Текст книги "Избранная лирика"

* * *

Гении открыли

горние миры…

У любви есть крылья,

но лишь до поры.

Музыка… Стемнело…

Руки вместо крыл…

У любви есть тело,

я его открыл.

* * *

В этом тихом августе

мир зеленокудрия

преисполнен благости

и смиренномудрия.

Соснами прописаны

нам прогулки по лесу;

прописные истины

чужды мегаполису.

Сон о ласке-лакомстве

вижу в этом утре я —

преисполнен благости,

но не целомудрия.

В этом русском августе

звук не иностранного,

а родного – «драгосте»[1]1
  Любовь (рум.).


[Закрыть]

воскресает заново.

Кайтесь – не покаетесь

вы в интимной наглости…

Будет Апокалипсис,

но не в этом августе!

ЗВУКИ-ОТЗВУКИ

1

жемчужина – женщина —

говорите – это не рифма?

но недаром в жемчужине слышится женщина

и анаграммой – мужчина

и, к счастью, муж и жена

а еще, к сожаленью, чужие…

2

музыка, роза, глаза,

что вы ко мне привязались,

ежели спелись на зависть

мускулы, проза, гроза?..

жажда, желание, воля —

это звучит поутру;

вечер вносит поправку:

вера, надежда, любовь.

* * *

Эта русская русских не любит,

а в особенности – евреев,

сходит с ума от Дюма,

от восточных систем и учений,

срочно учит английский,

чтобы клюнул заморский журавль.

Эту женщину в этой Москве

не умеют ценить и не ценят,

между тем ее молодость тает,

а любовники, как поезда,

норовят сокращать остановки…

Тут ей тошно, но вся она – здешняя,

родом из коммуналки вчерашней,

с дальтонизмом на счастье

и с обидой на то, что синица – в руке…

Впрочем,

ночью умеет ласкаться,

щебетать, лепетать

и в постели устраивать кайф!

РОВЕСНИКАМ

Мы – дети ложного стыда…

А стоит ли винить эпитет,

когда свободные стада

стыд без эпитета

копытят?

Пускай у торга свой девиз,

сильней свободы предрассудки;

удел тургеневских девиц —

им не раскрыться

в камасутре!

Бог с ними!

С нами.

Вот она —

страна любовного искусства,

где, как берлинская стена,

у ложа рухнул

нож Прокруста!

Но только жаль, что навсегда

отменит

секса том учебный

ледышку ложного стыда

весны моей,

весны ущербной…

ДЕНЬ СВОБОДЫ

Распахнулись свободно ворота тюрьмы,

ни собак, ни охранников нет.

Удивляется, жмурится – из полутьмы

узник совести вышел на свет.

Узник совести взял свою старую шляпу,

очки, ботинки, серый пиджак

и на новую землю сошел, как по трапу, —

ни решеток нет, ни собак.

Но зато есть пляж, молодые люди,

пиво в банках, шприцы, песок,

голые попки, открытые груди,

автомобили, мобильники, рок…

– Двадцать лет я молился, поверьте,

стены камеры словом долбил,

говорил о любви и о смерти,

одиноко и гордо любил;

Понял я, что прекрасна свобода,

если люди друг другу верны.

Друг единственный – больше народа,

а любимая – больше страны!

– Что с тобой, что бормочешь, папаша?

Выбрось шляпу, долой пиджак,

сбрось предрассудки, книги,

скрипки, брюки, вериги, —

за полсотни зеленых

я любовью с тобою займусь

прямо здесь – никто не оглянется —

ты свободен, папаша. Свободен!

Что с тобой?..

ДОРОГИЕ ЗРИТЕЛИ

я писал эту драму для вас

для вас, незнакомые зрители,

для ваших голодных глаз

чтобы правду мою увидели;

я писал, говорю, эту драму,

нет, я играл эту драму

нет, я жил эту драму

но перед самой оглаской

угадал, что должна была

она увенчаться тяжелой развязкой —

не финал, а плохие дела

предстояло кому-нибудь удавиться

или утопиться

или кому-то броситься

с пятого этажа

извините, я убедился на собственной шкуре

что победы не стоят потерь

что любовь не стоит смертей

что искусство не стоит

человеческих жертв

не согласны? – идите домой

как-нибудь проживу без оваций

без вас, дорогие зрители,

крови чужой любители…

ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ВАРИАНТ

Я целый год писал одно стихотворенье,

оно мне не давалось. В нем слова

скрипели, изворачивались, лгали,

я мучился и недоумевал,

менялось настроение, погода,

события, открытия и мода,

перемещались знаки зодиака…

Исправленных и вычеркнутых строк

хватило б на поэму, от исходных

набросков не осталось и следа,

и вот в конце концов стихотворенье

предстало окончательным и ясным:

я, как от наважденья, от него

отделался…

Я разлюбил тебя.

* * *

Близость была. Но душевная близость

не состоялась. Усталость и злость.

Как холодна тополей серебристость! —

Сумрак меня пробирает насквозь.

Видимо, так пожелала природа,

чтоб мы, сойдясь, не сливались вовек:

женщина – это другая порода,

принципиально другой человек.

Но приучать буду вновь половинки

я, выходя из тени тополей,

к соединенью, как острые льдинки…

Я ничего не придумал умней.

ЧУЖИЕ

Невозможно – как запрет на имя!

Все возможно, где царит цена…

Близкие становятся чужими

запросто в такие времена.

Прозвенел будильник. Мы чужие.

…Во поле граница на замке,

в парусах разрывы ножевые,

клякса в недописанной строке…

Расчленила музыку безбожно,

фурия, актриса, стрекоза.

Отношенья отменить несложно,

память перезаписать нельзя.

Понимаю: тело – тоже дело.

Не тяну я в мире цен и дел…

Мы чужие… (Так ты захотела!)

В клетке рифмы… (Так я захотел!)

Что сотрешь, свой след уничтожая?..

Никогда… но каждый день и час…

Я тебе чужой, ты мне чужая…

Господи, чужих помилуй, нас.

* * *

Как волку, в полночь

не мне – завыть:

мне есть что вспомнить,

тебе – забыть.

Все было – полночь,

к устам уста…

Я песней полон,

а ты – пуста.

* * *

Ночь была, а над городом вьюга.

Двое сидели друг против друга,

разрубали вместе вопрос,

разрезали жизнь пополам.

Под столом прижимался пес

то к его ногам, то к ее ногам.

В первый раз без причины

попадало ему с двух сторон —

неповинную псину

и она пинала, и он…

* * *

Как выяснять отношения?

А так выяснять отношения:

надо все накипевшее

изложить на осенних кленовых листьях,

высказаться без остатка,

выплеснуть все обиды,

исчерпать аргументы,

повторить, если хочется,

заполняя лист за листом,

благо их у осени сколько угодно,

а потом сгрести их в огромный ворох

и тихо поджечь…

Сухие листья горят, как порох.

На этой кленовой аллее

в самый раз тогда встретиться вам

в золоте осени,

в сладком дыму,

у теплого пепла…

* * *

Я перевел тебя в область мечты.

Так свети в холодке красоты

из заоблачного предела!

Что ж опять мне встречаешься ты

на земле среди суеты

образ призрачный, пустотелый?

* * *

Она меня любит косвенно —

в музыке и вине,

в письмах, в астральном космосе

и в беспокойном сне,

только не может, Господи,

просто прийти ко мне, —

стелет небесные простыни,

стынет на простыне…

* * *

что для тебя ТУТ

то для меня ТАМ

кто развел тут и там —

по разным местам?

ты должна быть тут

отказавшись от там

ты должна быть здесь и сюда

иначе между тут и там

образуется никогда

* * *

В этой девочке – чертик, либидо,

несознательный женский талант,

подождите Софокл с Еврипидом,

отойдите Спиноза и Кант!

Ты совсем молода и банальна,

ну а тело твое гениально,

дура, дан тебе дар —

грешной плоти волшебная дудка.

Так играй до потери рассудка,

мир бросая то в холод, то в жар.

Озорные соблазна кульбиты,

горький вкус философской обиды:

от Лилит до Лолиты орбита,

это вам не Софокл с Еврипидом, —

это солнечно-лунный удар.

Без Спинозы и без Декарта

помогает в постели прозреть

сумасшедшая эта дикарка,

потому что любовь – антисмерть.

* * *

Восхищенный тобой, я забыл свои годы,

нет, не забыл, а просто отставил,

откинул оболочки, как колпачки матрешки,

остался в том самом возрасте,

когда увлекаются и восхищаются

(западают? прикалываются?)…

Не открывай глаза. Слушай мой голос.

* * *

Надвигается время тоски.

Так устроена жизнь, что спасибо

скажут нам, и достаточно, ибо,

кто дары раздарил и долги

уплатил, тот в расчете.

Любимым

был когда-то и кем-то. Любил,

но забыл, будто двери забил

и поплелся, солнцем палимый.

Тень тоски все длинней.

Жизнь сыта,

мной сыта – голодна по другому,

молодому и новому дому,

где любовь беспощадно проста.

Если завтра откажется чудо

от меня, то не будет меня, —

ангел мой, свет ночной, жить и дня

не могу я от сюда до сюда!

* * *

Адвокаты, судьи, прокуроры, —

целый зал кривых зеркал во мне:

обвиненья, оправданья, споры, —

знаю ль я – на чьей я стороне?

Прокуроры, судьи, адвокаты,

Смута. Показаний разнобой…

Сколько можно, словно брат на брата,

разбираться мне с самим собой?

Адвокаты, прокуроры, судьи —

мнимое решение проблем.

Бес в ребро – бессмертный грех по сути.

Суд закрытый кончится ничем…

ЗА ЭТОЙ ДВЕРЬЮ…

За этой дверью правда обо мне.

А я спешил. Стучал в другие двери,

где нет вопросов, где живет доверье,

неведенье, подобное весне.

Пока живу, я не сыграю в ящик,

пока пою, та правда не нужна,

пока люблю, вся мудрость в настоящем,

а будущему с прошлым – грош цена.

Но в тишине, в бессоннице – итоги

встают передо мной наедине:

я вижу – дверь, где правда обо мне,

распахнута. Я медлю на пороге.

Все, что не знал, – предъявится мне вдруг,

все, что забыл, – напомнится… Как воры,

в засаде – сплетники и репортеры,

среди зевак – о Господи! – мой внук.

А где критерий? Слава до потери

стыда? И правда до блохи?..

Я за собой захлопну плотно двери,

из-под нее просуну вам стихи…

* * *

Голову задрав,

у стены стоишь:

прошлогодний снег

сбрасывают с крыш.

Вот бы заодно,

торопя весну,

да смахнуть рукой

седину.

* * *

Сосна суха,

но веточка одна

над черными

наивно зелена.

Март молодой мурашками по коже…

Весной в лесу,

на жизнь мою похожа,

стоит – с зеленой веточкой – сосна.

* * *

Я был молод. Давал гастроли.

Постарел. В двадцать первом веке

ни в какой не снимаюсь роли,

а копаюсь в своей кинотеке.

Ворошу переходы – годы,

вспоминаю свои театры,

но не пьесы ценю – эпизоды,

а больше всего – стоп-кадры.

* * *

Миллионная столиц

череда

промелькнула, а ни лиц,

ни следа,

ни имен… Гляди вокруг —

в вихре дней

не утратить бы подруг

и друзей!

Ты терять их не привык,

и жива

память, пусть не материк —

острова.

Радостей архипелаг

и обид,

а на дне безмолвный мрак

атлантид.

Океан наполнил пасть

пустотой —

ты к нему, чтоб не пропасть,

стань спиной.

Повернись к тому лицом,

что сберег:

все, что мог перед концом

и не мог…

* * *

Я в камень погружен, когда по городу

иду, спеша, как все работники,

я в городе не поднимаю голову,

на светофор смотрю и под ноги.

Зато в метро, в троллейбусе-автобусе

своих соседей временных оглядываю;

пусть перед носом ребусы и прописи, —

на ангела залетного загадываю.

А жизнь – как эскалатор сортировочный,

где возрастные параллели встречные

(я вниз, ты вверх) скользят безостановочно —

исключены порывы поперечные…

Судьбе не изменить, но можно – городу:

на электричке рвусь к простору синему,

в него впиваюсь жадно и, как с голоду,

глотаю свод с березами, осинами,

но знаю – вновь напомнит мне заря,

что день без танца – день прожитый зря!

* * *

Свет вечерний и тих, и неярок,

я у церкви присел, я устал.

Снегопадом на плечи

лег крутой перевал…

Каждый день для меня – как подарок,

я зажгу, благодарствуя, свечи.

До свиданья, до встречи!

От троллейбусов, от иномарок

заразительной жизнью разит,

словно всем поголовно

обеспечен транзит

в мир иной, где бессмертье – приварок:

вечность можно делить полюбовно, —

всем достанется ровно.

Каждый день для меня – как подарок…

Улыбнувшись кому-то, я встал.

День угас, – между прочим,

я его проморгал.

Звезды искрами электросварок

сообщают, что путь стал короче

к одиночеству ночи…

* * *

Сутки —

белый день

в раме двух ночей.

Жизнь —

мой беглый свет

между двух огней,

ибо ночь утробная

матери —

не мрак,

ну а тьма загробная —

звездной ночи

знак…

* * *

В границах ненарушенных,

с законами в ладах,

ты – пианист в наручниках

и ангел в кандалах.

Учителей не спрашивай,

они сказали все.

В саду, в траве оранжевой,

спит сказочный осел…

Не в пребыванье сонное,

а в настоящий сон

впадает жизнь спрессованная

с бетоном в унисон.

Сорвись с колес, держись, не ной,

зажги себе зарю.

Двужильный я, двужизненный,

завет тебе дарю:

оранжерей оранжевых

беги – приветствуй боль,

и откровенье ран живых,

и солнечную соль…

* * *

Считающий обузой

профессию – поэт,

заигрывал я с Музой

по молодости лет.

А все же верил тайно,

что послужу перу,

что не умру случайно,

как спичка на ветру.

И дожил я. Со мною

закончил век игру.

Увенчан сединою,

на молодом пиру

шалю ли я?.. Но шлюзы

не для живой реки.

Ответственно – без Музы! —

трудиться не с руки…

Мне весело и грустно

перед твоим лицом:

прости меня, искусство,

что не был я жрецом.

* * *

Идти своим путем приходится с оглядкой

На караван вершин и хоровод теней —

По медленным камням, в обход чужих ролей,

С оглядкой на богов, не веря славе гладкой —

Идти своим путем, идти до боли сладкой

По одиночеству, и на исходе дней

Узнать, что слово стало времени верней,

А твой конечный пункт отмечен пересадкой

В мир, где поэзия, как радуга-дуга,

Где ноосферы свод вокруг земли зеленой

Строками напоен, чтоб ливень, как влюбленный,

Пролился рифмами на крыши и луга,

Чтоб кто-то в радуге увидел, изумленный,

Улыбку, на твою похожую слегка…

* * *

Пишут, в основном, четверостишья

с перекрестной рифмой… Я и сам

часто мастерю такие клетки,

все надеюсь, что живая птичка

вылетит – как будто клетки нет…

ПРОДВИНУТЫЙ

Наплевав на девиц миллион,

благодаря дисплею,

сотворил он, как Пигмалион,

электронную Галатею,

красоту, незнакомую с тлением,

наготу —

потянулся к ней

со всамделишным вожделением —

виртуальный прелюбодей!

ДИКАРЁМ…

Конура. Жара. Мошкара.

Среди ночи вскочил —

ловил комара.

Туалет в глубине двора.

Но зато предлагается море с утра —

что еще человеку надо?

Если рай существует —

есть море в раю.

А пока на земле познаю:

рай начинается с ада.

У ТЕЛЕФОНА

– Я не буду звонить!

И тебе не звонит постоянно —

утром днем ночью

круглые сутки

круглый год

круглые два

круглый дурак

за трубку хватался

в четверг

после дождика

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ…

Даше и Лине

Это было в Китае,

посредине Москвы,

на пороге весны,

а на самом деле —

мимо времени, ибо

– запомните вы, —

за китайской стеной

оно – в запределе.

Торопилась Москва

и гналась сама за собой,

пропадая у стен

церемонии чайной,

где свеча вместо окон,

покой вековой,

аромат тончайший

необычайный.

Музыкальный мотив —

золотое жужжание пчел;

на подушках две женщины,

молодые, красивые обе,

между ними тот,

кто охотно бы предпочел

снять, оставить свой век

вместе с обувью в гардеробе.

На подушках с ногами скрещенными —

две, а одна —

руки, как у подростка,

ломкие плечи;

и умна, и добра,

и ко мне холодна

(не совсем холодна)

с порывистой речью…

Это было в Китае,

посредине Москвы,

это вечность была,

а не вечер столичный.

В неподвижной стране

я бы замер, как бог, но увы:

и в Китае – мобильник,

нарушитель чудес

неприличный…

В ВАГОНЕ МЕТРО

мужская рука на ее молодом плече

(слежу с интересом)

девушка гладит мужскую руку

потом с его пальца стаскивает

золотое кольцо

которое не поддается

озорница старается

и смеется

наконец надевает себе на палец

пожилой мужчина покорно молчит

* * *

Девушка стоит у стены,

ее улыбка светится радостью,

шепчет в сотовый:

«Это ты?»

А вдруг это не он,

вдруг это другой говорит его голосом

какой-нибудь черт-соблазнитель

или хакер мобильной связи,

она ж, никого не видя,

к стене прислонясь одиноко,

сияет.

ХОЛОСТЯК

А в начале повести

по устам

растекалось молодо

молоко,

и была мне радуга

дорога,

сердце было – колокол

и глагол;

но закатом осени

осенен,

длится днями мглистыми

листопад.

Кровь был без горечи

горяча,

нынче стала медленной,

ледяной.

Встала эта истина,

как стена:

все мои наследники —

ледники.

Подошла вечерняя

чернота,

зарастают лебеди

лебедой.

Не осилит холода

холостяк —

эту правду позднюю

познаю…

* * *

…тебя любят дурачки, блаженные и убогие,

громогласные графоманы и бессловесные четвероногие,

печенкой чуют в тебе слабинку неприкаянные каины,

ты их пригреваешь, скрывая, что сам ты не каменный;

ублажаешь одиноких – сверстницу или сверстника,

всем доставляя хоть каплю приятного,

а когда из смертного превратишься в смертника —

кто пожалеет хищника травоядного?

ПОЛЮСА ПОЛА

– Мужская порода, мне кажется,

не очень-то разнообразна:

не слишком прекрасна,

не так безобразна,

а женская амплитуда —

это действительно чудо!

Фотомодели и небожительницы —

на подиуме, у престола,

остальные – представительницы

своего пола.

Несовместимость между нагой

Афродитой и Бабой-ягой!

– Но как разобраться в мужчине,

рассмотреть с какого угла?

Лидер – гений Добра или Зла?

Схожи крайности!..

Но посредине —

некто вроде козла…

* * *

Малограмотным был, постигая постель,

и несытым уйду, при прощанье жалея:

жизнь прошла без эротики Эммануэль,

что под музыку Фрэнсиса Лея.

Впрочем, что ж я… Эротика все же была:

вороватая – в послевоенных развалинах…

Репродуктор про славные наши дела

докладал со столба – про великого Сталина,

а под ситцем нащупывали бедро

мои пальцы, – в разведке той своевольный

был важнее и слаще, чем зло и добро,

плод запретный от Евы – подружки школьной.

Продолжается жизнь мельтешением лет,

перед временем плоть отступает в бессилии,

не щадит и Кристель. Но в лавине кассет

наслаждается та – вне теперешней Сильвии —

в нестареющем образе Эммануэль

ее голая правда подарком оставлена,

чтобы гол был король, попиравший постель, —

без мундира товарища Сталина!

* * *

Спасались у Ноя

все твари по паре,

а мир мой со мною

в одном экземпляре…

Особый, отдельный,

единственный, штучный,

с тоской неподдельной

развилки разлучной.

Оазис мой, остров

для личных просмотров,

но радости мало:

что сцена без зала?

В пространстве Евклида

острее, чем тело,

душа индивида

страшится предела.

Авось при попутном

космическом ветре

ключи подадут нам

иных геометрий!

СЛУЧАЙ

Случай – это в пути западня

или сдвиг в измеренье иное?

Самолет улетел без меня,

возросло тяготенье земное.

Отменяются вдруг чудеса,

голубой океан под запретом.

Самолет распахнул небеса,

я остался с бескрылым билетом.

Завтра снова в метро толкотня.

Опровергнуты дальние страны.

Самолет улетел без меня,

распаковываю чемоданы.

Но пока он летит, самолет,

неизвестно, что хуже, что лучше:

знает Бог, через час, через год

назову ли случайностью случай?

* * *

Атом, бывший составной частицей

человека, неужели ты

не сумел к живому приобщиться

и себя спасти от слепоты?

Вышел из меня такой же голый,

как вошел, – чужой, не из ребра,

без родства, без памяти, с бесполой

мощью заколдованной ядра.

Кто ты? Независимый, нетленный,

гость приблудный сердца и лица, —

вечный бомж бессмысленной Вселенной

или искра замысла Творца?

Мир чреват душою звездоносной,

и недаром вижу я во сне:

одухотворяют космос косный

атомы, побывшие во мне!

* * *

Через поэзию России

любить Россию я могу

и без надежды, в дни плохие,

невыносимые, какие

не пожелаешь и врагу.

Через поэзию России

любовь к России берегу.

ОТКРЫВАЯ СИБИРЬ…

Час летел на восток,

два летел на восток,

три летел, и четыре, и пять, —

и душа,

как избушка на курьих ножках,

повернулась задом к Европе,

фасадом к сквозному планетному залу,

где слева тайга, тайга, тундра, полярный лед,

а впереди тайга, Байкал, тайга, океан,

и никаких государств-клетушек,

только реки могучие вместо границ.

О сибирский простор,

сибирский простор,

единственный в скученном мире,

ты, конечно, не Русь,

а пространство России.

По инерции чуть не сказал —

тыловое пространство России.

но теперь, ощутив вдохновенную дрожь,

говорю:

стволовое пространство России.

Здесь для тебя

больше земли,

больше воды,

больше неба,

чем где бы то ни было.

Берегись,

не зевай —

азиатская Азия справа,

как гигантский вокзал,

до отказа набитый нетерпеливым народом.

А Россия – дорога

от заката и до восхода,

дом без восточной стены,

открытый раздолью,

по которому солнце шагает!

Пожилой европеец,

я с собой унесу

поцелуй сибирячки,

ветку багульника,

вольные мысли.

* * *

Молоденький скрипач играет Комитаса,

сегодняшняя жизнь свой размыкает круг,

и памяти моей разбуженной метаться

велит из тьмы забвенья вылетевший крунк[2]2
  Аист (арм.).


[Закрыть]:

Армения! Стоишь таинственной прабабкой,

зовешь меня на непонятном языке,

снабдив мою Москву невидимой прибавкой

святой твоей горы, парящей вдалеке.

Молоденький скрипач играет Комитаса,

сошедшего с ума, опять в такие дни,

затем что той резни сегодня – метастазы,

в горах Кавказа – роковой резни…

* * *

В Кишинев, где нету дома моего

я приехал, но не будет и меня

в Кишиневе, потому для него

попривычней жить, вчерашних не храня.

Я храню вчерашнее! Друзей

и сегодняшнее солнце сентября.

Разметай меня по миру и развей —

соберусь в живую каплю янтаря.

Сохраню я виноградину тепла,

бессарабскую лозу и бирюзу;

подмосковная сосновая смола

так похожа на янтарную слезу…

В КАРПАТАХ

Под небом синяя Синая[3]3
  Синая – горный замок, бывшая резиденция румынских
  королей.


[Закрыть],

она сквозит в стеклянном сне.

Еще скажу – она лесная,

в слепящей горной белизне.

Холодный снег и луч горячий,

среди зеленых елей – дачи,

дороги смелый серпантин,

нарядный, словно в день смотрин.

Зигзаг вершин на заднем плане,

где у бездонной высоты

избыток синей чистоты,

не ведающей о тумане,

и лишь закутан голый пик

в пуховый дымный воротник.

Орлы, как дух высокогорья,

где обитали короли…

Но как могло быть столько горя

при красоте такой земли?

А в сердце мира – Миорица[4]4
  Миорица – вещая ярочка (рум.). В народной балладе
  она предупреждает пастуха о заговоре против него.


[Закрыть],

она самой судьбы сестрица,

как слезы – вещие слова.

Все повторится – синева

и мрак. Останутся Карпаты,

какая б ни мела метель.

Карпаты – это колыбель,

где вечность дремлет, сном объята,

где жизнь – как горы в полный рост,

где смерть – как свадьба среди звезд.