Текст книги "След черного волка"

– Боишься оборотня? – не поверил Доброслав. – Или нехорош?

– Да кто же меня отдаст за него?

– Я отдам. Если кто сейчас и вправе тебя замуж отдавать, то я. Да только ты решила сама собой распорядиться, недоросточка выбрала…

Семислава вернулась к нему и подошла почти вплотную. Теперь она жалела, что в избе так темно и она не видит его глаз. Она не верила пасынку. Не могла поверить, что он и впрямь готов отдать ее, самому столь желанную, сопернику-оборотню.

– Это правда, что Лютомер сватался за меня?

– Правда. Предлагал обменять тебя на свою младшую сестру. Но младшую Ярко не пожелал, а старшую не отдали ему. Вот и не сладилось дело. Но если бы… Ты-то хочешь идти за Лютомера? Если хочешь, я это устрою. Сговорюсь с ним, чтобы ждал, дам людей, чтобы отвезли тебя на Угру, а после и приданое пришлю. Только взамен пусть Лютомер мне пообещает быть верным другом и братом.

– Я тебе не верю, – прошептала Семислава, слегка покачав головой.

– А напрасно. Без тебя Ярко князем вятичей не станет. Даже если он на первой встречной полудянке женится, лишь бы до дожинок успеть, ни с какой другой женой, кроме тебя, ему меня не одолеть. За меня ты идти не хочешь. Что ж, я неволить не стану. Лишь бы за него ты не пошла. Клянусь Ладой и Перуном: если пойдешь за Лютомера, я тебе помогу.

– Но я же… – Семислава оглянулась на молчащую сестру, будто взывая о помощи. – Я же обещала… на горе… при всех людях…

– Это так важно? – Доброслав помолчал, но ответа не дождался. – Одно мне скажи: ты согласна?

Семислава села на лавку. Она не могла выдавить ни звука, в голове повисла пустота, а в душе трепетало отчаяние, смешанное с лихорадочной надеждой. Если бы только она могла поверить, что Доброслав и впрямь готов устроить это дело!

Прошел год с тех пор, как она впервые увидела Лютомера – светлой Купальской ночью, в глубине рощи. Уже семь лет как молодуха, она тогда ощутила себя юной девушкой, впервые увидевшей мужчину, – так не похож он был на всех прочих и так близок к ней. Не сказать чтобы он был красив: ни золотых кудрей, ни голубых очей, ни румянца. Рослый, мощный, с густыми бровями и глубоко посаженными глазами, он дышал силой леса, и звериная природа оборотня в ту священную ночь рвалась наружу, покоряя Семиславу и увлекая за собой: ведь и в ней самой жила эта сила. Потрясенная, она едва не забыла, зачем искала его, зачем пошла в рощу по его следу. «Ты – Лада. Твое время настало, никто на свете тебе не указ…» – сказал он ей тогда. И она ясно слышала его низкий голос, произносящий эти слова: сказанные год назад, сейчас они стали правдой. Настало ее время, и никто ей больше не указ…

Тогда она вырвалась из плена. В Купалу Велес вынужден уступить своему небесному сопернику, что находится в расцвете, и Лютомер вернул Семиславу ее законному мужу. Тогда он не мог поступить иначе, чтобы не нарушить весь ход кологода и лад всемирья.

Но сейчас… Она овдовела. Перун покинул жену, оставил вдову во власти Нави. Побелев, как снег, она стала молодой Мареной. И теперь для нее не было в мире иного супруга, кроме Велеса. Ни молодой Перун – сам Доброслав, ни Ярила – его младший брат не смогли бы встать с нею рядом. Только тот, кто даже в разгар лета носит в себе силу Подземного Владыки. Он терпеливо ждал ее, и вот его пора настала.

* * *

Через пару дней Семислава сама пришла к Чернаве.

– Я согласна справить обручение на зажинках, – сказала она. – Но до того не хочу в Гостилове оставаться: пойду в Маренину пущу, поживу в Навьем ельнике, буду жертвы приносить мужу покойному, чтобы не гневался на такую раннюю измену мою.

– Ну, ступай, – помедлив, согласилась Чернава.

Она догадывалась, что Доброслав едва ли уступит так просто, и посчитала удачным то, что молодая вдова до самой свадьбы исчезнет с глаз. Уж в Навьем ельнике Доброслав не сможет к ней в гости захаживать, как сейчас! Навий ельник – который в народе уважительно и боязливо порой называли просто Навь – лежал за полдня пешего пути. Туда никто не ходил, кроме родных недавнего покойника: там располагался Пекельный Круг, где складывали краду и сжигали мертвые тела. Руководила этим сама Чернава, а помогали ей несколько самых старых старух. Там имелась избушка, где жили одна-две жрицы, и клеть, где хранились дрова, а порой и тела в ожидании огненного погребения.

Очень редко бывало, чтобы туда отправлялась столь молодая женщина – и живая. Когда весной привезли тело Святомера, его сопровождала сама Чернава. Теперь той же тропой пустилась Семислава – в одиночестве, с коробом за плечами, где лежали самые простые пожитки. Она, обладательница богатого княжеского приданого и хозяйка изобильного добром, скотиной и челядью двора, теперь была одета в простую сорочку, синюю «печальную» поневу, убрус и большой платок, а с собой принесла пару сменных рубах, теплую шерстяную свиту, гребешок, рушник, миску, ложку – да и все.

Семислава отправилась в путь на заре, и люди, собравшиеся на покос, вышли раньше обычного, желая проводить ее. Она уходила на тот свет, чтобы, пройдя через Навь, переродиться и вновь стать княгиней. Бабы, наряженные в красные покосные рубахи, даже всплакнули, глядя, как удаляется по тропке вдоль реки эта статная женщина, самая красивая из них и притом единственная без единой красной нитки в одежде.

– Она воротится, – сказала Божехна, которая теперь оставалась хозяйкой княжьего двора. – Как уберем урожай – с последним снопом и княгиня наша домой воротится.

Молодую Святкину княгиню в роду любили: ее достоинства не внушали зависти, потому что она со всяким была так приветлива, что каждый рядом с ней начинал куда больше уважать себя. И теперь всякий, глядя ей вслед, чувствовал с грустью, что мир вокруг поблек, да и сам он как-то потускнел… И вопреки словам Божехны каждый ощущал тоску, будто Семислава уходит навсегда.

Но вот белая фигура молодой вдовы скрылась за опушкой рощи, народ потянулся на луг. Божехна окликнула Доброслава:

– Слышишь, Святомерович!

– Что, мать? – Он обернулся, и женщина заметила, какой печалью налиты его глаза.

– Чичера-то… Улетел куда-то, неслух, вчера еще. Ни его, ни Селяшки нету.

– Может, на лов наладились? – явно думая о другом, отозвался Доброслав, знавший непоседливость двух младших братьев.

– А у тебя отпрашивались?

– Кто бы их пустил, когда покос?

– Ох, сладу нет! – Божехна всплеснула руками. – Разбаловались, без отца-то…

– Ничего. Вернутся – я их вздую, – пообещал Доброслав, заменявший отца всем младшим неженатым братьям. – Ну, пойдем, мать.

* * *

На делянках близ Щедроводья поспевала рожь. По вечерам Твердома и прочие старики обходили посевы, срывали пыльные колоски, терли в коричневых ладонях: не сыплется ли? Пробовали раскусить, положив зернышко на одинокий уцелевший зуб: твердое или мягкое? Но вот сочли, что пара делянок уже готова и пора зажинать. В полдень женщины с Озаркой во главе отправились на ржаное поле. Теперь, когда ее пропавшая дочь объявилась, она вновь могла считаться «счастливой» и вернула себе почетную обязанность начинать жатву.

 
Мы покосим, погребем
Да в копенки покладем! –
 

пели веселые бабы, разодетые в красные поневы и рогатые уборы.

Начало жатвы – большой праздник. Перед бабами лежало в обрамлении еще зеленой летней травы золотистое поле, будто огромный пирог, коим щедроводцам питаться весь предстоящий год. Подмигивало синими глазами велес-травы, будто приглашало подойти, поклониться.

 
Эх вы, косари,
Что ж не рано начали?
– Мы не рано начали,
Да богато нагребли.
Кто работать не ленится,
Того лихо забоится.
 

Первый захваченный серпом пучок колосьев Озарка обернула цветочным венком и отложила в сторону. И началась работа. Как и на покос, выходили целыми семьями: женщины жали, старшие дети следили за младшими; иной малец спал в тени на краю делянки, а где близко не было тени, там мать делала шалашик из пяти жердей и накрывала куском полотна, чтобы уберечь дитя от солнца. Подоткнув повыше яркие праздничные поневы, бабы то и дело кланялись ниве, поднимали над собой новый пучок колосьев, будто желтое крыло, продвигались вперед, оставляя за собой ровный ряд сжатой ржи. Девочки выбирали из гущи колосьев белые нивяницы и синюю велес-траву, плели венки.

В полдень воткнули серпы в связанный девками сноп, прилегли отдохнуть: работать в самый жар нельзя, полудянка на шею сядет. Вечером все вместе отправились к Перунову дубу и повесили цветы и колосья на нижнюю ветвь. Женщины и молодежь были особенно веселы: пройдет жатва, а после нее – и свадьбы. По пути назад в Щедроводье пели:

 
Сизый голубь полетел
В поле поживиться,
Едет отрок молодой
За реку жениться.
Как шумит дубравонька,
Шумит зеленая,
Вьет веночек девочка,
Наша молодая…
 

Красовитовы отроки тоже работали не покладая рук. Целыми днями они трудились на старом голядском городище: подрезали склон, чтобы сделать его более крутым и неприступным, поднимали оплывший вал. Жили там же на берегу, в шатрах. Осенью им предстояло вернуться домой, в Смолянск, чтобы потом, к концу зимы, возвратиться и рубить бревна для своих будущих изб, клетей и частокола. Красовит намеревался возвести городец надежный, чтобы триста лет простоял, поэтому не брал летние бревна, которые быстро начнут гнить.

Лютомер с бойниками время проводил в основном на охоте, снабжая дичью и рыбой себя и Красовита. Жили они тоже в шалашах, на опушке. Вечерами те и другие отроки сходились вместе и до полуночи сидели на бревнах вокруг костра, развлекались как умели. Красовит и Лютава продолжали свое состязание – у кого деды удалее. Оба прошли уже колен по десять, но пока еще у обоих находилось что рассказать. «С косынькой русой прощайся, подруга! – поддразнивал Лютаву Красовит. – Моя скоро будет эта косынька!»

– А дед того Станияра, про которого я в прошлый раз рассказывал, жил в стране придунайской, и был он могучий витязь, – начинал Красовит, и отроки умолкали, прислушиваясь. – Звали его Будимир. Сидел он в Божич-городце, и воевал с ним хан обринский по прозванью Белый Обрин. Стар уже стал Будимир, три года лежал, все хворал: топора поднять не может, лука натянуть не может, в стремя встать ему не по силам. Вот приходит к Божич-городцу Белый Обрин с войском несметным и говорит: пусть выйдет ко мне супротивник, поединщик, буду с ним насмерть биться. Тут больший хоронится за среднего, средний за меньшего, а меньшего мамка на бой не пускает.

Отроки тихонько засмеялись.

– Так бы меня и не пустила! – с задором бросил кто-то.

Лютава улыбалась, глядя в лицо Красовиту. Сейчас, когда она к нему попривыкла, он уже не казался ей ни молчаливым, ни угрюмым. Он не был болтлив и говорил только по делу; он не сиял улыбками и не сыпал прибаутками, но сердце у него было доброе. С отроков своих он строго спрашивал и не терпел никакого непорядка, но не требовал непосильного и следил, чтобы все были накормлены, одеты и довольны. Слушая, как он рассказывает о своих дедах и прадедах, Лютава представляла его самого на месте всех этих витязей, воевавших то с лесными вилами, то с голядинами, то с хазарами и обрами… И Красовит выглядел вполне достойным потомком своих предков, что веками брели от самой реки Дунай на северо-восток и добрались уже до середины земли между Греческим морем и Полуночным. А в этих вечерних сказаниях рассказчики двигались, наоборот, на юго-запад, к родине предков, и Лютава уже мысленно видела берега Дуная, откуда вышли все славянские роды. Это движение против времени, против солнца, – день за днем, поколение за поколением, все глубже и глубже в прошлое, – было настоящим погружением в Навь. Лютава отмечала в себе желание задать Красовиту вопрос: а понимает ли он, что ежевечерне спускается по мысленну древу в Кощное и всю дружину водит за собою?

Глядя, как отблески огня перебегают по его лицу, Лютава вдруг поймала себя на том, что ей нравится на него смотреть и она будет скучать по нему, когда уедет. А пускаться в путь было уже пора: ведь ее ждала мертвая ведунья Лесава, обещавшая указать путь к облачному колодцу вещих вил…

…Никто не вышел с Белым Обрином сражаться, и обложил он Божич-городок данью: с каждого двора по черной кунице и по красной девице. Делать нечего, стали божичи дань платить. Со всех дворов собрали красных девиц, молодых молодиц. Осталась одна только сестра Будимирова – Ведислава. И вот сидит она над братом больным, горькими слезами заливается. Он и спрашивает: что это капает, неужели кровля такая худая стала? Отвечает она: не кровля худая, а доля моя горькая – приходится мне идти к Белому Обрину в полонянки…

Честиша тоже сидела возле Лютавы, слушая и уносясь мыслями в дальние дали. После возвращения из леса она изменилась. По-прежнему была малоразговорчива, но привычка смотреть перед собой и шептать осталась в прошлом.

– Чего ж ты там видела? – спрашивали ее родичи.

– Я Навь видела, только сама того не понимала.

– А почему не говорила?

– Слов таких не было. Захочу сказать – враз онемею.

– А теперь видишь Навь?

– Теперь нет.

Однако родители по-прежнему сомневались, что ей удастся найти жениха.

– Лесом отмеченные не живут замужем, – толковали бабки. – И году не пройдет – помирают.

– Честиша будет замужем жить, – заверила их Лютава. – Долго жить и счастливо. У нее защитница в Нави есть сильная. Только здесь ей жениха нет. Я ее с собой заберу и сама судьбу ее найду.

– Что ж, – баба Твердома развела руками, – ты ее из леса вывела, в люди воротила, теперь твоя она. Верю, не обидишь – мы же родня… А время ей давно пришло…

– Пришло наше время… – согласилась Лютава. Надеясь, что это и ее самой касается.

– …Поднялся Будимир на резвы ноги. Послал жену к брату своему, чтобы топор его наточил: не согласился брат, попросил любви от жены Будимировой. Послал к другому, чтобы стрелы ему изострил – и тот того же захотел. Сел Будимир на коня, взял топор, какой был, взял стрелы, и пока ехал через Божич-городец, дивились люди: не узнали его. Не бывало, говорили, такого витязя статного да могучего с тех пор, как захворал наш старый Будимир…

Лютава покосилась на брата. Лютомер тоже вроде бы слушал, но она чувствовала, что его мысли далеко. Между Красовитом и щедроводцами все было уряжено, Лютомер спокойно мог возвращаться в Ратиславль, но отчего-то медлил. Только Лютава знала – отчего. Они ни разу не говорили об этом, но она знала: ему не дают покоя мысли о смерти князя Святомера. Вернее, о его молодой вдове, которая теперь получила свободу. Но ненадолго. Если к дожинкам сама она, Лютава, не приедет к Ярко, чтобы стать его женой, то он возьмет за себя Семиславу. А память о деве-лебеди не покидала Лютомера весь этот долгий год.

Ведь Лютаве совсем нетрудно было бы дать брату это счастье. Выйти за Ярко, стать княгиней вятичей, из которых происходит ее мать… Разве худая доля? А Лютомер тогда получил бы Семиславу. Ту, с которой так неохотно расстался прошлым летом, но в мыслях не расставался никогда. Может быть, в том и есть ее, Лютавы, доля?

…Как увидел Белый Обрин, что за витязь навстречу ему едет, так задрожал весь, начал мира просить. Верну, говорит, всех черных куниц за двенадцать лет! Не послушал его Будимир, на бой зовет. Верну, говорит Белый Обрин, всех красных девиц, молодых молодиц! Опять не послушал Будимир. Кинулся тогда прятаться Белый Обрин, в шатер свой забился. Как метнул стрелу Будимир – слетел шатер, в клочки разорвался. Глядь – а под шатром сидят тридцать девиц, тридцать молодиц, и сам Белый Обрин меж ними укрывается, как лист дрожит…

Ярко гостиловский – княжеского рода. Он может быть потомком Радомира, а значит, ее суженым. Но чтобы узнать, он это или не он, ей нужно добраться до облачного колодца.

А может ли Ярко каждый вечер рассказывать о своих предках? Если Лютава поедет к нему и заставит делать это, поставив условием свадьбы, из этого выйдет еще одно сказание. Только это, похоже, будет сказание из тех, где боевитая девица одерживает победу над неудалым добрым молодцем. Лютава улыбнулась про себя: не очень-то ей хотелось попасть в такое! Но разве сказания наших судеб дают нам выбор? Не мы их рассказываем, мы лишь следуем от начала к концу, не ведая, что будет дальше.

– Что задумалась? – вдруг услышала Лютава и вздрогнула.

Умчавшись к облачному колодцу, она пропустила, как витязь Будимир вернулся в Божич-городец, привел назад тридцать красных девиц и тридцать молодых молодиц, привез отрезанную голову Белого Обрина и, метнув эту голову, убил на месте двоих своих неверных братьев. А после того, избавив народ об беды, лег и помер.

– Что, кончились твои пращуры? – продолжал Красовит. – Проиграла заклад?

– Не дождешься, – миролюбиво и даже ласково отозвалась Лютава, с сожалением думая, что, видимо, последний вечер их состязания, потому что пора им с Честишей в дорогу. – Случалось и нашим дедам с обрами переведаться. Жил на Бояне-реке витязь, и звали его Буремир, Радославов сын…

Вдруг она заметила, что Лютомер не слушает ее, а заострившимся взором глядит куда-то позади нее во тьму. Она обернулась: из мрака вышел Бережан. По своему обыкновению, в чужом месте Лютомер на ночь окружал стан дозорами, и Бережан с Худотой сторожили во тьме у реки, за перестрел до отмели, выводившей к стану.

Все обернулись к пришедшему. Бережан кивнул Лютомеру; тот поднялся.

– Что там?

– Трое парней. Вятичи. К тебе, говорят.

Лютомер глянул на сидевшего поблизости Хортомила:

– Приведи. А вы возвращайтесь.

Хортомил исчез в темноте вслед за Бережаном и вскоре появился снова, ведя за собой троих незнакомых отроков. Они вышли в свет пламени, и Лютава тихо ахнула: их лица показались ей знакомыми. Особенно того, что шел первым: парень лет шестнадцати был высок ростом, темноволос, а тонкими чертами лица так ясно напомнил ей Доброслава, что она вытаращила глаза.

– Будь жив, князь Лютомер! – Парень поклонился. – Не признал меня?

– И ты будь здоров, – кивнул тот. – Вижу, что из Святкиного ты рода… Доброслава меньшой брат?

– Точно так. Селимер меня зовут, и брат Доброслав меня к тебе прислал с поклоном… и даром дорогим.

– Садись. – Лютомер снова кивнул, и пришедшим освободили место на бревнах ближе к огню, где было светлее. – Долго в пути? Голодны?

– В пути долго – приказал мне брат поспешать, три дня гребли по Оке без роздыха от самой Дугны. Велишь угостить – будем благодарны.

Отроки быстро нашли гостям три миски, положили каши от ужина, остатки вареной рыбы. Лютомер спокойно ждал, пока они поедят. О сказании Лютавы все забыли, в том числе и она сама: было ясно, что им привезли очень важные и какие-то совершенно неожиданные вести. Само то, что Доброслав прислал младших братьев, а не уважаемых бородатых старцев, говорило о том, что дело его – тайное.

– Ну, как дела у вас, на Упе? – спросил Лютомер, когда гости наелись. – Здоров ли Доброслав Святомерович? Как брат его Ярогнев – добрался уже до дому?

– Добрался.

– Нас, видно, недобрым словом поминает? – угадала Лютава.

– Еще бы! Братец наш Ярко думал жену знатную взять и князем сесть, а вы не дали ему невесту. Приходится ему отцову вдову брать за себя. Уговорили ее: на зажинки – сговор, на дожинки – свадьба.

Что все так и будет, Лютомер знал и сам. И едва ли Доброслав прислал к нему младших братьев рассказать то, что он и так уже знает.

– Да только сердце ее не лежит к Ярко, – продолжал Селимер. – И годами он молод, и не заслужил пока такой знатной и мудрой жены. Князь Доброслав, как свояк ее, предлагает тебе Семиславу в жены взять. Ты ей и годами, и родом, и хитростью равен. Отдает ее с прежним приданым, что она из отцовского дома принесла, а взамен выкупа хочет твоей только дружбы. Что скажешь? Угодно ли тебе такое сватовство?

– Ярко ведь передавал вам, что я просил Семиславу себе?

Лютомер оставался спокоен, но на самом деле с трудом верил своим ушам. Он медлил идти в устье Угры, обдумывая путешествие на Оку, и вдруг оказалось, что ему готовы поднести эту невесту, как пирог на блюде.

– Да, и еще что обещал ты отдать Ярко сестру… – Селимер посмотрел на Лютаву, – младшую, если тебе привезут Семиславу.

– А Доброслав моей меньшой сестры не хочет?

– У Доброслава есть жена знатная. Вот если мне предложишь… – Селимер слегка смутился, поскольку сватать самого себя неприлично, – это Доброслав говорит… То мы бы за честь и радость почли.

– Не эту? – Лютомер на всякий случай указал на сидевшую рядом Лютаву, а Красовит подался вперед, будто собирался грудью заслонить ее от посягательств.

– Эта лучше всех, да ты ведь ее не отдаешь?

– Эта моя! – сурово подал голос Красовит. – Вон у нее на руке и колечко мое!

Лютава вытянула вперед руку, показывая парням колечко.

– Ну… у тебя, говорят, еще сестры есть. – Селимер не стремился к Лютаве, которая была уже на три года его старше.

– Тогда с тобой бы мы сговорились, – кивнул Лютомер.

– Приезжай с дружиной к устью Дугны. Мы туда Семиславу от Гостилова привезем по реке. Отсюда вместе тронемся, там ты с твоими на Оке обождете. Хочешь – поезжай сам за нами вслед, но чтобы тебе поскорее на месте быть. Мы ведь ее увезем тайком, а как бы Чернава не выследила. Передадим, а дальше уж ты сам.

Лютомер старался разом охватить мыслью все услышанное. Обещая передать Семиславу, ему предлагали ехать с дружиной на Оку, во владения вятичей. Это выглядело как ловушка: простейшая ловушка на глупого глухаря, который тянет шею, пытаясь добраться до ярких ягод рябины, и сам просовывает голову в петлю.

– А Доброславу в этом какая корысть? – прямо задал он тот вопрос, который первым пришел на ум.

– В том, чтобы Ярко до Семиславы не добрался, – ухмыльнулся Селимер. – С ней он станет князем вятичей. Без нее – нет. И тогда им станет мой брат Доброслав. А после него, может быть, и я когда-нибудь…

«Чтобы ваши дети вновь делили стол, как сейчас Доброслав делит его с Ярко», – мысленно продолжил Лютомер, но это была уже не его печаль.

– А что же Доброслав сам ее за себя не возьмет? – спросила Лютава, которая по прошлому году помнила, какими глазами Доброслав смотрел на жену своего тогда еще живого отца.

– Семислава не хочет идти за мужа, у которого уже есть пятеро детей. Она хочет, чтобы ее сын у отца был старшим. У тебя ведь нет княгини?

Лютомер смотрел в лицо юному посланцу, пытаясь угадать, насколько честны его речи. Но в то же время понимал: он поедет на Оку. Даже если это ловушка – ради такой награды можно рискнуть. Тот, кто выходит на хищного зверя, никогда не знает заранее, придется ли ему быть в этот раз ловцом или добычей. И если кто-то вообразил, будто ему по плечу охотиться на Белого Князя Волков – пусть пеняет на себя.