Текст книги "Обретение любви"

6

– Очередную проблему, перечеркнувшую все былые печали, мне любезно подкинул компаньон Тарасик, которого я долгое время искренне считал своим другом. Мы решили податься в бизнес и учредили фирму на паях. Оптово-розничная торговля компьютерной техникой, комплектующими и «периферией» казалась нам прибыльным и перспективным делом. Стартового капитала у нас не было, пришлось залезть в долги. На втором месяце работы Тарасик в субботу вывез со склада весь товар, а из офиса – мало-мальски ценную оргтехнику, прихватил из сейфа двести сорок тысяч наликом, и был таков. Его ищут до сих пор. Он не только передо мной отличился, правда, меня он нагрел на самую крупную сумму. Положеньице было аховое – к старым долгам добавилась куча новых, а что поделать? Продолжение начатого позволяло постепенно, по мере вставания на ноги, расплатиться с долгами. Если бы я все бросил, долгов у меня было бы меньше, но и перспектив их отдать не было бы никаких. Два года суперэкономной жизни позволили мне расплатиться с долгами и научили вести бизнес правильно, то есть с максимальной выгодой и минимальными потерями…

Хочешь узнать человека – дай ему выговориться. Попроси рассказать о себе и слушай, слушай. До тех пор, пока не составится мнение. Обычно мнение составлялось минут за десять-пятнадцать. Петр учитывал все – и манеру речи, и ее содержание, и жесты, и позы… Ну и на интуицию тоже обращал внимание. Прислушивался к внутреннему голосу. Чем важнее должность, тем внимательнее прислушивался.

– Когда над тобой висит дамоклов меч невозвращенных долгов, каждое решение, даже самое незначительное, принимаешь только после всестороннего обдумывания. Наобум не действуешь и в рискованные игры не играешь. Лучше синица в руках, чем феникс в небе. Феникс – это от китайцев. У них что не дракон, то феникс. Нашим, самым выспренним, названиям далеко до китайских. Причем я для себя давно усвоил, что чем затейливее название, тем хуже товар и ненадежней партнер. Чай с названием «Жемчужина Владыки Драконов Семнадцати царств» лучше не покупать и с фирмой, чье название переводится как «Собрание достойнейших мужей современности», лучше не иметь дела – пожалеешь. Мне одни такие «достойнейшие» из Чэнду отгрузили проплаченную партию товара только после личного визита в их офис. Китайцев ничем не прошибешь, редкостной стойкости нация, но публичных скандалов они стараются избегать. Особенно если другие клиенты могут слышать, как разоряется «лаовай»[40]40
  Так китайцы называют иностранцев.


[Закрыть], сильно соскучившийся по своему товару…

Кандидат на должность менеджера по закупке непродовольственных товаров смотрел в глаза, сидел в прямой, ненапряженной позе, рук перед собой не скрещивал, никаких признаков нервозности не проявлял, но излагал историю своей жизни чересчур уж плавно, заученно и слишком уж пространно, с совершенно ненужными подробностями.

Менеджер по закупке непродовольственных товаров в сети продовольственных супермаркетов – должность важная, хотя и не первого плана. Большой карьеры не сделать, поскольку на ключевые посты выдвигаются «пищевики», те, кто работает с продуктами питания. Но заработать можно хорошо. Если, конечно, иметь голову на плечах и шило в одном месте. Шило обязательно. Закупщик должен быть активным, беспокойным, деятельным. Непрерывный мониторинг рынка, поиск самых выгодных предложений… Самое лакомое в клювике не приносят. Ну и соображалка с чуйкой должны работать. Без этого никак.

«Заученность» можно было объяснить далеко не первым собеседованием. Волей-неволей заучишь. Лишние подробности – верный показатель занудства, но менеджер по закупкам просто обязан быть занудой, дотошным до тошноты. Работа такая. Вдобавок никогда не знаешь, что на уме у потенциального работодателя, какая именно подробность придется ему по душе. Надо копнуть поглубже.

– Назовите ваше самое сильное и самое слабое качество, – не попросил, а приказал Петр.

Внезапность и повелительный тон – проверка умения реагировать на резкие изменения ситуации. Сам вопрос – проверка умственных способностей. Глубже во время собеседования не копнуть.

– Самое сильное – перфекционизм, оно же и само слабое, – не моргнув глазом, ответил кандидат, выдав в себе дурака, прилежно изучавшего «полезные» руководства из серии «Как правильно проходить собеседование».

– Спасибо. Достаточно. Вы нам не подходите.

«К сожалению» в таких случаях Петр не добавлял. Зачем лицемерить, да еще и вразрез с логикой. Если «к сожалению», то не отказывать надо человеку, а брать его на работу.

– Но у меня же эм-би-эй[41]41
  MBA (англ. Master of Business Administration) – квалификация магистра делового администрирования.


[Закрыть] и огромный опыт… – растерялся кандидат.

Петр молча указал ему глазами на дверь. Сейчас у каждого второго эм-би-эй. Красивый дипломчик ума не заменит. Остапу хоть десять дипломов купи, толку не будет…

При мысли о сыне захотелось рвать что-то и метать как можно дальше, проще говоря – захотелось дать волю рукам. Вчера Петр не сдержался, отвесил непутевому сыну пару оплеух при Гучере. Добавил бы и еще, да Альфредыч удержал. Сегодня Остап сидел под домашним арестом и, как предполагалось, думал о своем поведении. Раз в полтора-два часа Петр звонил на домашний номер – проверял, на месте ли сын. Вечером у них должен был состояться очередной «самый последний» разговор. На сей раз Петр был настроен весьма решительно, вплоть до отсылки Остапа в Запорожье, под присмотр тетки, родной сестры Петра, Светланы. Запорожье манило двумя перспективами. Во-первых, там нет всей этой столичной «богемной мажоритарности», как выражался Петр. Город попроще, соблазнов поменьше. Во-вторых, муж и единственная любовь Светланы, Александр Корабельский, он же Саша Боцман, авторитетный вор, в настоящее время отбывал очередной (не упомнить, какой уже по счету) срок в России, насколько помнил Петр, где-то под Тверью. Любовь, длившаяся уже четверть века, не ржавела, несмотря на суровые обстоятельства, которые ей сопутствовали. Светлана исправно слала передачи и ездила на короткие и длинные свиданки (длинные как раз и стали поводом для заключения брака во время первой отсидки Саши). Светлана терпеливо сносила выходки мужа, пока тот был на воле. Саша изменял ей в открытую, под настроение мог прибить, но любовь от этого, казалось, только крепла. Впрочем, Саша ее тоже любил, на свой лад, но любил. Петр сам был свидетелем, какой трогательной заботой окружил зять сестру, когда ту прооперировали по поводу внематочной беременности. Целыми днями просиживал возле нее, кормил с ложечки, медперсонал «зарядил» так, что те буквально порхали, предвосхищая все желания и потребности. У Петра сложились с Сашей неплохие отношения. Он собирался попросить зятя, чтобы тот предупредил кого надо из серьезных людей в Запорожье насчет Остапа. Чтобы никто с ним ни в какие игры не играл и денег ему не одалживал. Ну а с несерьезными Петр легко разобрался бы сам – послал куда подальше, и весь разговор. Тоже ведь не мальчик-одуванчик, в девяностые поднимался. Сестра, с которой Петр уже успел предварительно обсудить вопрос, против приезда племянника не возражала, даже, наоборот, была рада.

– Не волнуйся, Петро, я за ним присмотрю, – пообещала она. – Мне ж только в радость.

Светлана была истовой украинкой. Ходила в вышиванках, знала кучу народных песен (голос у нее был самый подходящий – мелодичный, тягучий), корила брата за то, что он «оторвался от корней», и называла его на украинский лад Петро или Петрусь, хотя общались они на русском. Главным признаком «отрыва от корней» было плохое знание украинского языка. Знать-то его Петр знал, мог объясняться и грамотно писать, но общаться предпочитал на русском. Дома всегда говорили по-русски, учился в русской школе, так и привык. Светлана тоже училась в русской школе, а после нее в одном из московских педагогических институтов, но в конце девяностых вдруг обукраинилась, как выражалась сама: «Осознала свое место в жизни». Одно время, подражая Лесе Украинке, отпустила волосы и начала косу вокруг головы укладывать, но после того, как с такой же прической появилась на людях премьер-министр Юлия Тимошенко, в знак протеста снова коротко постриглась. Неугомонный колючий характер сделал Светлану вечной оппозиционеркой, бунтаркой ради бунта. Она неизменно была против любого правительства. В ноябре 2004-го приезжала в Киев майданить, ходила с оранжевым шарфом и со значком-портретом Ющенко на груди, а в марте 2005-го крыла Ющенко на чем свет стоит. Петр, наоборот, считал, что с любой властью надо ладить, иначе ничего в жизни не добьешься. Плетью обуха не перешибешь и, выгребая против течения, далеко не уплывешь.

Сделав несколько глубоких вдохов (ну не ломать же, в самом деле, стол), Петр позвонил домой. Сын ответил сразу же после первого звонка.

– Думаешь? – спросил Петр.

– Думаю, – ответил Остап.

– Думай! – сказал Петр.

Вот и весь разговор отца с сыном. Нет, не так все представлялось Петру когда-то. В мечтах сыну полагалось расти умным, деятельным, толковым. Когда Остапу было семь лет, контуры будущей сети уже начали вырисовываться. Еще неясные, расплывчатые, условные, но все же контуры. Петр еще тогда составил план обучения Остапа делу. Институт – это само собой, но теория без практики ноль. «Классе в девятом возьму его в курьеры, – думал Петр. – Пусть побегает, узнает, где что находится, узнает цену деньгам. С первого курса переведу в офис и приставлю к кому-то из толковых менеджеров. Вечерами в офисе самая работа, пусть учится. Ну и стану повышать по мере врастания в бизнес, расширять полномочия. Летом – непременно месяц работы в одном из магазинов. Первый год – простым работником торгового зала. Второй – на приемку. На третий – кассиром. На четвертый – помощником заведующего сектором. На пятый – заместителем управляющего. Цены нет такому хозяину, который знает дело с самого низа…»

Дурень думкою багатiє[42]42
  Дурак помыслами богатеет (укр.).


[Закрыть]. Когда Петр предложил Остапу поработать курьером, то услышал категорический отказ. Программа тяжелая, уроков задают много, времени нет совсем. Отговорка чистейшей воды. Учебой себя Остап не утомлял совершенно, кому как не отцу было это знать. Петр попробовал было надавить, но за сына вступилась жена со своим вечным: «Что ты пристал к ребенку?» На первом курсе института повторилось то же самое («времени свободного нет» плюс «что ты пристал»), и на том все мечты относительно обучения сына бизнесу закончились. Петр решил погодить. Подрастет Остап, поумнеет. Появится вкус к деньгам, а через него и интерес к делу. Увы, наличие одного не всегда означает появление другого. Вкус к деньгам у Остапа о-го-го какой, а интереса к делу нет и – уже пора признать – никогда не будет.

Но Гучер каков! Змей хитроумный, недаром свой ментовской хлеб ел и звания с должностями получал! Расписал все по нотам, а вчера так изящно взял в оборот «выкупленного» за тридцать тысяч евро Остапа, что спустя час тот уже раскололся. Повторный круг вопросов, касавшихся обстоятельств похищения, выявил столько противоречий, что даже такому дурню, как Остап, стало ясно, что ложь не прокатит.

– У тебя же было время подумать, – укорил его Гучер, – так продумал бы детали. Нельзя же так небрежно…

Действительно, нельзя. На улице разговорился с красивой девушкой, точнее, она первой заговорила. Познакомились. Она пригласила прокатиться на ее машине (понимай так – предложила отъехать в укромное место и наскоро перепихнуться). Остап сел, машина тронулась, вдруг сзади накинули удавку и стали душить. Он потерял сознание и очнулся в каком-то подвале…

Следов от удавки на шее не было – это раз.

В первый раз девушка при знакомстве держала сумку в руке (Гучер выспрашивал все подробности до мельчайших мелочей), а во второй раз она оказалась на плече – это два.

Первая фраза, сказанная девушкой, была то «Привет! Есть минутка?», то «Привет! Ты не спешишь?!» – это три.

Ну и так далее… Гучер спрашивал, Остап отвечал, Петр слушал и понемногу закипал. Когда показалось, что из ушей вот-вот пойдет пар, слегка разрядился рукоприкладством. Жаль, что Гучер не дал разрядиться как следует. Нет, хорошо, что не дал. Сгоряча можно таких дел наворотить, что потом всю оставшуюся жизнь жалеть будешь. Да и что толку? Говорят же: «Добрi дiти доброго слова послухають, а лихi й дрючка не бояться»[43]43
  «Хорошие дети доброго слова послушают, а плохие и палки не боятся» (укр.).


[Закрыть].

В итоге «спасение» сына обошлось Петру в десять тысяч евро. Пять забрал себе приятель, помогавший Остапу. Забрал в счет долга, ну и хрен с ними. Другими пятью Петр премировал Гучера. Тот попробовал было отказываться, но Петр настоял. Заслужил, так бери, тем более что проблема в некотором роде выходила за рамки служебных полномочий Альфредыча, поскольку не имела прямого отношения к «Островам». А может, и не выходила, ведь все, что касается владельца, имеет отношение к бизнесу.

Жена, потрясенная выходкой сына, рыдала до следующего утра. Успокоится – и снова в слезы. Выпьет коньяку или вискаря и опять плачет. Глядя на то, как убивается Оксана, Петр не стал припоминать ей последней ссоры. Наоборот, проявлял участие. Обнимал, гладил по голове, целовал в макушку и все прислушивался к себе – не шелохнется ли в душе былое чувство. Не шелохнулось, должно быть, совсем усохло. Навсегда. Если уж в такой момент не проснулось, то и не проснется больше. Надо смотреть правде в глаза. И делать выводы. Надо решить семейный вопрос. Нельзя же остаток жизни пребывать вот в таком подвешенном состоянии. Надо поговорить с Оксаной по душам, начистоту, серьезно. Объяснить, попросить. Формально все может остаться как есть. Прежний статус, сохранение приличий… Петра подобные соображения не волнуют, но для Оксаны они, кажется, важны. Звание «мужней жены» ей дорого. Вне зависимости от прочих обстоятельств. Пусть так. Пусть все так и остается. Но если Петр встретит другую женщину, если поймет, что с другой женщиной может быть счастлив, то… У многих по две семьи, и ничего, живут.

Встретит… Поймет… Понял однажды, было дело, и что? Условности помешали, разница в возрасте отпугнула, какая-то суета, будь она проклята, отвлекла. Наверное, ненастоящее было чувство. Когда настоящее, ни на условности, ни на разницу, ни уж тем более на суету внимания не обращаешь. А если не настоящее, тогда почему уже десятый год царапается внутри? Или девятый? В общем, долго царапается. И так больно… Батя учил думать медленно, а решать быстро, чтобы не упустить шанса. А Петр затянул с решением. Интересно, догадывалась ли она? Женщины чувствуют… А, что теперь жалеть… Это как сосулька в руке.

Конечность бытия, невосполнимость утрат и то, что все в этом мире преходяще, Петя осознал в пятилетнем возрасте. То есть осознал-то после, а тогда только прочувствовал. Но прочувствовал как следует, до печенок пробрало, до плача навзрыд. Казалось бы – пустяки, растаяла в руке сосулька. Но – растаяла, и другой такой, совершенной по форме найти не удалось. Петя был чувствительным и глубокомысленным мальчиком.

Что осталось на память о несбывшейся любви? Статуэтка Дон Кихота каслинского литья… Сувенир с намеком? Намек можно углядеть во всем, было бы желание.

Усилием воли Петр заставил себя переключиться с семейных дел на бизнес. Там безрадостно, тут погано – жизнь. Братья Паливода к предложению объединить усилия отнеслись прохладно. Старший, тот, что родился пятью минутами раньше, высказался в том смысле, что «Повну кишеню» не след ровнять с «Острiвом смаку».

– У нас – прибыльная сеть! – веско и многозначительно сказал он.

«А у тебя хрен знает что», – мысленно дополнил Петр. Особого значения словам старшего брата он не придал, потому что знал их внутрисемейный братский расклад. Всеми делами заправлял Паливода-младший, старший был на подхвате и слушался брата беспрекословно. Младший пока отмалчивался, на прощание крепко пожал Петру руку и сказал:

– Ну, вы же понимаете, дядьку, что такие дела с наскоку не решаются. Треба разжуваты.

Шутливое «дядьку» и многозначительное «разжуваты» обнадеживало. Да и прибыльность у «Кишени» была не ахти. Готовясь к переговорам, Петр изучил налоговую отчетность братьев за последние три года. Они его отчетность тоже небось видели – налоговая торгует конфиденциальной информацией не таясь, разве что прейскурант не вывешивают. А нужен ли прейскурант? Все и так знают, что почем. Со всеми полагающимися поправками (ясно же, что никто не показывает всего дохода) и самыми смелыми допущениями было видно, что дела у «Кишени» идут не ахти как. Спад, причем ускоряющийся. Ну, может, они еще не подошли так близко к краю пропасти, как Петр, но все равно недалеко от него. Медлить нельзя, это как раз тот случай, когда промедление смерти подобно. Сожрав «Остров», Кумок с Горобцом возьмутся за «Кишеню». Ну, может, сначала «Грошик» проглотят походя (что там глотать-то – всего пять магазинов?), а там и настанет черед «Кишени». Петр очень старался быть убедительным, даже привел исторический пример, как раздоры между князьями способствовали легкому завоеванию Руси монголами. Но непонятно, насколько убедил, сколько собираются думать братья, точнее Паливода-младший. Это потом, когда жареный петух в одно место клюнет, он может сказать старшему: «Знаешь, зря мы тогда не послушали Долю…» Задним умом все крепки. Сейчас Петр думал, что с Кумком тогда можно было бы обойтись и помягче, чтобы не наживать лютого врага. Впрочем, тандем Горобец – Кумок сулил неприятности и тем, к кому Кумок никакой неприязни не испытывал. Бизнес, один только бизнес, ничего личного. Но лучше, конечно, когда личного нет и в помине. Так проще. Так спокойнее. Тяжело быть «маленьким», то есть не очень большим. Сеть DIY-магазинов[44]44
  От англ. Do It Yourself – «сделай сам», сеть магазинов, продающих товары для ремонта и строительства.


[Закрыть] «Проекция» Горобцу не по зубам. Такой костью и премьер-министр подавится. Но в одиночку такой вот «Проекцией» не станешь, а то, чем владеешь на паях, вроде бы уже и не совсем твое. Точнее – совсем не твое, одна видимость. Если решения надо согласовывать с кем-то, это уже кабала. Временно, чтобы выжить в тяжелое время, подходит. Постоянно – нет.

Горбовский, четыре дня назад уехавший в Крым, пока отмалчивался. Такая уж у него привычка, отчитываться разом, когда дело сделано или есть какая-то ясность. Только предупредил, что задержится как минимум до вторника. Это уже обнадеживает, просто так Леня в Крыму задерживаться бы не стал. Явно что-то нащупывается.

Должно нащупываться. Нельзя же в самом деле всей дружной компанией унылой вереницей пойти за синей птицей на семнадцатом году существования «Островов»! Семнадцать лет за плечами! Можно сказать, целая жизнь. Ну, если не целая, то лучшая ее часть. Столько трудов! Столько надежд!

Жизнь настойчиво загоняла Петра в тупик. Он не менее настойчиво пытался найти выход. И не просто выход, а самый оптимальный, самый выгодный, самый перспективный…

Выхода пока не было, но Петр верил, что он обязательно найдется. Кто ищет, тот всегда найдет, разве не так?

Найдет, обязательно найдет. Только вот что?

7

Осень – лучшее время года в Киеве. Жаркое лето осталось позади, холодная зима еще не наступила. Багряные деревья потихоньку роняют свой убор, листва приятно шуршит под ногами во время прогулок, дни становятся короче, каждый погожий денек воспринимается как божественный дар… Осень – время раздумий. Осень – время подведения итогов. Не в каком-то конкретном смысле, а вообще. Конец года не за горами, самое время задуматься о том, что сделано, а что нет. Еще есть время поправить, изменить, успеть… Возраст после пятидесяти это тоже своеобразная осень. Последний срок для внесения корректив и исправления ошибок. Дальше шанса исправить может и не представиться. Дальше остается только пожинать плоды или почивать на лаврах. Лавры? Кто их выдумал? И с какой стати непременно «почивать»? Почивать будем потом, за той чертой, что отделяет бытие от небытия, а пока живы, надо жить, действовать, преодолевать, бороться. И никогда не отчаиваться! Что бы ни случилось – не отчаиваться! Во что бы ни стало – не отчаиваться!

Отчаяние – категория условная. Один станет отчаиваться от того, что другой и не заметит, или, если заметит, и значения не придаст. У каждого свое отчаяние, свои грани, свои пороги.

Отчаяние преходяще, быстротечно, условно кратковременно. Нельзя отчаиваться всю жизнь, даже и не всю жизнь, а более-менее долгое время. Одно из двух – или привыкнешь и перестанешь отчаиваться (острота чувств притупляется со временем, это неизбежно), или руки на себя наложишь. Если человек способен отчаиваться годами, то одно из двух – или он притворяется, сильно преувеличивая степень своего отчаяния, или у него с психикой не все в порядке.

Отчаяние следует отличать от уныния. Отчаяние – это когда опускаются руки, неизвестно, что можно предпринять, неизвестно, как жить дальше, и неизвестно, стоит ли жить вообще. Уныние не так сильно портит жизнь и уж, во всяком случае, не вступает с ней в непримиримое противоречие. Ну, все не так, как должно было быть. Ну, плохо все, куча претензий накопилась к окружающей действительности, и от этого как-то безрадостно. Ну, и к себе тоже много претензий… Ну и что теперь? Помирать? Что-то не хочется. Уныние, при всей своей минорности, предполагает какие-то радужные перспективы (сбудется – не сбудется, это уже другой вопрос). Отчаяние же никаких перспектив не имеет, и в том его убедительность, его сила, если можно так выразиться. Образно говоря, уныние – это длинный-предлинный туннель, в конце которого может быть свет (ключевые слова: «может быть»). Отчаяние же – это туннель, ведущий в тупик. Черный мрачный туннель, никакого света здесь быть не может (ключевое слово: «никакого»). И тем не менее в определенном смысле отчаяние более полезно, чем уныние. Уныние парализует волю, расслабляет душу, побуждает к бездействию (поэтому-то христиане и считают его греховной страстью или смертным грехом, у каждой конфессии своя терминология). Отчаяние может толкнуть к самоубийству, но может заставить собрать волю в кулак, мобилизовать последние силы, совершить какое-нибудь насилие над собой и переломить судьбу, прогнуть этот безумный, безумный, безумный и постоянно меняющийся мир под себя. Отчаяние – это самое дно бытия. Дно, как следует, изо всех сил оттолкнувшись от которого, можно всплыть на поверхность (ключевые слова: «изо всех сил»). Полезнее, наверное, время от времени отчаиваться (разумеется, если это не приводит к фатальным последствиям), нежели унывать. Впрочем, лучше всего, вероятно, обойтись и без того, и без другого. Если это возможно.

Валентин сделал какие-то шаги (в подробности Галина не вдавалась) и обещал «бомбу». Ему можно и нужно было верить. С поправкой на то, что журналисту, искренне влюбленному в свою профессию, любой мало-мальски резонансный материал видится «бомбой». Ладно, главное, чтобы взорвалось, а там – не убьет, так напугает. Главное – огласка, в ней вся суть, вся соль. Одно дело – творить беззаконие при закрытых дверях, и совсем другое – на виду у всех.

Ректор был недоступен. Олимпиец, бог, вершитель судеб. Хащенко держался заносчиво, лез, куда не следует, откровенно нарывался на скандал. Не иначе как приберег какой-то камень за пазухой. Галина до скандала не доводила, на провокации не велась. Выдержка, выдержка и еще раз выдержка. С Полянским, Тертычной и Пивовар общалась строго по делу, сухо. Ноль эмоций. Это не люди, а субъекты. Глупо тратить на них эмоции с нервами.

Сын не радовал. От попыток вызвать его на откровенный разговор увиливал. Все хорошо, мам! А что хорошо? То, что в неделю пару раз как минимум домой ночевать не приходит? Или то, что одна из его дамочек позвонила Ольге и стала упрекать в том, что она «сломала жизнь» мужу? Вот ведь как далеко зашло. Он не только спит с любовницами, он им еще и на жену жалуется. Плохой показатель, настоящий фактор риска. Ганнуся, видя разлад между родителями, переживает. Позавчера сказала, что если бы у нее была волшебная палочка, то она бы первым делом наколдовала, чтобы мама с папой никогда не ссорились. Это же неспроста! Бедный ребенок! И ведь внушала сыну едва ли не с пеленок, что семья – это прежде всего ответственность, что надо семь раз отмерить, но если уж решил, так на всю жизнь. Сама обожглась на молоке, вот и учила его на воду дуть. А что в результате? Мама, познакомься, это Оля, мы расписались, у нас будет ребенок. Вот так все сразу – Оля, женитьба, ребенок. Ладно, взрослый уже, вправе решать самостоятельно, но если уж решил, то соответствуй. Впрягся, тяни! Чтобы по-людски. «По-людски» – то был главный критерий Галины, универсальная мера, которой она измеряла все и вся.

День выдался беспокойным как в деловом, так и в моральном смысле, но прошел не зря. Удалось избавиться от научного руководства, передав обеих своих аспиранток профессору Юткевичу. Комбинация была сложной и растянулась на два дня. Нелегко было уговорить дивчин и объяснить им мотивы и целесообразность подобного поступка, не слишком углубляясь во внутрикафедральные дрязги, что тоже было непросто. Они, конечно, и так в курсе происходящего, весь университет в курсе, но говорить напрямую: «Боюсь, что под моим руководством вы защититься не сможете», – Галина считала невозможным. Стыдно. Столько разглагольствовала о науке, об университете, о традициях, этике и прочем, а чуть что, ни традиций, ни этики, одни интриги. Сплошной человеческий фактор, и никакого – научного.

Аспирантки у Галины были хорошие, переходить к другому руководителю не хотели, хором твердили: «Что бы ни случилось – мы с вами». В выборе кандидатур для научного руководства Галина (что уж греха таить!) немного злоупотребляла служебным положением. Выбирала тех, кто располагал к себе, вызывал симпатию, тех, с кем приятно было бы взаимодействовать три года. И непременно «трудяг», то есть тех, кто на деле работал бы над диссертацией. Мажоров, пришедших на кафедру «отбыть повинность» ради получения ученой степени, избегала. Мажоры, в свою очередь, не горели желанием идти на кафедру новейшей истории Украины. Знали, что в любом случае, при любых связях, «отбывать повинность» будет нелегко – Галина Дмитриевна абсолютного безделья не потерпит и на все-все-все глаза не закроет, будь ты хоть министерская дочь, хоть сын генерального прокурора. Степень, она на любой кафедре степень, можно взять тему по истории Древнего мира… Там другая кафедра, другой подход, другие порядки.

Но – уговорила. Объяснила, где прямо, где намеком, что всякое может случиться. Два года трудов за плечами, надо довести начатое до конца. Затем взялась за Юткевича, не очень-то горевшего желанием взваливать на себя такую обузу. Своих дел, своих аспирантов хватает. Юткевич упирался больше для виду, понимал резоны и понимал, что кроме него дивчин отдавать некому. Не Хащенко же, в самом-то деле! Тот заклюет обеих, доказывая, что они тупицы и лентяйки, два года занимавшиеся черт знает чем под руководством Галины. Защитятся они у него, как же, держи карман шире!

Третий этап был самым сложным – согласовать «смену караула» в университетской администрации. Тут Галина оказалась между Сциллой и Харибдой, то есть между ректором с одной стороны и проректором по научной работе Гужвой – с другой. С одним она находилась в состоянии открытой конфронтации, с другим – в подспудной, не объявленной открыто. Поэтому пошла к Гужве, тем более что разговаривать с ним было проще. Сослалась на занятость и как бы между делом сообщила, что у одной аспирантки мать работает на телевидении, а у другой родной дядька – немалый чин в городской прокуратуре. Сработало. Гужва все понял и согласился. Осталось соблюсти положенные формальности, но это уже дело десятое. Если Гужва дал добро (пусть и с большой неохотой), ректор утвердит замену.

Разговаривать с Гужвой было очень тяжело. Душный человек, душная атмосфера кабинета, тяжелый взгляд исподлобья, не металлический, а какой-то свинцовый тон голоса, каждое слово что пуля… Раньше неприязнь хоть и плохо, но скрывалась под маской холодной вежливости. Теперь же Гужва не считал нужным ее скрывать. Напротив – подчеркивал, давая понять, что война объявлена.

Воздуха почему-то не хватало и потом, когда Галина вышла из кабинета. Секретарша, жирная платиновая хабалка (Гужва любит, чтоб в теле, это весь универ знает), демонстративно проигнорировала прощальный Галинин кивок. Ясное дело – уже все знает и выражает свою солидарность с руководством доступными ей средствами. Хай їй грець![45]45
  Ну и черт с ней! (укр.)


[Закрыть] Не хватало еще на секретарш внимание обращать. Они – как флюгер, куда ветер подует, туда и поворачиваются.

Даже в собственном кабинете при раскрытых окнах дышалось как-то скованно. Вроде и воздуху хватает, а глубоко не вдохнешь, что-то не пускает. Остеохондроз, не иначе. Галина пожурила себя за то, что со дня приезда гостей ни разу не была в бассейне, и тут же оправдалась – бассейн никуда не денется, а Ганнуся через несколько дней уедет. «Вот провожу – и сразу в бассейн! – подумала Галина. – А сегодня после работы, чтобы разгуляться, немного пройдусь пешком…»

Обычный путь с работы домой занимал меньше пяти минут. Больше по университетским коридорам идти, чем по улице. Сегодня Галина решила дойти по бульвару до Бессарабки, купить на рынке любимой Ганнусиной чурчхелы и оттуда уже пойти домой. Получасовой прогулки вполне хватит, чтобы разгуляться. И внучке радость. Бог знает, как ее готовят, эту чурчхелу, но Ганнуся так ее любит, что прямо трясется. И за всю свою жизнь Галине ни разу не довелось слышать, чтобы кто-то отравился чурчхелой. Видимо, все дело в сладком сиропе. Избыток сахара, кажется, убивает микробы…

Выбрав торговку, халат которой был не просто чистым, а ослепительно чистым, Галина попросила у нее кусочек лакомства на пробу. Чурчхелу на вид не определишь, на вид вся хороша, а вот сладка ли и не горчат ли орехи, пока не попробуешь, не узнаешь.

– Я заплачу, – добавила Галина, чтобы ее не приняли за «кусочницу»[46]46
  Т.е. за любительницу угощаться даром под видом пробы (рыночный жаргон).


[Закрыть].

– Когда по-настоящему купите, тогда и заплатите, – сказала торговка, подавая Галине кусок чурчхелы, обернутый в бумажную салфетку.

Наружность у продавщицы была явно восточной (Петикян своим наметанным глазом определила бы не только национальность, но и регион), но говорила она на украинском как урожденная львовянка, с колоритным смачным акцентом.

– А вдруг не куплю? – с улыбкой спросила Галина.

– Да быть такого не может! – Торговка гордо подбоченилась и посмотрела по сторонам, словно приглашая соседок подтвердить ее правоту или просто подивиться. – Чтобы моей чурчхелы да не купили?! Кто ни попробует – язык проглатывает и берет столько, сколько сможет унести! Да вы не смотрите на нее, вы пробуйте, пробуйте!

Галина надкусила чурчхелу, в самом деле оказавшуюся вкусной. Такое впечатление, будто изюм вперемешку с орехами ешь. Невозможно было удержаться, чтобы сразу же не откусить еще кусочек.