Текст книги "Громкая тишина"

Как к нам начинают стучаться проблемы, а мы от них беспечно отмахиваемся

У двери в квартиру я останавливаюсь. Прислоняюсь к ней и пытаюсь «надеть» нормальное весёлое лицо, чтобы не испугать сына. Прошло уже несколько часов после аварии, но я ещё не пришла в себя, и даже одно воспоминание о ней заставляет сердце бешено колотиться и темнеет в глазах.

Сейчас, сейчас… Спокойствие, только спокойствие… потихоньку открываю дверь ключом и слышу в комнате какие-то голоса. Говорят… похоже, по-английски?! Кто? Радио, что ли, работает? Я уже совсем было собираюсь выдать свое присутствие, как узнаю «нормальный» голос сына.

– Дорогие радиослушатели! Начинаем нашу передачу! С любой песни, которую вы пожелаете! – он говорит громко и торжественно, немилосердно картавя и шепелявя. Но так, будто и правда, перед ним – тысячи слушателей. Я замираю.

– Слушайте Пятую симфонию Бетховена!

Но раздаются почему-то первые аккорды бетховенской «Оды к радости», и я понимаю, что сын играет её на слух. И не просто играет, но и поёт. Только на каком языке?! Я догадываюсь, что это какая-то тарабарщина, но, если не вслушиваться, кажется, что он поёт по-английски. Полная имитация! Через несколько тактов он сообщает:

– Итак, вы послушали классную песню! Пятая симфония Бетховена, да еще и со словами! Слова мои… Теперь будет другая песня, называется «Египетская».

Дальше идет импровизация в восточном стиле, если это можно сказать о композиции, сочинённой ребёнком, год назад только начавшим обучение музыке. Я стою в коридоре, боясь шелохнуться. Сын имитирует английскую речь, разговаривая сам с собой то грубым, то тоненьким голосом – будто общаются разные люди. Словно кто-то кому-то задает вопрос в прямом эфире, как на настоящем радио. Но такие передачи только недавно появились!

Наконец, он сообщает:

– А сейчас будет торжественная песня – божественная!

Господи, всё в одной куче!

Начинается практически идентичная имитация церковной службы – с песнопениями тоненьким голоском, которые басом подхватывает «дьякон». Он по-прежнему так увлечён своей игрой, что замечает меня только тогда, когда я на последних его словах: «Дорогие друзья, мы заканчиваем нашу передачу!» осторожно просовываю голову в комнату…

Я отвозила дочь в небольшой районный центр, в детский санаторий. Несколько лет назад у неё обнаружились проблемы с позвоночником, нужно было принимать экстренные меры, которые бы могли остановить необратимые изменения. Дочь жила там месяцами, училась. На ледяной дороге нашу машину занесло, отбросило сначала на встречку, а когда водитель невероятным усилием выкрутил руль, машину кинуло в кювет на противоположной стороне, где она застряла в сугробе… Потом, отойдя от шока, он скажет: «Будто гигантская рука сверху схватила и стала крутить… Ничего сделать не мог!» Меня же трясло всю дорогу до санатория и обратно.

Хорошо, что Тима с собой не взяла. Весь год до школы он находился дома один, после того, как мы ушли из детского сада. Садик был от завода, завод этот в начале 90-х работал вполсилы, детей забирали часа в четыре. Меня в это время пригласили редактором в новое интересное издание. Бежать сломя голову за ребёнком в детский сад я, понятное дело, не могла, вот и пришлось воззвать к его ответственности.

Надо сказать, что перспектива сидеть одному дома никак его не испугала. Он всегда находил себе занятие, долго играл с какой-нибудь игрушкой, сам себя развлекал.

С музыкой же получилось так.

Ещё в детском саду дочку записали в музыкальную школу – пришла учительница и отобрала двух девочек. Я сначала удивилась – Машка не могла спеть простенькую песенку, жутко фальшивила. Но оказалось, что у неё прекрасный внутренний слух, и мне пообещали, что к окончанию школы она будет петь… ну не как оперная солистка, но как приличный участник хора точно. Так и получилось. Водить Машу в школу нужно было пешком несколько остановок – транспорт в ту строну ходил очень плохо, да и с коляской в автобус влезть было довольно проблематично. Тим у нас тогда только родился.

Мне очень хотелось, чтобы дочка играла на пианино. А ей хотелось рисовать… Это уже много позже выяснилось. Но она была доброй и послушной девочкой, с которой мы не знали никаких проблем. «Мама сказала», – этого было достаточно. И мы пошли в школу. Тима таскала с собой – с кем оставишь? Муж на работе с утра до ночи, никаких родственников нет. Несла его то на руках, то в коляске везла. Однажды зимой тащила сына на санках, санки наехали на кочку, перевернулись. Ребенок вывалился. А мы с дочкой идем дальше, увлечённые разговором. И только метров через 50 я поняла, что санки вдруг стали подозрительно лёгкими! Оглядываюсь и вижу – Тим лежит молча на снегу и ждёт, когда про него вспомнят…

Ему было четыре года, и на одном из праздников в музыкальной школе, куда мы, конечно же, заявились все вместе, учительница дочери вдруг сказала:

– Как он здорово ритм чувствует! Приводите его ко мне заниматься, всё равно сюда вместе ходите.

– Да ему только четыре, – удивилась я. – Какие с таким малышом занятия?!

– Ничего, я вижу – у него получится.

Наш малыш начал заниматься музыкой, когда ему не исполнилось и пяти лет. Музыка потом настолько прочно войдёт в его жизнь, что заполнит все клеточки сознания, перекроет собой всё мироздание, разделив существующие вещи и действия на значимые и нет. Музыка – это значимое, всё остальное – ерунда. Вот так интуитивный порыв педагога, наверняка, просто увидевшего еще одного неплохого ученика, сыграл в жизни сына не просто значительную, а судьбоносную роль. А иногда мне кажется, что музыка словно ждала, когда появится Тим и выберет её…

Сын все последующие годы будет только доказывать мои предположения – он станет выбирать только то, что интересно и нужно ему, а не взрослым дядям и тётям, которым кажется, что «другое» – важнее. Я ещё не знаю о диагнозе, и его поведение не предвещает ничего необычного, оно вполне укладывается в рамки малышовой «нехочухости».

Но ближе к четырем годам ребенок, который обожал купаться, вдруг наотрез отказывается даже приближаться к ванной комнате. Каждое купание сопровождают поистине душераздирающие сцены.

Я беру его на руки и, заговаривая зубы, несу к ванной. Только лишь увидев дверь ванной комнаты, он начинает вопить не своим голосом.

– Сынок, ну не плачь, мы сейчас с тобой будем кораблики пускать! – пытаюсь ещё уговаривать его я. – Смотри, какая водичка!

Но он не обращает никакого внимания на мои слова и, вцепившись руками в дверной косяк, пытается таким образом затормозить наше продвижение. Я сама, чуть не плача, отрываю его руки от двери и влетаю в ванную. Муж в это время уже набрал немного воды, запустил туда все игрушки, какие есть в доме и принимает его в свои руки.

– Давай скорее!

Малыш верещит не своим голосом, извиваясь и царапаясь, впечатление такое, что он просто борется за свою жизнь. Начинаю рыдать, муж выгоняет меня из ванной и продолжает сражаться с ребёнком в одиночку. Вопли не прекращаются, но кое-как вымытый сын через пятнадцать минут вместе с папой появляется в комнате как ни в чём не бывало. Эта история продолжалась довольно долго, где-то в течение года, и прошла сама собой. Дать объяснение этому случаю ни мы, ни врачи так и не смогли. Лишь много позже я прочитала о таком же эпизоде в книгах22
  Пол Коллинз. Даже не ошибка. Отцовское путешествие в таинственную историю аутизма. – М.: Теревинф, 2013.


[Закрыть] нескольких авторов, писавших о своих аутичных детях. Но тогда ещё слово «аутизм» мы даже не слышали.

Летом мы решаем вывезти детей к морю. Сыну уже был поставлен диагноз «атопический дерматит, нейродермит»33
  Атопический дерматит (нейродермит) – это генетически обусловленное кожное заболевание, проявляющееся хроническим воспалением кожи, вызывающим сильный зуд. Атопический дерматит (нейродермит) – одно из наиболее распространенных заболеваний кожи, особенно страдают атопическим дерматитом дети. Диагноз дерматит ставят 15% на 1000 населения. Атопический дерматит – это аллергия наследственной формы. Заболевание часто сочетается с личным или семейным анамнезом аллергического ринита, бронхиальной астмы или поллиноза. Роль пускового механизма (в детском возрасте) играют проникающие через слизистые оболочки и кожу повсеместно распространенные аллергены (пищевые, пыльцевые, бытовые, эпидермальные).


[Закрыть]. Тот самый удар из-за угла, которого не ожидаешь, ведь диатез мы вроде как вылечили. Но не тут-то было! Всего год с небольшим нам удалось продержаться без этих болячек, а дальше всё началось снова.

И лечение требовалось уже совсем другое. Речь теперь шла о том, чтобы не просто облегчить страдания малыша, а назначить серьёзное обследование и подобрать лекарства. Правда, никто толком не знал – какие. У меня было такое чувство, что врачи тоже действовали во многом интуитивно, словно нащупывая правильный путь к прочному берегу среди болотистых кочек – а давайте вот этот препарат попробуем, вдруг поможет? А давайте вот на такую диету его посадим… И мы пробовали. И ещё, и ещё. Но ничего не менялось, а порой становилось хуже.

– Я советую вам вывезти его на море, – жалостливо глядя на меня, сказала наш дерматолог. – Да недели на три, не меньше, а лучше на месяц. Многим помогает… Правда, только на время, но…

И мы поехали. В Евпатории у нас жили друзья, и нам удалось с их помощью устроиться в санаторий, который находился прямо на берегу моря. Это был чудесный отдых в дружной компании наших друзей и их детей. Но… за весь месяц наш малыш так и не зашел в море… Как только мы его ни уговаривали! И плескались, и плавали у него на глазах, всячески зазывая в тёплую целебную морскую воду… Я переживала по этому поводу ужасно. Ну как же так, везли в Крым, специально, чтобы ребёнок купался в морской воде! А он даже к морю не подошел. И никакие уговоры не помогли. Ну а затаскивать ребёнка в воду силком, как в ванную… Понятно, делать этого мы не стали. И только в последний день, очень осторожно, держа папу за руки, он на мелководье лёг на минутку на воду и немного в ней побарахтался. И всё.

Именно с этого момента я поняла, что наш сын станет делать только то, что будет считать целесообразным для себя сам. То, что посчитаем целесообразным для него мы, будет напрочь отвергаться или приниматься только под давлением – родителей, учителей или обстоятельств. И то далеко не всегда. Понять-то поняла, но не приняла сразу и безоговорочно. И к этому принятию мне тоже предстояло идти долго и мучительно.

Как я не любила узкие рамки, но попыталась запихнуть в них сына

Мучительно вспоминаю свой первый день в школе. Вы помните его? Я – смутно. В памяти остались только пара довольно ярких эпизодов, связанных с началом обучения.

Впечатление первое – скучное. Читать и писать я давно умею, палочки, которые выводят мои одноклассники, нарисовала за пару минут, что дальше делать – не знаю. Ага, придумала! Достала из портфеля перочинный ножик, настоящее сокровище, доставшееся мне в качестве трофея после победы в честном сражении в дворовой игре «ножички», и старательно, высунув кончик языка от усердия, вырезала на новенькой парте свое имя: «Анюта». Красота! Почему-то, правда, взрослые не оценили всех достоинств моего автографа, учительница в впервые мгновения просто лишилась дара речи, а в следующую минуту уже тащила меня к директору в кабинет, где они вместе с вызванными родителями долго решали, что со мной делать, – может, сразу отправить во второй класс? Нет, такого прецедента на памяти директора не было, и выход нашли довольно простой – мне выдавалось отдельное задание, а когда я его выполняла, разрешали просто тихо читать любую книжку. Ножик папа отобрал, предварительно отвесив мне замечательный подзатыльник. Парту закрасил.

Впечатление второе – торжественное, омрачённое непредвиденными обстоятельствами. Нас должны принимать в октябрята. Мама нагладила мне всю школьную экипировку тех лет – коричневую форму и белоснежный фартук, завела будильник и отправилась на работу. Жили мы в военном городке и не только в школу ходили самостоятельно, но и бегали по всему городку, даже не запирая двери квартиры. Слоняясь по дому в ожидании часа «икс», я вдруг вспомнила про неотложное дело, и связано это дело было почему-то с чернилами… Правильно, чернила я вылила на свой белоснежный фартук и отправилась в таком виде вступать в октябрята. Звездочку мне прикалывали ровно на шикарное фиолетовое пятно в форме Африки. Что пережила моя аккуратистка мама, даже не могу представить, когда вечером соседка, мамаша моего одноклассника, «сочувственно» спросила её: «Машенька, что ж фартучек-то дочке не постирала? Всё некогда тебе, понимаю!»…

Но все эти неприятности с лихвой компенсировались табелем успеваемости, который выдавался нам в конце года, – дневников пока не было. В нём красовались, горделиво подбоченясь, круглые в прямом и переносном смыслах пятёрки. Словом, была я отличницей, училась легко, как и когда делала уроки, никто не знал, какие предметы изучала, особенно в старших классах, никто не интересовался.

Вообще, хорошо учиться – наша семейная традиция. Хорошо и отлично учились все: я, моя сестра, мой муж, племянница, муж племянницы… Дочь тоже не отставала, и даже если в чем-то уступала нашим семейным «медалистам», почти никаких проблем во время её школьной жизни мы не испытывали. И представить себе, что эта чудесная традиция вдруг прервётся, я не могла даже в самых смелых фантазиях, настолько была уверена в крепких генах, доставшихся мне и моим детям от смешения трёх славянских кровей – польской, русской и украинской. Когда я окончательно поняла, что мой сын не будет выполнять то, что потребовали от него с первых же дней в школе, мне показалось, будто я с размаху села на ежа, спрятанного в листве, – и больно, и неудобно, и непонятно, что с этим делать.

Несмотря на свой… хм, несколько свободолюбивый характер, все домашние задания я выполняла неукоснительно. Тому было, как я сейчас понимаю, несколько причин. Первая и основная – я была ребенком очень самолюбивым, обидчивым и не могла представить даже в страшном сне, что я выхожу к доске и блею или мычу, не выучив урок. Я стремилась быть первой не только в учёбе, и мне это удавалось практически всю мою школьную жизнь: я была бессменным командиром звёздочки, потом председателем пионерской дружины, комсоргом класса и школы. Авторитетом я пользовалась непререкаемым, даже у нашего классного хулигана Пашки, особенно после того, как мы с девчонками зажали его за углом школы, под пожарной лестницей, и надавали тумаков, ибо больше терпеть его выходки уже не могли.

Причина вторая – мне было очень легко учиться. Схватывала любую тему на лету, дома лишь быстренько проглядывала учебник и… ву а ля! – свободна как ветер. Гуляй во дворе, ходи в кружки, коих в те времена было немеряно, читай книги… Вот последнему занятию я и посвящала практически всё свое свободное время. Если выстроить все книги, которые я прочитала за свою жизнь, в прямую линию, вполне возможно, что эта лента обогнёт земной шар. Ну или половину.

И, наконец, третья причина, которая и сыграла свою довольно неприглядную роль в моей взрослой жизни, когда стали учиться мои дети. Как ни крути, какими современными и свободомыслящими себя не представляй, мы все, все мои ровесники, вышли из той, советской школы и кодекса юного строителя коммунизма. В те времена хорошо учиться – это была не просто советская идеологическая мантра (помните «Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин»!), это было мировоззрение поколения, цель, к которой многие толковые люди двигались, действительно, преодолевая все мыслимые и немыслимые препятствия. И ничего плохого в этом не было. Мы же даже этим гордились. СССР – самая читающая страна в мире! А какие открытия, учёные, какие достижения. Про космос вообще молчу, да и про ядерную программу, к которой мои родители имели самое непосредственное отношение, тоже. И я не могла представить, что когда-то наступит время и учиться станет… не нужно. Или все-таки нужно, но не совсем так, как это понимали мы, люди, которых в колыбели качали выработанные годами поведенческие стереотипы и рамки.

Ещё совсем недавно было такое время, когда младенца очень туго пеленали почти до полугода, а иной раз и дольше. Сына я уже практически не пеленала. А сама… так и осталась спелёнатая по рукам и ногам, да ещё и со строгими принципами юного строителя коммунизма в голове. Ребенок должен хорошо учиться, если нет – он лодырь и бездельник. Тупыми ножницами правил нас всех стригли под одну гребенку. И я занималась этим же почти все годы обучения сына в школе.

Первого сентября Тим, нарядный и с традиционными цветами, переступил порог заведения, пребывание в котором будет мне еще долго сниться в кошмарных снах. И это при том, то он уже давно читал, считал, прекрасно рисовал и играл на пианино. Первые дни, когда ещё осваиваются прописи, были вроде бы довольно ровными, спокойными. Учительницу нам по знакомству нашли самую лучшую – по мнению администрации школы.

У неё было звание заслуженной и всякие другие регалии. Назовем её… предположим, Виолетта Максимовна. Наверное, она и правда была неплохим учителем и человеком. Но в классе у неё ежедневно находилось тридцать первачков – умных и бестолковых, шумных и тихих, худеньких и толстячков, робких и крикливых. Мне абсолютно понятно сегодня, что мой сын просто потерялся в этой массе, и голос учителя, что-то там говорящего у доски, был для него сплошным шумом. У него постоянно словно гудел в голове колокол, он бил ему по ушам, не давая вычленить говорящего и, тем более, сосредоточиться на его словах.

Буквально через месяц после начала учебы показались на горизонте первые тучи проблем. Начинается всё с тетрадок, буквально затянутых красночернильной паутиной учительской ручки. Виолетта Максимовна пишет красными чернилами – вот здесь не отступил две клеточки, а вот здесь – три, а вот здесь… Я честно пытаюсь разрулить проблему, в которой не вижу ничего криминального, и решаю с учительницей поговорить.

– Виолетта Максимовна, – робко начинаю я, – но он же сделал задачу…

– Но записал её не по ПРАВИЛАМ, – она смотрит на меня, как на грамматическую ошибку в диктанте. – Мы не должны отступать от требований стандарта! Если все тут будут свои правила устанавливать, то…

Что произойдет, она всё-таки не говорит, но театрально закатывает глаза, показывая всем своим видом, что при этой катастрофе ей лучше не присутствовать.

Пытка красными чернилами продолжается. Каждая работа, выполненная сыном с нарушением стандарта, тщательным образом переписывается с «правильным» оформлением прямо поверх его каракулей. Видеть это так же больно, как если бы прямо перед тобой препарировали живое существо. Тетрадки Тима словно истекают своей красночернильной кровью и молят о пощаде.

Я не выдерживаю.

– Тим, тебе что, сложно эти несчастные клеточки отсчитать? – мне уже непросто себя сдерживать. – Ты что, до трёх считать не умеешь?!

Сын поднимает на меня честный незамутнённый взгляд абсолютно уверенного в своей правоте человека и произносит:

– А зачем?

Я окончательно теряю терпение.

– Да потому что так положено! По правилам!

– А… Ну мама, как же ты не понимаешь?! Я и сделал всё по правилам. Ответ-то у задачи правильный!

Я понимаю. Я понимаю только одно – сейчас у меня взорвётся мозг. Я срываюсь на крик.

– Ты что, издеваешься?! Немедленно пиши так, как положено!

Тим съёживается и вжимает голову в плечи.

Вмешивается муж.

– В таком состоянии он вообще ничего не напишет! Что ты на него орёшь!?

– Если ты такой умный, – меня уже «несёт» по ухабам, – садись с ним рядом и решай эти дурацкие задачи. А я пошла, погуляю! И посмотрю, что вы тут без меня нарешаете и как это все запишете!

Я хлопаю дверью и выскакиваю на улицу. Холодный воздух слегка остужает разгорячённую голову, мозги перестают кипеть. Я бреду по тёмной осенней улице и думаю: что я делаю не так? Что мой сын делает не так? Что мы все не так делаем?

Ответ на свой вопрос я получаю совсем скоро, буквально через неделю, когда прихожу за Тимом в школу. Виолетта Максимовна подходит ко мне и с весьма суровым видом предлагает зайти к ней в класс «на пять минут».

– Анна Михайловна, я бы хотела с вами очень серьёзно поговорить.

Я чувствую себя провинившейся школьницей и инстинктивно ощупываю карманы – нет ли там, не дай бог, перочинного ножика. Тьфу ты, ножик у меня отобрал папа, еще в первом классе. Что же тогда…?

– Анна Михайловна, – начинает торжественно Виолетта Максимовна, – мы считаем, что вам нужно перевести сына в класс для детей с ЗПР.

– С чем, простите? – обалдело переспрашиваю я. – И кто такие «мы»?

– Мы, уважаемая, это педсовет! – Виолетта с возмущением выпаливает эту фразу, сразу ставя меня на место – кто здесь я и кто педсовет. Понимала чтобы.

– А ЗПР – это задержка психоречевого развития, – великодушно добавляет она.

– Но кто… Когда… – я начинаю заикаться. – Но кто поставил моему ребёнку такой диагноз?! Вы хотя бы знаете, что он прекрасно рисует, ходит в музыкальную школу – уже целых два года!

– Это конечно, все чудесно, – Виолетта Максимовна невозмутима, как статуя Свободы. – Но это совсем не значит, что он может учиться с… нормальными детьми. Он психологически не готов к школе.

– И в чём это проявляется? – я чувствую, как ко мне подкрадывается старая подруга паника – ку-ку, давно не виделись!

– Он катастрофически не успевает выполнять работу со всем классом! – Виолетта всё-таки смягчается, видимо, увидев мое лицо. – За то время, когда класс решает три-четыре задачи или примера, или пишет несколько упражнений, Тим делает только одно!

Я всё ещё продолжаю глупо улыбаться. Мне всё ещё кажется, что Виолетта скажет хотя бы что-то хорошее о моём ребёнке. Но она произносит это слово «одно» так, что я ясно вижу у неё в руках огромную единицу и понимаю – если сию секунду не перестану улыбаться, она с размаху шмякнет ею по незащищённой моей улыбке. Я сжимаю губы.

– Вы что, не открываете тетради сына, не видите, ЧТО там написано и какие стоят оценки? – сочувствие, мгновение назад промелькнувшее в её взоре, сменяется искренним недоумением.

– Нет, почему же… Я открываю… в смысле, я и уроки делать ему помогаю… Но… мне казалось, что он просто очень медлителен, несколько рассеян… Но ведь он понимает, как решать задачу! И пишет довольно грамотно, – я кожей чувствую, что учительница меня не слышит.

– Слегка рассеян?! Это вы называете – слегка?! Да я до него по полчаса не могу достучаться! Зову и по имени, и по фамилии, а когда уже просто подхожу и трясу его за плечо, тогда он наконец-то просыпается! И встает с таким видом, будто хочет спросить: «Кто вы все здесь такие, и что я тут делаю?»

Виолетта от возмущения покрывается пятнами, и в её голосе я с удивлением улавливаю жалобные нотки – вот, мол, какие стрессы мне приходится переносить из-за вашего сына. Я же натурально впадаю в состояние ступора.

– И с письмом у него тоже проблемы! Он не разделяет слова в предложении, да что там – он и сами слова не может поделить на слоги! Начало предложения может написать со строчной буквы, а в середине обычное слово, не имя и не название, – с прописной!

Виолетта говорит ещё что-то. Но мне достаточно и этого.

– Но ведь ещё только начало второй четверти, – пытаюсь я воззвать к её педагогической интуиции. – И это же только первый класс! Он научится! Он… знаете какой…

– Я знаю только одно, уважаемая Анна Михайловна! – Виолетта уже снова говорит довольно спокойным отретушированным голосом. И каждое слово её будто гвоздём вколачивается в крышку гроба, в котором я уже хороню свою надежду на мирное, как у дочери, школьное будущее. – Ваш сын не способен работать в классе. Мы направляем его на психолого-медико-педагогическую комиссию. О дате я сообщу вам отдельно. И я настоятельно – слышите, настоятельно! – рекомендую вам показать его специалистам. И логопеду в том числе.

Я выхватываю из ее речи знакомое слово. Да, логопеду… Но мы уже два года ходим к логопеду!

– Мы уже два года ходим к логопеду в нашей же школе, – я всё еще пытаюсь выбраться из-под обломков обрушившейся на меня информации. – Но результата практически нет. Я не знаю, к кому ещё обратиться…

– Вот на комиссии вам всё и расскажут! – Виолетта начинает перекладывать на столе тетрадки, ясно давая понять, что на этом разговор закончен.

Мне слышать все это, конечно же, неприятно, но всего масштаба трагедии я пока еще не осознаю. Ну не может быть задержки… этого самого развития у ребёнка, который изучил всю популярную медицинскую энциклопедию, вдобавок к ней – астрономическую карту неба, знает, как называются планеты Солнечной системы, перечитал все книги про динозавров, пишет картины маслом, акварелью, сочиняет музыку… Который может по слуху подобрать симфонию Бетховена, имитирует иностранные языки, даже китайский! Да он же… собирает сложные конструкторы, всё время что-то придумывает, изобретает, играет с роботами-трансформерами! Какая задержка?!

Я иду домой, Тим плетется рядом, в голове роятся все эти мысли, я веду мысленный гневный спор и с Виолеттой, и со всякими комиссиями… Но не знаю только одного – все эти особенности, вкупе с озвученными Виолеттой, уже указывают на расстройство аутистического спектра (РАС). И специалисту эти признаки видны сразу. Но такой человек на нашем пути появится ещё очень нескоро. Диагноз будет поставлен44
  Диагноз сыну был поставлен неофициально, документально мы его нигде не оформляли.


[Закрыть], но что с этим делать, мне так никто и не скажет. А я буду долго и безуспешно в одиночку биться в глухую стену.