Текст книги "Авось, Небось и Кабы (сборник)"

Лев Кожевников
Авось, Небось и Кабы

© Татарское книжное издательство, 2015

© Кожевников Л. А., 2015

Жар-птица
^{(Волшебная сказка)}

1

Жил на свете Данило-охотник, у князя на службе состоял. Однажды возвращался он с охоты домой. На богатырском коне. А уж ночь на землю опускается. Прошлогодняя полынь сквозь снег, как щетина, торчит, и ветер по полю позёмку[1]1
  Позёмка – снег, переносимый низовым ветром зимой при отсутствии снегопада.


[Закрыть] носит. А издалека-далека волчий вой, голодный, слышится…

Чует охотник, не выбраться ему до темноты на прямоезжую дорогу. Видно, в чистом поле заночевать придётся. Остановил Данило коня, из-под руки по сторонам озирается, а всё равно не видать ни зги. Снег глаза слепит. Глядел, глядел до рези в очах, и вдруг… эва, никак огонёк светится? Или почудилось ему?

– А ну-ка, Сивко-Бурка, поворачивай! Может, к постоялому двору прибьёмся.

Развернул Данило своего коня богатырского. Плетью над головой свистнул. Только снежная пыль на том месте взметнулась, да конский поскок по промёрзлой степи дробной рысью отозвался. Ехал-ехал Данило на свет, и вдруг… на поляну выезжает. Глазам не верит. Что за диво-дивное? В чистом поле зима лютая, снег метёт, вихрями завивается, а тут – лето красное! Буйная зелень вокруг. Птицы свистят. И цветы на ветвях распустились. Светло, как в полдень.

Спешился Данило. Озирается. Откуда-то от земли свет идёт. Наклонился, рукой в разнотравье пошарил и перо поднимает. Не простое перо, Жар-птицыно! Сам диву даётся. Слыхать про это чудо много слыхал, а видеть ни разу не доводилось. Долго любовался. Но тут Сивко-Бурка не выдержал и говорит:

– Не бери, хозяин, это перо. Беду себе наживёшь.

Но Данило только головой покачал.

– Нет, Сивко-Бурка, на сей раз слушать тебя не стану. Это перо я самому князю в подарок поднесу. А уж он за верную службу наградить умеет.

– Эх, хозяин, как бы тебе вовсе головы не сносить.

– Хватит каркать, волчья сыть[2]2
  Сыть – еда, пища, корм.


[Закрыть], травяной мешок! Да неужели я это диво-дивное в чистом поле брошу? Ступай, пасись до утра. А завтра, чуть свет, в путь тронемся.

2

Назавтра, ближе к полудню, Данило-охотник уже в крепостные ворота стучит. Гей, стража! Отпирайте, дескать. И прямиком на княжий двор своего коня правит. На резное крыльцо взбежал… нет никого в тереме! В покои княжеские входит. Озирается. Где-то князь пресветлый, не в отъезде ли? И слуги все, будто по углам попрятались?

Тут боярин думный навстречу с широкой лавки встаёт.

– Стой, холоп! Ты куда в грязных сапожищах с немытой рожей прёшь? Или плетей захотел?

Осерчал Данило.

– Я тебе не холоп, боярин. Мне ко князю в любом виде в любое время дозволено. Отойди, не то зашибу ненароком.

– Не сердись, Данило, – боярин отвечает. – Обознался впотьмах. Светлый князь сегодня не в духе. Видеть никого не желает. У себя в спаленке с утра заперся. Я и сам тревожить боюсь.

– Да что стряслось у вас, пока я на охоте был?

Сдвинул боярин высокую шапку на нос, долго в затылке скрёб. Как и сказать-то не знает.

– Князь думу думает. А про что, никому неведомо.

Данило только руками развёл. А боярина уже подозрение взяло: Данило-охотник в княжеских покоях не частый гость. Без дела не ходит. Как бы выспросить половчее, что за дело у него такое?

– А к князю тебе зачем надобно? – спрашивает.

– Да вот, дичи к княжьему столу настрелял. И потом… дело у меня к нему.

– Говори своё дело. Я князю доложу, когда позовёт.

Задумался Данило. Вроде не с руки через боярина перо князю отдавать. Но притомился с дороги молодец, седьмые сутки дома не бывал. Не сидеть же здесь до ночи, пока князь думу надумает.

– Эх, так и быть! Слушай тогда, боярин. Еду я вчера полем, а ночь уже, ни зги не видно. Снег глаза слепит. Вдруг… поляна посреди поля, с эту вот горницу. Птицы поют, трава-мурава, цветы кругом. Лето красное! И светло, будто в полдень. Гляжу, а в траве – перо лежит. Жар-птицыно!

С этими словами стащил Данило-охотник шапку с головы и из подкладки перо достаёт. Враз вся горница осветилась, а из дубовых резных колонн на глазах ветки начали прорастать, зелёные, с листьями. Птицы поют. У боярина так челюсть и отвисла.

– Хочу я это перо, боярин, светлому князю подарить. Пусть сердце потешит.

Завидно боярину стало. Даже с лица потемнел.

– Какой же это подарок, – отвечает, – коли ты в княжеских угодьях перо нашёл? Перо светлому князю по праву принадлежит. А что не украл да не утаил, за то спасибо тебе.

Спрятал боярин перо за пазуху.

– Так и быть, передам князю подарок. Как из спаленки выйдет, сразу и передам. А дичь, убоинку[3]3
  Убоина – мясо убитого животного.


[Закрыть], ты, Данило, на кухню поварёнкам снеси. Пусть жарят, парят, пекут. К обеду чтобы готово было.

– Скажу. Да и ты скажи князю, не забудь.

Натянул Данило шапку на брови, да и вышел вон. Только глазами в дверях сверкнул.

Боярин по горнице из угла в угол расхаживает, никак не нарадуется. Вот удача, так удача! Сама в руки плывёт. В награду за это перо он у князя десять деревень с людишками сможет выпросить. И соболей, и золота… немерено! То-то сердце распотешится! Вдруг, глянь: сам князь из спаленки выходит. Мрачен с виду, голова на грудь опущена. Никого перед собой не видит. Боярин шапку поспешно сдёрнул. В кулак покашливает… знать о себе даёт.

Услышал его пресветлый князь.

– Кто тут? А… это ты, боярин. Говори, коли дело есть.

– Хотел узнать, светлейший князь, не надобно ли тебе чего? Только прикажи, из-под земли достану. Живота своего не пожалею.

– Эх, боярин! – Князь головой покачал. – Лютой зиме конца не видно. Скот от бескормицы дохнет. Моровая язва моих людишек по городам и весям[4]4
  Весь – деревня, село.


[Закрыть] косой косит. Как злую беду одолеть, ума не приложу.

Обрадовался боярин: момент подходящий. Как раз его лыко в строку будет.

– Не вели, – говорит, – князь, голову рубить, вели слово молвить. Может, помогу беде.

– Дело скажешь, награжу по-царски. А за глупость пеняй на себя. Ну?

– Слушай тогда, пресветлый князь. Еду я вчера с охоты полем, а ночь уже. Ни зги не видно. Снег глаза слепит. Вдруг… поляна посреди поля, с эту вот горницу. Птицы на деревьях поют. Цветы, трава-мурава. Лето красное! И светло, будто в самый полдень. Гляжу я под ноги: в траве перо лежит. Жар-птицыно!

С этими словами сунул боярин руку за пазуху и перо достаёт. Враз горница засияла. Из дубовых колонн ветки полезли зелёные. Птицы со всех сторон свистят, красному лету радуются.

– Решил я, светлый князь, это перо тебе доставить. Люди добрые говорят: кто пером владеет, оно тому человеку счастье приносит.

Не сразу князь в себя пришёл. Диву даётся.

– Сколь на свете живу, чуда такого не видывал. Должно быть, от самого Ярилы-солнышка весточка? – И боярина похвалил: – Вот это служба так служба!

Но недолго князь подарку радовался. Покрутил перо в руках, поразглядывал и на стол бросил. Ровно негодную щепку. Сам в красный угол сел, на дубовое креслице. В сторону глядит. Боярину это, конечно, невдомёк показалось.

– Что, светлый князь, опечалился? Или тебе подарок не по сердцу?

– Взгляни в окно, боярин. Что видишь?

Подошёл боярин к окошку. Головой из стороны в сторону крутит, плечами пожимает. Чего там увидишь, дескать? Сугробы по самые окна намело. Позёмка стелется. Зима, словом.

Князь далее спрашивает:

– Может, где трава из-под снега пробивается?

– Нет, ни былиночки. Снег один.

– Стало быть, проку от пера никакого. Мне одному в горнице такое счастье не надобно.

Согласился боярин, когда поразмыслил.

– Оно так, – говорит. – От малого пера и проку мало. Вот если бы Жар-птицу случилось найти…

Тут князь и поймал его на опрометчивом слове:

– Найди, боярин! Коли найдёшь, проси в награду, чего душа пожелает. Отказа тебе не будет. До самых ноздрей золотом осыплю.

– Помилуй, пресветлый князь! – взмолился несчастный. – Да где ж искать её, эту птицу?

– Перо сумел найти, значит, Жар-птицу добудешь. А нет, на плаху отправлю!

И пальчиком державным, в брильянтах, в окно на лобное место[5]5
  Лобное место – возвышенное место казни, эшафот, плаха.


[Закрыть] боярину указал. Там, в деревянном пне, окровавленном, величиной в три обхвата, палаческий топор круглый год торчит. Ворам и расхитителям государевой казны в назидание.

Вышел боярин от князя, понуренный. Сам себя бранит за глупость. Зачем, дескать, к князю с этим пером сунулся? Вот дурень так дурень! Ну да ладно. Попробую другого дурня, похлеще, на своё место сыскать.

– Гей, слуги! – с крыльца кричит. – Позвать сюда Данилу-охотника!

Приводят слуги Данилу.

– Зачем звал, боярин?

– Худо дело, Данилушко. Не обрадовался князь твоему подарку. Ногами затопал, закричал: коли сумел Данило перо найти, значит, и Жар-птицу добудет. Так и передай.

У Данилы-охотника глаза на лоб полезли.

– Помилуй, боярин! Да где мне её искать, эту птицу?

– Где хочешь, там и ищи. А не добудешь если, князь обещал на плаху тебя отправить.

Совсем опечалился Данилушко. Видно, правду люди сказывают: возле царя – возле чести, возле царя – возле смерти. Ну да делать нечего, надобно в путь-дорогу собираться.

3

Сел Данило-охотник на богатырского коня и поехал Жар-птицу искать. Как князь велел. А куда едет, сам не знает. Голову на грудь повесил.

– Эх, Сивко-Бурка, зря я тебя не послушал, тогда и беды бы не нажил. Где искать эту Жар-птицу, ума не приложу.

– Не горюй, хозяин. Голова твоя не завтра с плеч свалится. Авось, да отыщем Жар-птицу.

Ехали они, ехали, вдруг… чу! Конский топот за спиной Даниле почудился. Кличет кто-то по имени. Остановил Данило коня, назад из-под руки вглядывается. А Сивко-Бурка ушами прядёт, ноздрями ветер ловит.

– То боярин за тобой гонится. Третий день догнать не может.

Спешился Данило-охотник. Коню торбу с ячменём на шею повесил. Боярина поджидает. Узнаем, дескать, Бурка, чего боярину надобно? Ждут-пождут, конский топ всё слышнее становится. Полдня не прошло, и впрямь боярин на взмыленном скакуне настигает. Да с ходу ещё полверсты мимо пролетел. Назад коня разворачивает.

– Тпрру-у! Насилу догнал.

– Уж не сменил ли светлый князь гнев на милость? – Данило спрашивает.

Боярин только рукой махнул.

– Куда там! Не верит тебе князь. Послал меня присматривать.

Вздохнул Данило-охотник.

– Да разве я вор или разбойник какой?.. Ну да Бог ему судья. Поехали, боярин. Вдвоём веселее.

Поехали они вдвоём, бок о бок, стремя в стремя. А Данило ещё и гусельки пощипывает, чтоб не тошно ехать было. Песню поёт:

 
…А от стольного града
Расстояньице:
Если пеши идти,
Будет целый год.
А конём поехать –
На три месяца,
Чтобы кони были
Переменные.
А прямой дороженькой
Там проезда нет,
На прямой дороженьке –
Горы высокие,
На прямой дороженьке –
Леса дремучие,
И болота там
Непролазные,
Звери бродят,
Звери лютые…
А и ехать нам,
Добрым молодцам,
Ехать надобно
В пути окольные…
 

Ехали они так-то, ехали и наехали на бел-горюч камень. Что на росстанях[6]6
  Ро́сстань – место пересечения дорог; перекрёсток.


[Закрыть]. Невесть кем тот камень поставлен был во времена незапамятные.

– Тпрру-у! Никак приехали? Тут, Данило, наша дорога на три расходится. Ну-ка, читай, чего на камне написано.

Буквицы на камне от старости давно мхом поросли. Не читаются. Спешился Данило-охотник, рукавицей мох смахнул. Читает:

– Налево поедешь – коня потеряешь… Вот те на! Нет, боярин, мне налево не с руки. Куда я без доброго коня?

Согласился боярин.

– Дале, – говорит, – читай.

– Направо поедешь – женату быть! – Пожал Данило плечами. – Тоже не с руки вроде? Мне службу править, не до женитьбы покудова.

– Дале читай.

– А прямо поедешь – самому убиту быть. Вот это по мне, боярин! Какая разница: князь голову срубит или лихой человек?

Боярин тоже задумался: жена у него есть, дома в светлице сидит. С Данилой не по пути, кому охота убиту быть? И коня жалко. Он тогда говорит:

– У меня, Данило, жена есть. Значит, судьба мне налево путь держать.

– Шутишь, боярин? Тебе князь велел за мной присматривать.

– Э! Князь далеко, а я тебе верю. Как другу. Если мы по разным дорожкам поедем, Жар-птицу верней отыщем.

Согласился Данило.

– Твоя правда, боярин. Удачи тебе.

Разъехались они в разные стороны. Один прямо, другой налево подался. Да только боярин недалеко уехал. Много не прошло, назад к камню возвращается и коня в поводу ведёт.

– Езжай, езжай, Данило. Я здесь тебя подожду. Во шатре, во шелко́вом, прохлаждаючись.

Разбил боярин шатёр на бережку. Закуски, заедки, вина заморские из тороков[7]7
  Торока – дорожный мешок, привешиваемый к седлу.


[Закрыть] достал. На кошме[8]8
  Кошма́ – войлочный ковёр из овечьей шерсти.


[Закрыть], на парчовых подушках устроился. Ест, пьёт. Смешно думному боярину.

– Не тот, Данилушко, хитёр, кого за хитрого считают. А тот хитёр, кого за друга принимают. Ха-ха-ха!

4

Данило-охотник тем временем целый день по горам, по долам скакал, к ночи заехал в густой лес, в непролазный. Не чаял уже, как выбраться. Вдруг, глядит: а посреди леса избушка стоит на курьих ножках. На охлупне[9]9
  О́хлупень – деталь кровли в традиционном русском жилище.


[Закрыть] филин фукает. Глазами сверкает. Спешился Данило перед избушкой, дивится: «Ну и ну! Не то домовина, не то и впрямь избушка на курьих ножках?»

– Эй, избушка, избушка? Повернись к лесу задом, ко мне передом!

Вроде пошутить хотел, а избушка заскрипела, закачалась и к нему передом поворачивается. В единственном окошке огонёк теплится.

– Гей! Живые кто есть? – Голос у Данилы зычный, эхом по лесу отзывается.

Слышит, запели половицы в избе. Дверь скрипнула, и из притвора старуха древняя на него в упор глядит. Не мигаючи.

– Фу-фу! Русским духом запахло.

Догадался Данило-охотник, что к Бабе-яге в гости попал. А сам думает: может, ведьма старая знает, где Жар-птицу искать? Но виду не подал, в пояс кланяется.

– Здравствуй, бабушка. Ночевать пустишь?

– Ты кто таков, молодец? – Яга спрашивает.

– Меня Данилой кличут. Охотник я.

– А сюда, Данило, каким ветром тебя занесло? Дело пытаешь или от дела лытаешь[10]10
  Лытать – уклоняться от дела.


[Закрыть]?

Даниле-охотнику врать не с руки. Как есть, так и сказывает:

– Я, бабушка, на службе у князя состою. Велел мне пресветлый князь Жар-птицу раздобыть, а где искать её, никто, кроме тебя, не знает. И ведать не ведает. Вот я и завернул на огонёк.

Фыркнула Баба-яга. Головой затрясла.

– Ишь ты, прыткий! Так тебе и скажи, где Счастье-то искать.

– Так не задаром прошу. Если надоумишь, я твоё добро отработаю. На совесть.

Хлопнула Яга дверью перед носом. Долго её не было. Но Данило не уходит. А куда ему, на ночь глядя? В какую сторону? На крылечко сел, но тут избёнка враз набок накренилась. Тяжелехонек молодец. Заскрипела дверь, снова Баба-яга в дверь выглядывает.

– Даром брать легко, хи-хи! Да отдавать худо. Смотри, не пожалей, Данило.

– Говори, старая. В накладе не останешься.

– Только ты с крылечка-то встань, избу развалишь. Вон пенёк торчит…

Спровадила Данилу на пенёк. И говорит:

– Загадаю я тебе, Данило, три загадки. Ежели все три отгадаешь, скажу, где Жар-птицу искать. А ежели нет, я тебя на ужин съем, а коня твоего на завтрак.

Данило и тут согласен. Загадывай, дескать.

– Вот тебе первая загадка. Ничего не болит, а всё стонет. Кто таков?

Задумался Данило-охотник. Кто бы это? Ничего не болит, а он всё стонет?..

– Ты думай покуда, – Баба-яга говорит, – а я пойду, печь растоплю, да котёл с водой на огонь поставлю. Давно человечинкой не лакомилась.

Умелась старая в избушку. Дрова в топку накидала доверху и кочергой гремит. Скоро дым из трубы повалил. А как печь у неё растопилась, она уж снова на крыльце. Ножи друг о друга точит.

– Ну, отгадал загадку?

– Ха! Разве это загадка? Малое дитё отгадать может.

– Говори!

– Свинья это. Ходит – стонет. Ест – стонет. Спать ляжет – тоже стонет.

– Тьфу, тьфу, тьфу! Ни дна тебе, ни покрышки! – С досады, хоть и старая, на сажень от земли Яга подпрыгнула. – Ладно, это и впрямь не загадка. А вот вторая помудренее будет. Слушай. Шёл долговяз, в сырую землю увяз.

– Ну, бабушка, эта загадка и того легче, – Данило отвечает. – Шёл долговяз – это дождик. А в сырую землю увяз… так куда ему деваться было?

Снова старая подпрыгнула. И эту отгадал… умник! Тьфу на тебя!

– Но уж третью загадку нипочём не отгадаешь.

– Говори, бабушка.

– Вот кто это? Ехал к обеду, а и к ужину не попал. Да и позавтракать бы пора.

На этот раз крепко Данило-охотник задумался. Сидит на пеньке, буйну голову повесил. Никакая разгадка на ум нейдёт. Только сейчас и заметил, что вокруг избушки полно костей да черепов богатырских разбросано. Поглядела Баба-яга на молодца, хихикнула и снова в избу умелась – дровишек в печь подкинуть. А Данило, пока Баба-яга не видит да не слышит, коня подозвал.

– Ну-к, Сивко-Бурка, сказывай отгадку. А не то сожрёт нас старая, не подавится.

И ухо подставил поближе. Сивко-Бурка ему на ухо… бу-бу-бу! Бу-бу-бу! Говорит чего-то. Враз Данило повеселел. Как я сам-то, дескать, не догадался?!

– Гей, бабушка! – зовёт.

А Баба-яга уж тут как тут. Зубами скрежещет.

– Это ты про себя загадку загадала, – Данило говорит. – Обедать ты сегодня не обедала, нечем было. И спать легла без ужина. А уж скоро и позавтракать бы не грех.

Тут старая и вовсе разрыдалась. Даниле на худую жизнь жалуется.

– Совсем оголодала, Данилушко. Твоя правда.

– Ну, этому горю помочь легко. По дороге едучи, я, бабушка, кабанчика подстрелил. – Отвязал Данило от седла мешок с добычей, старухе под ноги сбросил. – Держи подарок. Хочешь – жарь, хочешь – парь, хочешь – сырое ешь.

На радостях Баба-яга на две сажени от земли подпрыгнула.

– Ох, милок! Вот угодил так угодил! Да я тебе за твою милость всё, как на духу, выложу. Слушай, Данило, и запоминай. Есть посреди моря-океана, на самом краю света, остров. На том острове чудный сад произрастает. В том саду терем высокий стоит. Возле терема растёт яблоня с молодильными яблоками. А под яблоней – колодец с живой водой вырыт. И клетка золотая. В этой клетке под узорчатой накидкой Жар-птица сидит, своего часу дожидается. Только ты, Данило, больше трёх яблок с молодильной яблони не бери…

Данило только плечами пожал.

– Зачем мне яблоки?

– Мне отдашь. Вишь, старая какая… годков триста сброшу. Из колодца больше фляжки с живой водой не зачерпывай.

– А вода мне зачем?

– Пригодится, милок! Ох, пригодится! Помяни моё слово. А главное – в терем не заходи, не то лютой смертью сгинешь.

Снова Данило диву даётся.

– Это кто ж такой страшный в тереме живёт?

– Внучка моя, Царь-девица, – старуха отвечает. – Она об эту пору спит богатырским сном. Ежели разбудишь девицу, тут и смерть свою найдёшь. Погоди, Данилушко…

Уволокла старая мешок с кабанчиком в избушку, обратно коврик какой-то выносит. Свёрнутый.

– Тебе, Данило, на своём коне море-океан не переплыть будет. Здесь коня оставишь. Возьми ковёр-самолёт. Его хотя моль побила, да мыши погрызли, но летать – исправно летает. Мигом домчит.

Поблагодарил Данило старую, в пояс ей поклонился. Потом сел на ковёр-самолёт и в небо взмыл. Тут Баба-яга спохватилась.

– Стой! Стой! – кричит. – Не досказала ещё…

Пришлось Даниле воротиться.

– Совсем забыла старая… Остров в море-океане охраняет Змей Горыныч об одной голове. Тебе его никак не миновать. Когда биться станете, ты голову ему не руби. Срубишь голову, у него три вырастет. Три срубишь, шесть вырастет. А шесть срубишь, девять вырастет. Он тебя и сожрёт.

– Так мне как этого Змея одолеть, коли рубить нельзя?

– Ты, Данило, палицей в лоб его… да пошибче. Он и падёт замертво. Понял ли?

Обрадовался Данило-охотник: есть на Змея управа.

– Ну, спасибо тебе, бабушка, что на ум наставила. Пора мне… – Взмыл добрый молодец на ковре-самолёте в самое поднебесье. И исчез из виду. Только голос чуть слышно доносится: – Коня моего не съешь!!!

Поворчала Баба-яга и в избу умелась.

– Кабанчиком покуда обойдусь. А там видно будет.

5

Летит Данило-охотник над морем-океаном ясным соколом. Из-под рукавицы с ковра-самолёта в даль вглядывается. Три дня не прошло, а уж край света впереди замаячил. И остров посреди океана, будто из золота, огнём горит! Стало быть, не обманула бабушка…

Вдруг взбурлило сине море, волной вспенилось, а из чёрных туч, откуда ни возьмись, Змей Горыныч налетел. Да прямо на ковёр-самолёт. Из разверстой[11]11
  Разве́рстый – открытый.


[Закрыть] пасти с ног до головы Данилу огнём опалил. Ладно, успел молодец щитом прикрыться.

– Ты кто таков, гость незваный? Зачем на край света пожаловал? Смерти ищешь?

Голосище, будто гром гремит. Отвечает ему Данило:

– Меня Данило-охотник кличут. А зачем пожаловал, тебя не спросил, чудо-юдо поганое!

– Ха-ха-ха! Я тебя, Данило, на одну руку посажу, другой прихлопну, только мокрое место останется!

Тут Данило вовсе осерчал.

– Не подстрелил ясна сокола, рано и перья щипать. Давай-ка в честном бою силы пробовать!

Налетел Змей Горыныч на Данилу-охотника, да только ковёр-самолёт, будто шмель, вокруг чуда-юда летает, от ударов уворачивается, от огня ускользает. Три дня и три ночи бились, все тучи в небе в одну кучу собрали, будто смерч бушует. На третий день начал Змей Горыныч уставать, неповоротливый сделался. Вот тут Данило его и подловил. Да со всей силушки богатырской как ударил Змея палицей между глаз! В лоб прямёхонько угодил. Взревело чудо-юдо поганое и рухнуло вниз замертво.

Успокоилось сине море-океан. Тучи исчезли. И солнышко над головой ярче прежнего засияло. Вытер Данило-охотник пот со лба и на остров путь держит…

Опустился ковёр-самолёт с Данилой посреди чудесного сада, прямо перед теремом. Огляделся молодец по сторонам и видит: напротив терема, впрямь, яблоня растёт с молодильными яблоками. Под яблоней колодец вырыт с живой водой. Рядом с колодцем клетка стоит, золотая, узорчатой накидкой накрыта.

Обрадовался Данило-охотник.

– Ай да, бабушка! Всё, как сказала. Слово в слово.

Сдёрнул Данило узорчатую накидку и ахнул. Рукой глаза закрыл от нестерпимого света. Перед ним Жар-птица огнём горит-переливается. «То-то князю потеха будет!»

Набросил Данило накидку. Клетку с Жар-птицей на ковёр-самолёт погрузил. Зачерпнул из колодца фляжку живой воды, как Баба-яга велела. И три яблока с яблони сорвал, в торбу[12]12
  Торба – мешок, сума, носимые на плече, через плечо.


[Закрыть] спрятал. Тут бы и самому собраться в путь-дороженьку, да не выдержал Данило, на терем оглянулся. Любопытство так и разбирает его. «Ну нет, бабушка! Хочу я на эту Царь-девицу хоть одним глазом взглянуть!»

Только подумал, а ноги сами к терему несут. И погонять не надо. Но недолго Данило в тереме пробыл. Не успел петух на плетне прокукарекать, а он уж из ворот выскочил. Прыгнул на ковёр-самолёт и кричит:

– Поехали… моль окаянная!

Ковёр-самолёт птицей в небо взмыл и исчез с глаз. Словно не бывало. А из терема, дверь с петель долой, Царь-девица вслед за незваным гостем выходит. Сама в гневе! В руке огромный меч сверкает!

– Фу! Фу! Русским духом пахнет! Это кто тут был? Чья покража? Гей, Змей Горыныч, сторож мой верный, лети сюда! – Засвистела Царь-девица посвистом богатырским. А ответа нет. – Куда он запропал, чудо-юдо поганое?! Проспал вора!

Обежала Царь-девица вокруг острова и нашла-таки Змея Горыныча. Прибило мёртвую тушу к берегу морскими волнами. Запричитала Девица:

– Убил вор слугу моего верного! Сейчас, Змеинушка, я тебя оживлю. А вору от меня пощады не будет!

Зачерпнула Царь-девица живой воды из колодца и из золотой бадейки на разбитую голову полила. Зашевелился Змей Горыныч, охает, подымается.

– Уф! Никак заснул на время… Голова трещит.

– Не заснул ты, Змеинушка. Убили тебя, насмерть. Говори, кто убил? Как вора звать?

Взревел Змей Горыныч от ярости, когда вспомнил.

– Данило… охотник! Его рук дело! На ковре-самолёте прилетел.

– А-а! Бабка родная надоумила! И ковёр вору подарила! Ну уж с ней я разберусь. В погоню, Змеинушка! Накажем вора!

Прыгнула Царь-девица Змею Горынычу на загривок, и в небо оба взмыли. За ними следом гром гремит, молнии полыхают. Тучи грозовые от горизонта до горизонта собираются, одна другой чернее. И море-океан словно взбесилось. Волны – с пеной, едва за тучи не цепляются.