Текст книги "Софья Петровна. Повести, стихотворения (сборник)"

Выслушав юриста издательства, юриста “Охраны авторских прав” и меня, суд удалился на совещание.

Минут через двадцать:

– Суд идет… Прошу встать…

Зал встал настороженно.

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…

Именем Российской республики народный суд Свердловского района постановил: издательство обязано выплатить автору все 100% гонорара ввиду того, что рукопись отклонена уже после одобрения.

Деньги были мне выплачены через несколько дней…

А повесть?

Над выпуском книг суд не властен.

Повесть, подхваченная Самиздатом, давно ходившая по рукам, перешла границу.

В 1965 году в Париже, в издательстве «Пять континентов», под другим названием (“Опустелый дом”), с переменой имен некоторых героев (например, “Ольга Петровна” вместо “Софья Петровна”) повесть была опубликована по-русски. Затем в Америке в двух номерах “Нового журнала” (1966, № 83 и 84, Нью-Йорк) под верным заглавием и без перемены имен тоже по-русски. Затем оказалась она переведенной на многие языки мира: я видела ее своими глазами по-английски, по-немецки, по-голландски, по-швед ски и слышала, что существуют издания на других языках.

Благодарна Самиздату, заграничным издателям и переводчикам. Никакой шальной обыск по делу № 27 или 227 или 20227 не уничтожит теперь мое свидетельство. Конечно, давать моей повести другое заглавие (вместо имени героини – “Опустелый дом”) не следовало; речь в моей книге идет об интеллигентном обществе, ложью доведенном до утраты сознания. Софья Петровна (Ольга Петровна тоже) – представительница этого общества. Перемена названия в данном случае есть покушение на перемену замысла… Но как бы там ни было, я все равно благодарна.

Однако, испытывая благодарность, утоления не чувствую. Жду одного, хочу одного: увидеть мою книгу напечатанной в Советском Союзе.

У меня на родине. На родине Софьи Петровны.

Жду терпеливо: 34 года[23]23
  Нет, 48. В 1988 году «Софья Петровна» опубликована в журнале «Нева», № 2, а затем в моей книге, выпущенной издательством «Московский рабочий».


[Закрыть].

Я хотела бы подвергнуть повесть одному-единственному суду: моих сограждан, молодых и старых, в особенности старых, переживших то же, что выпало на долю пережить мне и столь непохожей на меня женщине, которую я выбрала героиней своего повествования, – Софье Петровне, одной из тысяч, виденных мною вокруг».

(Лидия Чуковская. Процесс исключения: Очерк литературных нравов)

Приложение 2
Письма читателей

Около 25 марта 1940. Санаторий «Узкое»

Дорогая Лидочка!

Ты точно определила содержание своей повести: разложение личности под влиянием нелепости сущего. Личность была неказистая, но – нормативная, цельная. В повести мне больше всего понравился тон, вскрывающий в тебе матерого, подлинного беллетриста.

Крепко, крепко целую тебя – поздравляю с 33-летием. <…>

<конец 50-х – начало 60-х годов>

7 марта

Знаете, Лида, время для нашего разговора назрело; именно потому я вам пишу. К вашей повести я хочу подойти несколько иначе – для меня это не только блистательная литературная вещь, не только поразительная фиксация эпохи, но еще и нечто другое. Мне хочется подойти к ней с точки зрения социальной психологии, еще несуществующей (но уже намечающейся) науки, которой вы, как художник, внесли великий дар. Там, где наука только делает первые прогнозы, вы раскрыли то, что должно стать ее основой. Речь идет о ведущей идее времени, которой подвластны все. Ваша Софья Петровна не просто обыкновенная женщина, не слепой крот, не случайность и не обывательница. Она жила во всех и в каждой. То, что показано на ней, это основная движущая сила времени, претворившаяся во всех членах общества. Такт художника заставил вас взять «носительницу идеи» среди самой густой обывательской толпы. Тем сильнее то явление, которое вы увидели. Тем враждебнее должны ее встретить те, в ком еще живет Софья Петровна (а их еще много, хотя они уже летят вниз), тем важнее ваша повесть для тех, кто уже выздоравливает. Ведь это одна из вещей, которые действуют как противоядие или сильнейший антибиотик. Когда болезнь названа, с ней легче справиться. Когда сейчас мои собеседники в споре со мной употребляют известные разряды аргументов, я ставлю их на место простыми словами: «Это в вас говорит Софья Петровна». И действует…

Не думайте, что в вас, во мне и в тех, даже самых сильных, кто был рядом с нами, не было Софьи Петровны. Она воплощалась во всех, принимая разные обличья. Когда-то Вячеслав Иванов при мне сказал, что «идеи перестали править миром». Это глубокая ошибка, и она показывает, что у него было ложное, искусственное представление о том, что такое «идея, которая правит». Точно так он употреблял термин «соборность», поэтизируя его, одевая его в мишуру, лишая его реального философского значения. В соборности, т. е. в общности сознания общества, есть доказательство того, что идеи действительно правят миром; а формы это принимает удивительно плюгавые, как показывает Софья Петровна; и эта плюгавость запутала лжеучителя и символиста. В каждый момент нашей жизни мы являемся носителями «готовой мысли», которую мы разделяем со всем нашим обществом. Разница между нами только в способности сопротивляться этой мысли, в желании найти свободный логический путь в оценке действительности, в стремлении «убить в себе дурака». Это и есть тема социальной психологии. Мы с вами видели грандиозную демонстрацию этого явления, причем «ранопрозревших» (термин Герцена) или желающих «убить в себе дурака» было до ужаса мало. (Испуг после войны 14-ого года?) (Страх перед народом? Вспомните того же Герцена.) Вы имели счастье показать это явление средствами искусства. Это огромная удача, с которой я вас от души поздравляю. Жаль, что жизнь не дала вам развернуться дальше. Но еще не поздно. И кроме того, этой вашей вещи принадлежит огромное будущее.

Надежда Мандельштам

Я хочу сказать еще, что это Софья Петровны проповедовала теорию исторического детерминизма, а я давно не разделяю ее взгляда.

«Идею», которая победила, я здесь не формулирую. В Софье Петровне ее отдаленный отблеск.

Лидия Корнеевна!

Я в ту же ночь прочел повесть, не отрываясь. Мне трудно говорить о ней коротко. На меня сразу пахнуло – в нос шибануло тем временем, но не как из сундука нафталином, а словно я заснул и проснулся в 37 году. Почему-то мне хочется после этой повести говорить о себе, о своем сугубо личном впечатлении. Мне в тридцать седьмом году было девять лет, но тогда были все шибко идейные и газеты читали. Помню, один мальчишка – дело было во втором классе, где-то в феврале-марте – читал на переменке: Сокольникова (имя отчество), Пятакова (имя отчество) и т. д., а другой сказал: – Не надо по имени отчеству, они ведь фашисты… (или что-то в этом роде). У нас в городе (Днепропетровске) все это было не так повально, но женщин, для которых собирали по пятерке, я помню. Все это вернулось по прочтении повести, но увеличенно, и запахи того времени еще резче. Как-то во время войны я зашел на старую Сельскохозяйственную Выставку. До войны я в Москве не был и видел только фильмы, открытки и марки. На них – Выставка была шикарной. Но во время войны она была облезлой, деревянной, бараками, сараями – бывшей показухой. Такой же мне сейчас представляется вся довоенная жизнь, с нищим энтузиазмом, с идиотской общественной работой, с грубыми чулками женщин и засаленными штанами мужчин (может, для многих это обидно – но все до 37 года – даже не двадцатый век, а какие-то голодные восторги, красные транспаранты с надписями: «Жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи»). И реальным кажется только 37 год и потом война. И это очень здорово и опять, как в бинокле, в Вашей повести. Ведь Софья Петровна до посадки сына даже не человек, а карикатура. Карикатура, но не насмешка. Именно такая она и есть. У Антонова есть рассказ «Дожди» – так там женщина тоже карикатура, но без внутреннего человека. Все восхищаются, а на самом деле это страшно. В 37 году люди вспомнили о себе – такие полуинтеллегенты. Крестьяне (я только могу догадываться) никогда не забывали о том, что они люди и на трубочку с кисточкой их не купили. И Софья Петровна вдруг стала человеком и даже, когда лгала – тоже человеком, а может еще больше – им. (Вообще это очень сильно! От общей лжи через горе к личной лжи, но уже высокой, лжи припертой к стенке… Но не только здесь вершина повести.) Все у Вас написано скупо, почти без деталей – и в этом тоже те нищие годы – я так и вижу этот город – снаружи каменный, а внутри деревянный, сырой, местами гнилой, с печным отоплением, грязными парадными, с коммунальными кухнями, керосинками, маленькими, крохотными зарплатами. И вдруг среди всего этого женщины, женщины – очереди в тюрьмы (этого я никогда не видел – только в кино, но там очереди за хлебом, «Выборгская сторона»), но в общем – какая разница. В этих страшных очередях, может быть, самый оптимизм повести, потому что здесь страх каждого в отдельности – и сила всех вместе – и понятно, почему не взяли Ленинград немцы и вообще почему выиграли войну. (В них весь этот паскудный, грязный, голодный – вечный, достоевский и великий город (тут красивые слова, но я кроме штампов ничего не могу подобрать, а если искать, я боюсь упустить другое – все мысли бессвязны, но они идут от повести – и потом это не критическая статья, а впечатления).

Очень здорово в ней время, такое безответственное, легкое – точнее безвесное – то вдруг фотография в «Правде», то сразу посадка. Повесть от автора – совершенно безнадежна – да и как могло быть иначе. Но от самой повести – нет. Прежде всего от женщин – нет. Я понимаю – это не вся картина России, но очень многое идет в обобщения. Об этих очередях я читал только в «Реквиеме» А. А. Но в стихах, особенно коротких, не может быть того, что в прозе. Там только удар, а тут по капле, и той же в совокупности силы. Видно, что все написано тогда, но многое словно написано сейчас. Хромой словно написан сейчас – сам он и его арест в конце. Кипарисова словно написана тогда, а слова ее сейчас. Это – провиденье. И она не карикатура – а человек. А Софья Петровна – она и в жизни карикатура, потому что страус – таких и сейчас пятьдесят процентов, только некоторые ходят в церковь.

Может быть, такие софьи петровны требуют снисхождения, а я их почти ненавижу. Уж лучше кулаки, чем такие мещане без места, без скарба, без мещанства почти, бестелые, бесполые (она у Вас очень точно написана). Вся повесть голая, раскрытая, обнаженная, и человек не больше, чем он есть на самом деле – вообще все это до предела беспощадно. И если бы слово партийное – не потеряло свой первородный смысл, я бы сказал, что повесть партийна – от партии человечества. Я не люблю Чернышевского – «но рабы сверху донизу» – великая фраза и тут она есть. И слюней в повести никаких, и соплей (извините) – тоже. Никакой пановщины (ах, люди, ах, какие вы хорошие!). Да, люди хорошие, потому что лучше нету, только поэтому. Я не против Пановой, иногда она пробирается и получаются Кушли[24]24
  Кушля – герой «Сентиментального романа» Веры Пановой.


[Закрыть], но я против сладости, а особенно, когда ею затыкаются дыры и трещины. Липко и противно.

Я бы тоже ничего не переделывал в повести. Я ее прочел раз – и второй раз не смогу – это тяжело. Во всяком случае – сейчас еще раз тяжело читать. Ночью после нее мне все время снились посадки – но они и без нее снятся. На этот раз мне не хочется посмотреть, как повесть написана (любопытство ребенка, разламывающего игрушку), потому что повесть написана не в повести, а где-то за… Давит не сила фразы, а сила скорби, несчастья – эпохи, всего вместе. А фраза такая же голая, как та жизнь. Нехорошая та была жизнь. Никакие папанинцы, метрополитены, челюскинцы, песни про «Катюшу» и «Броня крепка и танки наши быстры» – не могут скрасить ее. Словно, люди тогда забыли о великой русской культуре и были дальше от Толстого, Блока, Пушкина, чем мы. Жизнь фанерная, бутафория, без задников – только фасад, который сразу дал трещины и краска облупилась. А потом ежовые рукавицы, а тот, кто не попал, – ничего не понял. И некоторые из тех, что попали, – тоже. От энтузиазма к государственности через гильотину. Но там гильотина стояла на площади и многим нравилась, а тут ее спрятали.

Извините за велеречивость. Мне просто очень хотелось быть, хоть немного быть, что ли, соавтором.

Это совсем не литературное сочинение – Великий Либерал[25]25
  Намек на А. Т. Твардовского.


[Закрыть] – не прав. Но просто ему некуда деваться. Если он это примет, то куда ему девать своего солдата? Бунину понравилось это, как лубок. Это именно лубок, но на большую тему. Другое дело «Дом у дороги». Там горе. Но с него еще спросить за «Страну Муравию», хотя многое там сильно. Великое и похабное слово – «Надо» стольким поломало душу. Твардовский не хочет быть за самого себя. От себя ко всем, а не от всех к себе. Так проживешь жизнь, а о человеке и не вспомнишь.

По-моему, все-таки тут, в Вашей вещи, автор есть. И даже не в флоберовском «Эмма – это я». Скорее в плане современности – время мое, горе мое. Женщина не я – но от нее все несчастья. Она легко обманывалась, она рожала обманутых детей. Глядя на нее, обманывались другие. Ее пустота была атмосферой. И тогда и сейчас таких много. Не пятьдесят, больше процентов. Их радость от безразличия, бессилия, полости. Они полые. Смоковницы. Только, когда их рубят, они начинают испытывать то же, что и настоящие деревья. Но, может, я и не прав. Немного зафантазировался.

Я еще не раз вспомню эту вещь. Я не меньше Вашего хочу, чтобы ее напечатали. Хочется верить, что так и будет. Для меня она уже напечатана, но она должна быть напечатана и для софей петровн. Может быть некоторые из них, прочтя, потеряют себя. Может быть, это их возвратит к себе, как несчастье. Иногда не надо рубить, можно просто рассказать, как рубят других.

У Вас это сделано. Это очень сильная вещь. Спасибо.

Ваш Вл. Корнилов

1 марта 62 г.

<5. 4. 62>

Дорогая Лидия Корнеевна, спасибо, что Вы мне прислали Вашу повесть. Я ее прочитал в один присест, и она произвела на меня очень сильное впечатление. Я Вас поздравляю прежде всего потому, что нужно было мужество, чтобы в 1939 году не только написать и хранить, но попросту глубоко задуматься над происходящим. Хорошо, что Вы показали женщину в футляре, слепо всему верящую, мещанку, именно на ней особенно страшно все. Прекрасны страницы о приемах, окошках, женах, собраниях, они живые, в них чумной воздух эпохи. Очень обидно, что ее не напечатают!

Сердечно Ваш

И. Эренбург

Москва. Июль 1962 г.

Ну вот, дорогая Лидия Корнеевна, прочел я Вашу повесть. Ощущение она оставляет тяжелое. Если не стоять на той принципиальной позиции, что художественное произведение должно оканчиваться балетной улыбкой или звоном бокалов, то это – художественный документ.

Документ? Да, конечно. Сегодня, сегодняшний человек не так решал бы эту задачу. Теперь мы многое знаем и расцениваем исторически. В суждениях о тех же самых вещах мы скажем другие слова. У нас есть гнев, возмущение, у нас есть понимание масштабов происходившего в 30-х гг.

В напечатанном и ненапечатанном виде я ознакомился со многими произведениями этой темы. Даже если они рисуют человека того времени, то в них, хоть в подтексте, дается некое понимание вещей, некоторые невольные намеки на то, что доступно сегодня пониманию автора.

Ваша повесть в этом смысле хранит «девственность» современного событиям понимания или вернее – полного беспомощного непонимания того, что происходит… Девственность наивности…

И масштаб… Мы представляли себе масштабы происходившего. А тут единичный «мелкий» человек с его «мелкой» трагедией. Вероятно, потому-то некоторые товарищи Вас и обвинили в том, что Вы утопаете в «мелочах»… Для меня Ваша «Софья Петровна» и аналитический взгляд в душу Софьи Петровны кажутся очень важными, очень значительными. Ведь пали тысячи, ну – десятки тысяч борцов, деятелей. О них можно писать (и пишут) трагедии, драмы. Там могут быть принципиальные споры, борьба… А этих «маленьких», но ЛЮДЕЙ, не борцов, обывателей, машинисток и счетоводов, учительниц, техников и колхозниц, агрономов, врачей и маркшейдеров и т. д., и т. п. – вместе с их женами, сыновьями, матерями – сколько их было? Миллионы! Но ведь миллионы – это народ. «Простой» народ. «Мелкий» народ?

Я не могу понять коммуниста, для которого есть понятие «мелкого народа».

Ваша повесть оставляет очень тяжелое впечатление. Она настолько проста и реалистична, что переселяет читателя в те времена, навевает безнадежную жуть.

Безнадежную?

Да, безнадежную. С точки зрения Берии, Вы, конечно, заслуживали за эту повесть виселицы или пули.

Но я не могу понять того редактора, который эту безнадежность считает сегодня знаком того, что книгу не следует печатать.

Ведь она заставляет ненавидеть произвол, темноту реакции, бесправие, бюрократическую машину! Считать отрицательным возможное воздействие этой повести на читателя, по-моему, может лишь тот, кто считает, что к этим страшным спутникам и помощникам культа не следует внушать ненависти и отвращения.

Софья Петровна – примитивный характер. У нее нет ничего кроме службы и сына Коли, который растет вполне современным активным и честным парнем. Софья Петровна вырастила его и отпустила в самостоятельную жизнь уже инженером, коммунистом, для которого не было ничего выше авторитета партии, не было иных забот, кроме забот отечественной промышленности, техники, изобретений, усовершенствований…

Коля был гордостью матери, ее материнской и ее гражданской гордостью, в самом прекрасном смысле слова.

В 37-м году Софью Петровну возмущают, вызывают ее гражданское негодование обнаружившиеся повсюду враги СССР, враги коммунизма. Свято веря в то, что «в нашей стране с честным человеком ничего не может случиться», она ненавидит этих «вредителей».

Даже арест доктора Кипарисова – старого доктора, друга ее семьи и [арест Захарова], директора издательства, в котором она служит, директора, арест которого кажется ей нелепым, не разубеждает и не колеблет Софью Петровну. Известие об аресте ее сына тоже не подрывает ее веры в справедливость советского строя. Она уверена, что сын ее честен, значит он возвратится домой, значит все это только недоразумение…

И вдруг страшный мир ночных призраков у Литейного моста, тайных очередных списков, тяжких ожиданий, разочарований и мук врывается в жизнь Софьи Петровны неумолимой действительностью. Но и здесь она остается верна себе. Она сторонится этих измученных женщин. Их близкие, конечно, преступники, ведь напрасно не арестуют никого, хотя Коля, конечно, арестован по недоразумению…

Даже когда Николай осужден и ближайший друг его Алик говорит, что его признание в терроризме «курам на смех», – не сдается «стойкая» в своей вере в правду Софья Петровна.

Когда читаешь про эти простые муки простого, примитивного, но до конца уверенного в советской правде человека, то приходит такое ощущение, что повесть эту нужно, необходимо печатать, чтобы люди знали, помнили, что это не выдумка, а подлинная человеческая правда и чтобы они сказали: «Это никогда не должно повториться!»

Может быть, какой-нибудь догматический чурбан за такую формулировку обрушился бы на меня, т. к. многие не выносят даже косвенного сближения культа личности с фашизмом. Но если кто-либо и что-либо поставило нас на край поражения в борьбе с гитлеровщиной, то это «культ». Если мы победили гитлеровщину, то вопреки культу Сталина и его режима. Вопреки! Это мое святое убеждение.

И во имя того, чтобы подобные вещи не могли никогда в истории повториться, Вашу повесть надо печатать. Так думаю я. Но я не редактор, а у редакторов почему-то смутные позиции, хотя разоблачения двух партсъездов в историческом смысле сказали намного больше, чем это дозволяется художественной литературе. Почему?

Мне это непонятно.

Кто-то еще говорил Вам, что Ваше произведение не художественно.

Вероятно, тут дело вкуса.

По-моему, простота, которая есть главное качество Вашей книги, не противоречит понятию художественности. Я бы хотел писать с такой простотой. Она документальна и убедительна. Живой человек в реальной обстановке со своими радостями и болями встает перед Вами во весь рост. <…>

Как писателя я Вас поздравляю. Но думаю, что писателю не безразлично – напечатано его произведение или нет. Писать для письменного стола в наше время, когда книга, ее тема, ее сущность касается миллионов… Это, конечно, тяжело.

Боюсь, что я сегодня выгляжу по наивности моей Софьей Петровной…

Уважающий Вас

Ст. Злобин