Текст книги "Белый шум"

20

Умерла сестра мистера Тридуэлла. Ее звали Глэдис. Доктор сказал, что умерла она от застарелого страха – следствия четырех дней и ночей, которые они с братом, заблудившиеся и растерянные, провели в «Мидвиллидже».

Один житель Глассборо погиб, когда у его машины слетело с оси заднее колесо. Характерная особенность этой модели.

Заместитель губернатора штата умер естественной смертью по нераскрытой причине, после продолжительной болезни. Все мы знаем, что это значит.

Один житель Механикевилля умер неподалеку от Токио, когда аэропорт осаждали десять тысяч студентов в касках.

Читая некрологи, я всегда обращаю внимание на возраст усопшего. И всякий раз невольно связываю эту цифру с собственным возрастом. Осталось четыре года, думаю я. Еще девять лет. Два года, и я покойник. Сила чисел становится наиболее очевидной, когда мы пользуемся ими, чтобы строить догадки о нашем смертном часе. Иногда я торгуюсь сам с собой. Готов ли я согласиться на шестьдесят пять – возраст, в котором умер Чингисхан? Сулейман Великолепный дожил до семидесяти шести. Звучит неплохо, особенно если учесть мое нынешнее самочувствие, но как это будет звучать, когда мне стукнет семьдесят три?

Трудно представить себе, что эти люди грустили о смерти. Аттила умер молодым. Ему не было и пятидесяти. Разве он переживал, разве впал в депрессию и принялся жаловаться на судьбу? Он же повелитель гуннов, завоеватель Европы, Бич Божий. Хочется верить, что он лежал в своем шатре, закутанный в звериные шкуры, словно в какой-нибудь пышной исторической киноэпопее, снятой на средства нескольких стран, и храбро, безжалостно отчитывал приближенных и слуг. Все та же сила духа. Ни единого намека на иронию судьбы: мол, мы, являясь высшей формой жизни на земле, в то же время предаемся невыразимой скорби, поскольку знаем то, чего не знают все прочие животные – что нам не миновать смерти. Аттила не выглядывал из своего шатра и не показывал на какого-нибудь хромого пса, прибившегося к костру в надежде на жалкую подачку. Он не говорил: «Этому несчастному, искусанному блохами зверю живется лучше, чем величайшему властителю рода людского. Ему неведомо то, что известно нам, он не способен к человеческим переживаниям, не способен грустить так, как мы».

Хочется верить, что он не струсил. Как и подобает человеку, прозванному Бичом Божьим, он примирился со смертью как с очередным приключением, неизбежным следствием жизни, подобной стремительной скачке сквозь лесную чащу. Вот так он и скончался – на глазах у слуг, отрезавших себе волосы и изуродовавших лица в знак варварской верноподданнической любви, а камера отъезжает за пределы шатра и панорамирует по ночному небу пятого века нашей эры, ясному и незагрязненному, окаймленному мерцающими светлыми мирами.

Бабетта, готовившая омлет с мясом и овощами, подняла голову и тихо, но твердо сказала:

– Жизнь хороша, Джек.

– Что это ты вдруг?

– Просто решила, что это следует сказать.

– Ну и что, теперь полегчало?

– Мне снятся страшные сны, – прошептала она.

Кто умрет раньше? По словам Бабетты, она хочет умереть первой, потому что без меня ей будет невыносимо грустно и одиноко, особенно если дети вырастут и разъедутся кто куда. В этом она непреклонна. Дискутируя на эту тему, Бабетта приводит столь убедительные доводы, что становится ясно: ей представляется, будто у нас есть выбор. Кроме того, она считает, что до тех пор, пока в доме живут дети, которым необходима наша помощь, с нами ничего не может случиться. Дети – залог нашего относительного долголетия. Пока они рядом, мы в безопасности. Но как только они повзрослеют и разъедутся… короче, уйти из жизни она хочет первой. Такое впечатление, будто ей не терпится умереть. Она боится, как бы я не умер внезапно, трусливо удрав среди ночи. Дело не в том, что она не дорожит жизнью. Просто ее страшит одиночество. Пустота, ощущение непроглядной космической тьмы.

«Мастеркард», «Виза», «Америкэн Экспресс».

Я уверяю Бабетту, что хочу умереть раньше. Я так привык к ней, что чувствовал бы себя жалким и неполноценным. Мы с ней – две грани одной и той же личности. До конца своих дней я бы только и делал, что говорил с ней, как с живой. Никого, прореха в пространстве и времени. Бабетта утверждает, что моя смерть оставила бы в ее жизни большую прореху, чем ее смерть – в моей жизни. Таков уровень наших рассуждений. Сравнительные размеры прорех, пропастей и брешей. На этом уровне мы ведем серьезные дискуссии. По словам Бабетты, если после ее смерти в моей жизни может остаться большая прореха, то после моей смерти в ее жизни образовалась бы бездна, огромная зияющая пропасть. Я возражаю, поминая бездонную пучину или пустоту. И так до глубокой ночи. В эти моменты наши споры отнюдь не кажутся дурацкими. Такова облагораживающая сила обсуждаемой темы.

Бабетта надела длинное блестящее пальто на подкладке, похожее на панцирь из отдельных сегментов, приспособленный для прогулок по дну океана, – и отправилась обучать свою группу правильной осанке. Стеффи бесшумно ходила по дому с пластиковыми пакетиками и выстилала ими разбросанные повсюду плетеные корзинки. Она добросовестно проделывала это пару раз в неделю с невозмутимым видом человека, которому не нужна похвала за спасение жизней. Пришел Марри поболтать с обеими девочками и Уайлдером – этим он занимался время от времени, изучая то, что называл обществом детей. Он говорил что-то о трансцендентном лепете американской семьи. Похоже, считал нас группой визионеров, восприимчивых к особым формам сознания. Дом изобиловал исходными данными, которые требовалось подвергнуть анализу.

Марри с тремя детьми поднялись наверх смотреть телевизор. На кухню вошел Генрих, сел за стол, схватил две вилки и крепко сжал их в руках. Тяжело запульсировал холодильник. Я щелкнул выключателем, и где-то под раковиной электродробилка размельчила корки, обрезки и животные жиры на крошечные, не засоряющие канализацию частицы, причем импульс перенапряжения вынудил меня отступить на пару шагов. Отобрав у сына вилки, я сунул их в посудомоечную машину.

– Ты уже пьешь кофе?

– Нет, – сказал он.

– Баб любит выпить чашечку, когда приходит с занятий.

– Лучше завари ей чаю.

– Чай она не любит.

– Ничего, пускай привыкает.

– Эти напитки совершенно не похожи на вкус.

– Привычка есть привычка.

– Привычку еще нужно приобрести.

– Вот и я о том же. Завари ей чаю.

– Занятия отнимают у нее больше сил, чем кажется на первый взгляд. А кофе расслабляет.

– Потому он и опасен, – сказал Генрих.

– Он не опасен.

– Все, что расслабляет, опасно. Если ты этого не знаешь, то с таким же успехом я мог бы и со стенкой поговорить.

– Марри, наверно, тоже предпочитает кофе, – сказал я, сознавая, что в моем голосе звучит нотка торжества.

– Ты хоть понимаешь, что сейчас сделал? Взял банку кофе и отнес ее к стойке.

– Ну и что?

– Это не обязательно. Мог бы оставить ее у плиты, там, где стоял, а потом пойти к стойке за ложкой.

– Значит, по-твоему, я зря взял с собой банку кофе.

– До самой стойки ты донес ее в правой руке, поставил, чтобы выдвинуть ящик, чего не хотел делать левой, потом достал ложку правой, переложил в левую, правой взял банку кофе и вернулся к плите, где снова ее поставил.

– Многие так делают.

– Это бесполезные телодвижения. Люди совершают несметное количество бесполезных телодвижений. Тебе следовало бы посмотреть, как Баб делает салат.

– Люди не обдумывают каждое незначительное движение, каждый жест. Несколько лишних движений вреда не причиняют.

– А за всю жизнь?

– Что ты сэкономишь, если не будешь делать лишних телодвижений?

– За всю-то жизнь? Сбережешь уйму времени и энергии, – сказал он.

– Для чего?

– Чтобы дольше прожить.

По правде говоря, я не хочу умирать первым. Будь у меня выбор между одиночеством и смертью, я сделал бы его за долю секунды. Все, что я говорю Бабетте насчет прорех и брешей, – чистейшая правда. После ее смерти я потерял бы почву под ногами, принялся бы разговаривать со стульями и подушками. Не дай нам умереть! – хочется крикнуть тому небу пятого века, сияющему тайной и спиральным светом. Пусть оба мы будем жить вечно – в болезни и здравии, слабоумные, старчески болтливые, беззубые, желчные, полуслепые, одержимые галлюцинациями. Кто решает такие вопросы? Что лежит за пределами земного мира? Кто ты?

Я смотрел, как кипящий кофе поднимается по центральной трубке и сквозь сеточку попадает в маленький запотевший шарик. Дивное и мрачное изобретение, такое аллегорическое, хитроумное, мирское, подобное философскому спору, переведенному на язык земных вещей: воды, металла, кофейных зерен. Никогда еще я так внимательно не смотрел на кофе.

– Когда горит пластиковая мебель, человеку грозит отравление цианидом, – сказал Генрих, постучав по столу, покрытому «формикой».

Он съел зимний персик. Я налил чашку кофе для Марри и вместе с сыном поднялся в комнату Денизы, где в то время стоял телевизор. Он работал почти без звука, а девочки были увлечены беседой с гостем. Марри с довольным видом сидел посреди комнаты на полу и делал записи, а рядом, на ковре, лежали его пальто с деревянными пуговицами и шапка-ушанка. Пространство вокруг изобиловало принципами и идеями, памятниками детства, вещами, с которыми Дениза не расставалась с трех лет, – от нарисованных на бумаге часов до плакатов с оборотнями. К своим первым шагам по жизни Дениза относится с покровительственной нежностью. Она прилагает все усилия, чтобы возвращать вещи на место, беречь, хранить в неприкосновенности, дорожа ими как объектами воспоминаний. Это часть ее стратегии в мире меняющихся привязанностей, способ наладить прочные связи с жизнью.

Не заблуждайтесь. К этим детям я отношусь серьезно. На взгляд человека со скромными способностями к изучению характеров, они не представляют собой ничего особенного. Но это полноценные личности, наделенные многими дарованиями и полные кипучей энергии. В мире детей нет дилетантов.

Генрих встал в углу комнаты, заняв, как обычно, позицию критически настроенного наблюдателя. Отдав Марри чашку кофе и собравшись было уходить, я мельком взглянул на экран телевизора. У двери я остановился и посмотрел еще раз – повнимательней. Все правильно, не померещилось. Я зашипел на ос тальных, требуя тишины, и все озадаченно, недовольно повернулись ко мне. Потом, проследив за моим пристальным взглядом, обратили внимание на телевизор, упрямо продолжавший работать в ногах кровати.

На экране было лицо Бабетты. Слова замерли у нас на устах, и в комнате воцарилось молчание, глухое и настороженное, как рычание зверя. Смятение, страх, изумление стекли с наших лиц. Что это значит? Почему она появилась там, в черно-белом изображении, в строгой рамке? Быть может, умерла, пропала без вести, освободилась от телесной оболочки? Быть может, это ее душа, внутренняя сущность, некое двухмерное факсимиле, выпущенное на волю при помощи технических средств, получившее возможность плавно перемещаться по диапазонам волн, по энергетическим уровням, и задержавшееся, чтобы попрощаться с нами с флюоресцирующего экрана?

Странное чувство овладело мной, ощущение психической дезориентации. Без сомнения, это была Бабетта – лицо, волосы, привычка быстро моргать то дважды, то трижды. Всего час назад я видел, как Бабетта ест омлет, но едва она появилась на экране, как стала казаться некоей полузабытой фигурой из прошлого, кем-то вроде бывшей жены, матери, живущей вдали от детей, забредшей в царство мертвых, погруженное во мглу. Если она не умерла, может быть, умер я? Из глубин моей души вырвался односложный младенческий крик: баб!

Все это вместилось в считанные секунды. И лишь в тот момент, когда сжавшееся было время потекло как обычно, вернув нам способность замечать окружающую обстановку – комнату, дом, действительность, в которой существовал телевизор, – лишь тогда мы поняли, что происходит.

Бабетта вела в подвале церкви свои занятия, а местная кабельная станция показывала их по телевидению. То ли она не знала, что там будет телекамера, то ли предпочла ничего нам не говорить – из смущения, любви, суеверия: да мало ли причин, по которым женщина стремится скрывать свой искусственно созданный образ от знакомых и близких.

Телевизор работал почти без звука, и нам не было слышно, что она говорит. Но никто не потрудился прибавить громкость. Важна была именно картинка, лицо в черно-белом изображении, живое, но при этом плоское, бесконечно далекое, недоступное, неподвластное времени. Это была она и в то же время не она. Вновь мне стало казаться, будто Марри и вправду что-то знает. Об излучении и волнах. Сквозь экран что-то сочилось. Бабетта озаряла нас светом, а сама оживала, без конца преображалась, ибо когда она улыбалась и говорила, шевелились мускулы ее лица и приходила в движение масса электронных точек.

Бабетта проникла в нас. Ее образ проецировался на наши тела, погружался в нас и выплывал наружу. Бабетта состояла из электронов, фотонов и прочих частиц, образовывавших тот сумрачный свет, который мы принимали за ее лицо.

Дети раскраснелись от возбуждения, а мне было немного не по себе. Я пытался убедить себя, что это всего лишь телевидение – как бы оно ни было устроено, как бы ни действовало, – а не какое-то путешествие по ту сторону жизни и смерти, не какая-то окутанная тайной разлука. Марри поднял голову и посмотрел на меня, улыбнувшись на свой подобострастный манер.

Лишь Уайлдер оставался невозмутимым. Он смотрел на маму, говорил с ней намеками, разумно звучавшими обрывками слов, большей частью выдуманных. Когда камера отъезжала назад, чтобы Бабетта могла продемонстрировать решение очередного деликатного вопроса осанки или походки, Уайлдер приближался вплотную к телевизору и дотрагивался до ее тела, оставляя на покрытом пылью экране отпечаток ладошки.

Потом Дениза подползла к телевизору и повернула регулятор громкости. Ничего не изменилось. Не появилось ни звука, ни голоса – ничего. Она оглянулась и посмотрела на меня – вновь минутное замешательство. Подошел Генрих, покрутил регулятор, сунул руку за телевизор, чтобы настроить звук ручками на задней панели. Когда он попробовал переключить на другой канал, появился громкий звук, резкий и дребезжащий. А на кабельном канале громкость прибавить так и не удалось, и пока Бабетта заканчивала урок, нас переполняли непонятные дурные предчувствия. Но едва передача подошла к концу, обе девочки снова разволновались и направились вниз – встретить Бабетту на пороге и удивить ее известием о том, что они сейчас видели.

Малыш остался у телевизора, возле темного экрана. Он тихо, прерывисто плакал, еле слышно всхлипывая, а Марри что-то записывал.

II. Воздушнотоксическое явление

21

Всю ночь в сны врывалась метель, а наутро воздух сделался прозрачным и неподвижным. В январе дни окрасились в стойкий голубоватый цвет, дневной свет стал резким и ясным. Скрип ботинок на утрамбованном снегу, ровные следы инверсии самолетов, испещрившие высокое небо. Все дело было в погоде, но поначалу я этого не знал.

Я свернул на нашу улицу и прошел мимо людей, которые, выдыхая пар, склонялись над лопатами на своих подъездных дорожках. По ветке плавно двигалась белка, и переход этот был столь длительным, что казалось, будто он совершается согласно особому закону физики, отличающемуся от тех, на которые мы учились полагаться. Пройдя половину улицы, я увидел Генриха: он присел на небольшом карнизе у нашего чердачного окошка. На нем были камуфляжная куртка и кепка, комплект, полный сложного смысла для четырнадцатилетнего подростка, всячески старающегося повзрослеть и в то же время остаться незамеченным, – всем нам известны его секреты. Он смотрел в бинокль на восток.

Обойдя дом, я с черного хода вошел на кухню. В прихожей приятно вибрировали стиральная машина и сушилка. По голосу Бабетты я понял, что она говорит по телефону со своим отцом. Раздражение, смешанное с опасением и сознанием вины. Я встал у нее за спиной и прижал холодные руки к ее щекам. Мне нравились подобные невинные шалости. Она положила трубку.

– Почему он на крыше?

– Генрих? Что-то случилось на сортировочной станции, – сказала Бабетта. – По радио передавали.

– Может, сказать ему, чтоб слезал?

– Зачем?

– Еще чего доброго упадет.

– Не говори ему этого.

– Почему?

– Он считает, что ты его недооцениваешь.

– Он на карнизе, – сказал я. – Должен же я что-то сделать.

– Чем больше ты будешь суетиться, тем ближе к краю он подойдет.

– Я знаю, и все же придется заставить его слезть.

– Уговори его вернуться в дом, – сказала она. – Будь чутким и заботливым. Поболтай с ним о нем. Не делай резких движений.

Когда я поднялся на чердак, Генрих уже влез обратно и стоял у открытого окошка, по-прежнему глядя в бинокль. Повсюду валялись старые вещи, они вызывали гнетущее чувство и бередили душу, создавая свой особый климат среди открытых подкосов и балок, среди изоляционных прокладок из стекловаты.

– Что случилось?

– По радио сказали, что сошла с рельсов цистерна. Но судя по тому, что мне удалось увидеть, вряд ли она сошла с рельсов. По-моему, произошло столкновение, и в ней образовалась дыра. Там полно дыма, и мне это зрелище не нравится.

– Что за зрелище?

Генрих протянул мне бинокль и отошел в сторону. Не вылезая на карниз, я не мог разглядеть ни сортировочную станцию, ни цистерну или цистерны, о которых шла речь. Зато был ясно виден дым – плотная черная масса, застывшая в воздухе за рекой, более или менее бесформенная.

– Ты видел пожарные машины?

– На станции их полно, – сказал он. – Но слишком близко, похоже, не подъезжают. Наверно, там ядовитое или взрывчатое вещество, а может, то и другое.

– До нас дым не доберется.

– Откуда ты знаешь?

– Не доберется, и все. А тебе вообще не следует стоять на скользких карнизах. Баб волнуется.

– По-твоему, если ты скажешь мне, что она волнуется, я почувствую себя виноватым и больше так не буду. А если скажешь, что волнуешься ты, буду так поступать постоянно.

– Закрой окно, – велел я ему.

Мы спустились на кухню. Стеффи рылась в яркой разноцветной корреспонденции – искала купоны на участие в лотереях и конкурсах. Последний день школьных каникул. До начала занятий на Холме оставалась неделя. Генриха я отправил во двор сгребать снег с дорожки. Я смотрел, как он стоит там не шевелясь, слегка повернув голову, всем видом своим выражая недовольство отсутствием информации. Лишь через некоторое время до меня дошло, что он вслушивается в вой сирен за рекой.

Час спустя он вернулся на чердак – на сей раз с приемником и картой дорог; Я поднялся по узкой лестнице, взял у него бинокль и взглянул еще раз. Масса дыма оставалась на месте, она слегка увеличилась, достигнув в общем-то угрожающих размеров, и, возможно, стала еще немного чернее.

– По радио это называют перистым облачком дыма, – сказал Генрих. – Но это никакое не облачко.

– Что же это?

– Нечто вроде растущей бесформенной массы. Страшное черное живое существо из дыма. Почему они называют это облачком?

– Эфирное время дорого стоит. Им некогда пускаться в пространные витиеватые описания. А они сказали, что за вещество?

– Называется «дериват ниодина» или ниодин «Д». О нем говорилось в фильме про токсичные отходы, который мы смотрели в школе. Там еще показывали снятых на видео крыс.

– Что он вызывает?

– В фильме толком не сказано, какой вред он причиняет людям. В основном показывали крыс, у которых быстро образовались опасные опухоли.

– Это было в фильме. А что говорят по радио?

– Сначала говорили о кожном раздражении и потных ладонях. А теперь говорят о тошноте, рвоте, одышке.

– Речь сейчас идет о том, что тошнит людей. Не крыс.

– Не крыс.

Я отдал ему бинокль.

– Ну, до нас-то дым не доберется.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю и все. Сегодня совершенно безветренная погода. А если в это время года и поднимается ветер, он дует в ту сторону, а не в эту.

– А если в эту подует?

– Не подует.

– Раз на раз не приходится.

– Да не будет этого. С какой стати?

Секунду помедлив, он ровно произнес:

– Только что частично перекрыли автотрассу между штатов.

– Все правильно – это, наверно, необходимо.

– Почему?

– Необходимо и все. Разумная мера предосторожности. Один из способов облегчить проезд служебных машин и прочего транспорта. Есть множество соображений, которые никак не связаны ни с ветром, ни с его направлением.

Над верхней ступенькой появилась голова Бабетты. Она сказала, что, по словам соседки, утечка составляет тридцать пять тысяч галлонов. Людей в тот район не пускают. Над местом аварии повисло перистое облачко дыма. Кромe того, она сказала, что девочки жалуются на потные ладони.

– Уже внесли поправку, – сообщил ей Генрих. – Скажи им, что их должно выворачивать наизнанку.

Над домом к месту катастрофы пролетел вертолет. Голос по радио произнес: «В течение крайне ограниченного времени прилагается бесплатный жесткий диск на один мегабайт».

Голова Бабетты скрылась из виду. Я посмотрел, как Генрих липкой лентой цепляет на два подкоса карту дорог. Потом спустился на кухню оплатить кое-какие счета, сознавая, что где-то справа и за спиной кружатся крошечные разноцветные пятнышки.

– Из чердачного окошка видно перистое облачко? – спросила Стеффи.

– Это не облачко.

– А нам придется покинуть дома?

– Конечно, нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю и все.

– Помнишь, мы не смогли пойти в школу?

– Тогда это произошло в помещении. А сейчас на улице.

Мы услышали, как взвыли полицейские сирены. Я посмотрел на Стеффи – она шевелила губами, неслышно подражая этому вою. Увидев, что я смотрю, она улыбнулась так рассеянно, словно ее мягко вывели из приятного забытья.

Вытирая руки о джинсы, вошла Дениза.

– Пролитое вещество засыпают чем-то из пневматических снегоочистителей, – сказала она.

– Чем именно?

– Не знаю, но после этого вещество должно стать безвредным, а вот что они делают с облачком, так и не ясно.

– Следят, чтобы оно не увеличивалось, – сказал я. – Когда мы будем есть?

– Я не уверена, но, по-моему, если облачко хоть немного увеличится, оно доберется досюда даже без ветра.

– Не доберется, – сказал я.

– Откуда ты знаешь?

– Не доберется и все.

Она посмотрела на свои ладони и пошла наверх. Зазвонил телефон. На кухню вошла Бабетта и взяла трубку. Слушая, она смотрела на меня. Я выписал два чека, время от времени поднимая голову и проверяя, не отвела ли она взгляд. Казалось, она изучает мое лицо в поисках скрытого смысла услышанных слов. Я поджал губы, зная, что такую гримасу она не любит.

– Это Стоверы, – сказала она, повесив трубку. – Они обратились прямо в метеоцентр под Глассборо. Там больше не называют это перистым облачком.

– Как же там это называют?

– Вздымающимся черным облаком.

– Определение более точное, а значит, там вплотную занялись этой проблемой. Отлично.

– Это еще не все, – сказала она. – Предполагается, что из Канады сюда движутся какие-то воздушные массы.

– Сюда из Канады постоянно движутся воздушные массы.

– Это верно, – сказала она. – Ничего нового в этом, конечно, нет. А поскольку Канада на севере, то вздымающееся облако унесет прямо на юг, и оно пройдет мимо на безопасном от нас расстоянии.

– Когда мы будем есть? – спросил я.

Мы вновь услыхали сирены – на сей раз более продолжительные, не имеющие отношения ни к полиции, ни к пожарным, ни к «скорой помощи». Насколько я понял, то был сигнал воздушной тревоги, и звучал он, по-видимому, в Сойерзвилле, небольшом поселке к северо-востоку от города.

Стеффи вымыла руки под кухонным краном и ушла наверх. Бабетта принялась доставать продукты из холодильника. Когда она проходила мимо стола, я схватил ее за бедро с внутренней стороны. Она очаровательно поежилась от смущения, держа в руке коробку мороженой кукурузы.

– Наверно, вздымающееся облако должно вызывать у нас большее беспокойство, – сказала она. – Это при детях мы постоянно твердим, что ничего не случится. Не хотим их пугать.

– Но ведь и вправду ничего не случится.

– Я знаю, что ничего не случится, ты знаешь, что ничего не случится. И все же, честно говоря, на всякий случай нам следует об этом подумать.

– Подобные происшествия опасны для бедняков, живущих в незащищенных районах. Общество устроено таким образом, что во время природных и промышленных катастроф больше всех страдают бедные и необразованные люди. Жители низин страдают от наводнений, люди, ютящиеся в лачугах, – от ураганов и смерчей. А я – профессор колледжа. Ты видела когда-нибудь, чтобы во время какого-нибудь наводнения, показанного по телевидению, профессор колледжа плыл на лодке по собственной улице? Мы живем в чистом, уютном городке, возле колледжа с необычным названием. В таких местечках, как Блэксмит, ничего страшного не происходит.

Бабетта уже села ко мне на колени. По столу были в беспорядке разбросаны чеки, счета, анкеты и купоны для участия в конкурсах.

– Почему тебе так рано захотелось поужинать? – спросила она сладострастным шепотом.

– Я не обедал.

– Хочешь, пожарю курицу с чили?

– Блестящая идея.

– А где Уайлдер? – хрипло спросила она, пока я проводил руками по ее груди, пытаясь сквозь блузку зубами расстегнуть бюстгальтер.

– Не знаю. Наверно, его Марри похитил.

– Я отутюжила твою мантию, – сказала она.

– Здорово, здорово.

– Ты заплатил за телефон?

– Не могу найти счет.

Мы оба уже заговорили хрипло. Сидя у меня на коленях, Бабетта скрестила руки, и я смог прочесть советы хозяйке на коробке дробленой кукурузы, которую она держала в левой руке.

– Давай подумаем о вздымающемся облаке. Хоть немножко, а? Возможно, оно опасно.

– Опасно все, что перевозят в цистернах. Однако вредное воздействие, в основном, проявляется далеко не сразу, и нам остается только ждать и не лезть на рожон.

– Только ни в коем случае нельзя об этом забывать, – сказала она, встала и несколько раз изо всех сил ударила ванночкой со льдом по краю раковины, выбивая из ячеек сразу по два и по три кубика.

Я посмотрел на нее, поджав губы. Потом еще раз поднялся на чердак. Уайлдер был там, вместе с Генрихом; тот бросил на меня быстрый взгляд опытного обвинителя.

– Это больше не называют перистым облачком, – сказал он и отвел глаза, словно не желая видеть моего замешательства.

– Я уже знаю.

– Теперь это называют вздымающимся черным облаком.

– Хорошо.

– Что же тут хорошего?

– Это значит, что они уже более или менее трезво оценивают ситуацию. Они в курсе дела.

С усталым, но решительным видом я открыл окошко, взял бинокль и вылез на карниз. На мне был теплый свитер, и на холодном воздухе я почувствовал себя довольно уютно, однако не преминул всем своим весом навалиться на стену дома, да и сын, протянув руку, схватил меня за ремень. С его стороны я чувствовал поддержку моей скромной миссии, даже обнадеживающую уверенность в том, что сведения, полученные им только путем наблюдений, мне удастся дополнить здравыми, тщательно продуманными суждениями. В конце концов, это входит в родительские обязанности.

Я поднес бинокль к глазам и вгляделся в сгущавшуюся тьму. Внизу, под облаком испарившихся химикатов, царили суета и оперный хаос. Сортировочная станция была залита светом прожекторов. Поодаль друг от друга в воздухе зависли армейские вертолеты, тоже освещавшие место происшествия. В этих широких лучах то и дело мелькали цветные огоньки полицейских мигалок. Цистерна твердо стояла на рельсах, из отверстия – видимо, образовавшегося с торца, – в воздух поднимались испарения. Судя по всему, дыра была пробита сцепным дышлом другой цистерны. В некотором отдалении стояли в ряд пожарные машины, еще дальше – кареты «скорой помощи» и полицейские фургоны. До меня доносились сирены, усиленные мегафонами крики, потрескивание атмосферных помех, которые слегка искажали звучавшие в морозном воздухе голоса. Люди сновали между машинами, распаковывали оборудование, таскали пустые носилки. Другие, в ярко-желтых костюмах из милекса и противогазах, медленно двигались сквозь ярко освещенную дымку с приборами для измерения смертоносности. Пневматические снегоочистители опрыскивали цистерну и близлежащий ландшафт каким-то розовым веществом. Этот густой туман образовывал в воздухе арки, напоминая тучи сластей, разбрасываемых на концерте патриотической музыки. Снегоочистители такого типа обычно используют на взлетно-посадочных полосах, а полицейские фургоны такого типа предназначены для перевозки пострадавших во время общественных беспорядков. Из лучей красного света дым перемещался во тьму и вновь возникал в широких бесцветных лучах театральных прожекторов. Люди в костюмах из милекса двигались с осторожностью космонавтов, ступивших на поверхность Луны. Каждый шаг был проявлением смутного беспокойства, не подкрепленного природным чутьем. Угрозы пожара или взрыва в данном случае не было. Смерть здесь, вероятно, проникала, просачивалась прямо в гены, укоренялась в телах, которые еще не появились на свет. Люди двигались так, словно под ногами была низина, покрытая лунной пылью, двигались неуклюже, шатаясь, в плену неверных представлений о природе времени.

Я не без труда вполз обратно.

– Ну, что скажешь? – спросил Генрих.

– Облако висит на том же месте как привязанное.

– Значит, по-твоему, сюда оно не доберется.

– Ты говоришь таким тоном, будто знаешь то, чего не знаю я.

– Так доберется оно сюда, по-твоему, или нет?

– Ты вынуждаешь меня сказать, что оно и за миллион лет сюда не доберется, а потом наведешь критику при помощи парочки фактов. Давай, не тяни, рассказывай, что передали по радио, пока я стоял на карнизе.

– От этого не бывает тошноты, рвоты и одышки, как говорили раньше.

– Что же тогда бывает?

– Учащенное сердцебиение и ощущение дежа вю.

– Дежа вю?

– Яд воздействует то ли на ложную часть человеческой памяти, то ли еще на что-то. И это еще не все. Это больше не называют вздымающимся черным облаком.

– Как же это теперь называется?

Он внимательно посмотрел на меня:

– Воздушнотоксическое явление.

Эти слова Генрих произнес четко, по слогам, с тревогой в голосе, словно ощутив угрозу в терминологии, выдуманной властями штата. Он по-прежнему внимательно смотрел на меня, вглядывался в мое лицо в надежде увидеть хоть какую-то уверенность в отсутствии реальной опасности – уверенность, которую он тотчас же счел бы неискренней. Его любимый тактический ход.

– Название не имеет значения. Самое главное – местоположение. Все происходит там, а мы – здесь.

– Из Канады сюда движутся крупные воздушные массы, – сухо сказал он.

– Я уже знаю.

– Ты же не будешь утверждать, что это не имеет значения.

– Может, имеет, а может, и нет. Смотря по обстоятельствам.

– Погода скоро изменится! – чуть ли не выкрикнул он голосом, задрожавшим от горького волнения, характерного для мальчишек его возраста.