Текст книги "Мне лучше"

22

Интенсивность боли: 7

Настроение: семейное

23

Ближе к вечеру я отправил сообщение дочери – чтобы она тоже пришла на семейный ужин. Она согласилась и, как все остальные, спросила, не случилось ли что-нибудь. Я рано ушел из офиса, а незадолго до этого принял восьмую за день таблетку. Они помогали все меньше и меньше. Целый час я пытался найти положение, в котором болит не так сильно, пока не оказалось, что я сижу одной ягодицей на стуле, а другую держу на весу. Не раз, когда боль делалась нестерпимой, я подумывал, не отменить ли ужин – дурацкая идея позвать родителей возникла, когда мне на время стало лучше. Хотя, пожалуй, на семейном сборище найдутся другие поводы для размышления и раздражения. Может, это хороший ход: когда тебе плохо, устрой себе что-нибудь еще похуже, ведь только зло может отвлечь от зла. Я наконец забуду о своей спине.

Сначала я собирался зайти на рынок и купить овощей для рататуя. Но это слишком хлопотно. Элиза придет домой не раньше семи, а кроме того, этот ужин – моя затея, значит, я сам и должен все организовать. Проще всего заказать что-нибудь готовое. Вот уже несколько месяцев некий поставщик ливанской кухни совал мне в почтовый ящик свои проспекты и скидочные карточки; до сих пор я не обращал внимания на эти бумажки, а иногда даже злился, что от них нет спасу. Но видимо, упорство вознаграждается – когда понадобилось, я вспомнил об этой ливанской кухне. Прошло много лет, с тех как я последний раз ел ливанские блюда, и я боялся заблудиться в кулинарных дебрях. Мне нужно было что-нибудь простое, укомплектованное, полный ужин.

– Алло?

– Добрый день. Я хотел бы сделать заказ на вечер.

– Сегодня? Это невозможно.

– Но почему?

– У нас сегодня некоторые затруднения.

– Вот как?

– Но тут неподалеку есть марокканская кухня.

– Что ж… это тоже подойдет.

– Записывайте номер.

Девушка, говорившая со мной, совершила почти подвиг: ухитрилась быть относительно вежливой, хотя ей явно было некогда. Удивительно, что она дала мне телефон марокканца, возможно, своего конкурента. Похвальная коммерческая солидарность. С другой стороны, непонятно: как можно затратить столько сил на рекламу, а в час Ч, когда самый малопредсказуемый клиент (в данном случае я) наконец не выдержит обстрела и сдастся, оказаться неготовым его обслужить? Несколько дней спустя, не помню уж откуда, я узнал: эту лавочку прикрыла санитарная инспекция. Мы всей семьей могли отравиться – то-то был бы скандал! В кои-то веки я пригласил к себе домой родителей – они наверняка решили бы, что я задумал их убить. Пронесло, слава богу.

Я не стал капризничать и позвонил марокканцам – их рекламки мне тоже попадались. Помнится, у них еще было такое смешное название: “Алло, кускус!” И главное, не надо долго думать – просто заказать королевский кускус на пять персон, и готово дело.

– Будет доставлено, месье, – сказал женский голос в телефоне. – Позвольте, если не возражаете, предложить вам бонус – немного марокканских сладостей.

– Не возражаю!

Как все любезно, просто, лучезарно. Марокканцы лезли из кожи вон, чтобы употребить себе на пользу осечку основных конкурентов. Пользовались благоприятным моментом для уловления клиентуры. Я был в восторге от своей расторопности, и у меня даже мелькнула надежда: вдруг вечером все будет хорошо! А пока отдохнуть бы немножко. Как-никак, я был целый день на ногах. Не говоря о трех бессонных ночах, после которых голова так и гудела. Едва войдя в спальню, я рухнул на кровать и через минуту провалился в сон.

Какое же счастье заснуть и крепко спать без всяких снов, с заторможенным сознанием. Так и жил бы, в постели, надежно укрывшись от боли. Уверенный, что просплю полчасика – не больше, я не завел будильник. И вдруг раздался звонок. Сначала мне казалось, что это часть не помню уж какого сна, и только постепенно стало доходить, что он звенит на самом деле. Еще секунда-другая, и я понял, что звонят в дверь квартиры. Должно быть, привезли кускус. Я сбежал вниз по лестнице, открыл дверь – на пороге стояли родители. Отец и мать, как два истукана.

– В чем дело? – спросил отец. – Мы тут трезвоним целых пять минут.

– …

– Ты… что ли… спал? – пробормотала мама.

Было уже восемь. Я проспал почти три часа. Зеркало на стене коридора послушно отражало реальность: на меня глядел кто-то взъерошенный, явно только что со сна… Родители застыли как оглоушенные. А я не сразу сообразил провести их в гостиную. Не говоря ни слова, они сели рядышком на диван. Я спросил, чего им налить.

– У тебя есть… – начал было отец.

Но мама прервала его:

– Что есть, то и налей, все будет хорошо, – произнесла она внятно, по слогам, как будто говорила с умственно отсталым.

– Я открою бутылочку красного вина, – не очень уверенно сказал я.

Большой вопрос, найду ли я эту бутылочку. О еде я позаботился, а про напитки не вспомнил. На счастье, у нас завалялась бутылка медока, которую я с радостью открыл. К этому времени я окончательно очнулся и констатировал два факта: во-первых, у меня по-прежнему болела спина, во-вторых, Элизы еще не было дома.

Ко мне на кухню пришла мама, быстро оценила обстановку и спросила:

– Тебе помочь?

– Нет-нет, все в порядке. Иди в гостиную, я сейчас.

– …

– …

– Ну вот что… если ты потерял работу, скажи прямо. Ничего страшного. Всякое бывает. Мы с отцом, если надо, поможем. Я говорила с ним, он согласен.

– Ты говорила с ним? Когда?

– Только что. Как только мы пришли.

– Но я не потерял работу! Не переживайте попусту!

Меня выручил звонок в дверь – разговор оборвался. Это пришел разносчик из “Алло, кускус!”, молодой парнишка с красноречиво вопрошающей о чаевых улыбкой. Кажется, все потихоньку становилось на свои места, немножко нескладно, ну да ничего. Я вернулся на кухню с коробками, мама шла за мной по пятам. Вид у нее был растерянный.

– Что с тобой? Что-нибудь не так? – спросил я.

– Ты заказал… кускус?

– Да.

– …

– А что?

– Нет, ничего, – сказала мама придушенным голосом.

У моей матери всегда все написано на лице. Я понял, что кускус явился для нее новым шоком. Хотя, конечно, вслух она не скажет ничего. Я и раньше замечал, что у родителей появились ксенофобские замашки, но думал, это касается только людей, а не продуктов. Может, в старости автоматически срабатывает некий ген расизма? Но признаваться в этом чувстве, разумеется, недопустимо. И мама тут же спохватилась:

– Папа будет доволен. Он обожает кускус.

– Прекрасно. Мне так хочется, чтобы вам было у нас приятно.

– Конечно-конечно. Нам будет приятно… – поддакнула она, но лицо ее вытягивалось все больше.

24

Интенсивность боли: 7

Настроение: марокканское

25

В половине девятого Элизы все не было. Я уж собрался позвонить ей, и только тут обнаружил сообщение на автоответчике – она предупреждала, что задержится. С ней непременно хотел встретиться родитель одного из малышей, и она извинялась за то, что не сможет помочь мне все приготовить. Но не успел я дослушать сообщение Элизы, как появилась она сама, а вместе с ней Алиса, наша дочь. Алиса заскочила за ней в детский сад, и они приехали вместе. Я не видел дочь всего две недели, но за это время столько всего произошло… Будто прошел целый век. Она как-то особенно похорошела, так и бывает, когда дочь отрывается от отца. Я-то всегда млел перед ней от восторга, и все, что бы она ни делала, в моих глазах было совершенством. При виде Алисы мрачные мысли, которые одолевали меня в последнее время, развеялись. Нет, невозможно, не могу я умереть. Мое лекарство – дети. Должен же я узнать, что из них получилось. Пусть они уже взрослые, я нужен им и дальше. Я обнял Алису, пожалуй, слишком крепко и прижимал к себе слишком долго. Она не сразу отошла от удивления:

– Да что случилось-то?

– Я тебя страшно люблю, вот и все, что случилось.

Все молча на меня глазели. Что было делать? Я сказал:

– На ужин будет кускус.

Вскоре мы сидели за столом и привычно внимали сольному выступлению отца. Он всегда любил говорить больше всех и сдабривал свои рассказы шуточками, которые считал (и зря) остроумными. Мои чувства к нему всегда были очень и очень сложными – это такой плеоназм, когда говоришь об отце, о родителях. Они постоянно менялись, меня швыряло из крайности в крайность: я находил его то обаятельным, неотразимым, то пошлым до отвращения. Как правило, это было реакцией на чужое мнение: я уважал достоинства отца, но стоило кому-нибудь хорошо о нем отозваться, как я бросался возражать, перечисляя все его дурные стороны. И первой моей претензией к нему была его манера постоянно меня унижать. Раньше я видел в этом просто бестактность. Но со временем убедился: это делалось преднамеренно. Он никогда не мог сказать мне ничего хорошего, был не способен похвалить что-нибудь, имеющее отношение ко мне. Взять, например, моих детей. Он их, безусловно, любил, однако если заговаривал о них со мной, то только для того, чтобы отметить что-нибудь плохое. “Не понимаю, почему ты позволяешь Алисе так одеваться…” Или: “Поль все время строчит по мобильнику эсэмэски – это просто ужасно!” Я никогда не слышал, чтобы он сказал: “У тебя замечательные дети”, – ведь это значило бы, что я хоть что-то в своей жизни сделал хорошо.

Но больше всего он цеплялся к моей работе. С тех пор как я устроился в архитектурное бюро, отец начал живо интересоваться делами в этой области. Вернее, делами наших конкурентов. Не было в мире человека, который бы так пристально, как он, следил за успехами нашего основного соперника. Уверен, что, будь я поклонником “Битлз”, отец с утра до ночи талдычил бы мне про “Роллинг Стоунз”. А так, он не упускал случая попенять мне:

– Жаль все-таки, что контракт на новый университетский корпус в Жюсьё достался не вам. Это прекрасный объект.

– Да, конечно.

– “Ксенокс и компания” отлично работают. Я съездил в Шайо посмотреть, как они строят новое музейное крыло – это что-то грандиозное! Жаль, что ты работаешь не у них.

В этом он весь. Можно было бы подумать, что ему интересно то, чем я занимаюсь, что он как любящий отец хочет принимать участие в жизни сына, но это не так, а правда в том, что он смакует все промахи – мои и нашей фирмы. Козырь его изуверской колоды – проект, над которым я работал восемь лет тому назад. Это был самый тяжелый случай за всю мою карьеру (не считая нынешнего). Я не один месяц корпел над расчетами по крупному объекту, который наша фирма отвоевала в жестокой борьбе. Все шло прекрасно до тех пор, пока не выяснилось, что право на владение частью здания принадлежит неким частным лицам. Точнее, одному лицу, проживающему в Соединенных Штатах. Очень богатому человеку, который не соглашался ни на какие наши предложения. Непоправимая ошибка нашей юридической службы. Весь труд насмарку. Ситуация зашла в тупик. На работе все давно забыли об этой досадной истории, и только я один постоянно ее пережевывал, потому что отец регулярно допытывался:

– Есть новости от владельцев?

– Нет.

– Ну надо же так вляпаться! Схватиться очертя голову за проект, вместо того чтобы все хорошенько проверить.

– Да, ты мне уже говорил.

– Какой-то дилетантский подход.

Словом, отец вел летопись моих неудач. Говорил и говорил об одном и том же и постоянно напоминал о самом неприятном. Когда он заводил эту песню, мои жена и дочь переглядывались и понимали друг друга без слов. Да и незачем тратить слова – все каждый раз разыгрывалось как по нотам. Я тоже вступал в молчаливый сговор, и всем нам было смешно. Или уже не смешно?

Элизе, кажется, здорово надоел этот семейный ритуал охаивания. А в тот вечер, как я заметил, ее раздражение перешло в новую стадию. Знаменитой каплей, которая переполняет чашу, может стать едва уловимое изменение в выражении глаз. Так вот, в тот вечер оно изменилось на каплю, и что-то выплеснулось через край. Добродушное лукавство вдруг обернулось едким презрением. Возможно ли? Такая малость отделяет разные миры, так проницаема и тонка граница между противоположными чувствами. Уже второй раз у меня возникло это чувство, первый был, когда жена помахала мне из окна.

Я сам давно не удивлялся бестактным или злобным выходкам отца и ждал их, как пассажир ждет свой поезд. С готовностью встречал знакомые вагончики на путях сообщения между нами – все те же фразы, пропитанные все той же желчью. Впрочем, это не совсем так. Ждать-то я ждал, но, дождавшись, все же каждый раз немножко удивлялся. Ибо с ребяческой наивностью надеялся: а вдруг сегодня все пойдет иначе. Ох уж эти надежды… неистребимые… и бессмысленные, потому что эмоционально наши родители подобны заводным куклам. Мама тоже не выходила из рамок своей роли и, как обычно, старалась сгладить острые углы:

– Отличный кускус.

– Спасибо. Я подумал, что это будет лучший вариант.

– Действительно очень вкусно, – сказала Алиса. – Почаще бы вот так.

На это пожелание никто не отозвался. Заговорили, как всегда бывает, когда родные люди редко видятся, о каких-то самых общих предметах и о политике. Это была опасная тема, но никуда не денешься, отец живописал нам мрачную картину мира, у которого нет будущего. Алиса шутливо его перебила, и он улыбнулся. Внучке прощалось все, вплоть до наглости. А мама не дала ему продолжить и заговорила о другом. Об их планах – они задумали отправиться в круиз по Средиземному морю.

– Ну, я еще не знаю… Как подумаешь – столько крушений, – сказал отец.

– Это все-таки редкие случаи, – бодро возразила мама.

– Слыхали про того мерзавца, который бросил свое судно и оставил людей погибать? Какая подлость!

Ну вот. Вместо того, чтобы поговорить о красотах Капри, хорватском побережье или острове Стромболи, мы были вынуждены слушать отцовский монолог о трусливом капитане парохода, затонувшего у берегов Италии. Зачем же я затеял этот ужин? Стало так плохо после МРТ, захотелось увидеть родителей и детей (по сыну я тоже соскучился). Моя обычная манера: я делаю именно то, чего делать не надо, принимаю опрометчивые решения. И каждый раз осознаю, что у меня не хватает чутья, только после того, как наломаю дров. На этот раз, однако, у меня были оправдания. Я боялся умереть. Признаться в этом? Поделиться своими страхами? Нет, мешала отцовская черствость. Пусть все остается как есть. Выставлять напоказ свою боль не по мне. Я не любитель театральных сцен. Меня опять подвела импульсивность, затея провалилась – что ж, не страшно. Как-никак мы собрались, а хлебнуть чуток семейного безумия даже приятно, все равно что курнуть косячок. За целую жизнь я свыкся с этим антуражем. В общем, я ничего не сказал о своей болезни, чтоб не мешать семейному механизму разваливаться в заданном ритме.

Итак, я старался держаться как ни в чем не бывало, но в какой-то момент мои силы иссякли – я больше не мог притворяться. Меня прошиб нервный тик, лицо задергалось в непроизвольных гримасах. От разговоров с отцом, от его дежурных расспросов о неудачном проекте разыгралась жгучая боль в спине. И ее уже было не скрыть.

– Что с тобой? Ты весь побелел, – сказала мама.

– Да, правда, – забеспокоилась Алиса. – В чем дело?

– Опять спина? – спросила Элиза.

Я кивнул. Мама спросила, что с моей спиной, но не успел я ответить, как вмешался отец:

– У меня тоже такое было. Как раз в твоем возрасте. Помню, ужасно болело… Спина – такое место… вот и тебе досталось… но я-то занимался плаванием, и у меня были приличные спинные мышцы…

Он снова пустился в рассказы о себе. Надо же, я никогда и не знал, что у него в моем возрасте тоже болела спина. У нас так мало общих точек. Но вряд ли это было то же самое. В его-то случае, наверное, обошлось прострелом, а мне достался рак.

Жена помогла мне дойти до дивана, я лег.

– Я думала, у тебя все проходит, – сказала она.

– Ну да, проходит… это только сейчас так прихватило…

– Надо сходить к остеопату.

– Схожу. У Эдуара как раз есть знакомый.

– Вот и надо пойти. Ты только говоришь, но ничего не делаешь.

– Схожу.

Подошла мама:

– Ну как? Я за тебя волнуюсь.

– Уже лучше, – ответила вместо меня Элиза. – Ему делали рентген – ничего страшного. Вот собирается теперь к остеопату.

– И правильно! Раз так нехорошо.

– Да ничего, пройдет, я пью таблетки. Не беспокойся, мама.

– Ну ладно. Мы, пожалуй, пойдем. Тебе надо полежать.

Я не стал возражать. Мне даже разговаривать было больно. Только сказал про сладости, которые собирался подать после кускуса, – хорошо бы их съели. Перед тем как подняться в спальню, я подошел поцеловать отца. И был уверен, что он посмотрит на меня с презрением, осуждая за скомканный ужин. Ведь я не дал ему угостить всех еще парочкой монологов и заключительной тирадой на десерт. Но нет, он просто встал и сказал:

– Поди-ка полежи, малыш. Завтра все пройдет.

Так ласково, что я был огорошен.

26

Интенсивность боли: 8,5

Настроение: висельное

27

Два дня я скрывал от Элизы, что боль не прекращается, но из-за прихода родителей все сорвалось. Когда они ушли, ко мне пришла Алиса. Присела, посмотрела на меня тревожно:

– Ну как, получше?

– Да.

– Мама говорит, это у тебя уже несколько дней.

– Ну, ты же знаешь маму. Она преувеличивает. Я прилег, и все в порядке.

– …

– Прости, что так неудачно получилось с ужином.

– Ничего. Тем более я и сама ужасно устала. Предупредила Мишеля, что останусь тут на ночь.

– Как дела у Мишеля?

– Спасибо, хорошо.

– А почему он не пришел с тобой?

– Потому что ты его не пригласил.

Действительно. Я о нем и не вспомнил. Когда думал о дочери, считал только ее одну. А у нее есть Мишель. Они живут вместе, мои представления о статусе дочери устарели. И я никак не сменю их на новые.

– Да, правда. Надо было пригласить.

– Ты каждый раз так говоришь, но никогда не делаешь.

– В самом деле?

– Да. Говорил, что зайдешь посмотреть нашу квартиру, но так и не зашел.

– Я знаю, но… в последнее время у меня было много работы.

– …

– Но вот теперь приду, это точно.

В самом деле, я обещал зайти и много раз был на шаг от того, чтобы выполнить обещание. Однако это было выше моих сил: смотреть квартиру, где моя дочь как взрослая женщина живет с человеком, который много старше ее. Алиса говорила очень спокойно, совсем как ее мать. Она меня не упрекала, но я чувствовал: ей неприятно. Ее обижало мое поведение. Я должен был познакомиться с Мишелем поближе, проявить интерес и, может быть (все возможно), признать его достоинства. А я встречался с ним всего один раз, мимолетно, он очень старался быть учтивым; помню, мне было странно вдруг превратиться в тестя – за много лет я привык к роли зятя. В такие минуты, когда видишь, как кто-то становится тем, чем прежде был ты сам, темп жизни резко ускоряется. Конечно, я уже давно не внук, бабушки и деда нет на свете, но скоро сам стану дедом и надену костюм, который раньше видел на другом актере. Круговорот ролей.

Алиса поцеловала меня в лоб, как умирающего, и пошла спать. Но на пороге обернулась и взглянула на меня последний раз. Этот взгляд меня испугал. Я говорю серьезно. Я испугался, потому что в ее взгляде впервые увидал отчетливую трещину. Алиса на словах оставалась ласковой дочкой, но этот миг вдруг обнажил ее подлинное чувство. Взгляд выдал наше отчуждение. Это с друзьями можно многое поправить словами, с детьми – совсем другое дело. Наша связь с ними – высшего порядка, самая сильная, а потому и самая опасная в смысле эмоциональной уязвимости. И я боялся, что эта трещина – навсегда. Боялся, что не смогу восстановить то, что разбил по собственной небрежности. Взгляд Алисы сказал мне, что дело зашло дальше, чем можно было подумать.

Минутой позже появилась Элиза.

– Я все убрала… Ну и вечерок!

– …

– Ты выглядишь лучше.

– Да-да, все хорошо. Не понимаю, с чего вдруг так разболелось.

– Все из-за твоего отца. Это он тебя довел.

– Да ладно, я давно привык, и раньше такого со мной не случалось.

– Но всему есть предел! Сколько можно терпеть его кривлянье! Наверняка тебе все это жутко надоело. Мне, впрочем, тоже.

– Тебе? Но он в тебе души не чает.

– Я говорю о том, как он обращается с тобой. Сил моих больше нет слушать одни и те же бредни. Но я-то что, это ты должен наконец возмутиться. А ты молчишь. Всегда молчишь. Я все думаю: ну вот на этот раз… А ты опять позволяешь втаптывать себя в грязь.

– Да нет. Мне просто все равно.

– Как это так? Посмотри на себя.

– Вот именно. Может, давай лучше отложим этот разговор.

– Нет! Мы вечно откладываем разговоры на потом. А этого “потом” никогда не бывает.

– Ну, хорошо, давай…

Мне редко доводилось видеть жену в таком состоянии. Видно, такой сегодня выдался денек: сначала неудачная МРТ, потом позорный провал на работе, потом родители, упреки дочери, и вот теперь Элиза желает поговорить… О чем тут говорить? Она все знает про наши отношения с родителями, с отцом. И эта его потребность регулярно меня унижать даже казалась ей забавной. Все как по нотам – разве не смешно. Что ж, по всей вероятности, в жизни супругов наступает момент, когда какие-то вещи перестают быть забавными. Что до меня, то вроде бы все недостатки и шероховатости характера Элизы мне так же милы, как и прежде.

– Я никогда тебя таким не видела.

– То есть?

– Не знаю. Из тебя так и лезет все самое худшее… как будто ты меня нарочно злишь.

– …

– У тебя весь вечер был вид несчастной жертвы. Ты все терпел, не возражал родителям ни словом. А под конец вообще – чуть дух не испустил.

– Я же не виноват, что у меня болит спина.

– Не знаю, не знаю.

Я промолчал. Про онкологических больных часто говорят, что они сами виноваты. И я всегда считал это жестоким – добавлять к болезни еще и чувство вины. Рак у меня или нет, я не знал, но если да, совсем ужасно думать, что причина во мне самом. Не хватало еще быть собственным могильщиком. Ведь можно себя грызть, изводить, вгонять в болезнь по любому поводу. Вдруг Элиза права? Что, если действительно я сам и виноват в своей болезни? Жена? Родители? Работа? Дети? Что не так? А может, правильный ответ: вся моя жизнь?

Элиза хотела сказать что-то еще, и тут меня пронзила такая острая боль, что я вскрикнул. Жена рассмеялась.

– Что ты смеешься? По-твоему, это весело?

– Нет, конечно. Прости, это нервное. Тебе очень больно?

– Уже нет. Это был просто спазм.

– Извини.

– Давно не видел, чтоб ты так смеялась.

– Да?

– Уж больше года. Я хорошо помню, когда это было в последний раз.

– И когда же?

– Мы тогда выпили, и ты рассказывала мне забавный случай, который произошел у вас в детском саду. С секретаршей-заикой.

– Действительно давно.

– Да. А теперь ты больше не смеешься. Это наверно из-за меня. Я потерял чувство юмора.

– Ты никогда и не был шутником.

– В самом деле? А мне казалось, я тебя смешил.

– Да, но часто невольно.

– А-а…

– С тех пор как разлетелись дети, мне стало как-то грустно, – упавшим голосом сказала она.

– …

– …

– Хорошо бы летом съездить куда-нибудь всем вместе.

– Можно, – без особого энтузиазма сказала Элиза и вздохнула.

Уехать вчетвером, как раньше. Окунуться в прошлое – лучшее лекарство от разъедающего наши души недуга. Я вдруг подумал, каким чудом были раньше наши семейные каникулы. Мы проводили вместе июль и август, и я вспоминал об этом как о райском времени. А тогда мне и в голову не приходило, что так будет не всегда. Как-то не верилось, что наши дети когда-нибудь вырастут. Каждый раз в день рождения дочери или сына я не переставлял удивляться. Неужели они действительно скоро станут взрослыми? И придется жить без них. Эта новая жизнь началась, причем так внезапно, что застала меня врасплох. Я погрустнел, как и Элиза. Не очень понимал, чего хочу и что делать, чтоб обрести былую легкость. И все лелеял план смотаться в Петербург с Эдуаром, меня грела сама мысль об этой поездке. Может, она вернет мне бодрость, вырвет из повседневной рутины, позволит буквально – мое любимое выражение – “подышать другим воздухом”. Смотреть на старинные церкви и на самых красивых женщин в мире, есть блины и пить водку – прекрасно!

– Принести тебе чаю? – предложила Элиза, возвращая меня в неказистую реальность.

– Да, пожалуйста.

Она пошла на кухню. Странно – почему она выбрала для выяснения отношений минуту, когда мне так плохо? Видно, уж слишком ее распирало. Ужин решительно не удался, моя затея, как бывало часто, провалилась. Мне стало страшно, захотелось собрать родных, как-то сплотить их вокруг себя, а получилось все наоборот. Пришла Элиза, молча подала мне чашку. Я взял ее, посмотрел на жену. И впервые ощутил тревожный холодок: что же с нами будет?