Текст книги "Анатомия убийства. Гибель Джона Кеннеди. Тайны расследования"

Глава 32

Дом Жаклин Кеннеди

Вашингтон

7 апреля 1964 года, вторник

Жаклин Кеннеди излучала сияние. Только что миновал полдень 7 апреля – четыре с половиной месяца после убийства, – и Уильям Манчестер впервые явился брать у миссис Кеннеди интервью для книги, которую она санкционировала.

– Мистер Манчестер, – заговорила она своим «неподражаемым голосом с хрипотцой», приглашая Манчестера в гостиную своего нового дома на N-стрит в Джорджтауне. Она закрыла за собой раздвижные двери «скользящим движением и слегка поклонилась, перегнувшись в талии», рассказывал позднее Манчестер. Миссис Кеннеди была в черном свитере и желтых брюках в обтяжку, и «я подумал, что в 34 года этой прекрасной камелии не дашь более двадцати с небольшим». Впоследствии отношения миссис Кеннеди и Манчестера испортятся, но в начале их сотрудничества он видел только ее благосклонность и готовность помочь.

«Мое первое впечатление – и оно не менялось: передо мной великая трагическая актриса, – вспоминал он. – Я имею в виду, в самом лучшем смысле слова»¹.

Манчестер только приступил к сбору материала для книги, которая задумывалась как одобренная семьей президента история убийства и его последствий. Со временем Манчестер заподозрит, что семья одобрила эту затею главным образом для того, чтобы отпугнуть других авторов, чью работу было бы труднее контролировать.

Пять интервью с вдовой президента, которые Манчестер провел с апреля по июнь, оказались – что и неудивительно – самыми мучительными из всех, которые он брал для этой книги. Миссис Кеннеди откровенно рассказывала обо всем, в том числе и о том, что творилось в лимузине, когда прозвучали выстрелы на Дили-Плаза. «В этих беседах она ничего не скрывала, – говорил Манчестер. – Примерно половина людей, с которыми я разговаривал, испытывали сильные эмоции, отвечая на подобные вопросы, но ни один разговор не был столь эмоциональным, как эти пять интервью с Джеки».

Интервью Манчестер записывал на громоздкий, но надежный катушечный магнитофон Wollensak. По соглашению с семьей Кеннеди эти десять часов магнитофонных записей разговоров с бывшей первой леди следовало по окончании работы над книгой передать создававшейся в Бостоне Президентской библиотеке имени Кеннеди. «Будущие историки, возможно, удивятся, что там за постукивание на заднем плане, – писал Манчестер. – Это кубики льда. Продержаться в эти долгие вечера нам удавалось лишь с помощью больших количеств дайкири». А еще миссис Кеннеди и Манчестер за разговором курили, поэтому «также часто слышится звук чиркающей спички».

В офисе комиссии Уоррена Арлен Спектер и другие юристы были хорошо осведомлены о работе Манчестера – о ней активно сплетничали в Вашингтоне, – в сущности, о параллельном, санкционированном семейством Кеннеди расследовании. Спектер был возмущен тем, что миссис Кеннеди дает интервью Манчестеру, хотя сотрудникам комиссии председатель Верховного суда запретил ее беспокоить. Почему, спрашивал Спектер, вдова президента готова обсуждать убийство с журналистом, а показания перед государственной комиссией, уполномоченной объяснить всем американцам, как погиб их президент, неприемлемы?

Спектер еще не знал масштабов ситуации. Миссис Кеннеди оказалась не единственным важным свидетелем, давшим в ту весну интервью Манчестеру. Роберт Кеннеди 14 мая также говорил под магнитофонную запись, хотя был далеко не столь откровенен, как его невестка. «Отвечает редко, зачастую односложно», – отмечал Манчестер. Иной раз писатель получал доступ к крупным государственным чиновникам задолго до того, как они давали показания комиссии. Через четыре дня после первой встречи с миссис Кеннеди Манчестер беседовал с директором ЦРУ Джоном Маккоуном², а перед комиссией Уоррена Маккоун предстанет лишь в середине мая. В отличие от членов комиссии Манчестер получил разрешение задавать вопросы и президенту Джонсону, и его супруге. Интервью с первой леди Белый дом назначил на 24 июня. Президент сначала предлагал провести личную встречу, но «почувствовал, что не в состоянии сделать это», рассказывал Манчестер, и ограничился письменными ответами на представленные ему вопросы.

Всю зиму и начало весны Спектер добивался права побеседовать с Джонсонами. Он составлял длинные списки вопросов к ним, как раньше – к Жаклин Кеннеди. Но Уоррен вновь подвел его. Председатель Верховного суда ни словом не возразил, когда Белый дом заявил, что президент Джонсон вместо устных показаний перед комиссией предпочитает письменно изложить, что ему запомнилось о дне покушения³. Это заявление длиной в 2025 слов будет отослано в офис комиссии лишь 10 июля, и многие противники нового президента, в особенности соратники Роберта Кеннеди, сочтут этот текст неточным и своекорыстным. Джонсон представил дело так, словно в часы после убийства он сделал все возможное, стараясь утешить миссис Кеннеди, и в то же время он-де совещался по телефону с генеральным прокурором – Роберт Кеннеди утверждал, что некоторых из перечисленных разговоров попросту не было.

Позднее председатель Верховного суда признает, что ему следовало добиваться устных показаний Джонсона, хотя бы для того, чтобы не сложилось впечатление, будто комиссия оставила некоторых из ключевых свидетелей неопрошенными и тем самым не решила какие-то проблемы. «Думаю, лучше бы он выступил со свидетельством, – говорил годы спустя Уоррен. – Но он написал нам, что сделает заявление и что миссис Джонсон тоже сделает заявление, так что мы даже не стали спорить»⁴.

Показания миссис Джонсон поступили в виде расшифровки магнитофонной записи ее устных показаний, сделанных 30 ноября, через восемь дней после убийства. Сотрудники комиссии отзывались об этих показаниях как о прекрасном и точном описании всего ею увиденного. Миссис Джонсон рассказала, как приехала в больницу Паркленда, как оглянулась на лимузин Кеннеди, когда ее поспешно проводили мимо в приемную неотложной помощи. «Я бросила последний взгляд через плечо и увидела в автомобиле президента какую-то охапку розового цвета, словно кучку лепестков, на заднем сиденье. Я подумала, это миссис Кеннеди накрывала собой тело президента»⁵. Позднее, в больнице, миссис Джонсон столкнулась «лицом к лицу с Джеки» в узком коридоре. «Думаю, это было у дверей операционной, – сказала миссис Джонсон. – Она выглядела такой одинокой. Никогда в жизни я не видела такого одинокого человека».

Председатель Верховного суда был не просто осведомлен о деятельности Манчестера, поскольку родственники Кеннеди участвовали в этом, Уоррен также дал книге свое благословение. Он согласился дать интервью Манчестеру, который позднее вспоминал: Уоррен «был со мной неизменно любезен и признавал, что две линии расследования могут порой пересекаться, они уж никак не расходятся»6. Несколько следующих месяцев Уоррен и Манчестер поддерживали контакт. По словам писателя, «мы обменивались кое-какими секретами, мы неизбежно ходили по следам друг друга». По просьбе клана Кеннеди Манчестер получил доступ практически ко всем существенным материальным уликам с места преступления, включая весь фильм Запрудера, и видел те кадры убийства, которые широкой общественности не покажут на протяжении десятилетий. Манчестер говорил, что ему позволили посмотреть фильм «семьдесят раз», вглядеться в него «кадр за кадром».

Один из пилотов президентского самолета устроил Манчестеру экскурсию по Борту номер один, писателя также допустили в хирургическое отделение больницы Паркленда и в госпиталь ВМФ в Бетесде⁷. Ему показали – и даже открыли для осмотра – гроб, в котором тело президента доставили из Далласа в Вашингтон (на похоронах использовали другой гроб, потому что этот был поврежден во время перелета).

Книга Манчестера стала лишь одним из мероприятий в борьбе родичей Кеннеди за формирование угодного им образа президента и «правильных» воспоминаний о дне убийства. В неопубликованном дневнике за ноябрь 1964 года журналист Дрю Пирсон отмечал нередкую негативную реакцию на действия Кеннеди, в особенности на стремление вдовы распоряжаться посмертным образом мужа.

Кеннеди издавна вызывали и зависть, и негодование влиятельных людей в Вашингтоне, и про них продолжали шептаться и после насильственной смерти президента. Если Пирсон делился дошедшими до него слухами со своим другом, председателем Верховного суда, то неудивительно, что Уоррен встал на защиту семьи. Пирсон знал, что убийство не заткнуло рты врагам Кеннеди – даже на несколько часов. В понедельник, 25 ноября, в день похорон президента, Пирсон записал в дневнике, что общественный рейтинг миссис Кеннеди как никогда высок: «Джеки царит безраздельно, как и должно быть»⁸. Но в дневниковой записи за тот же день Пирсон рассказывает, как, посмотрев с утра по телевизору похороны президента, он отправился с друзьями на ланч в отеле «Карлтон», в двух кварталах от Белого дома, «и боюсь, мы были отнюдь не так добры к Джеки Кеннеди, как толпы, скорбевшие на улицах».

Главной темой разговора за ланчем был непростой брак Кеннеди. «Мы припомнили, как Кеннеди откровенно заигрывал с другими женщинами», а миссис Кеннеди за несколько недель до убийства съездила в Грецию и путешествовала на яхте греческого судостроительного магната Аристотеля Онассиса «в чистом виде назло мужу». Пирсон отметил, что Онассис приехал в Вашингтон на похороны и, как предполагалось, собирался провести время с сестрой миссис Кеннеди, Ли Радзивилл, с которой у него летом того года был ставший достоянием общественности роман, в то время как она готовилась к разводу с мужем. «Интересно посмотреть, разведется ли теперь Радзивилл и выйдет ли замуж за Онассиса», – записал Пирсон.

Четыре дня спустя журналист отправился на ланч с влиятельным вашингтонским юристом Джо Боркином, и тот предупредил, что «в некоторых моментах дело оборачивается не в пользу Джеки», особенно после того, как выяснилось, что большинство наиболее театральных деталей похорон исходило от нее, в том числе процессия по Коннектикут-авеню, в которой участвовали президент Джонсон, французский президент Шарль де Голль и лидеры других держав. В Секретной службе это мероприятие вызвало панику, а Джонсон признавался друзьям, что боится быть подстреленным снайпером из толпы. «Она заставила глав государств пройти в процессии вслед за телом, рискуя вызвать сердечный приступ у Линдона, пневмонию у де Голля и подвергнув опасности жизни глав государств свободного мира, ведь убийца мог бы не пожалеть ради такого случая собственной жизни», – писал в дневнике Пирсон.

Боркин рассказал Пирсону, что за кулисами все чаще слышатся нападки на миссис Кеннеди по поводу ее желания провести газовую трубу на Арлингтонское национальное кладбище, чтобы устроить на могиле президента вечный огонь. Это уже казалось излишеством. «Существует лишь одни вечный огонь на могиле, и он горит в Париже у гробницы Неизвестного солдата, – писал в дневнике Пирсон. – Кое-кто считает, что президент Кеннеди все же не из той категории».

В первые дни после похорон просачивались известия о том, как миссис Кеннеди уговаривает президента Джонсона переименовать Национальный космический центр во Флориде в честь ее мужа – пусть мыс Канаверал станет мысом Кеннеди – и дать имя Кеннеди новому национальному культурному центру, строящемуся на реке Потомак. «Линкольн удостоился мемориала спустя 75 лет, а Тедди Рузвельт и Франклин Рузвельт до сих пор такового не имеют, – писал Пирсон после ланча с Боркином. – А культурный центр уже спешат назвать “центром Кеннеди”».

В следующие недели, отмечает Пирсон, нападки на миссис Кеннеди сделались еще более грубыми: высмеивали постоянные, непременно освещавшиеся в прессе посещения Арлингтонского кладбища, словно эта демонстрация преданности была попыткой переписать историю их брака. «Дамы, видимо, полагают, что пять визитов на могилу – это уж слишком, а еще всячески комментируют тот факт, что несколько раз ее сопровождал деверь, Бобби Кеннеди», – записал в дневнике Пирсон.

Пирсон знал, что среди прочих миссис Кеннеди поливают ядом ее ближайшие подруги, в том числе Мэри Гарриман, жена бывшего губернатора Нью-Йорка и «делателя королей» от Демократической партии Аверелла Гарримана. Гарриманы сами предложили на время выехать из своего дворца в Джорджтауне, чтобы миссис Кеннеди могла пожить там с детьми, пока подыщет себе собственный дом. Но, пакуя вещи для переезда в гостиницу по соседству, Мэри успела позвонить жене Пирсона Луви и сказать: она «сожалеет, что уступила свой дом Джеки». Согласно дневнику Пирсона, миссис Гарриман «говорила сегодня по телефону с Луви и жаловалась, что вот, мол, разбирает свои ящики, складывает туалетные принадлежности и собирается переезжать в отель “Джорджтаун-инн”, где еда, как она сказала, отвратительная… Мэри недоумевает, почему Джеки не могла уехать в Виргинию на месяц траура, а потом вернуться и подыскать себе дом. Но нет, Джеки любит Джорджтаун и должна здесь оставаться».

И сам Пирсон позволял себе вплести в колонку слухи насчет миссис Кеннеди. 10 декабря он сообщил, что врач, работавший в Белом доме, дал миссис Кеннеди и детям успокоительное, чтобы помочь им пережить похороны. «Телезрители, наблюдавшие похороны Кеннеди, заметили, как трогательно вдова президента льнула к своему деверю, – писал он. – Это не случайность: врач дал Джеки большую дозу транквилизаторов и велел обоим братьям держаться с ней рядом на случай, если она запнется. Кэролайн и Джону-младшему дали детские транквилизаторы, чтобы дети не перевозбудились»⁹.

Миссис Кеннеди дала резкую отповедь этой заметке через свою подругу, вашингтонскую светскую львицу Флоренс Махони, которая «позвонила мне сообщить, что Джеки очень недовольна, – писал Пирсон. – Флоренс сказала, что Джеки назвала все это ложью и очень расстроена». Пирсон признавался в дневнике, что сожалеет об этой заметке, во всяком случае, о том, что позволил себе написать в такой форме. Сам сюжет, по его словам, раздобыл Джек Андерсон, его помощник-репортер. «Мне следовало подумать дважды, прежде чем браться за этот материал, – рассуждал Пирсон. – Я позвонил Джеку, который написал эту заметку, и тот поклялся, что все чистая правда. Я не вполне уверен». Заметка рассердила также и Роберта Кеннеди, который отменил назначенное ранее интервью. Пресс-секретарь Кеннеди Эд Гутман «позвонил мне по поручению Бобби Кеннеди передать, что тот мной недоволен и не желает со мной видеться»,¹⁰ – сказал Пирсон.

Договор с издательством Harper & Row предоставлял Уильяму Манчестеру три года на написание книги11. По его словам, он с самого начала опасался, что не успеет закончить ее вовремя. Но по сравнению с этим сроком комиссии Уоррена было отпущено куда меньше времени. Сотрудники комиссии постоянно испытывали давление со стороны председателя Верховного суда, подгонявшего их с выполнением работы. Уоррену казалось, что расследование «занимает чертовски много времени», пишет Альфред Голдберг. «Сотрудники хотели вернуться к своей обычной работе, Уоррен – к себе в суд»12.

В апреле Рэнкин поручил Голдбергу подготовить окончательный вариант отчета, а также служебную записку для сотрудников с рекомендациями по единому стилю письменного изложения. Он хотел также, чтобы Голдберг написал краткое вступление к отчету, определив его задачи и общий тон.

В служебной записке о стиле Голдберг рекомендовал адресовать отчет комиссии широкой публике. «Надо стремиться к максимальной ясности и внятности, используя простой и прямой язык», – писал он. Большую часть отчета, по его мнению, должно было составить повествование – подкрепленная документами хронология убийства и событий после него. Отчет мог занять сотни страниц, «и мне кажется, что было бы чересчур требовать от читателей, среди которых далеко не все юристы или хотя бы историки, чтобы они искали ускользающую нить сюжета среди пятисот страниц анализа»¹³.

Со времен своего балтиморского детства Голдберг был убежден, что серьезную историю лучше всего подать как занимательную историю, но непременно строго держаться фактов. Его карьера историка, как он утверждал, началась с книг Джорджа Альфреда Хенти, английского писателя XIX века, написавшего более сотни исторических романов для детей: эти романы «охватывали всю мировую историю» начиная с Древнего Египта. Годам к двенадцати Голдберг, по его подсчетам, «прочел книг пятьдесят или шестьдесят из них».

Голдберг советовал Рэнкину включить в отчет комиссии специальный раздел о «версиях и слухах» и опровергнуть в нем многочисленные теории заговора, распространяемые Марком Лейном и другими. «Этот раздел продемонстрирует, что комиссия в курсе подобных проблем и обратила на них должное внимание, – пояснял Голдберг, с оговоркой, однако, что главка о “слухах” должна быть короткой. – Подробно вникать в эти вопросы значило бы уделять им более внимания, чем они того заслуживают».

16 марта Голдберг предъявил Рэнкину первый вариант вступления:

«Убийство президента Джона Ф. Кеннеди в Далласе, штат Техас, 22 ноября 1963 года, потрясло и повергло в скорбь народ Соединенных Штатов и большинство народов Земли. Через несколько часов после этого злодеяния полиция Далласа арестовала, а затем и предъявила обвинение в убийстве Ли Харви Освальду, который за это время успел, как предполагается, застрелить насмерть далласского полицейского Джея Ди Типпита. Утром 24 ноября 1963 года Освальд в свою очередь был смертельно ранен, когда находился под стражей в полицейском управлении Далласа. Убийство Освальда породило множество слухов, версий, спекулятивных рассуждений, угрожавших затуманить или исказить истинные факты об убийстве президента Кеннеди»¹⁴.

Набросок Голдберга был распространен среди членов комиссии, и некоторые из штатных юристов отреагировали на него с большим неудовольствием. Они утверждали, что отчет должен быть похож на судебное решение, насыщенное актами, или на статью из юридического журнала – такой стиль был им всего ближе – и должен сосредоточиваться на показаниях свидетелей и заключениях экспертов, которыми устанавливалось, что единственным убийцей президента был Освальд. Голдберг предвидел такую реакцию, особенно среди молодых юристов. «Это все были успешные выпускники лучших школ права, очень самонадеянные»¹⁵, – вспоминал он. Их учили писать сухие юридические заключения, а не легко усваемую историю, которую предпочел бы Голдберг.

Из всего состава комиссии наиболее враждебно к предложению Голдберга отнесся Дэвид Белин. «Из общих соображений я полностью отвергаю предложенный план, – писал Белин, прочитав черновой вариант Голдберга. – Считаю важным, чтобы отчет готовили юристы, работавшие в соответствующих областях, и готовили его по стандартам юридического документа, а не исторической дискуссии. По возможности отчет должен строиться на фактах. Мнений и выводов в нем должно быть по минимуму и только те, которые несомненно доказываются фактами»¹⁶.

Голдберг не сдавался. 24 апреля он составил еще одну служебную записку Рэнкину со страстным призывом строить отчет как легкочитаемый рассказ об убийстве. В этой записке он без особой деликатности отметал возражения Белина и других молодых сотрудников комиссии: «Отчет должен стать повествованием, и пусть сотрудники комиссии помнят, что отчет предназначен для широкой публики, а не для юристов»¹⁷.

Глава 33

Офис комиссии

Вашингтон

апрель 1964 года

Дэвид Слосон понимал, почему Сильвия Дюран может отказаться говорить. Если сообщения из Мексики соответствовали истине, то на правительство Соединенных Штатов ложилась ответственность за грубое обращение с этой женщиной, поскольку первый раз ее арестовали по требованию резидентуры ЦРУ в Мехико. Синяки по всему телу – еще не самое страшное: у Сильвии после жесткого допроса в мексиканской тайной полиции случился нервный срыв. Слосон предполагал, что «ее пытали – наверное мы этого не знали, но имели существенные основания подозревать». Именно поэтому, как он догадывался, мексиканское правительство препятствовало встрече сотрудников комиссии со свидетельницей. «Я попросту думал, что они дурно обошлись с ней и не хотят, чтобы это стало известно»¹.

По возвращении из Мехико Слосон начал давить на ЦРУ, требуя помочь ему организовать встречу с Дюран за пределами Мексики. Он перечитал новый отчет о допросе, переданный ему ФБР в Мехико – там все еще оставалось множество лакун. Правительство Мексики не представило точную запись каждого слова Дюран: то, что мексиканцы передали ФБР, было в лучшем случае кратким изложением – за подписью Дюран – ее показаний. Она настаивала, что ничего не знала о намерении Освальда убить Кеннеди. Слосон вспоминал, что подумал тогда: вот если бы Дюран написала это заявление собственноручно, тогда бы он еще поверил. Но заявление было напечатано на машинке, то есть, скорее всего, женщине попросту сунули на подпись заранее заготовленный текст. «Все из вторых рук, – вздыхал Слосон, – и этого было явно недостаточно».

Заочно у Слосона и Коулмена сложилось благоприятное впечатление от Дюран. Какими бы ни были ее политические взгляды, она была, по слухам, умна и отважна. «Судя по тому, что мы о ней слышали, это была женщина с характером, – говорил Слосон. – Не припомню, откуда мы с Биллом это взяли – может быть, читали между строк, – но у нас появились какие-то причины считать ее честным парнем». Слосон надеялся, что в Вашингтоне Дюран расскажет все то, о чем боялась откровенничать в Мехико. И даже если она собиралась придерживаться показаний, которые дала мексиканским полицейским, все равно, по мнению Слосона, комиссии стоило лицом к лицу удостовериться в ее правдивости. «Несомненно, имелся шанс услышать от нее больше подробностей, особенно если бы она нам доверилась, – рассуждал Слосон. – И если бы мы ее не били».

Прежде всего, вспоминал он, требовалось установить местонахождение Дюран. Ее муж Горацио, спасая жену, укрыл ее в каком-то убежище и никого к ней не подпускал. «Мы не могли подобраться к ней, ЦРУ не могло, никто не мог, – вспоминал Слосон. – Она надежно спряталась». А ее муж был «зол как черт» из-за того, как с ней обошлись.

Слосон не помнил в точности, когда именно он получил это известие, но через несколько недель после его возвращения из Мексики Рей Рокка доложил, что ЦРУ установило контакт с Дюранами и рассчитывает, что Сильвия согласится приехать в Вашингтон. Слосон запомнил, как Рокка радовался этой новости – «он был прямо-таки в восторге», предлагал помочь с организацией этой поездки. Рокка спросил, желает ли комиссия, чтобы ЦРУ сделало следующий шаг и договорилось с Дюран о поездке – возможно, в сопровождении мужа. «Мы с Биллом и минуты не думали, сразу же сказали: “Да, да!”» – вспоминал Слосон.

Он обрадовался, что появился шанс побеседовать с женщиной, которая лучше всех – вероятно, лучше даже Марины Освальд – знала, какие мысли занимали Освальда в последние недели перед тем, как тот убил Кеннеди. Слосон догадывался, что для Освальда Дюран оказалась родственной душой. Она тоже придерживалась социалистических убеждений, была, как и он, сторонницей Фиделя Кастро. Она могла общаться с Освальдом по-английски и, видимо, вполне искренне пыталась помочь ему получить визу для поездки на Кубу. Она ему «очень, очень симпатизировала», говорил Слосон.

Слосону запомнилось, как он передал Рэнкину хорошие новости из ЦРУ насчет Дюран и попросил разрешения приступить к подготовке ее визита в страну. «А Ли ответил: “Я поговорю с шефом”». Типично для Рэнкина: не принимать такие решения самостоятельно, даже если решение напрашивалось само собой. Слосон вспоминал: «Он ничего не решал без согласия шефа».

Решение Уоррена оказалось неожиданным и обескураживающим. Рэнкин вернулся с ответом: «Шеф сказал “нет”». Слосон был ошеломлен: в беседе с Дюран отказано.

Привел ли Рэнкин убедительное объяснение такого решения Уоррена, Слосону не запомнилось. По всей видимости, председатель Верховного суда счел, что сочувствие Кастро и поддержка социализма (Дюран сама называла себя социалисткой, но отрицала на допросе у мексиканцев принадлежность к коммунистам) дисквалифицируют ее как свидетеля. По таким же соображениям Уоррен ранее препятствовал Слосону запрашивать у кубинского правительства материалы по Освальду, но тот запрет Слосон на свой страх и риск проигнорировал.

Сообщив решение Уоррена насчет Дюран, Рэнкин постарался смягчить удар, сказав Слосону, что «решение неокончательное» и Слосон может обратиться напрямую к Уоррену, если в самом деле считает необходимым допросить Дюран.

Слосон просто не понимал, как можно упускать возможность побеседовать с Дюран. «Какая глупость!» – думал он. Подобно тому как его коллеге Арлену Спектеру требовались фотографии вскрытия Кеннеди и рентгеновские снимки, чтобы как следует выполнить свою работу и реконструировать события на Дили-Плаза, так и Слосону необходимо было поговорить с Дюран, чтобы комиссия могла окончательно исключить версию иностранного заговора. И ведь комиссия не обязана принимать на веру ничего из показаний Дюран, уточнял он. «Мы не были вынуждены полагаться на ее слова, – говорил Слосон, – но и с врагом нужно поговорить, если есть такая необходимость».

Он ответил Рэнкину, что хочет как можно скорее увидеться с председателем Верховного суда, и призвал на помощь Говарда Уилленса, который «целиком и полностью поддерживал» план доставить Сильвию в Вашингтон. В глазах Слосона и некоторых других штатных юристов Уилленс стал теперь лучшим ходатаем, куда более полезным, чем Рэнкин. Ходили слухи, что за закрытыми дверями Уоррен выказывал недовольство нахальством Уилленса. «Он считал, что Говард не проявляет достаточного уважения, – рассказывал Слосон. – Говард был, возможно, единственным, кто позволял себе выразить несогласие с шефом». Уоррен подтвердил это мнение спустя много лет, сказав: «Уилленс все время критиковал меня с тех самых пор, как перешел к нам» (из Министерства юстиции).

Слосону запомнилось, как он нервничал перед встречей с начальником. Председатель Верховного суда появлялся в офисе комиссии практически каждый день, но по-прежнему очень мало общался с молодыми юристами, не поощрял разговоров накоротке. «Он был председателем Верховного суда Соединенных Штатов и не позволял никому фамильярничать, – вспоминал Слосон. – Попробуй-ка – и он тебя сразу поставит на место». И все же Слосон и Уилленс сразу же добились аудиенции, и Слосону запомнилось, как приветливо принял их Уоррен, с улыбкой проводил обоих коллег в свой кабинет. «Он предложил нам сесть, и мы сели, а затем изложили ему свое дело».

Слосон объяснил, почему Дюран может оказаться ценным свидетелем: возможно, она даст какую-то информацию об Освальде, которую побоялась сообщить мексиканской полиции. Он считал вероятным, что мексиканская полиция запугала Дюран и даже пытала ее, чтобы принудить к молчанию, а иначе она бы раскрыла подробности, указывающие, что на мексиканской почве созревал заговор.

Ведь от разговора с ней мы ничего не теряем, убеждал Слосон Уоррена. «А могли бы и приобрести что-то ценное».

Уоррен без колебаний отрезал: нет, он не изменит своего мнения. Никаких встреч с Дюран. Слосону в точности запомнились слова Уоррена: «Коммунистам верить нельзя, – сказал Уоррен. – Мы не разговариваем с коммунистами. Нельзя положиться на то, что убежденная коммунистка расскажет нам правду – так в чем смысл разговора?»

Больше он никаких доводов слушать не стал. «Высказал нам свое мнение, и на этом точка», – вспоминал Слосон. В Верховном суде Уоррен заслужил репутацию защитника прав левой оппозиции, в том числе и коммунистов, но на этот раз «он следовал стереотипу коммунист – воплощенное зло» и в эту категорию, очевидно, поместил Сильвию Дюран.

Из кабинета Уоррена Слосон вышел, понимая, что проиграл. Ему запомнилось, как, обернувшись к Уилленсу, он сказал: «Господи, какое разочарование, какая ошибка!» Но он понимал, что ничего больше сделать не в силах – разве что подать в отставку, а такой ход Слосон никогда не рассматривал всерьез.

Спустя десятилетия Слосон признавался, что решение Уоррена насчет Дюран так и осталось для него загадкой. «Это же нелепо, что мы не стали ее допрашивать». Он подумывал, не основывалось ли это решение на политическом расчете: Уоррен, возможно, опасался, как бы те, кто критиковал деятельность комиссии справа, не осудили его за то, что он прислушивается к показаниям коммунистки. Больше, по словам Слосона, его беспокоила мысль, что на Уоррена могли оказать тайное давление и вынудить его оставить Дюран в покое. В свете того, что стало Слосону позднее известно о деятельности ЦРУ, он подозревал, хотя и не мог доказать, что эта организация попросила Уоррена обойтись без встречи с Дюран. Рокке Слосон доверял и считал, что тот искренне предлагал помочь и доставить Сильвию в Вашингтон. Но других, вышестоящих сотрудников ЦРУ, по мнению Слосона могла испугать перспектива каких-то открытий насчет Освальда или насчет американских разведывательных операций в Мехико.

Позднее Слосон узнал, что ЦРУ оказывало давление на Уоррена в связи с другим потенциальным свидетелем-иностранцем – Юрием Носенко, перебежчиком из СССР. В июне Уоррен имел частную встречу с Ричардом Хелмсом, заместителем директора ЦРУ, и выслушал от него просьбу не упоминать Носенко в заключительном отчете комиссии. Хелмс «отвел меня в сторону и сказал, что ЦРУ пришло к окончательному выводу: этот перебежчик – подсадная утка», вспоминал Уоррен². Уоррен согласился выполнить просьбу, хотя комиссии даже не предоставили возможности провести допрос Носенко или хотя бы передать ему через агентов ЦРУ вопросы в письменном виде. «Я был твердо убежден в том, что наши выводы ни в коем случае не могут основываться на показаниях русского перебежчика», – пояснял Уоррен. Носенко, как и Дюран, не заслуживал доверия – эти двое могли и солгать.

Сотрудники комиссии стали уже задумываться о том, как составить и написать отчет. Уилленс разослал им служебные записки с перечнем «провисших концов» – многие нерешенные вопросы касались иностранного заговора, то есть находились в ведении Слосона. Это ни в коем случае не бросало тень на работу Слосона, оговорился Уилленс. Напротив, этот перечень показывал, сколь трудная задача – доказать или опровергнуть существование заговора на основании порой расплывчатых, а порой и противоречивых улик.

Хотя собранный материал вполне ясно указывал, что Кремль ни к чему не причастен, Слосон в апреле решил запросить у ФБР и ЦРУ более подробную информацию о пребывании Освальда в Советском Союзе, в том числе доказательства содержавшегося в «Историческом дневнике» Освальда сообщения, что вскоре после прибытия в Советский Союз в октябре 1959 года он покушался на самоубийство. Освальд писал, что пытался лишить себя жизни, после того как советские власти первоначально отказали ему в праве остаться в стране. «Я решил покончить с этим, – писал он в записи от 21 октября. – Окунул запястья в холодную воду, чтобы притупить боль. Затем резанул по левому запястью и погрузил руку в ванну с горячей водой». Часом позже его обнаружил советский гид и отвез в больницу, где ему «на запястье наложили пять швов».