Текст книги "Мне лучше"

2

Интенсивность боли: 1

Настроение: боевое

3

Тот ужин с кускусом был только разминкой. Старики и бровью не повели, узрев меня на пороге. Как будто не сомневались: раз уж за мной завелись странности, они еще дадут о себе знать. Отец откровенно покосился на мать: вот видишь, мол, я же тебе говорил. Ибо у нас нагрянуть без предупреждения означало грубейшим образом попрать семейные устои. Никто никогда этого не делал. Хочешь повидаться – изволь сначала предупредить. Желательно загодя: родные родными, но всему свое время.

Обычно я не расставался с галстуком. А тут заявился посреди недели, в разгар рабочего дня, весь какой-то расхлябанный – ни костюма тебе, ни вообще чего-либо общего с привычным имиджем.

– А, это ты, – произнесла мать.

– Да, я.

– Ну что, спине-то получше? – тут же подал голос отец.

Весьма неожиданный заход. Значит, отец таки в состоянии удержать в памяти нечто, касающееся моей особы. Правда, запоминались ему все больше мои неудачи. Впрочем, он всегда умел сбить меня с толку, миролюбиво поинтересоваться, как у меня дела, когда мне становилось невмоготу слушать его рассказы о самом себе. Он, как никто, чувствовал, когда собеседник накаляется до опасного предела. С подобного рода людьми невозможно разругаться. Редко, но встречаются такие зануды, способные ювелирно отмеривать дозу своей доставучести[19]19
  Да, я знаю, что нет такого слова, но так уж написалось.


[Закрыть]. Они топчутся у самой грани вашего терпения, но никогда не переходят ее. У отца мастерски получалось выдергивать из меня уже заискривший запал, сводя на нет любую ссору. Иными словами, он никогда не давал мне дойти до развязки.

– Да… да, получше, спасибо.

– Вот и славно.

– Я избил до полусмерти одного своего сослуживца, и с тех пор мне действительно стало получше.

– …

– Но за это меня поперли с работы.

Мать так и рухнула – к счастью, позади подвернулся стул.

– Нет, это черт знает что, так огорошить мать прямо с порога! Посмотри, она чуть дышит! – взвился отец.

– Скажи пожалуйста, тебя волнует, что чувствуют люди! Это что-то новенькое.

– Что ты несешь?

– Что слышишь! Ты вечно думаешь только о себе. На других тебе плевать. Плевать, что они думают, что чувствуют. Главное для тебя – это ты, ты, ты сам, твоя драгоценная персона!

– Перестань! – взмолилась мать.

Ни слова не говоря, отец посмотрел на меня в упор. Я не мог понять, что выражал этот взгляд: то ли жестокую обиду, то ли молчаливое одобрение тому, что я впервые рассвирепел. Мне померещилось, что в глазах у него зажглась искорка радости. Глубоко-глубоко – на самом донышке… Возможно, я просто неверно истолковал это выражение, которого прежде за ним не замечал, но я чуть не пошел на попятный. К счастью, он спохватился.

– Ты что, сдурел? Что мы тебе сделали?

– Что вы мне сделали? И ты еще спрашиваешь? Да ты посмотри на себя, если можешь! Что ты мне сделал… что ты мне сделал… да ничего… вот именно, что ничего… раз ты даже не в состоянии понять…

– Да о чем ты, в конце-то концов? Я понимаю одно: ты рехнулся!

– Я о том, что ты вечно меня унижаешь. Хоть бы раз в жизни за что-нибудь меня похвалил. Хоть бы раз! Ты просто на это не способен.

– …

– Ну? Попробуй для интереса! Скажи мне что-нибудь хорошее.

– …

– Давай!

– …

– Мне нравится твоя стрижка, – наконец выдавил он.

Я забегал по кухне, повторяя скороговоркой: “Моя стрижка… моя стрижка…” По всему телу разливалась необыкновенная сила. Вот сейчас, сейчас я выплесну все, что меня угнетало, и спина скажет мне спасибо. Нарезав несколько кругов, я остановился перед матерью. Теперь ее очередь.

– От тебя тоже слова не дождешься! Не мать, а черствая корка!

– Довольно! – рявкнул отец. – Родители ему не угодили! Так убирайся к черту! Думаешь, ты у нас подарочек? Куда там! Но мы с матерью скандалов тебе не устраивали.

– Я не устраиваю скандал. Я говорю о том, что наболело. Вы не любите меня. Особенно ты, отец. Так лучше скажи это прямо и честно. По крайней мере, все будет ясно.

– …

– Ну же, смелей!

– Нет… это неправда… я не могу так сказать… – насилу выговорил отец.

– Папа любит тебя… – сказала мама, поднимаясь со стула. – Тебе сейчас приходится туго. У тебя болит спина, у тебя неприятности на работе… Но не думай, что во всем этом виноваты мы с отцом.

– Нечего мне зубы заговаривать. Вечно ты сглаживаешь углы. Но сегодня этот номер не пройдет…

На этот раз в отцовском амплуа амортизатора выступила мама. Но я не попадусь, нет, только не сегодня, главное – продержаться, не раскиснуть раньше времени, я не рехнулся, не озверел, они не любят меня, твердил я себе, не любят, иначе я не стал бы нападать на них. Старики стояли как побитые и смотрели на меня без всякой злобы. Похоже, их больно задело то, что я тут наговорил. Выходит, я же и виноват. Вот в чем подлость: годами сдерживаешься, молчишь, а когда взорвешься, так ты же, выходит, и виноват. Да я уже готов был извиняться. Но тут отец ринулся в атаку:

– Нет, это ты посмотри на себя! Думаешь, легко быть отцом такого сына, как ты? Ты говоришь, тебя все время унижают, но ты сам вечно ходишь с трагической миной. У тебя на лице написано, что ты – жертва. Меня не удивляет, что у тебя разболелась спина. Это вполне в твоем духе – скрючиться от боли… да еще и упиваться ею! Это ж предлог, чтоб тебя пожалели, а тебе только того и надо!

– …

– Ты хочешь, чтобы тебе пели дифирамбы, но, скажи на милость, чем ты их заслужил?

Это был удар под дых. Я думал: рубану родителям в глаза правду-матку – и наконец-то разрублю проклятый узел, а получилось все наоборот. Мне же еще и досталось. Выходит, мы сами виноваты, что нас не любят. Я держался изо всех сил. Ребенка надо любить, каким бы он ни был, и точка! Только у любящих родителей вырастают замечательные дети.

– Ты прав, – произнес я наконец. – Ты абсолютно прав. Я ноль без палочки. Простите, что отнял у вас столько времени. Вы меня больше не увидите.

– Каков артист! И почему ты не пошел на сцену?! – выкрикнул отец. – А еще прибедняешься – не любит он, видите ли, быть в центре внимания – как же! Да ты бы рад часами только о себе и говорить: как у тебя болит спина, какой ты несчастный и какие мы плохие! На целый роман набралось бы!

– …

– Ей-богу, на целый роман!

– Не надо так… не говори, что мы больше не увидимся… – прошептала мама. Она встала со стула и шагнула ко мне, но шла шатаясь, чуть не спотыкалась. Как будто мои слова лишили ее сил. Теперь я опустился на освободившийся стул. А родители остались стоять по сторонам. Меня тоже не держали ноги. Я не знал, что сказать. Неужели я все это выдумал? Неужели и правда я сам во всем виноват? Поди теперь разберись. Чуть погодя я пролепетал:

– Я развожусь…

– …

– Так мы с Элизой решили. Я пока перебрался к Эдуару.

– К Эдуару? Но почему? Позвонил бы нам и приехал сюда… домой… – проворковала мать.

Она совсем не удивилась. Похоже, они с отцом предвидели крах, который я теперь переживал. Как будто мои беды были в порядке вещей – как смена времен года.

– Приехал бы сюда, – повторила она.

– Мне как-то в голову не пришло…

– И напрасно, – отозвался отец. – Ты вот ругаешь нас, и, по правде сказать, все мы не без греха … но семья есть семья. Может, вполне естественно клясть ее, когда тебе плохо. Но мы всегда с тобой.

– Да, мы всегда с тобой, – повторила мать.

Они оба подошли ко мне вплотную, словно хотели утешить. А я вдруг превратился в мальчишку, который проснулся среди ночи от дурного сна. Чтобы окончательно сбить меня с позиций, мать добавила:

– Зря ты так… мы тебя любим.

Я не ослышался. Она так и сказала: “Мы тебя любим”. Я нахамил им, наплевал им в лицо, излил на них свою ненависть, и вот что увенчало сцену: слова любви. Слова, которые я слышал впервые. И не мог понять: то ли они побоялись меня потерять, то ли это новая форма издевательства? Если они теперь и вправду любили меня, то эта внезапная любовь была мне в тягость. Столько лет таились, а потом вдруг на тебе! Как тут поверишь? Вот не думал, что это признание так меня взбаламутит. Я хотел сжечь все мосты, а они мне не дали. Мы, дескать, семья. Мы с тобой. И где тут, спрашивается, хоть какая-то человеческая логика? Зачем я лез из кожи вон, чтобы установить с ними нормальные отношения или добиться, чтобы они ко мне переменились? Слова матери положили конец моим отчаянным попыткам – я ведь с самого детства изо всех сил пытался их понять. Вместо того чтобы признать раз и навсегда: мои родители с приветом и переделывать их бесполезно. Семью не переделаешь, какой бы нелепой, изнурительной, несправедливой, несносной она ни была.

Я сидел пень пнем. В иных жизненных обстоятельствах я бы, может, и посмеялся. Но сейчас у меня язык к гортани прилип. Мы молча глядели друг на друга. Мать первой нарушила тишину:

– Надеюсь, тебе стало легче, когда ты выговорился. Небось отсюда и твои боли. Ты слишком многое носишь в себе, сынок. Взял бы обошел всех, с кем у тебя что-то не так, да и уладил все раз и навсегда.

– Мать права. Нужно всегда все проговаривать.

– …

– Вот, например, мы с ней. Лет десять проходили терапию у семейного психолога. Поэтому у нас все нормально. Сказал бы раньше, что у тебя с Элизой не клеится, дали бы телефон…

– Вы с мамой… ходите к семейному психологу? Правда, что ли?

– Ну да… и, знаешь, помогает… вот ты говоришь, мы такие-сякие, а мы с матерью любим друг друга. И это для нас самое главное.

– Милый… – растроганно сказала мать.

И родители горячо поцеловались под моим изумленным взглядом. Небывалое зрелище! Опять они меня удивляли. Поцелуй был долгим и упоительным. Что ж, хоть один приятный вывод: я был плодом любви. Пускай подсохшим и подгнившим, но все равно приятно быть плодом. Меж тем родители и не думали прерываться, что выглядело прямо-таки нереально. Это было что-то неописуемое. В голове у меня все перепуталось, все чувства взбаламутились и вышли из-под контроля. А родители смотрели на меня и улыбались. Я повернулся и вышел вон. Я пережил одну из самых странных сцен в своей жизни, хотя в конечном счете примерно так заканчивались все мои попытки что-то прояснить – я лишь запутывался еще больше.

4

Интенсивность боли: 5

Настроение: смятенное

5

Визит к родителям не только не успокоил меня, но, наоборот, только растревожил. Одно хорошо: я готов был окончательно признать, что абсолютно их не понимаю. Отец с матерью – парочка НЛО, и, возможно, моя тяга ко всему основательному – реакция на их сумасбродство. Я выучился серьезной профессии, я рано женился, я стал порядочным семьянином – словом, как я вижу теперь, всегда стремился строить жизнь на рациональных началах. У родителей же был какой-то странный сдвиг, редкий и притом неуловимый. Нужно принимать их как есть, и, может, со временем я даже научусь смеяться над их безобидным чудачеством. Во мне забрезжила надежда, что наши отношения удастся утрясти. Наверняка это важнейший шаг к развязке всех узлов[20]20
  Слово “развязка” неожиданно показалось мне очень символичным.


[Закрыть].

Меж тем спина все не проходила. Хуже того, за порогом отчего дома меня пронзила острая боль. Нервное напряжение, скопившееся за время нашего разговора, теперь отозвалось жуткими спазмами. Я не ожидал, что боль нахлынет с такой яростью. Еще мгновение – и земля ушла у меня из-под ног. Я судорожно зашарил рукой в воздухе, ища, за что бы ухватиться. К счастью, поблизости оказался фонарный столб. Перед глазами все плыло, но в тумане мне померещилась человеческая фигура. Я попытался взмахнуть рукой, и это движение потребовало каких-то сверхчеловеческих усилий. Никто не шел мне на помощь, призрачный силуэт оказался плодом моего воображения. Я продолжал озираться в поисках спасителя, но никого не было. Родители жили на отшибе, в пригороде, застроенном редкими домиками, словно погруженном в этакую социальную эвтаназию. Время рассыпалось на отдельные мгновения, меня закружил водоворот мыслей, как персонажа Мишеля Пикколи из “Мелочей жизни” в момент аварии. Я пробормотал что-то нечленораздельное, глядя, как ширится передо мной вход в сияющий туннель. На меня хлынула бледная, но ослепительная желтизна, смешанная с неправдоподобной лазурью южных морей. И я рухнул, теряя сознание от ошеломительной боли: она вышла из берегов и захлестнула все мое существо.

Очнулся я в карете скорой помощи. На лице была кислородная маска. Интересно, что привел меня в чувство как раз мерный шум насоса, а не суета и беготня, которые, по идее, этому предшествовали. Сидевший рядом молодой парень улыбнулся мне во весь рот:

– Все будет хорошо. Не волнуйтесь.

– …

– Вам стало дурно. Мы везем вас в ближайшую больницу.

– …

– Можете сказать, как вас зовут?

– …

– Как вас зовут? Вы не помните?

– Спина болит… – наконец выдохнул я.

Его лицо вселяло уверенность. Обнадеживало, как улыбки стюардесс, когда самолет попадает в болтанку. Выживем мы, не выживем – так легко поверить, что это зависит от выражения их лиц. Если этот парень улыбается, значит, самое страшное уже позади. Он, верно, радуется, что я пришел в себя. Радуется и, главное, переводит дух. В больнице молодой медик в знак прощания положил руку мне на плечо. Он передавал меня в другие руки. Видно, сам он только доставлял больных. Странно думать, что я никогда больше не увижу человека, принявшего мой первый вдох по воскресении. Он стал ближайшим свидетелем одного из переломных моментов моей жизни и вот теперь уезжает навстречу другим, тоже незнакомым людям, чтобы разделить с ними не менее яркие переживания. Я ведь так и не сказал ему, как меня зовут, – еще не сообразил, когда очнулся. Из небытия все выныривают безымянными. Он тоже не назвал мне своего имени; но лицо его еще долго потом вставало у меня перед глазами.

Через пару часов я уже вытянулся на больничной койке, в одной палате со стариком, лежавшим практически без движения. Он не шелохнулся даже при появлении нового соседа в моем лице. У него была удивительная борода, черная, густая, холеная, шелковистая, плохо вязавшаяся с его обликом. Я попытался завязать разговор – безуспешно. После того паренька из “скорой” он был вторым статистом сегодняшнего дня. Одно его присутствие – как и присутствие всех тех, кто повстречался мне в этот день, – обеспечило ему почетное место в моей памяти. В нас постоянно сочится по капле беспамятство, вымывая воспоминания, но отдельные дни застывают чередой неизгладимых образов. Так вот, каждая деталь тех нескольких часов, каждый пустяк, каждый промелькнувший в коридоре человек – все намертво врезалось мне в память. Что для нас важно, а что нет, решает именно она, наша память. И уж конечно, я никогда не забуду врача, который вошел в палату:

– Как вы себя чувствуете?

– Ничего.

– С вами первый раз такое случается?

– Да. Не знаю, что произошло. В последнее время меня часто мучили боли…

– Бывает, что вполне терпимые, но многократные приступы вдруг вызывают серьезное недомогание. В какой-то момент чаша переполняется…

– …

– Я запросил вашу карту… изучил описание снимков, томограмм, что вы делали на днях…

– И что обнаружили?

– И обнаружил, что у вас ничего нет.

– Быть этого не может. Мне так плохо. Наверняка у меня что-то серьезное. Врачи просто недоглядели. Разве люди теряют сознание вот так, ни с того ни с сего!

– Вполне, если боль очень сильная.

– Я больше не могу!

– Понимаю… но некоторые люди всю жизнь мучаются спиной.

– …

– Послушайте… потерять сознание, конечно, не шутка. Не хочу тревожить вас понапрасну – ведь результаты МРТ не оставляют сомнений.

– …

– Но все-таки день-другой я подержу вас под наблюдением.

Я ничего не ответил. Слова “некоторые всю жизнь мучаются спиной” меня добили. И потом, эта его непоследовательность: сам сказал, что у меня ничего нет, а теперь хочет подержать меня под наблюдением. Очень неуютное выражение. Мы не насекомые. Я не в пробирке. Пусть меня лечат, пусть выслушивают, раз надо, но только не наблюдают. И тут за моим соседом по палате пришли двое санитаров с носилками. Я не совсем понял, то ли ему предстоит операция, то ли его переводят в другую больницу, – во всяком случае, я больше я его не видел. Кровать, на которой он лежал, осталась пустой. В следующие дни я не раз глядел на нее, раздумывая, точно ли у меня был поначалу сосед. В конце концов, он здорово смахивал на привидение.

Через некоторое время (точнее не скажу) явилась моя жена. То есть моя будущая бывшая жена. Ну, то есть Элиза.

– Я приехала, как только мне позвонили.

– Очень мило с твоей стороны.

– Как ты себя чувствуешь?

– Ничего… это все спина… скрутило посильней… и я потерял сознание… ничего страшного.

– Но почему ты не сказал мне, что спина все еще тебя беспокоит?

– Я думал, что уже проходит.

– Думал он!.. Свинтус ты, ей-богу. Молчит, молчит. И вот во что это выливается.

– Да все в порядке, правда…

Элиза присела на краешек кровати. Здорово же она перепугалась. Давно не видел, чтобы она так за меня переживала. В какой-то миг у меня промелькнуло: а что, если эта история снова нас сблизит. Вполне вероятно. Я падаю на улице, и в одиночку мне не подняться. Вспышка боли была как бы окриком тела. Она побуждала нас хорошенько подумать. В том, как Элиза примчалась ко мне, в том, как сидела теперь рядом, мне виделась любовь. Но я ошибался. Это было проявлением привязанности, а не любви. Переход от одного чувства к другому подчас так коварно неуловим, что мы идем по границе, не зная, где мы – уже в Швейцарии или еще во Франции. Некоторые живут так годами, в полной неясности, в душевной неразберихе. Если у меня явная склонность к расплывчатости, то уж Элиза умеет все расставить по полочкам. У нее-то слова всегда найдут свою смысловую ячейку, а у меня они бы годами блуждали вокруг да около.

Чуть погодя, когда я в красках расписывал, что произошло, Элиза вдруг прыснула.

– Ты что?

– Да ведь это случилось сразу после твоего объяснения с родителями. Я так давно его ждала! Ждала, чтобы ты наконец все им высказал.

– Вот как?

– Я всегда пыталась тебя расшевелить.

– Думаю, они просто чокнутые. В любом случае теперь я решил все списывать на это.

– Ты и сам немножко чокнутый. У тебя все не как у людей.

– У меня?

– Да ты посмотри на себя. Когда у тебя болит спина, доходит до обмороков.

– И ты еще не все знаешь.

– А что такое?

– Да нет, в общем, ничего. Я бы так хотел, чтобы боль унялась.

– Бедный мой…

– Они подержат меня под наблюдением…

– Вот как?

– Да. Врач не слишком обнадеживает. Вид у него был неуверенный.

– Спросили бы меня. Уж у меня-то больше всех скопилось наблюдений.

– Очень смешно…

Мы поговорили еще немного обо всем и ни о чем, почти забыв, что находимся в больнице. Ни дать ни взять крепкая пара, благополучно преодолевшая разлад. Но это был не наш случай. У нас не было никакого разлада, и мы ничего не преодолевали. Элиза чудесно выглядела, и я подумал: вот за кем надо бы понаблюдать. А вовсе не за мной. Вдруг то, что представлялось мне поверхностной болтовней двух готовых расстаться людей, показалось исполненным особого значения. В самом нашем согласии было что-то прискорбное. Не нравилось мне это согласие. И у меня невольно вырвалось:

– Ты кого-нибудь встретила?

– Что-что?

– У тебя появился кто-то другой?

– Да нет… нет… Конечно же нет.

Вскоре она поднялась и сказала, что завезет мне кое-что из одежды. Мы еще помогали друг другу. По старой памяти. Я наивно полагал, что наш разрыв пойдет мне на пользу. Что это лишь часть того, что я ныне переживаю: тотального пересмотра всех ценностей, который нужен, чтобы мне стало легче. Но я ошибался. Жизнь без Элизы пугала меня, особенно сейчас, когда она вышла и оставила меня одного.

Я провалялся в палате несколько дней. И, как всегда, стоило мне попасть в руки медиков – все прошло. Меня просвечивали на рентгене, брали анализы крови, проделывали еще черт знает что, предусмотренное страховкой, но ничего нового не обнаружили. Спина не напоминала о себе, как, впрочем, и все остальное: больница была мирком на обочине, и вся жизнь здесь вертелась вокруг приемов пищи. Я ел кашки, смотрел по телевизору всякую дребедень, и, признаться, не так уж мне было плохо.

6

Интенсивность боли: 1

Настроение: заторможенное

7

Забирать меня приехали Эдуар и Сильви. Мы расселись, они спереди, я сзади – точь-в-точь семейная пара с ребенком. Оба мельком посматривали на меня в зеркало заднего вида – как я там. Сидя на заднем сиденье, я безропотно позволял себя везти, покорившись их дружескому участию. Казалось, они просто в восторге от того, как проводят время. Они прямо-таки светились от счастья – давненько я их такими не видел. Эдуар только что не насвистывал. У Сильви только что не румянились щеки от удовольствия. Можно подумать, что мы всей троицей катим за город – провести воскресный денек у озера и устроить пикник. Они искоса поглядывали друг на дружку – под таким углом нежные чувства изливаются сами собой. Все понятно: они укрепляли свой союз на моем горбу. Время от времени я делал страдальческое лицо, всем своим видом показывая: мол, если б не вы…

В комнате, где я в прошлый раз ночевал, все было прибрано и готово к моему приезду. В доме аппетитно пахло моей любимой лазаньей – Сильви постаралась.

– Ты напугал нас, – признался Эдуар.

– Пустяки. Меня еще раз обследовали. И подтвердили: ничего страшного нет. По крайней мере, с точки зрения медицины.

– Спина еще болит?

– Есть немного.

– Но должен же быть какой-то выход. Безвыходных положений не бывает.

– Надеюсь. Но, честно говоря, я все перебрал.

– Послушай, есть у меня одна мыслишка…

– Ну-ну?

Эдуар как будто немножко смутился. Он подошел поближе и заговорил полушепотом:

– По-моему, я знаю, что тебе нужно…

– И что же?

Но в этот момент Сильви приказным тоном позвала нас за стол. Не стоило заставлять ее ждать.

– Ладно, потом объясню, – с досадой выдохнул Эдуар и поскреб себя по щеке.

– Нет, лучше сейчас. В двух словах.

– Нет уж, потом. В двух словах не расскажешь.

Весь обед Сильвии донимала меня вопросами: “Ну что, вкусно?”, “ Ты любишь бешамель?”, “Лучше, чем в вашей итальянской забегаловке?”, “Понравилось тебе?” и так далее. “Да, да”, – отвечал я, дожевывая очередной кусок. Эдуар тоже старался показать, что обед – пальчики оближешь, но ублажение его желудка занимало Сильви куда меньше. И мы все трое неустанно улыбались друг другу, будто снимались в рекламном ролике. Эдуар захотел откупорить одну из лучших своих бутылок, дабы “достойно отпраздновать” мое возвращение, но у меня совсем не было желания пить. Он слегка огорчился и попробовал было настаивать.

– Он же сказал тебе, что не хочет! – отрезала Сильви.

– Ну, нет так нет… в другой раз выпьем, – сдался Эдуар.

Они так старались перещеголять друг друга в заботливости, точно победителю светила золотая медаль. Их внимание меня, конечно, трогало, но, пожалуй, еще больше удивляло. Я видел их в новом свете. Одно дело – знать своих друзей, и совсем другое – жить с ними. Мы дружили больше двадцати лет, но никогда, к примеру, не ездили вместе в отпуск. Мы устраивали совместные ужины, прогулки, выбирались всей компанией в театр, на выставки. Мы делили друг с другом досуг – но не быт. Я всегда видел в Сильви художницу, конечно, творившую за чужой счет, но все-таки художницу, обладающую вкусом и довольно взыскательную к себе; теперь же она предстала в роли маниакально-педантичной домохозяйки, если не сказать домашнего тирана. А Эдуар, заводила и балагур, теперь трусливо поджимал хвост, взвешивал каждое слово и жест, лишь бы не прогневать супругу.

Задыхаясь в тисках дружеского участия, я поймал себя на нехорошей мысли: бывает, что и благодетелям хочется свернуть шею. Я мечтал побыть в одиночестве, чтобы больше не надо было разговаривать, отчитываться каждые пять минут, как я себя чувствую. Их встревоженные взгляды действовали мне на нервы. Перед сном я заперся на ключ. Знак для хозяев – понятней некуда. А то еще нагрянут среди ночи проверить, как я сплю. От их любви и дружбы спасу не было! Хотя в больнице спалось неважно, но належался я досыта. Поэтому теперь сна не было ни в одном глазу. Я схватился за мобильник. Годами я не выпускал эту штуковину из рук, погруженный в виртуальные разговоры иной раз больше, чем в нормальные. Едва ли не все мое общение с людьми сводилось к мейлам и эсэмэскам. Телефон был той ниточкой, за которую всегда могли дернуть. В любую минуту меня могли о чем-либо известить с работы. И когда я жаловался, что необходимость все время оставаться на связи действует мне на нервы, то, конечно, лукавил. Я обожал это: это была моя страсть – и убежище от реальности. Каждую свободную минуту я проверял электронную почту, отвечал заказчикам в воскресенье, надеясь блеснуть перед ними своим профессиональным рвением. Жена иногда выходила из себя, видя, что я без остановки набираю слова, и я каждый раз объяснял ей, что решается дело чрезвычайной важности. Но в последние дни все стало иначе. Я не пользовался телефоном с тех пор, как попал в больницу. Эта вещица, так много значившая для меня, внезапно утратила всякий интерес. Как можно было так засорять свою жизнь? Я попал в кабалу от мобильника, дня не мог без него прожить, и так много лет. Наверняка и это тоже подкосило мое душевное – и физическое – здоровье.

На голосовой почте меня дожидалась масса сообщений. Звонили сослуживцы, друзья, а один раз даже прорезались родители. И сказали примерно следующее: “Надеемся, у тебя все хорошо… Мы как следует подумали надо всем, что ты сказал… Не стоило так из-за этого переживать…” Дальше в таком духе, а под конец даже какое-то ласковое словечко. Что-то вроде “Целуем тебя”, но я не уверен. Что характерно: связь забарахлила как раз в момент изъявления чувств. Поцелуи родителям явно не удавались. Я стер сообщение и перешел к следующему. Надо же, сколько сочувствующих. Волновалась моя секретарша, беспокоилась лучшая подруга Элизы. Глупо так говорить, но я в первый раз ощутил, что меня любят. Зря я считал себя таким уж одиноким. Одни друзья помогали мне, другие обо мне беспокоились. Правда, то, что я сам думал о происходящем (что я делаю решительные шаги и скоро мне станет лучше), никак не вязалось с тем, что виделось им всем (что у меня все плохо: я остался без работы, на грани развода и к тому же загремел в больницу). Потому-то они и звонили: подбодрить несчастного друга.

Под конец в трубке послышался голос моего начальника. Внушительным тоном (как на важных совещаниях с японцами) Одибер просил меня перезвонить: “Мне нужно сказать вам нечто важное…” И даже добавил: “Это весьма срочно”. Любопытно, что же это такое важное. Однако, при всей “срочности”, перезванивать в воскресенье вечером неудобно. Это правило вежливости меня вполне устраивало: говорить с Одибером было как-то неохота. Да и кто он мне теперь! Что бы там у них на фирме ни творилось, что бы он ни хотел мне сказать, чем бы ни обернулась моя драка – все это меня больше не касалось. Мне просто хотелось немного поспать. Легко сказать! Я никогда не пробовал считать овец, и сама мысль вести учет ходячим мешкам с шерстью, чтобы поскорее заснуть, казалась сущей нелепицей[21]21
  Кто, интересно, выдумал этот прием? Кто тот затейник – или затейница, – впервые решивший про себя: “А посчитаю-ка я нынче на ночь овец, глядишь, и засну”? И главное, как ему или ей удалось заразить всех на свете?


[Закрыть]. Но теперь попытался – и вот воображаемые овцы, одна другой потешней, заскакали через меня. Да и я тоже хорош – лежу и наблюдаю, как они резвятся. Меня разобрал смех. Спать расхотелось вовсе, но, по крайней мере, почти не болела спина. Овцы отвлекли меня. Не зря, значит, старался.