Текст книги "Шкура литературы. Книги двух тысячелетий"

Сказки для детей, подростков и взрослых

«Король сказки», как величали в конце жизни Ханса Кристиана Андерсена (2.04.1805 – 4.08.1875), родился на окраине датского городка Оденсе в семье сапожника и прачки. Так что у прославленного писателя имелось достаточно личных переживаний и проглоченных обид, чтобы наделить ими своего «Гадкого утенка». Дед его был городским сумасшедшим, а отец – страстным книгочеем и никудышним сапожником, у которого игрушки и куклы получались лучше, чем сапоги. Над сапожным верстаком в убогом жилище Андерсенов висели книжная полка и портрет Бонапарта. Образцовую чистоту поддерживала мать. Накрахмаленное белье и занавески на окне, комнатные цветы в ящике с петрушкой и луком, расписная посуда на буфетной полке – ее заслуга. Тем не менее это была настоящая бедность. От безысходности сапожник в конце наполеоновских войн записался в солдаты вместо сына богатого крестьянина. Но ни в других странах побывать, ни хотя бы повоевать ему не удалось, а вырученные деньги обесценились. От огорчения сапожник умер и был похоронен в соломенном (!) гробу, когда его сыну едва исполнилось одиннадцать лет. Растили мальчика и воспитывали в основном женщины. Первые в жизни сапоги вместо деревянных башмаков и перелицованный из отцовского пальто костюм появились у него только к конфирмации, протестантскому совершеннолетию. По достижении четырнадцати лет Ханс Кристиан разбил копилку, куда три года откладывал всякую доставшуюся ему монетку. После долгих и настойчивых уговоров и рыданий он простился с матерью и отчимом, – тоже сапожником, вдвое моложе ее, – и отправился искать счастья в столице. За три риксдалера из накопленных тринадцати возница дилижанса подрядился доставить Андерсена «зайцем» до ворот Копенгагена, расположенного на соседнем острове всего в тридцати двух милях от Оденсе. Горожане посмеивались, ожидая в самом скором времени позорного возвращения восвояси несуразного и возомнившего о себе сына непутевого сапожника и бедной прачки.

Некогда славная и могучая Дания, правившая всем скандинавским миром, к этому времени окончательно превратилась в захолустную кукольную монархию (заметим в скобках, не лишенную своеобразной прелести – когда король, например, может ездить по улицам на велосипеде, а королева ходить в кинотеатры). Поддержав Наполеона, Дания потеряла в результате Норвегию, с почти половиной своих подданных, сохранив из былых территорий только безлюдную Гренландию. Еще при жизни Андерсена Бисмарк отберет у нее и Шлезвиг-Гольштейнские герцогства. Из оставшихся полутора миллионов датчан сто тысяч проживало теперь в Копенгагене, и такая компактность имела свои преимущества. Сословные границы оставались почти непереходимыми, но, приложив усилия, здесь было легче, чем где бы то ни было, обзавестись связями и получить протекцию сильных мира сего. Что в полной мере было использовано юным мечтателем.

В королевском театре, куда сразу отправился Андерсен, он получил от ворот поворот. Но он продолжил стучаться во все двери, доходя до отчаяния, предлагая себя в качестве певца, танцора, даже сочинителя, при этом плача и жалуясь на судьбу – а это очень сильное оружие в маленькой стране, где протестантская этика диктует поощрять всякое позитивное усилие. Кое-кому это показалось забавным и симпатичным. Ему стали бесплатно давать уроки пения, собрали для него деньги по подписке, взяли хористом и на подтанцовку в королевский театр, с вниманием отнеслись к его юношеским сочинениям и решили заняться его образованием, наконец, добились для него королевской стипендии. Семнадцатилетний Андерсен не упустил своего шанса. Смирив на время учебы свои амбиции, пять лет он провел в закрытых латинских школах вдали от столицы и еще два года в копенгагенском университете. За эти годы его мечты сделаться знаменитым сочинителем превратились в твердое намерение.

Однако его многочисленные трагедии, драмы и водевили, сборники стихов, исторические и прочие романы, книги путевых очерков (а он после окончания университета много и охотно путешествовал по Европе, пользуясь щедрой поддержкой просвещенных покровителей, благотворителей и самого короля) канули бы в Лету и остались достоянием историков датской литературы, если бы в тридцать лет Андерсен не принялся сочинять и издавать литературные сказки для детей и взрослых. Взрослые оказались теми еще детьми – сентиментальными, мечтательными и жестокими, но не бессердечными! Любопытно, что подтолкнули писателя в верном направлении два человека, далеких от литературы, – знаменитый физик Эрстед и еще более знаменитый скульптор Торвальдсен. Первый предрек ему, что именно сказки обессмертят его имя, а второй пошутил, что Андерсен способен сочинить сказку даже о штопальной игле. Что тот и сделал вскоре.

В одиночку Андерсен создал и заселил целый сказочный мир. Лучшие из 168 его сказок оригинальны, простодушны и предельно лаконичны. Кто из читателей на свете не знает историй о «Новом платье короля» и «Гадком утенке», «Русалочке» и «Дюймовочке», «Стойком оловянном солдатике» и «Огниве», «Принцессе на горошине» и «Снежной королеве»? Подобно выстрелу «в десятку», они принесли Андерсену в считанные годы мировую славу. Он сделался любимцем всех королевских семей Европы, его безоговорочно признали корифеи западноевропейских литератур, его сказками зачитывалось простонародье от Штатов до России. Его величие признали даже в родном Оденсе и устроили грандиозные празднества в честь земляка. А граждане Копенгагена еще при жизни сказочника решили установить ему памятник в Королевском саду, однако Андерсен забраковал проект статуи, облепленной детишками. Он-то считал, что пишет не для детей, а для людей вообще.

Кое о чем еще стоит сказать. Лучшие сказки Андерсена не слащавы, благодаря мягкой и тонкой иронии, и они глубоки, потому что жестоки – то есть говорят правду о мироздании. Характерно, что свою автобиографию Андерсен озаглавил «Сказка моей жизни». Ему было что прятать за романтическим занавесом. В жизни он был несчастен, одинок, болезнен, бесконечно мнителен, комично тщеславен и чудовищно эгоцентричен (его мать и сводная сестра оказались похоронены в безымянных могилах на кладбищах для бедняков). Имеют хождение легенды почитательниц и наивные фантазии самого Андерсена о его якобы разбитом кем-то сердце. Но можно не сомневаться, что, подобно гоголевскому Подколесину (да и самому автору «Женитьбы»!), от любой невесты датчанин в последний момент выпрыгнул бы в окно. Он умер девственником. Можно этого не выпячивать, но не надо врать, особенно писателям, киношникам и учителям. Мечтательный туман – вещь далеко не безобидная и не безопасная. Пробуждение от грез может оказаться ужасным.

Фантазии Андерсена обожал Максим Горький, взявший эпиграфом к собственным «Сказкам об Италии» его фразу: «Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь». Не случайно Горький поддерживал, как мог, нашего отечественного фантазера, сочинявшего сказки для читателей подросткового возраста, – Александра Грина (23.08.1880 – 8.07.1932).

Грин даже внешне походил на Андерсена – такой же долговязый, нескладный и с носом, «как повисший флаг» (по его собственному выражению). Как и Андерсен, он создал целый сказочный мир – свою «Гренландию». Вот только места для иронии и юмора в ней не нашлось совершенно, поскольку ее создатель вырос в чересчур серьезной, огромной и катастрофической стране.

Писатель Грин родился в многодетной семье ссыльного польского шляхтича Гриневского, служившего бухгалтером в земской больнице и пившего как сапожник. Учась в пятом классе вятского городского училища, где товарищи дразнили его «Грин – блин!», Саша Гриневский написал любопытное сочинение «О вреде Майн-Рида» – своего рода проклятие судьбе. Рожденный в сухопутной глуши мальчик страстно мечтал бороздить моря, а грубая реальность требовала «быть как все, выйти в люди, в тихой драке добывая хлеб свой и кров» (по замечанию одного из биографов Грина). Ни этот мир, ни собственные родители в нем не нуждались. Мальчишку попрекали куском хлеба, и с одиннадцати лет он подрабатывал переписчиком, переплетчиком, чертежником. Однако к шестнадцати годам терпение его лопнуло. Устав от брани и унижений, с полученными от отца двадцатью пятью рублями в кармане, он сел на пароход до Казани, затем в поезд до Одессы – и вот оно, море! Но и в портовом городе он оказался никому не нужен. От погружения на самое «дно» его спас алчный капитан грязного каботажного суденышка, отобравший у Сашки паспорт и выдавший «целковый» задатка – ого, целый рубль! Впрочем, судьба уже подхватила и понесла будущего писателя – от матросни к босякам на бакинских нефтепромыслах («Челкаш» – ау, Горький!), к золотоискателям на уральских приисках и далее – в лесорубы, банщики, театральные статисты. К двадцати двум годам устав от мытарств, Грин записался по совету отца в армию вольноопределяющимся (призыву он не подлежал из-за дворянского происхождения). Тут-то его и подстерег эсеровский агитатор. На десять лет – то вольно, то невольно, – Саша Гриневский перешел на нелегальное положение. Задания, явки, командировки, аресты, тюрьмы, амнистии, ссылки, побеги. Из него готовили «бомбиста» в Твери в 1903 году (когда русские террористы горячо спорили – имеет ли моральное право революционер выходить с теракта живым?) – он не захотел, не смог, и его оставили связным. Первые рассказы Грина об этом, и псевдоним его оттуда (редактор оставил от фамилии только первый слог, чтобы охранка не взяла след).

Необычность судьбы и творческой эволюции Грина состоит в том, что, начав с более-менее реалистических рассказов, писатель отказался затем от реализма и с головой ушел в вымышленный мир – создал «Гренландию». Для романтиков эта страна чересчур брутальна, но тем и привлекательна, поэтому ее так полюбили подростки и юноши. А мечтательные девушки полюбили за то, что в далекой Гренландии их неминуемо ждет встреча с героем, какого не встретишь в жизни, – интеллигентным рыцарем без страха и упрека, похожим на «киношного» Олега Даля. Но больше всех эту страну полюбили советские барды.

Один из героев Грина клянется именами «Гриммов, Эзопа и Андерсена» (в «Алых парусах»). Андерсен с Грином были на одно лицо для едкого Ивана Бунина (по свидетельству В. Катаева): «Сейчас пошла мода на Андерсена… упомяните бедного оловянного солдатика, обуглившуюся бумажную розу или что-нибудь подобное, если удастся, присоедините к этому какого-нибудь гриновского капитана с трубкой и пинтой персиковой настойки – и успех у интеллигентных провинциальных дам среднего возраста обеспечен». А вот поэт Борис Пастернак, напротив, пропел дифирамб героям Грина в своем портрете Маяковского: «Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором. Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, – это не главное в нем, а главное – железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволяет себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым».

После революций 1917 года жизнь Грина не стала легче. Горький буквально спас его от неминуемой гибели на петроградской улице после фронта и сыпного тифа. Добился для него академического пайка и поселил в знаменитом Доме искусств, бывшем особняке Елисеева на Мойке (Грин всегда плакал, вспоминая об этом). Однако большевики не признали в гриновских «Алых парусах» цвет своего флага – классовое чутье их не подвело. Любопытно, что толчком к написанию этой сказочной «феерии» послужил Грину выставленный в витрине на Невском игрушечный бот с парусами такого цвета, который смастерил, видать, с голодухи какой-нибудь старый морской волк, тоскуя по безвозвратным временам своей молодости…

Последнее десятилетие своей жизни Грин был беден как церковная мышь, но счастлив с молодой женой – особенно в благословенном Крыму. Чудная Феодосия была его «Лиссом» (так он указывал обратный адрес в письмах), а в Старом Крыму на неструганной двери дровяного сарая, где они с женой прятались от зноя, было выведено «Чайная Дэзи». Переименовывая действительность, он пытался ее переиначить – хотя бы в воображении. У него бывали тяжелые запои, тут ничего не попишешь – плохая наследственность, тяжкая жизнь. Только в Гренландии он чувствовал себя собой настоящим. Вспоминая прожитую жизнь, признавался: «Слова „Ориноко“, „Миссисипи“, „Суматра“ звучали для меня как музыка…»

Откуда попало в этот гриновский перечень название «Миссисипи»? Конечно же, из Марка Твена (30.11.1835 – 21.04.1910) и его великого романа о жизни и «Приключениях Гекльберри Финна» на великой реке.

Современники относились к Марку Твену как к величайшему острослову (в XX веке эта роль достанется Бернарду Шоу) и автору замечательных книг для детей. Все так и есть. Но «Приключения Гекльберри Финна» – нечто большее, чем детская книга. Это настоящий американский миф, сделавшийся общечеловеческим. Его отличают исключительное здравомыслие, неподражаемый юмор и потрясающая достоверность всех деталей. Ничего удивительного – потому что материалом ее послужила собственная биография и жизненный опыт Сэмюэля Клеменса, взявшего энергичный и жесткий псевдоним «Марк Твен».

Описанный в «Томе Сойере» и «Гекльберри Финне» Сент-Питерсберг (Санкт-Петербургу – привет!) – это городок Ганнибал на Миссисипи, где прошло детство будущего писателя. Окрестные леса, пещеры, острова, плоты и суда на реке, прибрежные городки – все это списано с натуры. И люди тоже. У беспризорника Гека и чернокожего раба Джима были прототипы, и с ними дружил будущий Марк Твен, очень похожий на Тома Сойера.

Судьба занесла сюда многодетное семейство Клеменсов в поисках лучшей доли. Пол-Америки мигрировало тогда с восточного побережья все далее на запад, и Миссисипи была своеобразным рубежом. Мало кто знает, что до появления пароходов баржи на ней тянули против течения такие же бурлаки, как у нас, и гильдия лоцманов процветала до поры, как на Верхней Волге. Марк Твен и сам несколько лет проработал лоцманом и написал об этом документальную книгу «Жизнь на Миссисипи». Эта великая река была его любовью, более того – была рекой его жизни, и ему хотелось вернуться на ее берега. Поэтому уже в пятидесятилетнем возрасте он написал свой лучший роман о том, что любил на свете более всего, и это ощущается читателем. Можно имитировать страсть – невозможно имитировать любовь.

Как и многих писателей, Марка Твена воспитывали женщины. Сурового и черствого отца он не любил еще и как неудачника. Десятки тысяч гектаров приобретенных им земель невозможно было продать и за пару долларов. А вот от матери он позаимствовал самое главное – радостное и здравомысленное отношение к жизни, остроумие и манеру шутить с невозмутимым видом, лениво растягивая слова. Образец ее юмора уже в старости приводит внук Марка Твена. Вмешавшись в спор случайных попутчиков о месте рождения Марка Твена, она заявила: «Я его мать. Мне полагается знать, где он родился. Я была при этом».

Твен в этом отношении матери не уступал. Однажды в Лондоне его посетил журналист американского таблоида, получивший из редакции две телеграммы: «Если Марк Твен умирает в нищете, шлите пятьсот слов» и «Если Марк Твен умер в нищете, шлите тысячу слов». Писатель сам ответил редакции знаменитой остротой: «Слух о моей смерти преувеличен».

Он много путешествовал по свету, много об этом писал (в Швейцарии, например, Марк Твен и сегодня совершенно культовый писатель благодаря своей книге очерков «Пешком по Европе»), много выступал (в том числе и как юморист в разговорном жанре), никто лучше него не выступал на банкетах – это был его конек. С годами характер у него стал портиться, и Твен увлекся политической публицистикой. Жил в Нью-Йорке на 5-й авеню, тянущейся вдоль Централ-Парка. В 1906 году встречался с Максимом Горьким, прибывшим в Америку с гражданской женой. Твен хвалил русскую революцию и Горького, но от газетной травли за «аморальность» защищать его не посмел, заявив: «Обычаи – это обычаи, они делаются из твердой бронзы, котельного железа, гранита».

По Миссисипи уже плавал большой пароход, названный его именем.

А в рабочей записной книжке им была сделана следующая запись: «Том возвращается домой после шестидесяти лет скитаний по свету. Находит Гека; оба они говорят о старых временах; оба они покинуты, жизнь не удалась, все, что было мило, все, что было прекрасно, в могиле. Они умирают вместе».

Это уж точно не для детей.

«Былое и думы» рейхсканцлера Бисмарка

Название мемуаров «Мысли и воспоминания» учредителя объединенной Германии, реакционера и государственника Бисмарка выглядит неточным переводом на русский названия идейно противоположных им воспоминаний «Былое и думы» нашего революционера и политэмигранта Герцена, незаконнорожденного бунтаря с квазинемецкой фамилией (herz – сердце).

О чем же мыслил и что вспоминал отставной «железный канцлер» в преддверии XX века?

Отто фон Бисмарк и «реальная политика»

Термин «реальная политика» в середине XIX века носился в воздухе и Бисмарк просто подхватил его и с чисто прусской последовательностью реализовал.

Но что такое «политика» вообще – как таковая? Принято считать, что это технология управления государством. Хотя изначально это понятие возникло в древнегреческих полисах – в самоуправляемых свободными и равноправными гражданами городах-государствах, где все знали друг друга в лицо и сообща обсуждали и решали насущные проблемы на центральной площади этих самых полисов (типа «вече», парламента для всех). Позднее философы выделяли четыре основополагающих типа государственного устройства: никогда не существовавшую анархию (свобода и закон без насилия), все виды варварства (насилие без свободы и закона), деспотизм (насилие и закон без свободы) и республиканское правление (насилие при наличии свободы и закона). Увы, слона-то они и не приметили – тоталитарное теократическое или идеологическое государство, самое бесчеловечное из всех.

Собственно, «реальная политика» Бисмарка была удачной попыткой масштабного государственного строительства за вычетом и поверх идеологий. Хотя можно сказать и так: была попыткой создания гигантского безмозглого тела – сродни опыту доктора Франкенштейна, как показало время.

Бисмарк решил построить в центре Европы огромную страну на немецкоязычной территории, напоминавшей лоскутное одело после упадка и упразднения так называемой Священной Римской империи германских императоров. Эту свою утопию он также назвал империей – рейхом – и почти чудом сумел осуществить задуманное. Но об этом ниже.

«Реальная политика», которой следовал и которую исповедовал Бисмарк, предполагала не только отказ от идеологии в качестве основы государственного курса, но и отказ от моральных принципов, что вполне отвечало приоритету государственных интересов в политологии итальянца Макиавелли и британца Гоббса, однако шло теперь вразрез с новомодным поветрием выдавать черное за белое. Совсем недавно француз Талейран строго придерживался принципа «это хуже, чем преступление, это ошибка». Ровно так же действовали все геополитические «тяжеловесы» – в Австрии Меттерних, в Британии Дизраэли. Но в европейских парламентах набирал силу популизм, и органическое лицемерие сделалось второй натурой публичных политиков и дипломатов. И вот в первой же своей «тронной» речи в прусском парламенте Бисмарк всех их «сдал», безапелляционно заявив: «Не речами и высочайшими постановлениями решаются важные вопросы современности – это была крупная ошибка 1848 и 1849 годов, – а железом и кровью».

Бисмарк лично общался с одним из создателей антинаполеоновской коалиции и ветераном европейской дипломатии Меттернихом, с последышем Наполеона Бонапарта и таким же узурпатором трона императором Наполеоном III, со стратегами британской и российской внешней политики Дизраэли и Горчаковым и многому у них научился, однако не пожелал им уподобиться. Многоопытный Дизраэли так предостерегал своих коллег и подчиненных: «Надо быть осторожнее с этим человеком – он говорит то, что думает».

Напористый и неукротимый прусский помещик Бисмарк, ровесник Венского «конгресса победителей» 1815 года, стал могильщиком марионеточного Германского союза под эгидой Австрии в 1866 году и создателем единого немецкого рейха под эгидой Пруссии в 1871 году. Его опасались и его уважали даже непримиримые политические противники. Даже враждовавшие с ним социалисты и марксисты скрепя сердце признавали за Бисмарком «исторически прогрессивную» роль объединителя Германии и редкую персональную порядочность. По той простой причине, что депутат/посланник/премьер-министр/ рейхсканцлер Бисмарк проводил принципиальную и, что не менее важно, успешную политику в интересах немецкого народа и государства, как он их понимал.

Еще на заре своей политической карьеры, он писал тогдашнему прусскому канцлеру (премьер-министру и министру иностранных дел в одном лице): «Если мы не возьмем на себя роль молота, то легко может случиться, что нам останется лишь роль наковальни».

Мораль, политика и прагматика

Отношения между политической практикой и моральными требованиями более чем непросты. Представлять собственную выгоду морально оправданной и справедливой – давнее излюбленное занятие всех правителей, политиков, а иногда и целых народов. Многие знайки-политологи уверяют нас сегодня, что в политике руководствоваться надлежит исключительно государственными и национальными интересами, а не идеалами и принципами, и единственным критерием ее оценки является целесообразность. Тогда как это широкая дорога всемирной истории, усеянная останками сошедших на нет государств, впавших в историческое ничтожество народов и сгинувших, «аки обры», племен кочевников.

Зачастую Бисмарк выглядит образцовым сторонником хищнической политики, особенно в начале своей политической карьеры, о чем свидетельствует множество его высказываний. Однако это не совсем так. Крепкие выражения – лучшие друзья политика. Бисмарк их любил и умело ими пользовался для достижения политических целей и приобретения харизмы. Вершиной его искусства стало виртуозное редактирование (а фактически, незначительное сокращение) знаменитой «Эмсской депеши» прусского короля, увенчавшееся победоносной франко-прусской войной и учреждением пятой главной политической силы на континенте – немецкого Рейха, которым он будет почти безраздельно править на протяжении без малого двадцати лет.

Вот некоторые примеры брутальных афоризмов будущего «железного канцлера».

Горе политику, если он не найдет такой причины для начала войны, которая останется веской и после последнего выстрела…

Единственной здравой основой крупного государства, и этим оно существенным образом отличается от малого, является государственный эгоизм, а не романтика…

Я постоянно слышал слово «Европа» из уст тех политиков, которые просили у других держав то, что не осмеливались требовать от собственного имени…

Угроза другим государствам с помощью революции – это сегодня, по прошествии ряда лет, излюбленное занятие Англии…

Уже в XXI веке ничего это вам не напоминает?!

Имеются высказывания и покровожаднее, как в письме к любимой сестре Мальвине в 1861 году:

Бейте же поляков, чтобы они потеряли веру в жизнь; я полностью сочувствую их положению, но нам, если мы хотим существовать, не остается ничего другого, кроме как истреблять их; волк не виноват в том, что Бог создал его таким, каков он есть, но его за это и убивают, если смогут…

Легко представить после этого, какое отношение может быть у поляков к Бисмарку! И если бы он был именно таков, как в этом письме, можно было бы только разделить чувства поляков.

Но Бисмарк крупнее, глубже и мудрее самого себя в ранний период – интенсивная политическая деятельность за пару десятилетий существенно его «переформатировала».

Бисмарком владели настоящая страсть и великая цель. Он не смел и надеяться, что объединение четырех десятков немецких карликовых земель с такими же монархами сможет произойти при его жизни. Очень похожая ситуация была в раздробленной Италии. Континентом правили, по существу, четыре соперничающих игрока-кукловода: сильно обескровленная внутренними и внешними войнами, однако сохранявшая мощь и влияние Франция, и три ее победителя – Британская, Австрийская и Российская империи. Сбоку нависала еще Оттоманская империя, но ее сферой влияния были только Балканы, и сама она являлась таким же пережитком, как почти тысячелетняя и безболезненно упраздненная Наполеоном Священная Римская Империя германских императоров. Суверенитет, сохранность и само существование стран поменьше в Европе и остальном мире в очень большой степени зависели от воли, согласия или рассогласованности этих четырех игроков.

Австрию сами австрийцы называли славянской империей с немецким фасадом, а Меттерних шутил, что Азия начинается непосредственно за оградой его венской резиденции. После военного поражения от Пруссии и создания Австро-Венгрии, когда национальный гимн в империи станут исполнять на 17 языках, включая идиш, дни ее будут сочтены – через полвека осатаневшие нации растерзают в клочья шкуру одряхлевшего габсбургского медведя. Но за эти полвека вскормлен будет и заматереет прусский вервольф…

Главной немецкой бедой Бисмарк считал центральное и оттого привлекательное для всех положение немцев в Европе, поочередно превращающее их земли в осажденную крепость и проходной двор. А главным немецким и своим собственным кошмаром полагал войну на два фронта, что немцы только и делали – до и после Бисмарка. Уже объединив Германию, он предостерегал соотечественников 1882 году:

Миллионы штыков направлены преимущественно в центр Европы. Мы находимся именно в центре Европы и уже вследствие своего географического положения и, кроме того, в результате всей европейской истории поставлены под удар коалиций прочих держав…

Не помогло. Отправивший Бисмарка в отставку Вильгельм II проделал с его политическими идеями ровно то же, что Гитлер с философскими идеями Ницше, не имевшими «защиты от дурака» – тупого фельдфебеля и сбрендившего ефрейтора.

Тогда как Бисмарк прекрасно понимал, что:

Задача политики заключается в возможно более правильном представлении того, как поступят другие люди в данных обстоятельствах…

Самое опасное для дипломата – это иметь иллюзии…

Мы не можем делать историю, а можем только ждать, пока она совершится… (Подобно хищнику в засаде!)

Любая крупная держава, которая пытается оказать влияние и давление на политику других стран, лежащую вне сферы ее интересов, и изменить положение вещей, приходит в упадок, выйдя за пределы, отведенные ей Богом, проводит политику власти, а не политику собственных интересов, ведет хозяйство, руководствуясь соображениями престижа. Мы не станем этого делать…

Он видел насквозь, как «тормозящее влияние имущих» приводит к «политическому заболеванию», а именно – к «алчности неимущих», ввергающих народы в «вихрь французского круговорота», неизбежно приводящего к «диктатуре цезаризма» (о чем знали еще первые политические народы древности – эллины и римляне, бесконечно уставшие от перерождения и коловращения у себя демократии/ охлократии/аристократии/олигархии/диктатуры/тирании – начинай сначала). Все те политические беды, которые мы полагаем сугубо русскими, Бисмарк считал преимущественно немецкими, поражаясь «до каких пределов нечестности и полной утраты патриотизма доводит у нас партийная ненависть политические партии». В равной степени он винил придворных карьеристов, разномастную оппозицию и своих соратников-консерваторов, что «они носят шоры и видят только клочок мира». Его совершенно не устраивало, что в политической жизни продолжается феодализм и соперничают ватажки и фракции, а не принципы и программы. Он ненавидел то, что называл «кошмаром коалиций», но таковы были и остаются правила политической и дипломатической игры. У Бисмарка и мысли не возникало выйти из нее: ликвидировать доставляющий столько неудобств парламент, усмирить прессу, узурпировать власть и, сделавшись диктатором, отгородиться от беспокойного мира «железным занавесом». Свою жизнь он полагал служением. Австрийские министры, умудренные веками управления огромными территориями, научили грубоватого и неискушенного прусского юнкера принимать политические разногласия как должное, тлеющие классовые и межнациональные конфликты умиротворять в рамках «регулируемой неудовлетворенности» и «держать восточный гнойник открытым», короче – уметь договариваться со всеми. Например, с влиятельными немецкими социалистами, продавившими, не сразу и в желаемом объеме, а по частям и в подходящий для рейхсканцлера момент, законы о социальном страховании трудящихся по болезни, инвалидности и старости, выходном воскресном дне, обязательности заключения гражданского брака и всеобщем избирательном праве. С рынком труда, в том числе детского, и политическими и гражданскими правами в тогдашней Европе, не говоря уж об остальном мире, был просто караул.

Главное, что понял Бисмарк и в чем состоит его урок потомкам – что мир движется неразрешимыми противоречиями, и в нем желательно вести себя прилично. Прекрасной иллюстрацией этого тезиса может служить отношение Бисмарка к России, в котором прагматика диктует политику, имеющую определенные моральные ограничения. А именно, требует «сдержанности во всех вопросах, не затрагивающих непосредственные интересы», и следовательно – «весь восточный вопрос не является для нас вопросом войны. Мы никому не позволим из-за этого вопроса накинуть себе на шею поводок, чтобы поссорить нас с Россией».

Бисмарк и Россия

Как известно, в 1859–1861 годах Бисмарк был послом Пруссии в Санкт-Петербурге и неоднократно заклинал немцев никогда с Россией не воевать. Достаточно одной пространной цитаты, чтобы понять почему. Совсем не потому, как шутил сам Бисмарк, что «на каждую вашу хитрость она ответит своей непредсказуемой глупостью». Он не был ни русофобом, ни русофилом – он был трезвым прагматиком.

Даже самый благоприятный исход войны никогда не имел бы следствием разрушение главных сил России… Эта нерушимая империя, которая сильна своим климатом, своими пустынными просторами и своей непритязательностью, а также тем, что имеет только одну границу, которую необходимо защищать, после поражения осталась бы нашим заклятым врагом, жаждущим реванша, точно таким же, каким является сегодня Франция на Западе… В случае с гораздо более слабой Польшей уничтожить нацию не удалось трем великим державам в течение ста лет. Жизнеспособность русской нации будет не менее упорной… Лучшее, что мы, по моему мнению, можем сделать – это обращаться с ней как с изначально существующей опасностью, против которой у нас наготове защитные валы, но которую мы не в состоянии стереть с лица земли.