Текст книги "Громкая тишина"

Как Тим находит друга в трещине, а комиссия находит у него задержку развития

В стену он смотрит уже битый час. Водит по ней пальцами и что-то шепчет. Что он там нашёл, на этой облупленной, сто лет не крашеной стене?! Я порываюсь спросить его об этом, подхожу и… молча отхожу, продолжая пробежку по длинному школьному коридору, странно тихому и пустому.

Мы ждём, когда нас пригласят в кабинет, где заседает психолого-медико-педагогическая комиссия. Ждём уже почти час. Раздражение мое начинает вспухать и вот-вот выплеснется из берегов.

– Что ты там увидел, Тим? – я всё-таки притормаживаю возле сына и трогаю его за руку. Он вздрагивает, поднимает на меня глаза, и я вижу, что он не здесь, не в этом гулком школьном коридоре с потёртым линолеумом и облупившейся краской на стенах.

– Мама… Тссс… Тихо… – сын прижимает палец к губам. – А то он испугается.

– Господи, да кто он-то?

– Он… Видишь вот эту трещину? – Тим проводит рукой по замысловатой извилистой дорожке, образовавшейся после того, как кто-то очень упорный эту краску отколупал. Или сама отвалилась – от древности. Школу, поди, в последний раз еще в 70-х ремонтировали, а на дворе – 90-е. Н-да… Девяностые… Не до ремонтов, когда учителям по полгода зарплату не платят. И у нас на работе неизвестно, когда хоть какой-нибудь авансишко дадут… Мои мысли сворачивают к насущным проблемам, но голос сына возвращает меня в школьный коридор.

– Ну мама же, видишь?!

– Да вижу, Тим, вижу! Трещина как трещина. Покрасить давно пора стены…

– Ты что! Он же тогда не выйдет, его замуруют!

– Да кто он-то, Тимочка?

– Маленький такой человечек, – Тим показывает крошечное расстояние между большим и указательным пальцем. – Он здесь давно живёт, я его видел и даже с ним разговаривал.

– Тим, это ты придумал, я понимаю. Очень интересно, но…

– Мама! Я ничего не придумал! Знаешь, как за ним интересно наблюдать! Вот сама постой рядом и увидишь. Хотя тебя он может испугаться…

Я открываю рот, чтобы прочитать короткую лекцию о пользе фантазии и том, что нужно для неё знать место и время, но дверь в класс, где заседает комиссия наконец-то приоткрывается, оттуда выходит такая же несчастная затурканная мамаша с не менее затурканным дитёнком. И нас приглашают войти. Я хватаю Тима за руку, и мы влетаем в кабинет – скорее уже говорите, что вы там про моего ребёнка понапридумывали, и мы пойдём домой.

В классе за столом сидят с очень строгим видом несколько женщин, одна – в белом халате.

– Мальчик, подойди к нам, – неожиданно ласково и доброжелательно говорит она. – А вы, мамаша, посидите пока рядом.

Ну хорошо, хоть не выгнали. Я сажусь за маленькую парту и внутренне напрягаюсь до звона в ушах. Ох, не нравится мне эта «ласковая»… Тем временем дамы спрашивают сына, как его зовут, в каком классе учится. Что они, за идиота его принимают?! Я делаю протестующее движение вперёд, но «ласковая» меня опережает:

– Не беспокойтесь, это стандартная процедура.

Да, как же, знаем мы ваши стандартные процедуры. Сейчас он заволнуется, собьётся и прямиком в класс коррекции вы его и засунете. Тем временем за столом уже идёт оживленная беседа – психологи задают Тиму вопросы, он на них, надо сказать, вполне достойно отвечает. Нужно только несколько раз напомнить ему, что все ждут ответ. Ну да это мне не в новинку, и ничего ужасного я в этом не вижу – рассеянный у меня мальчик, только и всего. Человек рассеянный с улицы Бассейной… Я вспоминаю картинку из детской книжки, на которой человек рассеянный идет по улице с дуршлагом на голове и в перчатках на ногах, и начинаю улыбаться.

– Я вижу, что вам, мамаша, весело, – сверлит меня взглядом «ласковая». Правильно, я так и думала, что она такая же добрая, как амазонский крокодил. – А вот нам не до смеха. Он у вас не знает элементарных вещей! Где правая, а где левая рука?! Как называются месяцы, какой сегодня, наконец, день недели! А тетрадки!

На свет божий к моему ужасу извлекаются наши несчастные тетрадки, истекающие чернильной кровью.

– Это же кошмар! Здесь явная дизорфография55
  Дизорфография – это стойкое нарушение способности пишущего применять орфографические правила при письме.


[Закрыть]. Да и половину звуков он не выговаривает. Вы обращались к логопеду? – «крокодил» смотрит на меня из-под очков, уже явно заранее зная ответ.

А вот фигушки!

– Да, конечно, – довольно спокойно говорю я. Хотя внутри у меня так и продолжает дрожать нить от лампочки накаливания. – Да вот же Елена Ивановна, мы к ней и ходили, почти два года.

Я поворачиваюсь к логопедичке, у которой мы абсолютно безуспешно потеряли кучу времени. Елена Ивановна покрывается пятнами, но довольно быстро берёт себя в руки и говорит:

– Да, я занималась с ребёнком! Но должна отметить, что это крайне, крайне тяжёлый случай. Мне ничего не удалось сделать, и я сомневаюсь, что кому-либо ещё это удастся.

Она скорбно поджимает губы. Но «крокодил», ой, нет, снова «ласковая» вдруг принимает мою сторону и недоверчиво переспрашивает:

– За два года – такой результат?! Хм…

Она поворачивается ко мне.

– Логопеда я вам посоветую. Есть в областной детской больнице очень сильный специалист, к ней подойдёте. Но должна вам сказать…

Она умолкает, снимает очки, за которыми оказываются совсем не крокодильи, а вполне себе милые голубые глаза, и немного помедлив, словно ей трудно говорить, продолжает:

– У вашего сына, без сомнения, есть задержка в развитии. Мы вам настоятельно рекомендуем перевести его в класс коррекции. Он просто не сможет догнать одноклассников и отстанет еще больше… А это – хроническая неуспеваемость. Вам это нужно?

– Н-н-нет, не нужно, – я начинаю заикаться, но пытаюсь сказать этим «специалисткам», какой у меня замечательный мальчик, как он много знает и умеет: рисует, играет на пианино, сочиняет музыку, поет «Yesterday» – и текст, и мелодию по слуху. Про медицинскую энциклопедию…

– Да, но… К знаниям, умениям и навыкам школьника это не имеет никакого отношения. Ещё раз подумайте. Мы, конечно, не настаиваем, это ваше право, но…

Я уже их не слышу, потому что сгребаю в охапку Тима и выскакиваю из класса. Всё, больше сюда ни ногой! Да я на вас… жалобу в районо, в облоно! Не умеете с детьми работать, не беритесь! Специалисты!

Вдруг меня догоняет какая-то затерявшаяся было мысль, я притормаживаю и останавливаюсь прямо посредине улицы.

– Тим, а ты что, правда, не знаешь, какой сегодня день недели?

– Нет, а зачем, – он пожимает плечами. – Можно же в календаре посмотреть.

Ну вот как, как мне объяснить ему, что он должен быть втиснут в рамки этих знаний, умений и навыков, а если из-под этого ровненького частокола высовывается его макушка, то это неправильно, так быть не должно!

– Мам, а что мы так быстро убежали? Я даже с Марсиком не попрощался!

– Что? С каким Марсиком?

– Ну с человечком, который в трещине живёт. Я же тебе показывал.

Всё, этого я уже не выдерживаю. По щекам катятся слёзы, я хватаюсь руками за горло и буквально заталкиваю назад глухие рыдания, понимая – если сейчас отпущу руки, они вырвутся наружу, и я завою на всю улицу…

Я любила своих детей так же неровно, как и жила: то бросалась целовать от макушки до пяток, то обрушивала на их голову праведный гнев за какую-либо провинность. Детство дочери промелькнуло как один миг – оно всё выпало на время борьбы за существование, элементарное выживание. Я была молода, неопытна, помощи не было никакой. И до сих пор меня гложет чувство вины – мне кажется, что ей не хватало моей любви. Как это говорят: «Сначала роди няньку, а потом – ляльку…». Когда родился сын, мне было уже тридцать. Он и стал для нас такой «лялькой». Мне даже порой казалось, что пуповина, когда-то связывавшая нас, не разорвалась, а лишь растянулась, и когда мы на время расставались – я уходила на работу, а Тим в детский сад – эта нить натягивалась до звона, как гитарная струна, и звала нас друг к другу, стоило лишь её коснуться.

Я ничего не видела в нём странного. Да, немного рассеян – нужно позвать несколько раз, чтобы услышал. Есть проблемы со звуками, во рту «каша», так для этого и логопеды существуют. Правда, нам пока ещё не попался хороший специалист, так найдем! Что еще? Не успевает за всеми в классе? Но спешка нужна, насколько мне помнится, лишь при ловле блох. Да, я была в его возрасте пошустрее, но ведь мы все разные. Вот дочь, к примеру, совсем на меня не похожа – и внешне, и по характеру. Значит, и Тим просто другой! Почему нужно всех грести под одну гребёнку?! Всё это я упорно проговариваю про себя, ведя мысленный диалог с моими оппонентами, пока мы идем домой.

Дома, когда Тим в своей комнате увлечённо погружается в какие-то свои дела, я всё-таки сажусь за стол, беру лист бумаги и решаю проанализировать всё, что вижу не совсем обычного у своего сына. Объективно.

Месяцев в девять он перестал сам засыпать. Мне приходилось укачивать его на руках, иногда минут по сорок, по часу. Потом укачивать такого большого стало невозможно, и мы укладывали его спать таким способом – ложились рядом и гладили по спине и по голове, пока не уснет. Так могло продолжаться по часу, иногда и больше. Если не выдерживала я, на смену приходил муж. Когда сыну было уже года два-три, ночью у него случались приступы истерики, остановить которые мы не могли ничем. Помню, как-то раз муж завернул его в одеяло и вынес на улицу. Только так он успокоился.

До двух лет не могли приучить к горшку. Говорить начал поздно, после двух, не выговаривая половину звуков. С раннего детства были серьёзные проблемы с пищеварением, мы постоянно сдавали кучу анализов, сидели на диетах, пища все равно практически не переваривалась. Тим очень плохо переносил какие-либо изменения в привычном графике, тяжело привыкал к новой одежде. Были случаи, когда я находила засунутыми глубоко в шкаф водолазки с разорванным воротом – он не выносил прикосновения трикотажа к коже, особенно на шее. И эта история с купанием в ванной…

От слишком тесных объятий старается увернуться, когда чуть-чуть вырос, обнять его стало практически невозможно. Любит долго играть в одиночестве, желательно в затемнённой комнате, избегает яркого света. У него хорошо развит слух, по слуху может подобрать любую мелодию. Но «не слышит», когда к нему обращаются с вопросом или просьбой, когда его зовут. Иногда я что-то долго и горячо ему доказываю и… понимаю, что он не здесь. А если сразу не ответил, и я говорю дальше, он и вовсе теряется – услышал только начало, потом – просто шум (так объясняет). Не любит чистить зубы, от детской пасты его тошнит.

У него атопический дерматит: на лице, шее, под коленями, в локтевых сгибах. Ещё и пищевая аллергия, а возможно, и на пыль, и на цветущие растения.66
  Так и окажется впоследствии. Особенно сильная аллергия у сына на березу, и однажды он чуть не погиб, выпив полстакана березового сока…


[Закрыть] Когда Тиму был год, на него прыгнула большая собака.

Он держал в руке мяч, и она просто хотела с ним поиграть… После этого у сына начался нервный тик – когда он волновался, моргал глазами. Сейчас трясёт рукой, дёргает головой.

В два года он взял в руки карандаш и… Можно было спокойно заниматься своими делами – только бумаги дать побольше. Он мог рисовать часами, причем рисунки были такими осмысленными, объёмными, что все, кто их видел впервые, искренне поражались: «Не может быть! Двухлетний ребёнок?!»

Особенно ему нравились длинные рулоны бумаги, которые муж приносил с работы. Тим расстилал их от одного конца комнаты до другого и пока не зарисовывал все, не успокаивался. Что рисовал? Совсем маленьким – необычных круглоглазых человечков, машины, дома… Когда стал немного постарше – космос, планеты, каких-то неведомых существ. К школе у нас скопилось несколько папок с рисунками.

Лет в пять увлекся изучением медицинской энциклопедии, срисовывал оттуда внутренние органы человека, раскрашивал и почему-то развешивал их по стенам. У меня в изголовье кровати долго висело сердце с кровеносной системой. Обожал всё, что касалось морских обитателей, динозавров, мог перечислить всех, начиная от брахиозавра и заканчивая трицератопсом. К этому времени он научился читать, как-то незаметно для меня, правда, здесь дочь помогла – играла с братом в школу. Но в книгах любит только картинки и с тех пор в скорости чтения не продвинулся – читает медленно, по слогам, без интонационных и смысловых выделений.

Несмотря на то, что сын оказался музыкально одарённым ребенком, обучение игре на фортепиано даётся ему не просто. Выяснилось, что он почему-то не запоминает нотные значки, и даже проучившись несколько лет, с трудом может сыграть с листа. На слух – пожалуйста, подбирает что угодно, да хоть и Пятую симфонию!

Я смотрю на лист бумаги, на который записала всё, что вспомнила за эти годы. Да, для такого малыша увлечения и игры несколько странноваты. Но мы этого не замечали. Мне кажется, что ребёнок просто не по годам развит, а разве это плохо?!

Причину такого необычного поведения я узнаю много, много позже, когда наваляю уже кучу ошибок. Слово «аутизм» прозвучит, но что с этим делать, я так и не пойму. И буду идти на ощупь, искать выход из тёмной комнаты самостоятельно.

Как я вырываю страницу из прошлой жизни, а мне предлагают начать новую

– Самостоятельно он у вас может что-нибудь делать?

– В смысле? – я непонимающе смотрю на собеседницу.

Это и есть тот самый логопед, к которому нас направили на комиссии. Дама весьма корпулентная, с громким поставленным голосом и почему-то в иссиня-чёрном парике. У нее трудно произносимая фамилия и почти такое же непроизносимое имя. Видимо, чтобы детям с проблемами звукопроизношения сразу было ясно – в работу нужно будет впрягаться с первого слова, тяжело будет в учении, но легко в… произношении. Про себя я ее окрестила Рапирой, для краткости.

– В самом прямом смысле! – она резко поворачивается к Тиму, и он вздрагивает от неожиданности. – Ты шнурки умеешь завязывать? А пуговицы застегивать? А с мелкой моторикой как? Мозаику собираешь?

Вопросы сыплются, как горох из дырявого мешка, и барабанят Тиму по темечку. Я явственно это ощущаю. Мне хочется остановить мадам – он не может так быстро, ему нужно по порядку или повторить ещё раз. Но логопед не даёт вставить ни слова.

– Какие у него есть результаты ручного труда? – она разворачивается уже ко мне.

– Он очень хорошо рисует, мелкие предметы, лица, – я пытаюсь наладить наш диалог.

– И где эти рисунки? – логопед разводит руками и вертит головой, словно приглашая и меня поискать рисунки Тима в её кабинете. И нечего головой вертеть – мы их не принесли, никто же не сказал, что нужно. Да и сомневаюсь я, что его художество, от которого я в восторге, так уж повлияет на вердикт, уже вынесенный этой дамой моему ребёнку. Я ясно вижу это по её лицу и жестам.

– Так! Давайте сюда его карточку! – Рапира нервно теребит страницы нашей распухшей медкарты. – Почему вы столько времени ждали? У вашего ребёнка серьёзные проблемы. Нельзя быть такими безалаберными, это же ваш ребёнок! Вот что теперь я должна с ним делать, а?!

У меня трясутся губы.

– Но ведь я пришла к вам за помощью! Неужели всё настолько плохо, что ему нельзя даже помочь?!

– И кто должен этим заниматься? Я? Если родители не собираются принимать участия в воспитании собственных детей и будут всё сваливать на государство…

– Но ведь мы же не в детский дом его отдаём! Мы много занимаемся. Он много умеет! На пианино…

– Какое пианино, при чем здесь пианино?! – Рапира что-то быстро строчит в карте. Муж пытается подавать мне какие-то знаки, но я уже ничего вокруг не вижу – в глазах стоит завеса из слёз, и они вот-вот могут пролиться прямо на стерильный халат Рапиры. Я сдерживаюсь из последних сил – ещё не хватает здесь зареветь.

– Даже не знаю, на какое число вас записать! У меня гигантская очередь, – логопед разглядывает календарь, явно чего-то выжидая.

– Не надо нас никуда записывать, – вдруг решаю я, встаю, забираю из рук обалдевшей Рапиры нашу карточку, хватаю Тима за руку и выбегаю из кабинета. Муж выскакивает следом.

– Ты что, не поняла, она же деньги у нас вымогала?!

Я машу рукой и бегу на остановку, не видя ни дороги, ни машин. Слёзы прорываются потоком и грозят затопить не только мое горе, но и в придачу всю улицу с пешеходами.

Дома я еще долго не могу прийти в себя.

– Она даже не попросила принести его рисунки! Да ей плевать было и на нас, и на Тима! «Какой сегодня день недели»! – передразниваю я Рапиру, копируя её неповторимую интонацию. – У них, что, больше нет других вопросов? Да мы выучим эти дни недели наизусть, будь они неладны! Что это изменит?! Он звуки станет произносить правильно!?

Но самая неприятная неожиданность ждет меня, когда я все-таки, слегка успокоившись, решаю посмотреть, что Рапира написала в карте сына. И натыкаюсь на запись: «Диагноз – задержка психоречевого развития (ЗПР)». Я в бешенстве бросаю карту об стену, и она с жалобным треском разваливается пополам. Я поднимаю её останки и… вырываю страницу с записью логопеда.

– Какое она имеет право ставить такой диагноз, кто её уполномочил? – я уже немного разбираюсь в должностных обязанностях разных специалистов.

– Если она логопед, пусть учит детей звуки правильно произносить! И нечего в психологию лезть! – мое возмущение закипает, как молоко в кастрюле, выплескивается наружу и растекается вязкой лужицей, заливая мой рассудок и выдержку.

– Всё, прокипела? – муж невозмутимо вынимает у меня из рук злополучную карточку. – Будем думать, что делать дальше.

Его сильная сторона – устойчивое душевное равновесие практически в любой ситуации. Но сегодня даже у него не получается воздействовать на меня своим невозмутимым спокойствием. И только испуганные глаза Тима снова возвращают меня в себя. Стоп! Сегодня просто такой день, состоящий из неизвестности и вопросительных знаков. Одни вопросы без ответов. Чтобы его пережить, нужно воспринимать всё происходящее… ну как через фильтр, что ли. Число вопросительных знаков не уменьшается, но мне удаётся, по крайней мере, привести их в какую-то систему. После этого они уже практически без зазоров вписываются в каноническую конструкцию – кто виноват и что делать?

Итак, что мы имеем? Тим плохо произносит звуки, рассеян, не успевает за одноклассниками, да и дома мы делаем уроки по три-четыре часа.

Кто может нам помочь?

Хороший логопед. Но ведь мы уже… Нет, так не пойдет. Нам нужен ХОРОШИЙ логопед. Задача номер один – где его найти? Первая половина проблемы достаточно ясна.

И да, здесь не обойтись без психолога, я это четко понимаю. Значит, будем двигаться и в этом направлении – искать ХОРОШЕГО психолога. Вот так, фигурально выражаясь, брать фонарь в руки и ходить – по знакомым, друзьям, друзьям друзей… Искать. Прямо с завтрашнего дня.

Назавтра мы, конечно же, искать специалистов не побежали, но, несмотря на повседневные заботы, я эти мысли постоянно в голове держала, пытаясь их упорядочить, как правила дорожного движения, и вырулить на какое-то осознанное, не спонтанное решение. Обрывки идей, смешанные с материнской молитвой, складывались для удобства в разных уголках сознания, в конце концов моя горячая просьба к Богу не осталась незамеченной, и результат не замедлил себя ждать.

Я пришла в эту школу на интервью с психологом. В те годы профессия психолога была ещё весьма экзотической, а уж школьных можно было и вовсе пересчитать по пальцам. Виктория как раз и была таким школьным психологом, одним из первых, и узнав о ней на каком-то совещании, я захотела написать о её работе в своей газете. Это оказалась симпатичная женщина среднего возраста, с мягким голосом и сдержанными манерами. Лично мне психологи такими и представлялись – до этого я с ними дел никогда не имела. Но Виктория, кроме подходящей внешности, обладала ещё одним прекрасным качеством – она оказалась незаменимым собеседником, и как я уже сегодня знаю, отличным специалистом. Вот так мы познакомились.

Не рассказать ей о своей проблеме я просто не могла. Она внимательно выслушала и предложила:

– Мы по выходным с моей коллегой проводим в школе тренинги для детей и родителей. Приходите с сыном, попробуем разобраться с вашей проблемой.

Я, конечно же, не отказалась от этого предложения.

На первом занятии мы знакомимся. Дети и взрослые сегодня вместе, потом, как я поняла, нас разделят. Виктория будет работать с родителями, Евгения – с детьми. Кстати, родители – одни мамы. Папы то ли страшно заняты, даже в выходной, то ли просто не придают значения тем проблемам, которые есть у их детишек и которые видны именно мамам невооруженным глазом. Справедливости ради нужно сказать, что наш папа проблемой почти проникся, но действительно занят. Да и сама я ни за что не отдам её решение на откуп мужской логике и мировосприятию. Всё-таки, как ни крути, они у нас слегка различаются.

Так вот, знакомимся. Нас всего человек десять вместе с детьми. Рассказываем что-то о себе, всё очень нейтрально – как зовут, чем занимаюсь, где учится ребенок. Без подробностей. Виктория и Евгения задают, казалось бы, незначащие вопросы. Но это только так кажется. На самом деле здесь каждое слово имеет смысл. Тайный, глубокий, мне пока неизвестный, но уже работающий на результат смысл. Я с нетерпением жду – когда же начнется тренинг. Оказывается, даже самые простые и незатейливые действия сегодняшней нашей встречи – это и есть элементы такого тренинга. И мы уже в нём полноценно участвуем.

Надо сказать, что мы с мужем много лет увлекались психологией и прочитали почти всё, что можно было в те годы раздобыть в библиотеке, у знакомых, и «по блату». Помню, мне в руки попала книга Владимира Леви «Искусство быть собой», я её всю ночь переписывала в тетрадь. Потом, позже, уже смогла купить его же «Нестандартного ребенка», ещё позже «Нового нестандартного ребенка». В начале девяностых книжный рынок наводнили опусы всевозможных целителей, экстрасенсов, магов. Помните Кашпировского? Вот-вот, и мы тоже сидели перед телевизором и внимали каждому слову этого «психотэрапевта».

Совершенно случайно, но мне посчастливилось познакомиться с психотерапевтом настоящим. Тогда такая врачебная специализация только появилась, и народ отнёсся к ней настороженно – в нашем постсоветском сознании всё еще очень глубоко сидел синдром советской психиатрии. Что-то такое, связанное с «психо» – значит, клеймо на всю жизнь. Потом этот человек станет нашим близким другом и сыграет в жизни нашей семьи огромную роль77
  Книги врача В. К. Невяровича тоже в моем списке литературы.


[Закрыть]. Но это будет позже. А сейчас я начинала понимать, что разбираюсь в психологии не больше, чем корова в колбасных обрезках. С каждым новым занятием я открывала для себя новое «окошко» и начинала ясно видеть то, что чувствовала на уровне интуиции, но не могла четко сформулировать.

Пройдет много лет, и мне в руки попадет совершенно потрясающая книга ни разу даже не психолога, а журналиста, писателя и телеведущего Андрея Максимова под названием «Как не стать врагом своему ребенку». Когда я её читала, в горле у меня образовался ком, который на последних страницах прорвался, как родник из-под лесного завала, и я отчаянно разревелась. И хотя я делала все эти годы практически то же самое, что и рекомендует сегодня Андрей Маркович, плакала я от обиды – всё это приходилось познавать на фоне таких ошибок и неудач, что набитые шишки и ссадины не зарастали на мне годами. А некоторые кровоточат до сих пор. Да, потом были и Юлия Гиппенрейтер, и Найджел Леттс, и Ирина Медведева с Татьяной Шишовой, даже Жан Пиаже…

Но это всё будет потом. Пока у меня были только зачаточные, несистемные знания по психологии, да эти тренинги.

Сказать, что после тренинга я в корне пересмотрела своё отношение к происходящему – к учёбе как таковой и к учёбе сына конкретно – я не могу. Для этого понадобилось ещё очень много времени, сил и знаний. Значительно позже я прочитала в книге английского психолога Ричарда Темплара:

«Ни один родитель в мире не совершенен. Помимо того, что эта роль невероятно трудна, на нас влияет очень многое: и то, как воспитали нас родители, и наши ценности, надежды, опыт, тревоги… Всё, что мы когда-либо делали, чего боялись и о чем думали, оказывает влияние на то, как мы воспитываем своих детей.

И самое главное – каждый ребёнок индивидуален. Даже если ваша мама или папа были уверены в том, как именно нужно обращаться с вашим братом или сестрой, это ещё не значит, что они точно знают, что делать с вами… Один ребёнок может быть очень похож на вас, а другие могут настолько от вас отличаться, что вы совершенно не будете знать, что ими движет… Суть в том, что вашим родителям приходится изобретать всё на ходу»88
  Темплар Р. Правила, которые стоит нарушать – М.: Альпина Паблишер, 2014. С.28—29.


[Закрыть].

После этих занятий я хотя бы начала задавать себе вопрос, который раньше мне даже не приходил в голову: почему я считаю, что мой ребенок должен быть моей копией? Почему он должен во всём повторять меня?

«Наш ребенок – это не наше отражение и даже не наше продолжение. Это другой, самостоятельный человек. Он не хочет, чтобы вы вставляли его в лекало вашей жизни, он мечтает о том, чтобы вы поняли его: его жизнь, его страдания, его метания, философию его жизни, его обретения и потери»99
  Максимов А. М. Как не стать врагом своему ребенку. – СПб.: Питер,2014. С.64


[Закрыть]. Эти слова я тоже прочту в книге Андрея Максимова. А пока очень тяжёлым опытным путем много лет я буду двигаться к сути этих истин, к пониманию их непреложности.

Тренинг заканчивается для меня полной неожиданностью. В конце месяца нас опять собирают всех вместе – детей и родителей. Виктория раздает нам листы бумаги, и мы пишем, какие собственные качества мы бы выделили и что бы отметили в себе главное. Мы дружно заполняем страницу, дети в это время делают что-то ещё. Наконец, Виктория наши листочки собирает, быстро просматривает, мы все садимся в круг, рядом со своими детьми. И наши «тренеры» говорят о каждом ребёнке – то, что удалось им за эти дни понять, и как нам действовать дальше. Доходит очередь до меня. Виктория улыбается:

– Аня, с вами мы всё проговорили, я вам уже объясняла все ваши ошибки. Постарайтесь понять и принять их, и вам станет понятно, как с этим справляться.

Я облегченно вздыхаю – всё это понимала уже интуитивно, просто не хватало чьей-то поддержки, направляющей руки, твердой инициативы. Всё плавало в голове, как в тумане, и не было резкости, которую на фотоаппарате можно навести, подкручивая объектив. Но как и кто поможет настроить её в голове?

И тут Евгения добавляет:

– И про Тима…

Она несколько секунд молчит. Я внутренне сжимаюсь, предчувствуя, что вот сейчас она произнесет эту проклятую аббревиатуру ЗПР…

– Знаете, Аня, скажу честно, такие дети, как ваш сын, встречаются… ну, один раз на тысячу.

Я смотрю на неё – шутит, что ли? Нет, похоже, говорит серьёзно.

– Это… как?

– Вот так – он очень способный и необычный ребенок, – терпеливо объясняет Женя.

– Но… Как же школа?! Я поэтому и пришла… Нам сказали – не обучаем, класс коррекции, ЗПР…

– Мой вам совет – ищите другого учителя, а лучше – другую школу. И ещё. Как бы это сейчас ни показалось вам странным и неприемлемым – договаривайтесь, чтобы отметки ему в школе… ну, скажем прямо, «рисовали».

– Что делали?!

– Рисовали, – терпение Жени неиссякаемо. – Пусть он занимается тем, что ему больше всего нравится, – пишет картины, играет на пианино, а школа… Словом, договаривайтесь. Иначе вы сломаете ребёнка. И он вам никогда этого не простит.

Все затихают – настолько необычны слова Евгении. Похоже, каждый пытается примерить эту ситуацию на себя – смогу ли? Судя по недоверчивому выражению лиц участниц тренинга, ответ понятен без слов. Выражение же моего лица, видимо, не поддается никакой идентификации. Я просто погружаюсь в тихую панику.

– А пока вы будете искать хорошего педагога, – продолжает как ни в чем не бывало Евгения, – мальчика из школы заберите, переведите на домашнее обучение.

На меня обрушивается шквал эмоций, я понимаю, что просто с ними не справляюсь. Я отчаянно нуждаюсь в спасении. У спасения, видимо, такие же проблемы – оно не спешит мне на помощь. Да и вообще, есть ли в этом мире кто-нибудь, кто сможет мне хотя бы что-то объяснить?!

– Аня, вы меня слышите? Я настоятельно рекомендую вам сделать всё, что мы вам посоветовали. Если вы не хотите потерять сына…

Потерять сына я не хочу, тем более, что не совсем понимаю, как это может произойти – вот же он, всегда рядом. Но я определённо уже начинаю понимать только одно – сейчас я теряю не сына, а собственную голову.