось тебя разыскать. Я очень хотел тебя увидеть…